Япония в наши дни.
Эта книжка была издана Научной ассоциацией востоковедения при ЦИК СССР в Москве тиражом в 5.000 экз. — /И-R/
Предисловие
Эта книжка в своём настоящем виде создалась, так сказать, случайно. Получив заказ редакции «Правды» написать большую статью на тему: «СССР и Япония», автор взялся за эту работу в целях найти подтверждение тому своему убеждению, которое у него выработалось в результате как непосредственного ознакомления с Японией на месте, так и последующего за этим трехлетнего внимательного изучения ее жизни по японской литературе (конечно, не на японском языке) и литературе об Японии, и которое сводится к уверенности, что современная Япония объективно идёт в направлении действительного соглашения с Советским Союзом и Китаем, и что именно это соглашение, опять-таки совершенно объективно, является действительно единственным выходом для Японии из тяжелого ее положения как внутреннего, так и международного.
Так как эта работа имела в виду широкие круги наших читателей, то автор должен был, хотя бы и кратко, ознакомить с существующей в Японии обстановкой и охарактеризовать в беглых чертах столь типичное для Японии переплетение чисто японского своеобразия с иностранными заимствованиями и подражаниями. При этом, конечно, фактический материал автору не нужно было самостоятельно выискивать по первоисточникам (за исключением таких, конечно, справочников, без которых вообще нельзя обойтись, как Statesman's Year Book, Japan Year Book, China Year Book), но легко можно было взять из имеющихся на русском и иностранном языках многочисленных работ об Японии. Широко пользуясь этими работами, автор, в целях упрощения изложения, не загромождал своей работы цитатами из используемых им книг и ссылками на них, ограничиваясь лишь тем, что в некоторых местах этой книжки указал на те работы на русском языке, материал которых он широко использовал. Из таких работ, по мнению автора, наиболее ценными являются только что вышедшие прекрасные книжки известного знатока Японии т. Сен Катаямы: «Современная Япония», (изд. Плановое Хозяйство, Москва, 1926), и т. Тани: «Капитал и труд в Японии» (Издание Профинтерна, Москва, 1926 год). Правда, относительно последней брошюры (Г. Тани) приходится отметить, что, уже после написания этих строк, Р. Ким в журнале «Новый Восток» дал резко отрицательную на нее рецензию, но, так как главным обвинением у Р. Кима против Г. Тани является утверждение, что последний свою книжку почти целиком списал с японской книги г. Такахаси, а ни автор этих строк, ни большинство советских читателей японского языка не знают, то ценность сообщений Г. Тани, хотя бы и позаимствованных у г. Такахаси — для них остается вполне неприкосновенной. Автор пользуется случаем, чтобы попутно в данном месте предупредить читателя об использовании им имеющихся русских и иностранных книг об Японии. Пусть не разочаруются те, кто предполагал найти в этой книжке какой-нибудь новый, еще неизвестный фактический материал. Это не входило в задачи автора, так как для него важно было именно использовать имеющийся известный материал для доказательства правильности своей точки зрения.
Но в процессе работы, останавливаясь на изучении общего положения Японии, автор неизбежно должен был столкнуться с вопросом, употребляя выражение т. Л. Д. Троцкого: «Куда идёт Япония?». А так как этот вопрос неизмеримо важнее поставленного выше, в сущности говоря, лишь эпизодического и, так сказать, дипломатического вопроса о необходимости для Японии в настоящий момент соглашения с СССР и Китаем, то и тема книжки, и содержание ее значительно изменились в процессе работы, и получился труд, посвященный, главным образом, вопросу о судьбах и перспективах японской революции.
Так создалась эта, предлагаемая вниманию читателя, небольшая книжка.
Автор.
Москва, 28 апреля 1926 г.
Япония в наши дни.
При анализе внутреннего и международного положения современной Японии необходимо учитывать факторы трех категорий. Это, во-первых, факторы психологической категории, во-вторых — политической и в-третьих — экономической. Хотя совершенно бесспорно, что и политика и, тем более, психология являются, так сказать, «идеологическими надстройками» над экономикой, но не менее бесспорно, однако, и то, что в известные периоды развития в каждом государстве факторы политического и даже чисто психологического характера приобретают самостоятельное, а иногда, быть может, даже и самодовлеющее значение. Поэтому-то при анализе общего положения данного государства не только допустимо, но необходимо самостоятельное, хотя, конечно, и не независимое исследование этих факторов психологической и политической категорий. Особенно же это необходимо в отношении Японии с ее своеобразной национальной психологией, находящей себе отражение во всех областях ее жизни.
1. Факторы психологические и политические.
Своеобразие японской обстановки.
Для понимания Японии, в качестве объективно-обязательной предпосылки, необходим учет того факта, что все в Японии чрезвычайно своеобразно, и что тот переход на рельсы западно-европейской цивилизации, который характеризует Японию второй половины XIX столетия, в общем и целом является внешним, только лишь в определенных областях захватившим внутреннюю жизнь японского народа и почти не затронувшим глубин национальной психики. Как ни парадоксально звучит это, но можно определенно утверждать, что самые яркие проявления современной европейской цивилизации в Японии при внимательном изучении и углубленном анализе таят в себе нетронутое еще многовековое японское варварство и, наоборот, то, что кажется типичнейшим варварством, на самом деле является фактором самобытной многовековой оригинальной японской культуры и цивилизации.
На первый взгляд как будто бы все, как и везде. Конституционная монархия, ограниченный в своей власти император, кабинет министров, парламент и парламентаризм, большие и малые политические, парламентские партии; имеющая огромное распространение и серьезное значение периодическая печать и т.д. Но при более внимательном ознакомлении все это-не то, и ничто не может быть более ошибочным, как подходить к явлениям японской жизни с нашими обычными мерками и критериями.
Японский император не только «помазанник божий», как во всех монархиях, но и сам бог. Императоры Японии издревле были верховными жрецами национального японского культа, шинто, и к светской власти сначала никакого отношения не имели. Затем, как и повсюду в истории, эта высшая духовная власть захватила и светскую.
Шинтоизм есть прежде всего культ предков. Умерший предок — главнейший бог своего рода, а так как император — «отец народа», то он — бог для всего японского народа; сначала, вероятно, становился таковым лишь после смерти, но впоследствии, для вящего укрепления императорского престижа стал им и при жизни, т.е. живым богом на японской земле. Как ни мало в общем религиозен японский народ, но это обстоятельство всё же не может оставаться без влияния на японскую психику, тем более, что шинтоизм — не только официальная, но и действительно национальная религия Японии, и огромное большинство японского народа придерживается этого культа. Традиция в жизни японца играет чрезвычайную роль, поэтому зачастую можно наблюдать, что европейски образованный японец, например, профессор медицины, по убеждениям глубокий атеист, в доме своём, тем не менее, не только имеет и сберегает маленький храм, божницу, но и аккуратнейшим образом ежедневно меняет в этой божнице рис на тарелочках и японскую водку, сакэ, в бутылочках, предназначенных для его предков-богов.
Значение традиций в японской психологии.
И во многом ином в Японии старинная традиция своеобразно переплетается с новейшими велениями закона или предписания. Отражается это и в политической жизни Японии, например, на особенно характерном органе, так называемом «совете старейшин» — «Генро». Этот «Генро» никакими статьями современной японской конституции не предусмотрен, тем не менее, не только существует, но и фактически выполняет все прерогативы императора: объявление войны, заключение мира и договоров, назначение министров и проч. Со внедрением капитализма в Японию древние аристократические роды часто становились крупнейшими японскими капиталистами. Члены «Генро» тоже, так или иначе, связаны с крупнейшими торговыми или промышленными фирмами и, будучи сами людьми с огромными капиталами, неотделимы от японской крупной буржуазии, и прямо или косвенно как во внутренней, так и во внешней политике выполняют ее волю. Поэтому теперь этот совет старейшин является органом буржуазного господства. Однако, «Генро» постепенно изживает само себя: в настоящее время жив только один член «Генро», Сайондзи, которому 88 лет от роду. Таким образом, эта «традиция» уже умирает.
Родовое начало. Японский милитаризм.
Более живучи другие. Родовое начало до настоящего времени играет в Японской жизни огромную роль и опять-таки весьма ощутимо отражается в политике. Япония довольно поздно стала крупной международной величиной. Чтобы добиться такого положения и точно так же, чтобы сохранить его, само собою понятно, при современных государственных отношениях необходима военная мощь государства. Япония — милитаристическая держава, и влияние милитаризма в Японии за последний период, особенно после смерти крупнейшего вождя милитаристов, председателя «Генро», маршала Ямагато, все уменьшающееся, однако еще и до настоящего времени огромно. Бесспорно, что в общем и в целом, в вопросах внутренней и внешней политики японский милитаризм выступает, как и повсюду в других странах, так сказать, единым фронтом. Но японский милитаризм имеет те отличительные, нигде не повторяющиеся свойства, что вся японская военщина, за исключением, конечно, чинов армии и флота, призываемых на военную службу принудительно из всех классов народа в порядке закона о всеобщей обязательной воинской повинности, рекрутируется исключительно из двух старинных феодальных кланов, Сацума и Тесю; офицеры флота принадлежат традиционно к клану Сацума, а офицеры сухопутной армии — к клану Тесю. Отсюда — две японские милитаристические партии: «Чо-Бацу» — сухопутно-армейская партия, стоящая за увеличение сухопутных военных сил империи и за захват азиатского материка, и «Сацу-Бацу» — морская военная партия, стоящая за увеличение морских военных сил империи и за расширение последней на юг, в южную часть Тихого океана, на тропические острова. Внутри единого милитаристического лагеря эти две группировки, флот и армия, ведут между собою ожесточенную борьбу.
Влияние милитаристов в Японии еще более усиливается тем обстоятельством, что, согласно конституции, военным и морским министрами могут быть только офицеры чином не ниже: первый-генерал-лейтенанта, а второй-вице-адмирала. Такое ограничение фактически ставит кабинет в полную зависимость от милитаристов, ибо, если им почему-либо не нравится данный кабинет, они всегда могут не допустить его сконструирования, саботируя участие в таком кабинете своих генерал-лейтенантов и вице-адмиралов (которых, к тому же, ведь, не может быть слишком большое количество). В истории Японии отмечено довольно много таких случаев, когда назначенный премьером должен был подавать в отставку, потому что из-за этого саботажа милитаристов не мог найти военного и морского министров и, следовательно, не мог составить кабинета. Из изложенного вытекает не только специфическое значение милитаристов в государственной жизни Японии, но и факт политического господства в японском милитаризме двух только кланов. А это тем более важно, что, несмотря на существование в Японии так называемого «Тайного Совета», кабинет министров все-же пользуется весьма значительными прерогативами прежде всего потому, что, хотя и является органом административной власти, имеет также и законодательную судебную власть; затем потому, что назначается императором и никакой ответственности перед парламентом не несет.
Тайный Совет.
Еще большим феодальным пережитком является вышеупомянутый «Тайный Совет». Этот орган по конституции должен быть лишь совещательным органом при императоре, но фактически играет в жизни страны очень большую, а иногда даже решающую роль. Все дела, по конституции, решающиеся непосредственно императором, обсуждаются в «Тайном Совете», через него же проходят, прежде чем попасть на обсуждение в парламент, все значительные законопроекты. «Тайный Совет» — единственное в империи учреждение, где обсуждаются и решаются вопросы внешней политики (через парламент подобные дела не проходят), благодаря чему все его заседания держатся в строжайшем секрете. Наконец (и это на практике особенно важно для «Тайного Совета»), он имеет право окончательного толкования спорных статей конституции, а так как решения «Тайного Совета» по этим вопросам являются окончательными и никакому обжалованию не подлежат, то «Тайный Совет» фактически имеет возможность в любой момент «разъяснить» всю японскую конституцию по-своему.
«Тайный Совет» состоит из назначаемых императором 26 членов, председателя и вице-председателя; все министры по своей должности имеют право присутствия на его заседаниях.
До 1922 года, т.-е. до самой своей смерти, председателем «Тайного Совета» был упомянутый уже вождь милитаристов, маршал Ямагато, бывший одновременно председателем «Генро» и, таким образом, имевший во всех делах империи решающий голос. При нем политика Японии носила ярко выраженный милитаристический характер.
Парламент и Парламентаризм.
Что же касается парламента, этой либеральной дани новому духу времени, то, наоборот, его значение и роль весьма и весьма ограничены.
До избирательной реформы правом голоса в Японии, по словам т. Катаямы, пользовалось лишь 800 тысяч человек из 40 миллионов населения. Недавно принятый закон о всеобщем избирательном праве понизил ценз и, таким образом, повысил довольно значительно число выборщиков, но в общем и в целом не внес никаких существенных изменений в японское как писанное, так и фактически существующее конституционное право.
В отношении парламента снова поражает то, уже неоднократно отмечавшееся, несоответствие между писанным законом и фактическим положением дела, которое так характеризует современную Японию.
Японский парламент состоит из двух палат: верхней (Кидзокуин — палата лордов) и нижней (Сюгиин — палата общин). Юридически обе палаты пользуются одинаковыми правами и даже, наоборот, одно серьезное преимущество как будто бы имеется у нижней палаты, так как бюджет сначала должен пройти через нижнюю, а затем верхнюю палату. Но фактически у верхней палаты неизмеримо больше прав, чем у нижней. Прежде всего, император может в любой момент распустить нижнюю палату, какого права не имеет в отношении верхней палаты, т.-е. кабинет министров всегда в состоянии ликвидировать, по той или иной причине не нравящуюся ему, нижнюю палату и при всяком конфликте с последней может прибегнуть к этому средству, но никогда и ни при каких условиях не имеет права тронуть верхнюю палату. Кроме того, кабинет вынужден гораздо больше считаться с верхней палатой, ввиду ее особого состава. В верхнюю палату входит 120 виднейших бюрократов, персонально назначаемых императором, а с такой группой не может не считаться кабинет министров; в верхней палате заседает 45 представителей плательщиков высоких налогов. Большинство видных японских политических деятелей — как уже указывалось, даже сами члены «Генро» (и, конечно, японские министры не менее других) — тем или иным путем довольно тесно связаны с крупными торговыми и промышленными фирмами Японии, являясь или участниками торгово-промышленных предприятий, или состоя у них на жалованьи (директора, председатели правлений и т. д.). Естественно, что японским министрам в их действиях приходится отчитываться перед теми, кто им платит, и поэтому фактически начальством японского кабинета министров являются те именно 45 членов верхней палаты, о которых говорилось выше.
Вообще значение капиталистов в Японии чрезвычайно велико, настолько велико, что обыкновенно принято говорить (и не без серьезных на то оснований), будто современной Японией управляют два торговых дома, Митсубиши и Митсуи. Если где-нибудь в Японии можно безошибочно прилагать знакомые нам европейские или американские мерки и, не рискуя запутаться в пережитках седой старины и чуждой нам самобытной культуры, применять аналогии из жизни современных буржуазных государств Западной Европы и Америки, то это только в области чисто-капиталистических взаимоотношений.
Японский капитализм сам молод и нов, и порождаемые им явления настолько быстро и настолько радикально уничтожают все старое, что здесь именно движение идет обычным путем и развивается по нормальным трафаретам. В отличие от новшеств, позаимствованных сознательно из арсенала буржуазной культуры Европы и Америки, — новшества, вырастающие из развития производительных сил страны, являются производными, а не позаимствованными, и поэтому не вуалируют старого японского варварства или древней японской культуры, а уничтожают ее. Тут именно и историческая перспектива совершенно одинакова с той, которая существует для всех крупно-капиталистических государств. Это необходимо постоянно иметь в виду для понимания дальнейшего изложения.
А Япония, бесспорно, крупно-капиталистическое государство, и на этом пути развивается быстрым, чисто-американским темпом, оставляя далеко позади дряхлеющую старушку — Европу. Концентрация капиталов в Японии идет такими быстрыми шагами, что уже сейчас всей Японией фактически владеют какие-нибудь пять — шесть гигантских торгово-промышленных фирм. Упомянутый выше Митсубиши, например, принадлежит к числу богатейших домов в мире, даже считая американских миллиардеров.
Мы еще ниже подробно обратимся к анализу той обстановки, которая порождается в Японии развитием капитализма. Теперь же продолжим дальше анализ отмечаемого своеобразного переплетения новшеств европейско-американской культуры, пересаженных на японскую почву, с пережитками древней культуры Японии.
Помимо перечисленных, такими факторами еще являются политические партии и печать.
Политические партии.
Собственно говоря, политических партий в нашем смысле этих слов в Японии вообще нет. Ее политические партии являются лишь парламентскими клубами. Членом партии может быть только депутат парламента. Конечно, любая крупная политическая партия имеет сочувствующих ей и вне стен парламента, но все это — лишь попутчики, организационно на партию не имеющие права влиять. Быть может, поэтому японские политические партии отличаются другой чрезвычайно оригинальной особенностью, нигде, кроме Японии, не существующей и заключающейся в том, что японские парламентские партии совершенно не имеют никакой политической программы. Выдвигая те или иные лозунги, партии пользуются ими для того, чтобы привлечь к себе большее число сочувствующих или, в период избирательной компании, выборщиков. По миновании надобности эти лозунги снимаются, сдаются в партийно-политический архив, и партия нисколько не считает себя ими связанной. Из этих лозунгов не вырастает даже программы партии, и, поскольку это соответствует интересам той социальной группы, которую представляет данная партия, она может сегодня выбросить тот лозунг, который отрицала вчера. В этом государственные деятели Японии усматривают не недостаток, а большое достижение. Один из таких государственных деятелей, наиболее известный своим политическим цинизмом, убитый в 1921 г. премьер-министр и лидер партии Сэйюкай, маркиз Хара, открыто заявлял всегда: «Программа моей партии — белый лист; я пишу на нем все то, что хочу». И, действительно, он писал, ибо, помимо отсутствия твердой программы, другим отличительным свойством японских политических партий является деспотизм лидера. Такой лидер обыкновенно определяет линию поведения партии, ту «программу», которую он сам «пишет». Она объявляется на партийных заседаниях, где обыкновенно намечаются ораторы, долженствующие по данному вопросу, согласно определяемой лидером линии поведения, выступать в парламенте.
Деспотизм лидера — не только влияние одного, более крупного государственного, общественного деятеля на группу его единомышленников — он имеет более глубокие исторические корни и, несомненно, восходит к родовому началу и влиянию старейших в роде, не в том смысле, конечно, что лидер принадлежит к господствующему роду и является старейшим в этом роде (хотя и это зачастую имеет место), но в том, что лидер, как безапелляционный авторитет, и добровольное безоговорочное подчинение его авторитету всех его единомышленников — психологически лежат в направлении того родового господства, на котором веками воспитан японский народ.
Поэтому-то в Японии всякий недюжинный, выходящий из ряда, политик, государственный, общественный деятель имеет свою партию, группу не только сочувствующих ему лиц, но и беспрекословно повинующихся ему и иной раз самоотверженно выполняющих его волю. Такой государственный деятель может в данный момент не иметь никакого поста, не занимать никакой должности и все же в политической жизни Японии играть гораздо большую роль, нежели любой из облеченных властью министров. К числу таких именно государственных деятелей, например, принадлежит известный виконт Гото, который, — независимо от того, какой именно пост он занимает ва данный момент, и занимает ли вообще какой-нибудь пост, — всегда имеет свою партию и пользуется огромным влиянием на японскую политику вообще. В 1923 году именно виконт Гото, хотя тогда не состоял членом правительства, — добился въезда в Японию пишущего эти строки и вел переговоры от имени Японии, несмотря на то, что тогдашний министр иностранных дел Японии, барон Учида, был ярым противником не только соглашения с советским государством, но даже и переговоров с представителями советской власти.
Такой государственный деятель, если он достаточно силен и влиятелен, может проводить свою политику, не очень-то считаясь с тем, какова политика премьер-министра или даже всего кабинета в целом. Благодаря этому, в Японии нередко бывает, что не только различные министры в одном и том же кабинете проводят разную, даже взаимно-враждебную, политику, но и внутри одного и того же министерства существуют и проводятся в жизнь несколько друг друга исключающих «программ», связанных с определенными влиятельными политиками. В бытность нашу в Японии, например, министерство внутренних дел вело ожесточенную войну с министерством иностранных дел, а в последнем, боролись три крупнейшие группировки, руководимые тремя виднейшими японскими дипломатами. На историческую, традиционную борьбу между морским и военным мы уже указывали.
Благодаря всем этим обстоятельствам, закулисная сторона политической борьбы в Японии играет решающую роль, и для проводящего определенную политическую кампанию государственного деятеля склонить на свою сторону других крупнейших политиков, особенно из членов «Генро» и «Тайного Совета» — быть может, не менее важно, чем иметь за себя «общественное мнение». Так именно и поступал тот же виконт Гото в своей борьбе за соглашение с советскими республиками: несмотря на то, что он является одним из излюбленных народных ораторов и агитаторов, он отправился в агитационную поездку по стране только после того, как заручился обещанием поддержки со стороны крупнейших и влиятельнейших государственных деятелей.
Однако, делать из этого тот вывод, — довольно, впрочем, распространенный, — будто не имеющие политической программы и являющиеся игрушкой в руках своих лидеров японские политические партии ничем не отличаются одна от другой, было бы все же ошибочным. Основное различие японских партий вытекает из различия их социального состава. Конечно, поскольку все партии буржуазны, ибо парламентской рабочей партии, даже типа британской рабочей партии, в Японии пока еще не существует, — постольку различие социального состава японских политических партий чрезвычайно шатко. Но все же существует.
Из двух главнейших японских политических партий Сэйюкай и Кэнсэйкай, постоянно борющихся за власть и часто сменяющих друг друга у кормила правления, первая, Сэйюкай, считалась всегда партией аграриев, земельной буржуазии и аристократии, в то время, как вторая, Кэнсэйкай, — партией городской крупной буржуазии. Третья, менее могущественная и более молодая партия, Какусин-Курабу, — представляет интересы мелкой городской буржуазии, мещанства и мелкобуржуазной интеллигенции, и потому является и более либеральной и пока еще более принципиально-чистой партией. Эта партия недостаточно сильна, чтобы завоевать власть, но она играет в парламенте все же значительную роль, ввиду того, что при решении важных вопросов она своими голосами может дать перевес той или иной из двух больших партий.
Такой социальный состав этих партий подтверждается анализом числа голосов, поданных за них на предпоследних выборах: в больших городах, с населением свыше 50 тыс. человек, почти повсеместно на выборах победили кандидаты Кэнсэйкай, в средних городах небольшой перевес уже имела Сэйюкай, а в маленьких местечках и деревнях — подавляющая победа досталась этой последней партии. Правда, за время своего нахождения у власти пария Сэйюкай настолько развратилась, что почти утратила и то немногое, что вообще характеризовало её политическую физиономию, и на следующих выборах вотум населения уже не был столь ясен, но другой факт, характеризующий эти партии, всё еще остается в силе. Дело в том, что партия Кэнсейкай, как партия крупной городской буржуазии, пользуется открытой поддержкой богатейшей японской капиталистической фирмы, Митсубиши. Находящееся и теперь у власти кэнсейкайское правительство не без серьезных оснований считается простой агентурой все того же Митсубиши.
Как правило, партия, находящаяся у власти, использует свое положение для улучшения или создания материального благополучия своих членов. На Кэнсэйкай, имеющую столь реальную поддержку, как миллионы Митсубиши, это, быть может, не столь сильно и заметно отражается, но Сэйюкай во время своего господства захватила все тёплые местечки и настолько откровенно грабила, что даже при японской привычке к такого образа действиям ее политиков против этой партии все громче и громче раздавались нарекания, проникавшие в японскую печать. В конце концов, партия эта настолько деморализовалась, что сама, даже организационно, стала разваливаться. Когда в 1923 году после покушения на принца-регента, в Японии к власти пришел «деловой» кабинет Киеура, настолько реакционный, что даже Сэйюкай не могла с ним прийти к соглашению, партия эта раскололась, ибо большинство ее уже не могло отказаться от поддержки правительства, т.е. от связанных с этим, ставших столь привычными и необходимыми, льгот и привилегий. Из партии Сэйюкай тогда выделилось ее правое крыло и образовало новую партию под наименованием Сэйюхонто. В отношении социального своего состава партии Сэйюхонто объединила крупнейших аграриев, землевладельцев, помещиков.
При весьма проблематическом различии социального состава японских партий и при общем всем их стремлении использовать положение правительственной партии в целях личной наживы, — действительно политические различия между ними едва уловимы.
Уже несколько раз упоминавшийся виконт Гото — беспартийный, но в 1922 году стоял ближе всего к партии Какусин-Курабу, о которой мы уже говорили как о наиболее левой и наиболее чистой из японских парламентских партий; несмотря на энергичные домогания Сэйюкай, виконт Гото категорически отказался от всякого соглашения с этой партией, ввиду деморализации последней. А в 1923 году, при образовании Сэйюхонто, виконт Гото был очень близок к последней, т.е. к правому крылу той же Сэйюкай, и чуть ли не числился одним из ее лидеров. Этот, хотя и незначительный сам по себе фактик, все же наглядно доказывает, что все наши понятия о политической физиономии японских партий, об их «левизне» или «правизне», вряд ли особенно верны и достаточно точны. Несомненно, что всякий раз имеется целый комплекс весьма разнообразных факторов и соображений, руководящих японским политиком при разрешении им вопроса об его, так сказать, «партийной принадлежности».
Пресса.
Если теперь от политических партий в Японии перейти к характеристике другого иностранного нововведения, к печати, то придется признать, что и тут наши мерила едва ли серьезно применимы.
Газета в Японии существует не более 50 лет. В старые времена издавались периодические листовки, называвшиеся «Иомиури» (и одна из современных крупнейших и солиднейших либеральных газет до сих пор сохранила это название); в них обыкновенно сообщалось о различных скандалах или важных событиях из японской придворной жизни. Теперь же в одном только Токио ежедневно выходит свыше 180 газет. С точки зрения газетной техники, погони за сенсацией, ловкости в добывании материалов, быстроты его сенсационной обработки и использования — японские газеты совершенно американского типа. Но специфические особенности Японии накладывают свой отпечаток и на ее прессу.
Японские газеты, как и книги, печатаются не на фонетическом алфавите, столь теперь распространенном и общеобязательном во всех японских школах, но по-старому, все еще — иероглифами. Окончивший начальную школу нормально может знать лишь такое число обиходных иероглифов, что имеет возможность читать в газете только романы и проишествия. Лица, знающие язык, нас уверяли, что для того, чтобы читать газетные передовицы, нужно, — в зависимости от стиля последних, — знать от трех до восьми тысяч иероглифов, кроме того заучить множество их сочетаний, терминов и т.п. Конечно, такое знание сравнительно немногим доступно. Поэтому каждая японская газета — для разных читателей, грамотных в разной степени — должна печатать самый разнообразный материал. А так как все почти газеты определенно гонятся за сенсацией, то зачастую отдельные статьи в одной и той же газете противоречат друг другу. Политическая физиономия газеты может быть узнана только по сравнительно немногим читателям. Газет, которые излагали и объясняли бы политические факты и новости простым и ясным языком, почти не существует, во всяком случае их очень немного. Точно так же почти нет легальных газет, которые защищали бы интересы трудящихся, ибо, хотя отдельные профессиональные союзы и издают свои журналы, но в очень незначительном числе и при таком нажиме цензуры, когда сколько-нибудь серьезно поставить это дело почти невозможно. Цензура в Японии совершенно невыносима, а кроме нее «благонадежность» газет должна обеспечиваться еще целым рядом весьма тягостных условий.
Чтобы открыть газету с политическим отделом, владелец ее должен внести в депозит местных властей определенную сумму денег. В Токио, Осака и их окрестностях это обеспечение должно составлять 2.000 иен (1 золот. иена по паритету составляет немного больше 1 золот. рубля); в городах с населением свыше 70.000 человек — 1.000 иен, в самых маленьких городах и даже местечках — 500 иен.
По нашим понятиям при таких условиях вряд ли можно было бы говорить о свободной, независимой прессе, и, тем не менее, в Японии не только издается огромное количество периодической литературы (есть ежедневные газеты с трехмиллионным тиражом), но важнейшие политические события все же всегда попадают в печать и свободно ею используются.
В связи с парламентскими выборами 1924 года разразился крупнейший и весьма характерный для современной Японии политический скандал. Когда правительственная партия Сэйюкай отказала в своей поддержке реакционнейшему кабинету Киеура, последний по обычаю распустил парламент в расчете на то, что на новых выборах ему удастся протащить свое большинство членов правительственной партии Сэйюхонто. Однако, неожиданно победила Кэнсейкай, и главнейшей причиной ее победы была следующая скандальная история. Уверенный в своей победе Киеура, или, вернее, министр внутренних дел в его кабинете, Мидзуно, принудил Южно-Манчжурскую железнодорожную кампанию выдать секретарю партии Сэйюхонто 500 тыс. иен на выборную кампанию. Было обусловлено, что после своей победы Киеура вернет эту сумму Южно-Манчжурской дороге. Но газеты раскрыли всю эту историю, и Киеура провалился на выборах. После отставки его кабинета поднялся еще больший скандал: 500 тысяч иен неоткуда было взять. «Рука руку моет», — поэтому секретарь нового кабинета, Эги, согласился замять скандал под условием, чтобы директор Южно-Манчжурской дороги Кавамура подал в отставку и уехал за границу.
Вероятно, этот план замять историю удался бы, если бы опять-таки не вмешательство японской прессы: газеты подняли шум и требовали ответа: на каких именно условиях Эги согласился не привлекать Кавамура к судебной ответственности за растрату. Общественное мнение было создано и возбуждено прессой, и японскому правительству пришлось с ним серьезно посчитаться.
В данном случае японская пресса сыграла прогрессивную роль. И, вообще, как ни трудно казалось бы, при разгуле цензуры и иных указанных выше условиях, обеспечивающих возможность правительственного давления на печать, говорить в Японии о свободной и независимой прессе, такая пресса все же имеется. И, наоборот, приходится удивляться, каким образом, правительство, казалось бы, имеющее все возможности целиком держать прессу в своих руках, фактически не делает или не может делать этого, и японская печать на самом деле остается более независимой и влиятельной, чем в других странах, где не существует цензуры, и юридически провозглашена «свобода печати». Это тоже одно из своеобразий японской жизни. Быть может, это происходит потому, что правительство глубоко убеждено в патриотизме японской печати, вполне уверено в ее сотрудничестве с ним там, где дело касается действительных интересов нации? И поэтому, несмотря на имеющиеся у него возможности, на практике их не использует и фактически не оказывает давления на печать. Быть может, причина такого фактического сотрудничества и содружества заключается в том, что, по политическому существу, нет глубокой разницы между правительственной и оппозиционной печатью? Японская оппозиция, прежде всего, есть оппозиция «его величества», а не «его величеству», скорее оппозиция правительства (тех или иных группировок и вариаций), нежели действительная оппозиция правительству: перед лицом настоящих общих врагов как внутренних, так и внешних буржуазная Япония выступает единым фронтом, а небуржуазная, пролетарская Япония, открыто на арену общественно-политической борьбы еще не выступила.
На этом патриотическом настроении современной Японии придется еще остановиться.
Каста «Эта».
Но прежде чем перейти к этому, хотелось бы отметить одно явление японской общественности именно потому, что в нем даже нет специфически японского переплетания старого с новым, но отжившее, и притом действительно варварское, выступает во всей своей, ничем не прикрытой, неприглядной наготе.
Мы говорим о касте «Эта».
Дело в том, что в Японии до сих пор еще существует каста нечистых, париев — «Эта».
Давно уже стерлась память о том, откуда взялась «Эта»; происхождение этой касты теряется где-то во мраке времен, но она живет до сих пор, и живет так, как жила в темную эпоху средневековья. Как бы низко ни стоял на общественной лестнице какой-нибудь японец, как бы не опустился он, если он не «Эта», он считает своим долгом до глубины души презирать этих несчастных париев и отказываться не только от всякого сближения с «Эта», но и от какого бы то ни было общения с ними.
Две теории тщетно пытаются объяснить происхождение «Эта». По одной из них, «Эта» — потомки тех, кто в средние века занимался делом, считавшимся нечистым. Во времена феодализма некоторые занятия считались позорными и нечистыми (ассенизация, метельщики, кожевники и т.п.); люди, занимавшиеся такими ремеслами, тоже считались нечистыми, и постепенно создавались поэтому отдельные касты париев. «Эта», по мнению сторонников такой теории, и является одной из таких каст, почему-то переживший все эволюции и дожившей до настоящего времени.
По другой теории, дело обстояло совершенно иначе. Сторонники этой теории утверждают, будто некогда, во времена седой старины, боролись между собою два аристократических рода; один из них был побежден, ушел в горы, совершенно отделился от общества и, в конце-концов, вынужден был заняться ремеслами, считавшимися нечистыми. Потомки этого-то именно аристократического рода, будто бы, составляют «Эта». Предполагают также, что иммигранты-корейцы в дальнейшем постепенно пополняли собою ряды этой касты.
Как бы то ни было, откуда бы ни взялись «Эта», важно и чрезвычайно характерно для Японии то, что такая каста еще существует.
До самого недавнего времени «Эта» и юридически существовала, так сказать, «вне закона», и никаких абсолютно прав не имела. Но дух нового времени проник и сюда: в 1870 году, в эпоху японских «великих реформ», отменены были все юридические ограничения, существовавшие для «Эта», но фактическое положение их от этого нисколько не изменилось к лучшему; безобразная традиция осталась, и в силу этих традиционных предрассудков «Эта» до настоящего времени всеми презираются, и всякое общение с ними считается осквернением.
И «Эта» — не какая-нибудь маленькая незначительная группка. По официальной японской статистике «Эта» считается 1.200.000 человек, но все знакомые с данным вопросом категорически утверждают, что их никак не менее трех миллионов человек, т.е. население небольшого современного европейского «после-версальского» государства; больше, например, чем население Латвии или Эстонии.
Внутри «Эта» делится на различные классы, как и все вообще современное общество; есть пролетариат, крестьянство, мелкая, средняя и даже крупная буржуазия. Конечно, благодаря своему бесправному положению, в громадной своей части, «Эта» — бедняки, но есть немного выбившихся к материальному благополучию, даже очень богатых людей.
Подобно средневековым евреям, «Эта» до сих пор живут в отдельных кварталах — «гетто»; так как никто с ними не общается, то у них даже отдельные школы для их детей, где и учителя, конечно, тоже — «Эта».
Когда в 1918 году по всей Японии вспыхнули, так называемые, «рисовые бунты», правительство было весьма напугано большим участием «Эта» в этих бунтах и решило обратить на них «внимание». Участники бунтов, более скомпрометированные, были либо «изъяты из обращения» вообще, либо рассажены по тюрьмам, но, так как переарестовать всех, конечно, оказалось невозможным, то в отношении оставшихся на свободе решено было пойти на уступки, в первую очередь по линии «общественной помощи»; были организованы различные общества для содействия «Эта» в достижении ими фактического равноправия с другими членами общества. Одной из таких организаций является созданное членом палаты лордов, графом Оги, общество «Кедокай». Однако, эти «благодеяния» сверху мало удовлетворяют самих «Эта», а, главное, не дают никаких результатов. Ввиду таких обстоятельств, «Эта» решили сами организоваться и бороться за свое равноправие, полагаясь на собственные свои силы. В 1922 году (по некоторым источникам — в 1920 году) организовалась политическая и экономическая ассоциация членов «Эта», называемая «Суйхэйша», что значит «равенство». К сожалению, с первых же своих шагов «Суйхэйша» подпала под влияние весьма оппортунистических лидеров, благодаря чему и борьба этой группы носила весьма приспособленческий и половинчатый характер. По сообщениям японских газет, однако, в 1924 году вожди-оппортунисты потеряли доверие масс и принуждены были удалиться, а в 1925 году произошел раскол между пролетарскими и буржуазными элементами «Суйхэйша». Нет сомнения, что в дальнейшем движение «Эта» пойдет нормальным путем и, по мере развития и укрепления пролетарских организаций Японии, расширения и углубления классового самосознания японского пролетариата, — пролетарские и полупролетарские элементы «Эта» все более будут вовлекаться в классовую борьбу японских рабочих и беднейших крестьян. Тогда, конечно, исчезнут средневековые традиции и гнусные пережитки архаических времен. Но тот факт, что в крупно-капиталистической Японии, в этой великой державе, вооруженной завоеваниями современной буржуазной культуры и цивилизации, до сверхдредноутов, танков и аэропланов включительно, все еще удерживаются подобные традиции, предрассудки и пережитки, — этот факт характеризует экзотическое своеобразие Японии, быть может, лучше и больше каждого другого. Всякий раз, когда приходится анализировать какое-нибудь оригинальное явление японской действительности и разбираться в своеобразных сочетаниях японской традиции с европейскими заимствованиями, — старинные фонарики кривых и узеньких уличек японских «гетто», кварталов «Эта» должны освещать эти исследования, и при таком освещении многое и очень многое должно быть и будет совершенно иначе понято.
«Расовый» патриотизм японцев.
После этого длинного отступления необходимо, однако, для понимания японской психики, вернуться к японскому патриотизму, этому важнейшему фактору в направлении и развитии внутренних и международных отношений Японии.
При первых же своих встречах с представителями «цивилизованных» народов, японцы, прежде всего, должны были столкнуться и действительно столкнулись с великодержавными, захватническими и завоевательными инстинктами белой расы. Те, с кем впервые повстречались японцы, были типичнейшими конквистадорами, по существу форменными разбойниками, да к тому же еще людьми, при весьма невысоком моральном своем уровне, почему-то невероятно гордившимися белым цветом своей кожи и внутренне, — быть может, даже по глубокому своему убеждению, — не считающими цветные расы людьми. Тип был особенный, безразлично, были ли то испанцы или голландцы. Если и теперь еще Европа и Америка в общем и целом выбрасывают на Восток элементы, которые по тем или иным причинам не могут себе найти применения дома на родине, и едут в далекие края с единственной целью максимально быстро и с максимальными шансами на успех создать там карьеру или капитал, или то и другое вместе; если по существу и теперь еще большинство белых на Востоке имеют порядочный авантюристический уклон, то можно себе легко представить, каковы же были первые белые знакомцы Японии в эпоху, когда еще не существовало ни железных дорог, ни пароходов. С другой стороны, и теперь еще, например, англичанин в Лондоне далеко не то, что англичанин где-нибудь на Дальнем Востоке. Корректнейший джентльмэн, не представляющий себе дома, как можно быть не гуманным или (что для него еще хуже) невежливым даже с животными, — по улицам Шанхая преспокойно раскатывает в тележке, запряженной бедным, задыхающимся и изнывающим желтым человеком, и не только не видит в этом ничего жестокого и дурного, но даже еще толстою бамбуковою тростью подгоняет свою двуногую лошадь, чтобы скорее бежал по невыносимой жаре, а когда приезжает, куда надо, то считает ниже своего достоинства подать рикше причитающуюся ему за труды медную монетку, но но бросает ее перед ним в пыль или грязь; ведь желтокожий — не человек, и его прикосновение, как «Эта» — японца, оскверняет каждого белого. Там, где расовые вопросы играют роль, там, даже у себя в «цивилизованной» стране, белая буржуазия подчеркивает свое расовое преимущество. Говорят, что в Соединенных Штатах Америки молодая девушка, у которой имеется только тот недостаток, что под ногтями ее, у самого основания ногтя, имеется крошечное темное пятнышко — признак присутствия в ее жилах примеси негритянской крови, — будь она даже чрезвычайно богата и блестяще воспитана, — ни в каком случае не может рассчитывать получить белого мужа из так называемого «общества», но должна довольствоваться либо метисом, либо каким-нибудь деградированным белым, расовую «гордость» которого можно просто купить за деньги. Если таковы расовые отношения где-нибудь в Нью-Йорке, то каковы же они в Шанхае или Иокагаме?
Япония в истории своих взаимоотношений с государствами белой расы прошла через все унизительные условия капитуляционного режима, через экстерриториальность для белых пришельцев, особые привилегии для них, собственную их юрисдикцию, неравенство прав и преимуществ и т.д., и т.п. Только переняв у белых то, чем они раньше ее били, только научившись владеть оружием своих врагов, только создав великое и могущественное государство, — Япония добилась приравнения себя в правах с другими государствами и, по крайней мере, видимого внешнего отказа белых от их расового высокомерия в отношении японцев.
Но пример и опыт близлежащего Китая, потенциально гораздо более могучего, чем Япония, — всегда перед глазами у каждого японца, и поэтому расовая солидарность, с одной стороны, и расовое недоверие, а отчасти, быть может, даже и ненависть, с другой, — конечно, все еще остаются. Ведь не случайность же, в самом деле, что в Китае, например, где японский империализм выступает особенно нагло, откровенно, и где он является наихудшим видом империализма, существует одна только политическая партия, ориентирующаяся на чужеземное, иностранное государство, и это как раз — партия аньфуистов, японофилов, настолько к тому же сильная партия, что она не раз уже в истории Китая находилась у власти. Одним только подкупом японским этого не объяснишь, прежде всего потому, что и «белые государства» ничуть не меньше подкупают в Китае и тратят на это даже больше денег, нежели Япония, а таких результатов никогда не имеют. Нет, тут именно и сказывается расовая солидарность. Сказывается она также и в факте популярности среди всех цветных народов, выдвинутого Японией лозунга: «Азия — для азиатов». Известно, что в свое время этот лозунг играл огромную роль, и только чрезвычайные империалистические уклоны японской внешней политики, пугающие маленькие или слабые цветные народы, за последнее время ослабляют широкое агитационное значение этого лозунга, создавая недоверие к японской политике и вполне обоснованные опасения, что «Азия — для азиатов» в японском исполнении — фактически сведется к «Азии — для японцев».
А расовое недоверие, расовая ненависть сказываются в Японии даже в том, что перед лицом общего расового врага затушевываются не только социальные различия, но и классовый антагонизм.
Японский патриотизм — расовый патриотизм. Японец — прежде всего японец, а потом уже аристократ или плебей, бедный или богатый, буржуа или пролетарий. Несмотря на оппозицию своему правительству во внутренней борьбе, — тот же японский оппозиционер во внешних взаимоотношениях сплошь да рядом является добровольным правительственным агентом. Выше, при анализе японской печати, мы уже отмечали эту ее специфическую особенность.
И, в сущности говоря, тут нет ничего невероятного; у себя дома мы можем найти более или менее поучительные аналогии. Мы — единственное в мире государство диктатуры пролетариата; во внешних взаимоотношениях всякая буржуазия нам враждебна, но внутри мы являемся национальной властью, и — теперь уже за довольно редкими исключениями — представители враждебных нам по существу классов служат нам верою и правдою, не за страх, а за совесть; такой классово-враждебный нам буржуа, при столкновении с общенациональными врагами, становится добровольным агентом нашего правительства, или добровольно становится этим агентом.
Еще легче это возможно в Японии, где капитализм моложе нашего, и классовая дифференциация только недавно началась.
Облегчается это и тою патриархальностью нравов, которая в Японии все же далеко еще не изжита и во многом продолжает еще упорно держаться. Родовые связи сближают между собою членов одного и того же рода, в течение времени уже разбитого на различные социальные и даже классовые группы. Отсюда — такие наблюдавшиеся нами политические курьезы, когда вся японская полиция поднята на ноги в поисках видного японского коммуниста, а этот последний преспокойно скрывается в доме своего родственника-министра, и славный дядюшка сам устраивает побег за границу своему племяннику, которого его же полиция всюду ищет.
«Расовый» патриотизм Японии в сильнейшей степени питается еще и тем, что в своих международных отношениях Япония, в сущности говоря, всегда изолирована и даже той степени сомнительной дружбы, которая возможна между буржуазными государствами, ни с одним из европейских государств добиться не может. Вражда же Японии с Соединенными Штатами Северной Америки — общеизвестный факт.
В своей истории, — до недавнего прошлого, сравнительно, маленькое государство, в международных своих взаимоотношениях сталкивавшееся только со своими ближайшими соседями (Китаем, Кореей), т.е. с государствами, которые по степени культуры, военной техники и т.д. стояли приблизительно на одинаковом с ним уровне, — Япония при первой же встрече с великодержавными хищниками должна была почувствовать и понять, что здесь господствует иная мораль: «ешь других, если не хочешь, чтобы съели тебя», и что здесь спастись может лишь тот, кто в смысле общего уровня достигнет того положения, на котором находятся остальные. И Япония лихорадочно начала учиться у своих врагов, заимствуя и перенимая у них все то, что составляло их силу. Гениальные имитаторы, японцы очень скоро догнали своих учителей, но, когда Япония попыталась начать проводить ту же политику, она немедленно же была остановлена: «Стоп! Что можно нам, того нельзя тебе!»
Особенно ясно и действительно в высшей степени пристрастно в отношении Японии такая различная мораль проявилась после японско-китайской войны 1894-95 годов.
Как известно, Япония победила в этой войне и по Симоносекскому миру получила признание Китаем независимости Кореи и уступку Китаем Японии Ляодунского полуострова с Порт-Артуром и Дальним, Формозы и Пикадорских островов.
Однако, под нажимом России, Франция, Германия (и сама Россия) предъявили Японии ультиматум и заставили ее отказаться от Ляодунского полуострова.
А потом было еще безобразнее: Россия, заставив Японию вернуть обратно Китаю эти, по мнению японцев, завоеванные японской кровью территории, — сама забрала себе Порт-Артур и Дальний.
Это для Японии было первым уроком.
Последующие уроки были не менее убедительными. Безумная политика царского самодержавия ввергла Японию в войну с Россией. В этой войне симпатии крупнейших империалистических держав, в тот период имевших почти решающее значение в международных делах, — Великобритании и Германии, — как казалось сначала, были на стороне Японии, а не царской России. Но когда Япония с величайшим напряжением всех своих сил нанесла небывалый и, по степени своей, для всех неожиданный разгром России, то все так называемые великие державы вмешались в дело и не дали Японии до конца использовать результаты ее побед.
Когда началась мировая война, японские империалисты рассуждали приблизительно так: вот теперь-то великие мировые державы, — Соединенные Штаты Северной Америки, Англия, Франция, Германия, Россия,-которые все время ставили препятствия развитию Японии на Азиатском материке и в водах Тихого океана, ввязались в авантюру, в которой ни одна из сторон не сможет решительно победить, но все выйдут из мировой настолько ослабленными, что на долгие годы будут связаны в своей азиатской политике, тем более, что у них у всех окажется достаточно забот в европейских делах и достаточно конфликтов в старых не разрешенных и не могущих быть разрешенными мировой войной спорах на Балканах, в проливах, в Средиземном море и Атлантическом океане. Поэтому Япония период мировой войны энергично использовала в интересах своей захватнической политики. А когда в 1918 году начинается интервенция международной буржуазии против советских республик, Япония пользуется и этим для захвата Северного Сахалина, Приморья и Приамурья, наступления на всю Восточную Сибирь и проникновения в Северную Манчжурию и Монголию.
Но когда в 1921—22 году великие державы собираются на конференцию в Вашингтоне для разрешения тихо-океанской проблемы, то все выступают против Японии, не дают ей использовать плодов ее захватнической политики во время мировой войны и решительно настаивают на очищении японскими войсками захваченных китайских территорий, а также Сев. Сахалина, Приморья и Приамурья. В сущности говоря, Вашингтонская конференция была тяжбой Соединенных Штатов с Японией, окончившейся полным дипломатическим поражением последней; даже англо-японский союз, столь важный для Японии, был по требованию Америки расторгнут.
С точки зрения практики империализма, такая, казалось бы, враждебная Японии политика, вполне понятна. Империалистические державы всегда готовы поддержать всякую акцию, направленную против сильнейшего конкурента, но когда победа грозит слишком усилить победителя и создать из него нового, еще более сильного и опасного конкурента,-все выступают против него и не допускают его до этого.
Кроме того, поскольку интересы Японии лежат на Тихом океане, она здесь сталкивается с Соединенными Штатами Северной Америки, которые борются за свою тихо-океанскую гегемонию, и после мировой войны делают все, чтобы сломить всякое противодействие в жизненно важных для них вопросах.
Японские же политики под влиянием расового чувства не понимают объективного положения дел и склонны все это рассматривать как личное оскорбление Японии, как специфически антияпонскую политику. Нельзя не признать, что имевшие в свое время такую популярность вопли о «желтой опасности» дают некоторое психологическое оправдание подобной трактовке вопроса.
С другой стороны, развитие капитализма в Японии властно выдвигает перед японскими политиками и экономистами ряд в высшей степени важных проблем, требующих своего быстрейшего разрешения. Недостаток внутреннего сырья для обеспечения японской промышленности требует в условиях империализма присоединения территорий, дающих новые источники этого сырья; недостаточность внутренних рынков сбыта для собственной продукции точно так же требует приобретения новых внешних рынков сбыта для собственной продукции точно так же требует приобретения новых внешних рынков. Наконец, перенаселенность Японии необходимо ставит задачу колонизации Японией новых территорий. А нужно признать, что именно в этом последнем вопросе, конечно, не по причине расовой только антипатии, как думают японцы, а по серьезным экономическим причинам, политика Соединенных Штатов, проводящих исключительные законы против иммиграции японцев в Америку, действительно носит ярко враждебный Японии характер и на самом деле заострена против японцев.
Всякое противодействие им на пути их экономического и политического развития, японцы, даже наиболее беспристрастные из них, склонны рассматривать, как специфическое оскорбление, как величайшую несправедливость и как проявление чисто расовой политики с другой стороны.
«Владеть большей частью земного шара и отказываться делиться с нацией, которая испытывает территориальную тесноту в своей стране и которая за всякую возможность пользоваться этим благом, оплачивает тяжелым трудом, настолько несправедливо, что такое положение не может дольше продолжаться… В Австралии, Южной Африке, Канаде, в Соединенных Штатах имеются обширные пространства незанятой территории, ждущей раздела. И хотя граждане этих стран отказываются брать землю, желтой расе не дозволяется владеть землей»!* «Между тем в одной Канаде незанятая территория достаточна для того, чтобы снабдить пшеницей половину земного шара», — писал как-то известный японский националист, профессор Ногои.
* Подчеркнуто везде нами (Иоффе).
Как видно из этой цитаты, японские империалисты (профессор Ногои — один из крупнейших и в то же время честнейших и искренне убежденных в своей правоте идеологов японского империализма) в противодействии японскому империализму усматривают не только несправедливость в отношении Японии, но и невнимание к интересам всего человечества.
«От того, что Япония будет снабжать весь мир более дешевыми товарами своего производства, человечество только выиграет. А Япония может это сделать, так как японцы более трудолюбивы и менее требовательны, нежели белые. От того, что трудолюбивые и нетребовательные японцы заселят пустующие земли, обработают их и будут снабжать голодающее население Европы дешевым хлебом, человечество опять-таки может только выиграть. Почему же этому противодействовать? Для чего заставлять японский народ задыхаться и умирать с голоду на его островах, где каждая пядь земли обработана, где даже на голые скалы привезена земля из долин и из этих скал созданы прекрасные огороды и цветущие сады, если колонизация японцами лежащих втуне земель не только спасает от голодной смерти самих японцев, но облегчает жизнь широких масс населения в Европе и Америке? Ясно, что такая неблагоразумная и, в сущности говоря, недобросовестная и нечестная политика может быть продиктована только расовым высокомерием белых и их слепой ненавистью к желтой расе».
Такие или похожие рассуждения вполне искренних и убежденных в своей правоте японских ученых и политиков довольно часто можно найти в японской литературе, и такие возражения постоянно приходится слышать от японских собеседников.
И здесь в таких рассуждениях проявляется все та же расовая, так сказать, «щепетильность» японцев, которая вынуждает их не замечать экономических причин там, где именно эти причины, а не расовые мотивы являются решающими.
И вот, когда на международной арене появляется государство, — да притом еще великая держава, — относительно которого ни у кого нет никаких сомнений, что оно действительно в своей политике не делает и не может делать никакой разницы между народами в зависимости от цвета их кожи, то в самых глубинах японского народа зарождаются горячие симпатии к этому государству.
Нигде, быть может, в мире Советский Союз не пользуется такой популярностью, как именно в Японии. Японский империализм, сам ведущий политику угнетения более слабых народов Дальнего Востока (корейцы, китайцы), поскольку сталкивается с империализмом более сильных держав, — готов ориентироваться на единственную в мире неимпериалистическую великую державу, на Союз Советских Социалистических Республик, несмотря даже на то, что по линии своей империалистической политики, как и все империалисты, враждебно сталкивается с Советским Союзом, и несмотря на то, что по линии классовой борьбы японская буржуазия, не менее всякой другой, боится и ненавидит советскую власть.
Это явление кажется парадоксальным, тем не менее, в нашей международной практике нам постоянно приходится с ним сталкиваться. После Бреста, в период первых наших международных переговоров, переговоров с Эстонией, В. И. Ленин отмечал этот факт ориентации в нашу сторону не только пролетариата, но и буржуазии, т.е. всего народа в целом, малых и капиталистически слабых государств, фактически угнетаемых капиталистическими левиафанами, несмотря даже на остающийся в полной силе факт классовой ненависти к нам буржуазии всего мира, в том числе, конечно, и буржуазии этих малых государств.
На Генуэзской конференции это явление выкристаллизовалось с особенной яркостью и рельефностью, ибо одним из важнейших показателей этой конференции было выявление усталости всей Европы от беззастенчивого хозяйничанья в ней нескольких капиталистических гегемонов и попытка всех малых европейских государств сгруппироваться вокруг Советского Союза в целях противодействия этой капиталистической гегемонии.
Еще более оснований для такой политической ориентации у современной Японии, которая капиталистически ведь тоже слабее других крупно-капиталистических хищников, а, кроме того, по линии других взаимоотношений, как выше показано, причисляет себя к стану «униженных и оскорбленных».
Характерными в этом отношении штрихами являются следующие факты, которые, хотя и незначительны сами по себе, но в общем ряде многих доказательств должны быть признаны весьма убедительными.
Вышецитированный профессор Ногои во внутренней японской политике является самым крайним реакционером, причем считается реакционером убежденным и искренним. Наши японские друзья, рекомендуя его, сравнивали проф. Ногои с покойным Победоносцевым, как по той роли, какая принадлежит обоим, — Победоносцеву принадлежала в старой царской России, Ногои еще и посейчас принадлежит в современной Японии, — так и по персональной их честности и искренней убежденности в правильности их черносотенных воззрений (как известно, из всей российских мракобесов и ретроградов Победоносцев считался чуть ли не единственным, придерживавшимся таких воззрений не из личной выгоды, а по внутреннему искреннему убеждению). Это, однако, не мешает проф. Ногои быть активнейшим сторонником советской ориентации и деятельным борцом за советско-японское сближение. Известный виконт Гото, старый друг России, в настоящее время — лидер движения в пользу советско-японского сближения, тоже ведь по своим убеждениям всегда был очень правым человеком и во внутренней японской политике считался реакционером. Правда, за последние годы, — очевидно, именно под влиянием своей советской ориентации, — виконт Гото сильно начинает леветь и с недавнего времени, — по всей вероятности, разочаровавшись в возможности что-нибудь сделать с существующими в Японии буржуазными политическими партиями, — деятельно пропагандирует идею создания в Японии большой политической рабочей партии. Вряд ли, конечно, виконт Гото мыслит себе такую рабочую партию, какую хотели бы иметь революционеры, тем не менее, никаких сомнений в его искреннем русофильстве и честном стремлении добиться не только советско-японского союза, его правые убеждения до сих пор никогда и ни в ком не вызывали.
Если к этому добавить, что традиция японской внешней политики требует обязательно ориентации на какую-нибудь великую европейскую державу, и что после расторжения англо-японского союза в 1921-22 г. на Вашингтонской конференции и последующего обострения англо-японских отношений — ориентация на Великобританию оказалась для Японии невозможной, а бывшая несколько лет назад довольно популярной у некоторых групп японских политиков идея сближения с Францией не могла стать жизненной, ввиду сравнительно малозначительной роли, которую Франция может играть на Тихом океане, и полного почти отсутствия экономических выгод, которые союз с Францией может принести Японии, — то станет еще более понятным, почему идея советско-японского сближения имеет так много сторонников во всех кругах японского общества и таких пламенных адептов.
В свое время, в 1923 году, например, когда об этом много писалось в японской печати, и когда маршал Фош совершал свою известную поездку на Дальний Восток, действительно, могло казаться, будто франко-японский союз — реальность, но тогда забывалось, что у Франции были свои специальные интересы всемерного и всестороннего противодействия англо-американскому сотрудничеству и гегемонии, а Япония еще не изжила своих интервенционистских иллюзий и в пуанкаристской Франции искала поддержки этой своей политике против советских республик.
Последующие события ясно показали, что все эти расчеты с обеих сторон были лишь временными и, как таковые, не могли создать реальности из не имеющего реальной почвы под собою проекта.
Японская военщина, пользуясь тогдашней слабостью Советской России, в свое время попыталась односторонней силою разрешить свои политические и экономические интересы на советском Дальнем Востоке; но, помимо того, что советские республики, быстро оправившись, показали японским милитаристам свои когти, оказавшиеся довольно острыми и крепкими; что такая политика просто Японии не по силам, — она не нашла себе также поддержки нигде в мире, и, наооборот, как показано выше, ввиду определенных причин, наткнулась на сильнейшее противодействие и Европы, и Америки. Поэтому теперь (быть может, за исключением каких-нибудь уж совершенно оголтелых единичных милитаристов, которые везде ведь имеются) в Японии совершенно нет сторонников такой насильнической политики, и дебатируются лишь варианты: советско-японское сближение и соглашение или советско-китайско-японское (в качестве третьего варианта, более случайного и имеющего лишь ограниченное количество сторонников, — выдвигается советско-японско-китайско-германское).
Надо признать, что и с точки зрения экономических интересов Японии такое сближение ее с Советским Союзом действительно жизненно необходимо.
II. Факторы экономической категории.
Японский капитализм — явление сравнительно еще очень молодое, и может быть датирован 1868 годом, т.е. годом японской буржуазной революции, когда юридически уничтожен был существовавший до того, тоже достаточно своеобразный японский феодализм, — поскольку, конечно, вообще, в Японии при огромном количестве удерживающихся до сего времени пережитков старого можно говорить о действительном уничтожении феодального строя.
Как бы то ни было, но с 1868 года развитие капитализма в Японии двинулось гигантскими шагами вперед, и то обстоятельство, что Япония ловко умела заимствовать и использовать опыт и все завоевания высоко-развитой капиталистической системы Европы и Америки, а также ее техники, избавило японский капитализм от болезненного экспериментирования и тяжелых ошибок.
Поэтому первый период развития капитализма, период внутреннего развития страны, Япония прошла чрезвычайно быстро и легко.
После русско-японской войны.
Особенно сильный толчок развитию японского капитализма дан был японско-китайской войной 1894-95 годов и победой, одержанной Японией над Китаем. Через каких-нибудь десять лет, к началу девятисотых годов, этап внутреннего капиталистического развития страны можно было считать закончившимся.
К концу этого периода Япония пережила, быть может, величайшее в своей истории потрясение — русско-японскую войну 1904-05 годов, и поэтому выход Японии на мировую капиталистическую арену оказался гораздо более трудным.
Хотя Япония вышла победительницей и из этой, для нее совершенно необходимой и тогда действительно неизбежной, войны, — но все же обязательных результатов всякой войны: экономического истощения, невероятного роста безработицы, тяжелого для широких масс трудящихся вздорожания жизни, роста рабочего и социалистического движения, — Япония все же избежать не могла. Если бы победа, как это бывает, принесла Японии большую контрибуцию, то это, конечно, смягчило бы тяжелые последствия войны, и, наоборот, быть может, привело бы Японию к расширению и усилению того «грюндерства», которое отличало ее в довоенную эпоху развития капитализма. Но Япония никакой почти контрибуции с России не получила и, следовательно, нанесенные войною тяжелые раны должна была залечивать собственными силами и средствами.
К этому времени Япония целиком и полностью перешла уже на положение крупно-капиталистического государства: пути сообщения и связи были прекрасно оборудованы по лучшим европейско-американским образцам; финансовая и кредитная системы были налажены; промышленность и торговля организованы в крупно-капиталистическом масштабе; иностранная конкуренция была почти полностью выбита с внутреннего рынка, благодаря исключительно высоким таможенным пошлинам и другим, протекционистского характера, мероприятиям.
Высокоразвитая отечественная промышленность не могла уже удовлетворяться потребностями только внутреннего рынка и неизбежно должна была искать рынков.
С другой стороны, недостаточность собственных сырьевых ресурсов для удовлетворения потребностей своей промышленности еще более властно диктовала необходимость приобретения новых источников сырья и захвата для этого новых территорий.
Перенаселенность Японии — общеизвестный факт. Несмотря на выдающееся трудолюбие крестьянского населения, превращающего, поскольку это только возможно, неудобную землю в годную для земледелия, в Японии все же общий процент неудобной земли к удобной больше, чем в других аграрных странах, и сельское население Японии испытывает определенный земельный голод. Японская правительственная статистика за 1921 год показывает, что в Японии на одну крестьянскую семью приходится в среднем, по 1 чо земли (1 чо=0,87 десятины; по другим источникам =0,91 десятины). Фактическое распределение, конечно, иное, и считают, что 40% японских крестьян довольствуется всего лишь половиной этой голодной нормы; между тем, для пропитания средней крестьянской семьи в Японии большинство авторов считает необходимым: 1 чо рису, 1 чо других сельскохозяйственных продуктов и 1 чо леса и пастбищ. То обстоятельство, что средний японский крестьянин обходится фактически 1⁄3 или даже 1⁄6 частью этого, объясняется, — помимо того, что в массе своей он голодает, или в лучшем случае не доедает, — еще и тем, что большинство японских крестьян занимаются какими-нибудь другими подсобными промыслами: разведением шелковичных червей, различными кустарными промыслами (выработка цыновок, пряжи) или часть года работают на фабриках в качестве наемных рабочих. (О. Плетнер — «Япония», ГИЗ. 1925г.).
Но в общей национальной политике и экономике Японии факт земельного голода не может не находить своего отражения, с одной стороны, выдвигая во главу угла одну из самых болезненных проблем современной Японии — проблему эмиграции, с другой стороны, толкая Японию по пути завладения новыми территориями (о том и другом мы уже говорили выше).
В области промышленности японский капитализм тоже наталкивается на чрезвычайные трудности. В Японии нет своего железа — этого основного элемента современного индустриального развития. В Японии очень незначительные запасы нефти, которая, как известно, сейчас становится главным источником движущей силы и имеет столь громадное значение в вопросах обороны страны. Считалось до недавнего времени, что в Японии достаточно угля, но бурное развитие капитализма за последнее десятилетие привело к тому, что запасы этого топлива в Японии уже начинают истощаться. Кроме того, японский уголь вдвое дороже американского. Наконец, сырьевой базы для химической промышленности, которая приобретает все большее и большее значение тоже почти не существует.
Дешевизна труда в Японии.
Если при таких условиях японский капитал все же мог не только выдержать иностранную конкуренцию на мировом рынке, но и бороться за обладание этим рынком, — то объясняется это исключительно сравнительной дешевизной японского труда, и по этой именно причине японская промышленность развивалась все время, главным образом, в области текстильного производства, поскольку эта область производства не нуждается в больших количествах топлива (как, например, тяжелая индустрия), и поскольку успех этого производства, еще более всякого иного, зависит от дешевизны рабочей силы. Тот факт, что почти 73% (по другим источникам даже больше 80%) всего экспорта Японии составляют текстильные товары, наглядно подтверждает это положение.
Но, как указано было выше, уже с 1905 года, с окончания русско-японской войны, начинается в Японии процесс вздорожания жизни и, в связи с этим, также удорожания рабочей силы. Империалистическая мировая война, а затем ужасное землетрясение 1923 года особенно ухудшили положение японского капитализма в этом отношении.
Правда, вздорожание жизни постоянно в Японии обгоняет рост заработной платы, что весьма болезненно отражается на положении рабочего класса, но так как заработная плата все же возросла и продолжает расти, — привилегированность японского капитализма в отношении дешевизны рабочей силы все время уменьшается.
Если в области вздорожания жизни Япония теперь нисколько не отличается (или, во всяком случае, незначительно отличается) от Соединенных Штатов Северной Америки и крупно-капиталистических государств Западной Европы; если некоторые даже считают, что Токио, например, — самый дорогой город в мире (хотя вряд ли это верно, ибо при таких сравнениях, вероятно, исходят из потребностей белых, между тем, как общий тонус жизни японского трудящего совершенно несравним с уровнем жизни белого пришельца), — то в области цены рабочей силы, т.е. общего уровня заработной платы, Япония далеко еще отстает от других капиталистических государств. Но, очевидно, для того, чтобы Япония могла выдержать иностранную конкуренцию, этого мало, и для этой цели японский труд уже достаточно дешев. По крайней мере, факты показывают, что последние годы японский капитал в погоне за более дешевым трудом бросается в Китай. В настоящее время почти все крупные прядильные компании Японии имеют свои отделения в Китае именно из-за большей дешевизны китайского труда по сравнению с японским, что видно из следующих данных: в 1922 году средняя дневная ставка японских прядильщиков составляла для мужчины 146 сен (сена — несколько больше копейки), а для женщины — 113 сен, тогда как в Китае соответственные цифры были — для квалифицированных рабочих — 47 сен, для работниц — 40, а для неквалифицированных даже — 40 и 25 сен. И таковы условия, конечно, не только для текстильной промышленности: «Китай, с его несравненно более дешевой жизнью и неисчерпаемым источником рабочей силы, вытесняет Японию с мировых рынков, начав с вытеснения японских товаров со своего собственного рынка», пишет один из внимательных исследователей японско-китайских взаимоотношений. (Г. Тани — «Капитал и труд в Японии». Изд. Профинтерна. Москва, 1926 г.).
Но невероятная дешевизна рабочей силы в Китае привлекает не только Японию, а все вообще капиталистические государства, и на китайской почве японский капитализм постоянно должен поэтому сталкиваться с более сильными капиталистическими конкурентами.
В 1922 году японский коммерческий атташе официально доносил своему правительству: «Прядильная промышленность в Китае сделала большой шаг вперед. Количество работающих веретен равно 1.750.000 штук, и за последние 12 лет производство хлопчато-бумажной пряжи увеличилось на 450%. В результате этого неуклонного развития иностранная пряжа постепенно вытесняется с рынка, и ввоз пряжи уменьшился на 50%. В то же время китайская пряжа вывозится в Гонконг, Сиам, Индию, Японию, Англию и другие страны, причем этот вывоз увеличивается с каждым годом. В ближайшем будущем число ныне работающих веретен возрастает еще на 1.400.000 штук. Некоторые компании уже проектируют производство более тонких тканей, ввиду возможного перепроизводства грубой пряжи в недалеком будущем».
Более дальновидные японские текстильщики давно уже отчаялись в возможности победить конкуренцию в грубых тканях и перешли к производству более тонких. Но тут приходится серьезно считаться со старинной зарекомендованностью английской марки и ее бесспорной гегемонией на мировом рынке. Кроме того, для Японии положение еще осложняется тем, что собственного сырья, хлопка и шерсти для ее текстильного производства ей давно уже не хватает; поскольку же она должна работать на импортном сырье, она опять-таки попадает в тяжелую зависимость от Америки и Англии с ее колониями.
Вопрос осложняется еще и тем, что в шелковом производстве, главным образом в производстве шелкового сырья, где Япония, как известно, почти не имела иностранной конкуренции, положение ее на мировом рынке за последнее время ухудшается и в будущем должно будет еще более ухудшиться ввиду производства шелкового сырья в Китае и все растущего значения в этой отрасли промышленности производства искусственного шелка из целлюлозы. Кроме того, высокие таможенные пошлины, существующие повсюду почти на шелк-сырец и на шелковые товары как на предмет роскоши, уменьшает экспортное значение этого вида товаров.
Правда, в настоящее время это еще мало ощущается японскими производителями шелка и японскими экспортерами, ибо как раз за последнее десятилетие в Соединенных Штатах С. Америки невероятно повысился спрос на шелк, и импорт этих товаров составляет огромный процент в общем импорте Соединенных Штатов. Но в будущем всем экспортерам шелка все же необходимо будет серьезно посчитаться с указанными, отягчающими шелковый экспорт, моментами.
Наконец, при оценке роли японской промышленности на мировом рынке необходимо особенно иметь в виду, что выигрываемое японским капитализмом на сравнительной дешевизне японского труда, почти полностью теряется на недостаточной производительности труда. Следующие данные подтверждают это: несмотря на то, что заработная плата японского текстильщика, по сравнению со средней заработной платой американского текстильщика, ниже в 4-5 раз, — в процентном отношении расход на заработную плату в Японии не так уж низок, что объясняется низкой квалификацией японского рабочего. Так, например, на каждые 1.200 веретен в Соединенных Штатах Северной Америки работает 1 рабочий, в то время как в Японии — 4-5 человек на 1.000 веретен. Поэтому расход по заработной плате в производстве 1 фунта пряжи равняется в Америке 0,584 цента, а в Японии 0,471 цента, т.е. в Японии этот расход меньше, — несмотря на такую огромную разницу в высоте самой заработной платы, — всего лишь на 19,6%. Этим, кстати сказать, подтверждается общий закон, что в конечном счете лучшие условия труда, лучшая оплата его — не невыгодны, а, наоборот, выгодны для производства, и, обратно, — плохие условия труда, низкая заработная плата — в конечном счете невыгодны для производства. И, конечно, все это полностью относится не только к текстильной промышленности Японии и значительно уменьшает все те преимущества японского капитализма, которые вытекают из факта дешевизны рабочей силы в Японии.
Япония прекрасно использовала плохое положение своих европейских конкурентов во время мировой войны, быстро оправившись после первых ударов, которые эта война нанесла всем; японский капитализм стал с осени 1915 года наживаться и жиреть на войне: за время войны в Японии появилось 5.316 новых фабрик, и общее число фабричных рабочих в стране увеличилось на 596.200 человек. А японские товары, — и притом в довольно больших количествах, — начали проникать даже в Сиам и в Индию.
Капитализм в Японии.
Как и всегда в подобных случаях, особенно сильно наживался крупный финансово-промышленный капитал. Японский капитализм с самого начала развивался под государственным покровительством, которое проявлялось в несколько измененной форме феодального фаворитизма. Поэтому концентрация капитала в Японии носит почти олигархический характер. Крупнейшие японские капиталисты тем или иным образом, но тесными родственными узами связаны с крупнейшими государственными людьми; так, например, бывший глава нынешнего правительства, недавно умерший премьер-министр и вождь партии Кэнсэйкай, виконт Като, — зять барона Ивазаки, являющегося главою известного миллиардерского дома Митсубиши; барон Шидехара — нынешний министр иностранных дел Японии, — другой зять того же Ивазаки; сын этого самого Ивазаки — секретарь партии Сэйюкай; умерший в 1924 г. крупнейший государственный деятель Японии Матцуката был близким родственником второго богача Японии, Митсуи; третий японский капиталист Сузуки — в родстве с виконтом Гото и т.д.
В силу указанных обстоятельств японский капитал был в высшей степени концентрирован еще до мировой войны; последняя содействовала, конечно, еще более концентрации капитала в Японии, а ужасное народное бедствие, землетрясение 1923 года, в сильнейшей степени в этом направлении используется японскими капиталистическими магнатами. Немедленно же после землетрясения во всех отраслях японской промышленности начались переговоры о слиянии компаний, и в то же время газеты чуть ли не ежедневно сообщают о банкротствах более слабых капиталистических предприятий.
Особенно ярко процесс концентрации проявляется в банковском деле. Уже через месяц после землетрясения токийский банк Ясуда, с основным капиталом в 20 миллионов иен, поглотил 9 других банков, став, таким образом, крупнейшим японским банком, с основным капиталом в 150 миллионов иен. Согласно официальному отчету министерства финансов в течение двух месяцев, последовавших после землетрясения вновь зарегистрировалось 10 банков с капиталом в общей сложности в 190.735.000 иен, и в то же время 20 банков с общим капиталом в 139.460.000 иен влились в другие банки. В течение 1923 года состоялось слияние в различные группы 61 банка с капиталом в 399.507.200 иен, и ликвидация 90 банков с капиталом в 185.731.000 иен путем поглощения их другими банками.
Та же тенденция проявляется и в других областях; число мелких предприятий во всех отраслях все более и более сокращается. Сильные поглощают слабых. В течение одного только 1924 г. было ликвидировано частных предприятий на общую сумму в 954.000.000 иен. Ясно, что такое передвижение таких огромных капиталов в течение одного только года не могло бы иметь места, если бы одновременно не происходила серьезная реорганизация капитала. А эта реорганизация капитала именно и заключается в его концентрации. Можно смело сказать, что концентрация капитала в Японии зашла так далеко, что уже в данный момент крупнейшие отрасли японской промышленности и ее финансы находятся в руках или под контролем всего лишь нескольких концернов (Г. Тани. «Капитал и труд в Японии»).
На положении крупнейшего из них, Митсубиши, принадлежащем семье Ивазаки, легко проследить, как широка и многообъемлюща деятельность таких концернов.
Руководит деятельностью этого концерна Митсубиши, конечно, финансовое предприятие, акционерный банк Митсубиши с капиталом в 120 миллионов иен, причем все без исключения акционеры этого банка находятся в тех или иных родственных отношениях с бароном Ивазаки, главою фирмы. Под контролем этого концерна находятся: 1) горная компания Митсубиши с капиталом в 100 милл. иен; 2) судостроительный завод Митсубиши с капиталом в 50 милл. иен; 3) железо- и сталеообрабатывающая компания Митсубиши с капиталом в 30 милл. иен; 4) электрическая компания Митсубиши с капиталом в 15 милл. иен; 5) торговая компания Митсубиши с капиталом в 15 милл. иен; 6) банк Митсубиши с капиталом в 50 милл. иен. Помимо этого, семье Ивазаки принадлежит большинство акций известной японской почтово-пароходной компании «Нипон Юсэн Кайша» с капиталом в 100 милл. иен, тоннаж пароходов которой превышает полмиллиона тонн. Этой же семье принадлежит большое количество акций различных страховых компаний, электрических станций, железных дорог, сахарных, пивоваренных, текстильных, стекольных, химических заводов, складов, рыбных промыслов, лесных разработок, конских заводов и проч. Ивазаки также является одним из крупнейших домовладельцев в Токио. Наконец, та же фирма владеет крупнейшими предприятиями в Южной Манчжурии. В общем капитал Ивазаки оценивают никак не менее, чем в полтора миллиарда иен.
На втором месте в Японии стоит семья баронов Митсуи, род которых более именит и древен, нежели род баронов Ивазаки, но капитал меньше.
Третьим идет «банковский король» Ясуда, который, как мы указывали выше, так ловко использовал в своих выгодах панику, создавшуюся после землетрясения. Четвертый — Сузуки, карьера которого тесно связана с Формозой и вообще японскими колониями. Как известно, близкий к этому дому виконт Гото в свое время был гражданским губернатором Формозы.
Затем известны крупнейшие компании Сумитомо, Конайкэ, Фуджито, Кухара, Фурукава. Эти-то капиталисты, — и в первую очередь Ивазаки (Митсубиши) и Митсуи, — фактически владеют всей Японией, и вся экономическая жизнь Японии находится в руках этой небольшой кучки капиталистических магнатов.
Само собой понятно, что они не так-то легко выпустят из своих рук возможности дальнейшего капиталистического накопления, и самым решительным образом борются за создание таких условий, при которых это накопление максимально возможно.
Фактически вся японская политика находится также в руках этой группы крупнейших капиталистов, что значительно облегчается уже вышеотмеченным фактом родственной близости между крупнейшими японскими капиталистами и влиятельнейшими политиками.
Революционна ли японская буржуазия?
Когда ставится в последние годы столь всех интересующий вопрос, находится ли Япония теперь накануне своей буржуазной революции, переживает ли она свой 1905 год, то никогда не следует упускать из виду вышеотмеченных фактов. А из них с полной определенностью явствует, что крупнейшая японская буржуазия в настоящее время обладает всей полнотой политической власти в стране, поэтому имеющиеся налицо феодальные пережитки нисколько ей не мешают, и она совершенно не нуждается в каких бы то ни было переменах в существующем порядке.
И факты действительно показывают, что, — как это ни противоречит нашему европейскому пониманию и нашему европейскому опыту, — японская буржуазия в общем и целом поддерживает бюрократический абсолютизм со всеми его пережитками феодального режима, вместо того, чтобы бороться против него, как это было в Западной Европе и в России.
Конечно, как ни близка связь между крупнейшим капиталом и бюрократией, — последняя, благодаря самому факту своего существования, да еще с таким огромным аппаратом, имеет и свои чисто кастовые, уже аппаратные, так сказать, интересы, которые иной раз попадают в противоречие с интересами крупной буржуазии, плоть от плоти и кость от костей которой составляет эта бюрократия. И тогда получается впечатление, будто японская крупная буржуазия ведет борьбу против абсолютизма, пережитков феодализма и бюрократического аппарата, или, наоборот, этот аппарат ведет борьбу против крупной буржуазии, хотя и является в общем и целом простой ее агентурой.
Когда в 1923 году в критический период великого землетрясения в Японии образовалось либеральное министерство Ямамото, которое, считаясь с тяжелым временем и сильнейшим недовольством широких масс населения, обещало различные либеральные реформы и в том числе введение всеобщего избирательного права для мужчин, то реакционнейшая часть бюрократического аппарата перепугалась, и, воспользовавшись случаем покушения на жизнь принца-регента и всеобщим смущением после этого покушения, повела энергичный поход против нового правительства, провалила (в «Тайном Совете» — этом оплоте реакционной бюрократии) выдвинутый тогдашним министром внутренних дел, виконтом Гото, грандиозный проект восстановления Токио после разрушений, принесенных землетрясением, и, в конце-концов, действительно свалила и Ямамото и Гото, а на их место поставила реакционнейший кабинет Киеура, состоявший целиком из аристократов и бюрократов.
Тогда, в свою очередь, испугалась буржуазия и, объединившись в оппозиционный блок под руководством партии Кэнсэйкай, известный под названием «конституционного блока», открыла поход против Киеура и, блестяще разбив его, создала свое правительство, кабинет Като, наиболее ярко выраженное буржуазное министерство, какое когда-либо существовало в Японии, министерство, где все члены его — либо родственники, либо друзья барона Ивазаки, т.е. фирмы Митсубиши.
Но все-таки, как бы на вид решительно ни дралась временами буржуазия, нельзя отделаться от впечатлений, что здесь лишь «милые бранятся — только тешатся», ибо истинным хозяином положения в Японии бесспорно является крупнейшая буржуазия и в общем и целом дает жить бюрократии, даже удовлетворяя и ее специфические, так сказать, «кастовые» интересы. Только тогда, когда бюрократия слишком зарывается и свои ведомственные интересы начинает ставить выше интересов своих хозяев, последние сердятся и призывают бюрократию к порядку.
В нашей прошлой истории в эпоху царского самодержавия мы наблюдали подобные же явления. И если когда-нибудь в Японии, как в свое время у нас, окажется, что абсолютизм ни на кого совершенно не опирался и никаких абсолютно друзей в стране не имел, — то это, может быть, докажет, что он никому, даже и крупнейшей буржуазии, особенно не был нужен, но ни в коем случае не сможет доказать, что он был ей вреден. А это ведь именно и нужно доказать, если по-серьезному относиться к борьбе буржуазии против абсолютизма и предполагать, что буржуазия находится накануне восстания против полуфеодальной монархии.
Мы утверждаем обратное: что абсолютизм в его настоящем виде по всей вероятности сохранится в Японии до самого взрыва пролетарской революции, так как именно этот абсолютизм является гораздо более удобным прикрытием для олигархии концентрированного японского капитала, нежели всякий иной строй.
Поэтому вопрос о том, переживает — ли Япония теперь свой 1905 год, по-нашему, просто не может возникнуть и неправильно ставится, ибо таких аналогий между российской историей и современной японской действительностью — фактически не существует.
Другое дело — борьба внутри буржуазного лагеря в Японии, борьба средней и мелкой буржуазии против крупной, финансовой против промышленной, аграрной против индустриальной. Поскольку тут действительно существуют различные интересы, постольку, особенно в отдельных конкретных случаях, эта борьба на самом деле имеет внутреннее содержание и логику.
В той степени, в какой эта внутриклассовая борьба отражается на судьбах политических партий буржуазного класса — а она тут не может не найти отражения — она приводит к дифференциации этих партий.
Особенно показательно это отразилось на судьбе партии Сэйюкай, до последних выборов бывшей самой крупной из японских парламентских партий и в то же время самой смешанной по своему социальному составу. Мы уже указывали, что эта партия объединяла и помещиков и городскую буржуазию, и среднюю и крупную буржуазию. Естественно, что по мере обострения борьбы внутри буржуазного лагеря, партия эта должна была начать распадаться, и мы видели, что в 1923 году она действительно распалась путем выделения из нее большинства под наименованием партии Сэюхонто (группа крупных аграриев). Оставшееся меньшинство (группа городской буржуазии) фактически блокируется с находящейся у власти Кэнсэйкай и составляет лишь некоторый, не весьма даже значительный и влиятельный, придаток к этому политическому выражению гегемонии крупнейшего капитала в Японии.
А что оставшаяся оппозиционная часть буржуазии, представляемая парламентской партией Сэйюхонто? Фактически точно так же идущие на поводу у крупнейшей буржуазии буржуазные группы, крупные аграрии, имеющие свои сепаратные интересы и потому желающие оставить за собою свободу маневрирования, но на практике, ввиду гегемонии крупнейшего капитала, и этой свободы уже лишенные.
Не отрицая действительной разницы интересов между отдельными буржуазными группами в Японии, особенно в отдельных случаях, приходится все же еще раз подчеркнуть, что на деле процесс концентрации капитала в Японии дошел уже до той степени, когда эти противоречия не могут больше играть роли. Мы видели это на примере фирмы Митсубиши, где и аграрный, и финансовый, и промышленный, и торговый капитал слиты воедино и полностью подчинены общим капиталистическим интересам этой фирмы. Как хороший хозяин, Ивазаки иной раз жертвует интересами своих сельскохозяйственных предприятий в пользу интересов своих фабрик и заводов, другой раз поступает наоборот; но как бы он ни поступал, интересы фирмы в целом все же никогда не страдают. Вероятнее всего, что на практике, в повседневной своей жизни, отдельные части концерна Митсубиши тоже ведут борьбу между собою: аграрные предприятия воюют против промышленных, промышленные — против финансовых и т.д., и т.п., но в конечном счете — все они подчинены единой воле, единой власти и единому руководству, и поэтому все эти внутренние противоречия и даже внутренние конфликты никакого практического значения не имеют.
То, что отличает одну такую фирму, как Митсубиши, то при прочих равных условиях характеризует и японский капитализм в целом. А условия, как мы видели, действительно равны: японский капитализм в целом представляет собою полную аналогию с таким концерном, как Митсубиши; в одном случае — в концерне один хозяин и одно управление, в другом — олигархия нескольких крупнейших фирм, — т.е. по существу — тоже один хозяин и одно управление.
И этот буржуазный хозяин современной Японии вполне справедливо усматривает в полуабсолютной монархии в Японии удобное для него и нужное ему прикрытие его фактического господства, и поэтому командующая в Японии крупнейшая буржуазия — не революционна, а наоборот.
Если революция против полуфеодальной монархии и других пережитков феодального строя и не стоит теперь в порядке дня командующей японской буржуазии, то перед ней развертывается серьезнейшая задача, как справиться с неисчислимыми внутренними и внешними трудностями, колеблющими ее господство и грозящими свести на-нет все то, чего Япония с небывалым в истории геройством, самоотверженностью, искусством и мужеством добилась.
Есть нечто сказочное, феерическое в истории Японии последних десятилетий. Всего каких-нибудь полвека назад далекая-далекая, «варварская» страна, ничем не отличающаяся от других заокеанских государств: как и все они, — и даже больше таких, например, как Индия, — совершенно отрезанная от современной цивилизации и цивилизованной техники; как и все, — кандидатка в колонию европейского или американского капитала; как и все подобные государства, по приказу иностранных держав, вынужденная открывать свои порты для их пользования. За такой в исторической перспективе короткий момент, эта же страна, благодаря собственным своим силам, энергии, трудолюбию и буквально гениальным подражательским талантам, не только избавилась от угрожавшей ей опасности стать колонией или полуколонией более развитых капиталистических стран, не только освободилась от своей косности и отсталости, не только догнала культурные народы, но многих из них обогнала и, сделавшись величайшей державой, стоит теперь, как признанно-равная любой из самых сильных и могущественных стран.
Это, в самом деле, похоже скорее на сказку, нежели на действительность. Каждый удар японскому национальному самолюбию, — новый урок и поэтому — толчок к новому подъему вверх по исторической лестнице; каждая война с каким-нибудь государством, хотя бы и с таким, как Россия, которая уже задолго до того принадлежала к синклиту великих и могущественнейших держав, — каждая такая война — новая победа и опять-таки сильнейший толчок к новому еще более грандиозному скачку вверх. С этой точки зрения тяжелый для национального японского самолюбия день в июле 1853 года, когда в японском порту Урага появилась американская эскадра адмирала Перри; и Япония с громадными колебаниями и опасениями и лишь под угрозой наведенных пушек вынуждена была открыть свои порты для международной торговли и заключить первые свои международные торговые договоры, — этот день должен быть, наоборот, признан моментом величайшего торжества Японии и ее национального гения.
Но не кажется ли, что теперь, когда Япония достигла апогея своего величия и могущества — перед лицом непреодолимых внутренних и внешних затруднений, с которыми японский капитализм тщетно борется, — что теперь именно Япония пришла к своему закату, и ей суждено быстро скатиться вниз по наклонной плоскости? История чрезвычайно жестока и неоднократно уже демонстрировала гибель еще гораздо больших гигантов, нежели Япония. Как раз в настоящее время та же иронически-улыбающаяся старушка-история заставляет нас наблюдать быстрое разрушение другого колосса на глиняных ногах — Британской империи — после того, как она только что похоронила двух великанов: царскую Россию и кайзерскую Германию.
Не грозит ли такая же судьба и крупно-капиталистической Японии?
Что касается японских затруднений, то на них мы еще подробно остановимся, когда будем говорить о рабоче-крестьянском революционном фронте в Японии, и там мы надеемся доказать, что японский капитализм тесно связан с капитализмом других буржуазных стран и вместе с ними должен пасть под ударами мировой пролетарской революции.
Но нам думается, что японский капитализм, не только падает вместе с буржуазным строем в крупно-капиталистических странах, но он и стоит тоже вместе с ним. Поэтому-то те, кто предрекает японскому капитализму быструю смерть, раньше, чем она придет для других крупно-капиталистических стран, по нашему мнению грешат против действительности не менее тех, кто предвидит японскую революцию намного позже революции в других крупно-капиталистических странах.
Подобные предсказания обычно выводят из того действительного факта, что ни покупательная способность внутреннего японского рынка, ни внутренние сырьевые ресурсы не соответствуют той степени развития капитализма, который уже достигнут Японией, а так как земной шар поделен, и никому не принадлежащих или не находящихся ни под чьим влиянием территорий в мире больше нет, — то оба эти обстоятельства ставят естественные границы дальнейшему развитию японского капитализма. В мире же капиталистических отношений не развиваться — значит опускаться, идти назад, ибо капиталистическая конкуренция не допускает стояния на месте, а требует с необходимостью и неизбежностью либо движения вперед, либо движения назад. Отсюда — выдвигающаяся перед современной Японией кажущаяся альтернатива: или спускаться вниз в своем капиталистическом развитии, или воевать за новые внешние рынки и сырьевые источники. Но помимо того, что исход всякой войны никогда и никому не может быть заранее известен — такая война, которая теперь только и возможна на Тихом океане, и которая опять должна будет охватить весь мир, — эта война, — сама по себе, такое огромное экономическое бедствие, которое может целиком уничтожить капиталистическую мощь воюющего государства, особенно Японии.
Эти предсказания, надо сказать, вполне здравы и в достаточной степени логичны. Тем не менее, они все же слишком, так сказать, прямолинейны и чрезмерно обостряют не столь, в действительности, острое положение.
Положения, при котором будто бы «третьего не дано», при котором как будто существуют только два указанные выше выхода, такого положения на самом деле в Японии нет, ибо прежде всего именно Япония вовсе не переживает той безвыходности, когда увеличение и расширение рынков сбыта ее продукции и получение новых источников сырья для ее промышленности невозможно никаким иным путем, кроме как путем войны.
Бряцание оружием отличает японский милитаризм и империализм, как и всякий иной, но вместе с тем японский капитализм находит все же и путь мирного проникновения на внешние рынки, в частности, и прежде всего, на рынки Китая и Советского Союза, и тем самым приходит на практике именно к этому третьему выходу, которого упорно как будто бы не замечают пессимисты, утверждающие: либо регресс, движение вспять, либо война с сомнительным и, во всяком случае, тяжелым исходом.
Заинтересованность Японии в СССР.
Естественно, что неисчерпаемый советский резервуар сырья и огромный советский рынок сбыта точно так же, как необъятные советские территории, потенциально могущие полностью поглотить все избыточное население Японии, как магнит притягивают к себе японскую буржуазию. А после того, как насильственный захват всех этих благ оказался для нее невозможным, невольно, но еще более властно, встает вопрос о добровольном, полюбовном соглашении на этот предмет с правительством Советского Союза.
Противодействие этому соглашению — в той классовой боязни советской революции, которая присуща японской буржуазии не менее, чем всякой иной. Но в конце концов эта боязнь не удержала ни одно буржуазное государство от соглашения с Советским Союзом и от экономических сношений с ним, а нужно отдать справедливость японской буржуазии, что она и в этом отношении колебалась больше и дольше всех. И не случайность, конечно, что, несмотря на все колебания и опасения, соглашение между СССР и Японией состоялось как раз при правительстве Като, самом, что ни на есть, крупно-капиталистическом правительстве, которое ведь именно из-за этого своего характера было особенно заинтересовано в соглашении с СССР.
Интересно отметить, что перед этой, чрезвычайно важной для японского капитализма, проблемой использования возможности экономических соглашений с СССР, как и должно было предвидеть теоретически, действительно на практике смолкают противоречия внутри японской буржуазии, и она выступает единым сомкнутым фронтом совместно также с японским правительством.
В одной очень интересной, но мало известной книжке, выпущенной в 1916 году газетой «Иомиури» под названием: «Для развития японо-русской торговли», изложены мнения японских государственных деятелей и крупнейших экономистов, теоретиков и практиков по этому вопросу. И вывод получается такой:
«Япония может предложить России: 1) пищевые продукты: рис, муку, чай, рыбу во всех видах, тростниковый сахар, пиво, овощи, фрукты и семена; 2) платье и принадлежности к нему; 3) текстильные товары и изделия шелковые, льняные, пеньковые и хлопчатобумажные; 4) медикаменты и медицинские инструменты; 5) металлы и металлические изделия; 6) кожаные изделия; 7) всевозможные плетения и изделия из соломы, тростника, бамбука и проч.; 8) бумагу и все виды бумажных изделий; 9) фарфор и стекло во всех видах; 10) машины и моторы; 11) орудия для рыбной ловли; 12) спички и всевозможные другие мелкие изделия. В обмен на это японцы хотели бы получить из России: золото, платину, керосин, табак, хмель, бычачьи кожи, пушнину, щетину, всякого рода шкуры, кости, сырье для писчебумажного производства, осиновые чурки для спичек, строевой и всякий другой лес, материалы для карандашного производства, лен, сантонин (цитварное семя), фосфаты для выделки минеральных удобрений». (Мих. Павлович. (М. П. Вельтман) Советская Россия и империалистическая Япония, изд. «Красная Новь», Москва, 1923 г.).
Таковы пожелания самих японцев.
Вряд ли, конечно, Советскому Союзу нужно ввозить из Японии все то, что здесь перечисляют японцы, и вряд ли также СССР может вывозить в Японию все то, что хотели бы иметь японцы, но само разнообразие и богатство списка — хорошее доказательство возможного оживленного советско-японского товарооборота.
Кроме того, экономические взаимотношения между СССР и Японией вовсе не должны ограничиваться только простым товарообменом. Как раз неисчерпаемые естественные богатства советского Дальнего Востока, насыщенного именно тем, чего так недостает Японии, нефтью, углем, золотом, черными и цветными металлами, лесом и т. д. — в усилении и ускорении добычи чего не менее, чем Япония, заинтересован и Советский Союз, — дают все основания надеяться на использование и других реальных возможностей экономических взаимоотношений между СССР и Японией, кроме чисто-торговых.
Недаром, поэтому, сейчас же после заключения советско-японского соглашения в Пекине 20 января 1925 года в Японии начался такой ажиотаж по линии создания всяких фирм и предприятий для тех или иных экономических взаимоотношений с Советским Союзом, что даже японский посол в Москве, г. Танака, счел себя вынужденным предупредить нас, что мы можем получать всякие, совершенно нереальные предложения из Японии от лиц, с которыми и разговаривать-то не стоит, и любезно предложил нам свои услуги для проверки получаемых нами предложений.
Для сравнительно короткого срока, прошедшего со времени подписания пекинской конвенции, наладившиеся экономические отношения между нами и Японией нужно признать весьма оживленными. Точных цифр еще, конечно, нельзя дать, но и по линии концессионной и по линии чистого товарообмена уже много достигнуто. Местные дальневосточные хозяйственные организации СССР главным образом работают с Токио.
Маленьким штрихом, характеризующим это положение, является тот факт, что, хотя в Токио немедленно же после возобновления дипломатических отношений был, по примеру других мировых столиц, Лондона, Парижа, Берлина и Рима, организован при торговом представительстве СССР концессионный комитет, подчиненный Главному Концессионному Комитету в Москве, — существующий в Хабаровске Дальневосточный концессионный комитет (тоже подчиненный Главконцесскому), не только не был ликвидирован, но, наоборот, энергично развивает свою деятельность.
Отмеченная уже связь между японскими капиталистическими предприятиями и японским правительством проявляется и в деловых отношениях Японии с СССР. По этому поводу японская официозная печать в мае 1925 г. сделала интересные сообщения. По словам газет, виконт Гото выработал широкий план поощрения русско-японской торговли и представил его 9 мая покойному премьеру Като. Сообщают, что премьер в принципе согласился с этим планом. По этому плану виконта Гото должен быть создан русско-японский торговый синдикат с капиталом в 150 миллионов иен, из коих 10% должно быть внесено правительством. Этот синдикат должен будет проводить все сделки между СССР и Японией и должен будет также взять на себя разработку японских концессий в Сибири, когда таковые будут получены. Этот план заранее должен быть представлен на утверждение барону Танака (лидер партии Сэйюкай) и Токонами (лидер оппозиционной партии Сэйюхонто). «В факте этом нельзя не видеть нового проявления единого фронта японских капиталистов перед лицом новых экономических возможностей, открывающихся перед ними. Они отказались от старого способа отчаянной междоусобной войны и вместо этого искусно используют силу государства, привлекая даже оппозиционные партии к единому капиталистическому фронту» (Г. Тани. Там же). А если мы вспомним о родственных связях между лидерами партий, главами крупнейших торгово-промышленных фирм и членами правительства, то мы еще раз поймем, что такое использование государства вовсе не трудно.
В тех крупнейших концессиях на Сев. Сахалине, которые предоставлены были японским концернам на основании Пекинского протокола, точно так же вполне определена роль государства. Ни для кого не тайна, конечно, что в концессии на сахалинскую нефть близко заинтересовано японское адмиралтейство, и что три из четырех угольных концернов, получивших концессии на разведку, добычу и эксплуатацию угля на Северном Сахалине, — представляют собою не весьма даже замаскированное прикрытие фирмы Митсубиши, а четвертый концерн — близок к Митсуи.
До сих пор японским фирмам предоставлено 5 концессий на территории СССР. Пятая — золотопромышленная концессия в Приморье — предоставлена японскому гражданину Танака, по слухам, тоже близкому к Митсуи.
В настоящее время (весна 1926 г.) в Москве ведутся переговоры с представителями японского правительства о заключении рыболовной концессии между СССР и Японией, взамен той, которая была заключена царским правительством в 1907 году в согласии с Портсмутским договором и утратила свою силу, а также переговоры с представителями крупнейшего синдиката японских лесопромышленников о больших и серьезных лесных концессиях на Дальнем Востоке, на материке. Ряд других предварительных переговоров, как по концессионным делам, так и по торговым сделкам, ведется в настоящее время в Токио и в Хабаровске.
Для определения перспектив советско-японских экономических взаимоотношений чрезвычайно важно отметить, что нигде политические и экономические интересы Советского Союза и Японии не сталкиваются враждебно, но между ними, наоборот, имеются в различных местах и в разнообразных областях точки соприкосновения. Даже в Китае объективных предпосылок для вражды между Советским Союзом и Японией вовсе не существует. Царская политика на Дальнем Востоке была враждебна Японии потому, что она была сугубо-империалистической и стремилась к территориальной экспансии (расширению). Поскольку японский империализм захочет того же самого, он, конечно, неизбежно должен будет столкнуться с силами Советского Союза, ибо мы своих территорий никому никогда не уступим и не можем покрывать политики захвата китайских территорий.
Но нам думается, что такая грубо-империалистическая политика вовсе не в интересах даже самого японского империализма.
Законную потребность в китайском сырье Япония может удовлетворить мирным и дружественным путем точно так же, как уже в состоянии сделать это в отношении советского сырья и советского сбыта. Огромный и богатый Китай не менее Советского Союза заинтересован в равноправных соглашениях с Японией на основе формулы: «Живи и жить давай другим».
Даже на Китайско-Восточной железной дороге при благоразумной политике нет почвы для столкновений и конфликтов. Конечно, если японские захватчики пожелали бы продолжать ту политику, которую им удавалось осуществлять на КВЖД во времена белогвардейского хозяйничанья там начальника дороги, инженера Остроумова, разрешая экономический спор между Дайреном и Владивостоком так, чтобы загублен был последний в пользу вящего процветания первого, то самым серьезным конфликтам на этой дороге не было бы конца, точно так же, как и в случае, если бы советское правительство пожелало разрешить этот вопрос в пользу Владивостока без учета Дайрена и самого Китая. Но, так как ничто не может быть более чуждо советскому правительству, как подобная политика, то было бы благоразумно и дальновидно со стороны мыслящей части японской буржуазии, если бы она удерживала своих зарывающихся империалистов и не допускала такой, более всего вредной самой Японии, безумной политики. В том, что японские трудящиеся массы никогда не поддержат подобной бессмыслицы, не может быть никакого сомнения.
Вообще, в отношении Китая вехи благоразумной японской политики напрашиваются сами собою: в собственных своих интересах Япония по возможности скорее должна превратить Китай из объекта своей внешней политики в субъект ее.
Помимо того, что только при такой политике Японии в отношении СССР и Китая возможен для Японии выход из тех экономических затруднений, которые иначе грозят ее погубить или в лучшем случае низвергнуть на положение третьестепенной державы, — только при этой именно политике возможен для Японии также и политический выход из того положения «блестящей изолированности», в которое Япония невольно попадает, и которое тоже в конце-концов должно ее погубить, и не потому, понятно, что Япония — государство желтой расы, как хотят думать «зоологические» японские шовинисты, а потому только, что бесшабашный империализм в конечном счете всегда приводит к изоляции и, в конечном опять-таки счете, вообще никому не по силам, а только кажется иной раз временно возможным для старых и особенно империалистических сильных государств.
Для современной же Японии такое разрешение вопроса совершенно невозможно; выход из положения «блестящей изолированности» для нее необходим, как воздух для всего живого. А наш анализ положения Японии убеждает в том, что единственная возможность этого выхода заключается в деловом и разумном соглашении Японии с Союзом Советских Социалистических Республик и с Китаем, и что только в этом случае нет для Японии того безысходного положения, о котором говорилось выше, и которое в сильнейшей степени еще отягчается тем обстоятельством, что Япония, собственно говоря, с первых же послевоенных годов переживает беспрерывный промышленный кризис и притом в такой сильнейшей степени, что даже официозная японская печать вынуждена признать, что этот кризис является «наихудшим периодом общенациональной депрессии, когда-либо пережитой Японией».
Революционны ли японский пролетариат и крестьянство?
Вышеочерченная благоразумная политика, неизбежная с точки зрения политических и экономических интересов Японии, становится еще более неизбежной и необходимой, если учесть внутреннее состояние Японии с точки зрения положения ее трудящихся масс, т.е. с точки зрения перспектив японской пролетарской революции.
Выше мы пришли к выводу, что буржуазная революция в Японии в настоящее время невозможна, и не потому, что Япония еще не дозрела, не развилась достаточно для нее, а, наоборот, потому именно, что Япония перезрела, потому что развитие капитализма зашло в Японии так далеко, когда крупнейшая буржуазия уже целиком и полностью господствует в стране и ни в каких революциях больше не нуждается.
Однако, в такой развитой стадии капитализма всегда надвигается революция с другой стороны: не революция буржуазии, а революция против буржуазии.
Так ли обстоит дело в Японии сегодня?
Для того, чтобы судить о судьбах и перспективах японской революции, необходимо подвергнуть серьезному анализу рабоче-крестьянский фронт в Японии.
К этому анализу мы теперь и перейдем. Но прежде следует ответить на вопрос: существует ли вообще такой фронт в Японии? Ведь мы выше видели, что специфические условия японских взаимоотношений с другими государствами способствуют укреплению чувств расовой солидарности и национального шовинизма в японском народе, чувств, ослабляющих даже классовый антагонизм, хотя одновременно мы точно так же отмечали, что как раз те явления японской жизни, которые составляют то, что специфически, так сказать, порождено внедрением капитализма, менее всего способствует сохранению японского своеобразия и удержанию пережитков старого.
Любой японский буржуа и даже крупнейший японский теоретик буржуазии обязательно на вышепоставленный вопрос ответят отрицательно.
Уж таков, видно, общий закон в капиталистических странах, что «власть предержащая» никогда не видит угроз своему существованию, даже тогда, когда этому существованию уже наступил конец. Так слепо было российское самодержавие, глубоко уверенное в незыблемой своей прочности даже накануне своего падения, а в Германии в 1918 году за пять-шесть дней до революции крупнейшие буржуазные политики, теоретики и практики, убеждали пишущего эти строки, что никакой революции в Германии никогда не будет и быть не может.
В этом же и, с не меньшей уверенностью в своей правоте, убеждены и японские буржуазные политики и теоретики.
Когда говоришь с японским государственным деятелем или буржуазным ученым, то он, под гипнозом тысячелетий исторического существования Японии, всегда уверяет, что все в Японии уже было, все Япония уже пережила. Даже советская власть в Японии уже некогда существовала… Не менее уверен средний японец в благоразумии своего правительства: у нас-де никогда не может быть революции уже потому, что наши правительства всегда слишком умны, чтобы допустить до этого; если иначе никак нельзя, то мы уступим и дадим массам то, чего они требуют, не доводя их до революции.
Впрочем, точь-в-точь такие же речи приходилось слышать и в Германии в самый канун германской революции. Беда здесь всегда, очевидно, в том, что, когда власть признает, наконец, необходимость уступок, то всегда оказывается уже поздно.
В своем отрицании возможности революции в Японии японская буржуазия доходит до того, что отрицает самый факт бывших уже революций, и японская история революцию 1868 года упорно называет не революцией, а реставрацией, пользуясь тем, что одним из внешних проявлений этой революции было уничтожение шогуната и юридическое оформление неограниченной власти императора.
Феодальная борьба в Японии, как и везде, развивалась по линии борьбы феодалов против императора (микадо), и около десяти столетий назад закончилась победой первых и организацией такого строя, при котором фактическая государственная власть в Японии находилась в руках не императора, а его главного военоначальника, шогуна (или, по другой транскрипции, сегуна), вся же страна была разбита на ряд феодальных владений, управляемых более мелкими феодальными владетелями, даймио.
С течением времени этот феодальный порядок стал неудобен: шогуны восстановили против себя население, большинство даймио стало против них, воинственные самураи (рыцари, совсем маленькие феодалы), особенно из молодого поколения, выдвинули лозунг объединения Японии, уничтожения ее расслоения на мелкие феодальные владения и борьбы против иностранного капитала. Среди таких молодых самураев, зараженных новыми идеями, особенно выделялись Ямагато, Окубо, Кидо, Сайго, Итагаки, Соеджима и Гото, — лидеры нового движения и будущие, после победы, приближенные и советники молодого императора.
Так как, таким образом, император оказывался на стороне революции, а последняя была направлена против «Токугава-шогуната», т.е. против последнего шогуна из рода Токугава, то и создавалось то видимое впечатление, будто дело идет о восстановлении, реставрации, власти императора.
На самом деле, конечно, революция была гораздо глубже одного факта реставрации; в действительности, она была победой буржуазии и приводила к тому своеобразному сочетанию феодального режима с буржуазным, которое характеризует Японию и по настоящее время. Мешавшее развитию капитализма деление страны на обособленные и замкнутые феодальные владения было уничтожено одним ударом; недаром уже 17 июня 1869 года императорский декрет объявлял полное уничтожение феодальной системы: упразднение феодальной власти даймио (и самого этого института), объявление всех японских территорий собственностью императора и всех японцев — непосредственными его подданными (это настолько теперь в японском сознании, что, например, когда мы в переговорах с японцами пытались писать в договорах: «граждане обеих договаривающихся сторон…» и т.д., японские представители категорически возражали против такого термина, требуя написания: «подданные», а так как мы, наоборот, настаивали «что у нас» «подданных» нет, а есть только «граждане», то неизменно писалось: «граждане и подданные обеих договаривающихся сторон…» и т.д.).
Последующая эпоха, известная под названием «Эра Мейдзи», была эпохой лихорадочной пересадки на японскую почву западно-европейских и американских образцов, не только государственных, но и хозяйственных. Неограниченная власть императора очень скоро стала конституционно-ограниченной, и создался тот оригинальный тип абсолютизма, при действительно неограниченной фактически власти крупнейшей буржуазии, о котором мы говорили выше.
Японская революция 1868 года, как революция буржуазная, в сильнейшей мере способствовала развитию капитализма в Японии, что прежде всего, коснулось аграрных отношений, как наиболее важных при чисто-феодальном строе.
При феодализме фактическим собственником земли был феодальный владетель, и крестьянство находилось в рабской от него зависимости. Революция ликвидировала эти отношения, объявив всех лиц, фактически обрабатывающих землю, и юридическими собственниками обрабатываемых ими земельных участков. Земля стала товаром, но так как при капиталистических условиях новые собственники ничего, кроме самой земли не получавшие, оказались экономически совершенно беспомощными, то началась массовая распродажа принадлежащей им земли. Отсюда, с одной стороны, новое скопление огромных земельных площадей в руках новых собственников, земельной буржуазии, и, с другой стороны, пролетаризация крестьянства, создание широких кадров лишенных собственности пролетариев, столь нужных для развивающейся промышленности наемных рабочих, и создание не меньших кадров безземельного пролетариата.
Аграрное население Японии до сих пор составляет не менее 50% всего населения (по некоторым подсчетам до 60%). Огромная часть этого населения состоит из лишенных земельной собственности арендаторов и таких мелких собственников, которые вынуждены приарендовывать чужую землю.
Выше мы уже указывали, в каком бедственном материальном положении находится средний японский крестьянин-арендатор. Приведем здесь кое-какие данные.
По удерживающейся до сих пор традиции — ибо никаких законов, нормирующих арендные права, по нашим сведениям, в Японии до сих пор не существует — собственник земли удерживает в свою пользу с арендатора до 60% урожая.
Это, конечно, создает совершенно невыносимое положение для арендаторов.
Проф. О. Плетнер в своей книге «Япония» (ГИЗ, 1925 г.) для 1912 года дает следующий бюджет японского крестьянина, арендующего 6 тан земли (1 тан = 218,4 кв. сажени).
| Доход (в иенах): | |
| С рисовых и других полей | 273,50 |
| Посторонние доходы | 25,00 |
| Всего | 298,50 |
| Расход (в иенах): | |
| Арендная плата | 111,50 |
| Удобрение | 30,00 |
| Налоги | 3,20 |
| Еда (семья в 6 человек) | 129,60 |
| Одежда (семья в 6 человек) | 12,24 |
| Мелкие расходы | 11,80 |
| Непредвиденные расходы | 3,50 |
| Всего | 301,84 |
| Дефицит | 3,34 |
Это значит, что средний японский крестьянин-арендатор, при минимуме удовлетворения своих потребностей отвратительно питаясь и едва-едва одеваясь, все же имеет из году в год более трех иен убытку, и не только не в состоянии улучшить свое производство, не только не может обновить тех чрезвычайно примитивных орудий, которые у него имеются, не в силах вообще произвести каких бы то ни было затрат, чтобы поднять доходность своего участка земли, но должен еще изыскивать средства, чтобы покрыть дефицит, т.е., по большей части, занимать у того же хозяина и, таким образом, попадать к нему в еще большую кабальную зависимость. Японская печать сообщает, что за последние годы банки начинают брать на себя роль посредников между арендаторами и их хозяевами, но от этого, конечно, положение первых не улучшается, ибо арендаторы попадают в кабальную зависимость к банкам.
При оценке вышеприведенного примера нужно еще иметь в виду, что он относится к 1912 году, т.е. к эпохе еще довоенной, а с этого времени везде, в особенности же в Японии, жизнь очень вздорожала. На среднем японском крестьянине это вздорожание отражается в сторону ухудшения, а не улучшения, ибо в большинстве своем он выступает как потребитель, а не как производитель. Производимый ими рис большая часть японских крестьян сами же со своей семьей поедают без остатка, так что поднятие цен на рис им никакого повышенного дохода не дает; там же, где японский крестьянин может продавать рис и другие продукты, он, как правило, в состоянии делать это лишь ва таком незначительном проценте, что приобретаемое им от вздорожания цен на эти продукты сторицей покрывается вздорожанием того, что он для своего хозяйства сам должен покупать.
Поэтому неудивительно, что теперь в общем и целом не только индустриальный рабочий, но даже и сельскохозяйственный батрак зачастую находятся в лучшем материальном положении, чем крестьянин-арендатор.
Вполне естественно, что такое бедственное положение японского крестьянства приводит его к необходимости активных выступлений в защиту своих интересов. Японское крестьянство, так сказать, стихийно организуется. По словам тов. Виленского-Сибирякова («Япония». Изд. В. Н. А. В. 1923 год), в Японии в 1921 году «существовало 416 крестьянских союзов, которые объединяли около 50 тысяч членов. Наряду с этим существовало 163 союза землевладельцев, объединявших около 3 тысяч членов». Цитированный выше проф. Олег Плетнер сообщает, что в марте 1922 года «был основан японский крестьянский союз (Нихон Номини Кумиай). К 1923 году союз этот насчитывал 10.000 членов и 216 отделений по всей стране». Крестьянский союз находится под контролем вождей оппортунистического характера, но значение его в том, что это — первый шаг по пути к «организованным выступлениям и к объединению с рабочим движением» (проф. О. Плетнер. «Япония». Гиз. 1925).
Как общее правило, крестьянские организации ставят своей задачей борьбу за снижение арендной платы и общее улучшение положения крестьянства, но в последние годы в выступлениях крестьян уже выдвигались и политические требования. «По официальным данным, в 1919 году в Японии имело место 408 зарегистрированных конфликтов между арендаторами и землевладельцами. Интересно отметить, что большинство этих конфликтов связаны с вопросами понижения ренты, чего добивались арендаторы. Причины: в 31 случае арендаторы протестовали вообще против повышения арендной платы, в 102 случаях они добивались понижения ренты по причине плохого урожая, в 34 случаях добивались понижения ренты по причине падения цен на рис и в остальных случаях были тоже вопросы, связанные с рентой» (Виленский-Сибиряков. «Япония»). Это было в 1919 году, а «в 1921г. число таких волнений выросло до 1255».
Не всегда эти конфликты удается уладить мирным путем, разрешением третейского суда; очень часто конфликты эти выливаются в крестьянские волнения, бунты, которые жесточайшим образом подавляются силой оружия.
Из таких восстаний наиболее известны, ибо наибольший размах получили, так называемые «рисовые бунты» в 1918 году, который ведь вообще во всем мире был самым тяжелым и опасным годом для буржуазии.
Тогда движение, начавшись с волнений в небольшой рыбацкой деревне, очень скоро охватило всю центральную Японию (Осака, Киото, Кобэ) и даже перебросилось в Токио. В течение 3-х недель, начиная с 3-го августа 1918 года, в 33 провинциях из общего числа 47 провинций Японии, имели место массовые выступления с разгромом продуктовых лавок и дворцов богачей. Как уже указывалось, главными участниками этих «бунтов» были крестьяне-арендаторы и «каста отверженных», «Эта», а также беднейшие слои городского пролетариата. Для подавления восстания правительству пришлось мобилизовать 10 дивизий и объявить на территории восстания военное положение. Движение было зверски задавлено: «7.813 человек были приговорены к различным наказаниям за различные выступления, совершенные во время восстания, и некоторые из них были осуждены на смерть». (Г. Тани. «Капитал и труд в Японии»).
Все-таки, после подавления этого восстания реакционный милитаристский кабинет генерала Тераучи полетел в отставку и в стране начался расцвет реформизма и «демократизма». Ухудшение положения рабочего класса во всем мире со второй половины 1921 года привело к значительному ухудшению положения и в Японии, а после землетрясения и покушения на жизнь принца-регента в Японии начался такой невиданный разгул темных сил, который быстрейшим темпом уничтожает все отмечавшиеся выше расовые и исторические особенности японского революционного движения и переводит его на обычные для всех капиталистических стран рельсы.
Особенно это верно в отношении рабочего движения.
Чрезвычайно трудно установить точное число японских рабочих, ибо официальная статистика учитывает лишь рабочих, работающих на фабриках и заводах подлежащих контролю фабричной инспекции, а маленькие предприятия с числом наемных рабочих в 2-3 человека никакому контролю не подлежат и поэтому нигде не учитываются. Несмотря, однако, на указанную уже чрезвычайную концентрированность японского капитала, таких маленьких предприятий в Японии все же еще очень много, особенно в тех областях промышленности, где кустарное производство еще играет большую роль (шелковое производство, отчасти ткацкое, вообще, кустарные промыслы,-как выделка циновок, сандалий, производство пряжи и т.д.). По существу эти крохотные предприятия в большинстве своем уже лишены самостоятельности и закабалены крупными промышленными предприятиями или банками, но их существование все же запутывает все статистические данные не только в области учета количества японских рабочих, но также в области учета условий труда, ибо само собою понятно, что самая сильная эксплуатация и выжимание соков рабочих имеет место как раз в таких маленьких предприятиях, которые не имеют над собой даже контроля фабричной инспекции.
Совершенно никакому учету не поддаются рабочие, занятые в коммерции, торговле, также домашняя прислуга. Наконец, чрезвычайно трудно учитывается такой текучий элемент, как рикши, число которых (так же, как и наших извозчиков) сильно колеблется в зависимости от сезона и от того количества крестьян, которое должно было отправиться в город на заработки, в связи с урожаем.
Ежегодник газеты «Майничи» за 1921 год исчисляет общее число наемных рабочих в Японии в 10.825.929 человек, считая в этом числе также и сельскохозяйственных рабочих и рыбаков, и вряд ли эта цифра преувеличена.
Даже в отношении числа фабрично-заводских рабочих цифры весьма противоречивы; в то время, как одни источники считают около 4-х миллионов фабрично-заводских рабочих в Японии, другие дают цифру только около 2-х миллионов.
В неоднократно цитированной нами книжке т. Г. Тани «Капитал и труд в Японии» приводятся следующие данные: в декабре 1921 года числилось в Японии рабочих, занятых на государствненных фабриках и заводах 184.551 человек, а на частных — 1.896.274 человек. Всего, следовательно, — 2.085.825 человек. А проф. О. Плетнер для того же 1921 года определяет число фабрично-заводского пролетариата всего в 1.648.713 человек. Мы полагаем, что цифра т. Тани ближе к действительности.
Что касается организованности японского пролетариата, то подавляющее его число совершенно неорганизованно, хотя имеются не только союзы современные, трэдъюнионистского типа, но и огромное число специфически японских мелких союзиков, также таких, как союзы рикш, кельнерш из ресторанов и чайных и, как говорят, даже гейш. Общее число рабочих и работниц как в крупных, так и в мелких союзах, опять-таки чрезвычайно трудно поддается какому бы то ни было учету, и цифры тут тоже весьма противоречивые.
Большинство авторов все же сходится на том, что общее число японских рабочих и работниц, организованных в профессиональные союзы, в настоящее время составляет с разными колебаниями приблизительно 200.000 человек, а самых профессиональных союзов — около 450.
По данным социального бюро японского министерства внутренних дел, в 1924 году в Японии было 447 профессиональных союзов с 175.454 членами. Т. Тани определяет число членов профсоюзов в 243.000 человек. В весьма интересной, вышедшей недавно заграницей капитальной работе меньшевика Вл. Войтинского (Вл. Войтинский — «Весь мир в цифрах», книгоиздательство «Знание», Берлин, 1925 г.) для Японии приводятся следующие цифры: «по данным, опубликованным в Revue Internationale du Travail к 1 января 1921 года — 671 союз и 246 тысяч членов. В конце 1923 года в Японии, по данным специальной анкеты, было 430 синдикатов (профсоюзов), объединявших около 125 тысяч членов и больше 2.000 обществ взаимопомощи, имевших 434 тысяч членов. Последние общества порой выступали в роли профессиональных союзов (во время стачек), и этим, по-видимому, объясняется противоречивость цифр японской синдикатной статистики».
Последнее указание Вл. Войтинского совершенно правильно, и действительно в Японии зачастую трудно отделить общества взаимопомощи от профсоюзов, но все же, как мы указывали выше, надо считать, что в настоящее время в Японии несколько больше 200 тыс. организованных рабочих и около 450 профессиональных союзов. Это значит, что на один союз в среднем приходится что-то около 440 человек, а число организованных даже по отношению к количеству только фабрично-заводского пролетариата весьма невелико, а в отношении общего числа японских рабочих в десять с лишним миллионов настолько мало, что об организованности японского пролетариата и говорить нельзя.
В рабочих организациях Японии с момента их возникновения (1919 год) борются анархо-синдикалистское и коммунистическое влияния. До недавнего времени анархо-синдикалисты были значительно сильнее, но влияние их с каждым годом падает, в то время, как коммунистическое влияние параллельно возрастает.
Можно определенно сказать, что политических партий рабочего класса в Японии почти еще не существует. Анархисты в партию не организованы и работа их носит чисто кружковый характер. Коммунистическая партия организовалась только в 1921 г., существует лишь нелегально и поэтому еще очень мала и слаба (в настоящий же момент почти вся рассажена по тюрьмам); целиком реформистская теперь социал-демократическая партия, хоть и значительно старше (организована в 1902 году) и многочисленнее, но утратила почти всякое доверие и влияние на пролетарские массы.
Долгое время в Японии существовали только организованные полицейскою властью профессиональные союзы, и хотя теперь имеется истинно-пролетарское профессиональное движение, эти патриархальные полицейские профсоюзы все еще существуют.
Впрочем, рабочее движение — единственная почти область, где патриархальность нравов быстро и радикально исчезает; чрезвычайно тяжелые условия труда; нищенская заработная плата при 9-12-часовом рабочем дне; отсутствие на практике какой-либо нормировки условий труда; непризнание правительством права союзов и стачек и жестокая безработица, — все это, в условиях почти беспрерывного после мировой войны промышленного и торгового кризиса и безудержного дорожания жизни весьма озлобляет рабочих и быстро революционизирует их.
Классовая борьба в Японии все более обостряется и теряет свой патриархальный характер, что свое отражение находит и по другую сторону баррикады: в лагере буржуазии возникают фашистские организации, целиком воспроизводящие свои европейские и американские прообразы. Сильнейшей из таких организаций является организованная в 1919 г. (т.е. в то же время, когда возникли и первые профсоюзы) в общенациональном масштабе «Кокусуи-Кай» (в переводе: «Ассоциация избранных граждан»), существующая при молчаливом содействии министерства внутренних дел и деятельной финансовой поддержке крупнейших капиталистов. Оффициально целью этой организации является: «национальное благоденствие, основанное на классовом сотрудничестве», но фактически это — чисто фашистская организация для подавления рабочего и революционного движения. Члены Кокусуи-Кай постоянно носят при себе оружие и часто делают вооруженные нападения на рабочие собрания, особенно во время забастовок.
Впервые рабочее движение в Японии проявилось около 40 лет назад в связи с общим либеральным движением в пользу введения конституции и парламентаризма. И первая забастовка в Японии (забастовка рикш в связи с постройкой первой конно-железной дороги) была в 1884 году. Но так как капитализм в Японии особенно быстро развивается с японско-китайской войны 1894 — 1895 г.г., то с этого же времени надо, собственно говоря, считать начало рабочего движения в Японии. Через два года после окончания этой войны в Японии разразился тяжелый экономический кризис, и первая забастовочная волна прокатилась по Японии тоже в 1897 году. В то же самое время началось движение среди рабочих некоторых отраслей японской промышленности под руководством так наз. «Общества для подготовки организации профессиональных союзов». В 1899 году это общество имело уже свыше 5.000 членов и был организован ряд отдельных профсоюзов. Состоявшаяся в 1901 г. в Токио массовая демонстрация рабочих «Братское собрание рабочих» уже привлекла около 30 тыс. человек (Тани. — «Капитал и труд в Японии»).
Но немедленно же после японско-китайской войны командующие классы Японии стали готовиться к русско-японской и не только невероятно эксплуатировали труд японского пролетариата в интересах скорейшего развития капитализма, но и под предлогом подготовки к войне «для защиты национального достоинства», т.е. спекулируя на патриотизме всего японского народа, в том числе и трудовых масс, вели чрезвычайный нажим против рабочего движения и путем прямого насильственного подавления всякой рабочей самостоятельности и путем административного вмешательства в жизнь рабочих организаций по примеру нашего скверной памяти Зубатова.
Социалистическое движение в Японии стало развиваться приблизительно с того же времени, сначала, конечно, под руководством радикально настроенной интеллигенции. В 1902 году, как уже указывалось, организовалась японская социал-демократическая рабочая партия, которая сперва вела себя весьма революционно, но уже незадолго до начала русско-японской войны раскололась, так как часть ее решительно высказалась за войну. Эта часть осталась оплотом реформизма, и, отчасти, вышеотмеченной «зубатовщины».
Тем не менее, поход буржуазии против рабочего движения во всех проявлениях этого похода продолжается до сих пор. В эту тяжелую эпоху целый ряд японских революционеров погиб на виселице или в тюрьмах. Еще в 1911 году известен процесс японских социалистов, так называемое «дело Котоку», когда из 24 человек обвиняемых — 12 были повешены, а остальные получили пожизненное тюремное заключение и в большинстве своем умерли в тюрьме, причем все дело было явно дутое.
В общем и целом, японское рабочее движение в ранней стадии своего развития, как уже указано, находилось под влиянием анархо-синдикализма, лидерами которого тогда были известные вожди рабочего класса: Осуги, который так и остался до конца жизни анархистом и был вместе со своей семьей зверски убит фашистами в 1923 году после землетрясения, и т.т. Ямакава и Арахата, которые впоследствии стали коммунистами и в настоящее время являются лидерами Японской Коммунистической Партии.
Оживление японского рабочего движения началось с 1912 года, когда организовано было «братское общество «Юайкай», которое под руководством реформистского вождя Сузуки, и под влиянием примера американского рабочего движения после ряда перипетий стало «Японской федерации труда» (Нипон Родо Содомэй).
Сузуки — японский Гомперс. Можно, конечно, сомневаться, как это делает тов. Виленский-Сибиряков, является ли руководимая им организация «зубатовской» по преимуществу, но по существу нельзя спорить, что она близка к правительству и никакой революционностью не отличается. Однако, революционные сдвиги внутри японского рабочего движения не могут, конечно, не находить своего отражения и на реформистских организациях.
В 1920 году была организована «Японская Социалистическая Лига» (Нипон Шакайшуги Домей), которая вскоре должна была перейти на полулегальное существование, а в мае 1921 года была окончательно ликвидирована правительством.
В 1921 году, как указывалось выше, была организована японская коммунистическая партия, влияние ее вскоре сказалось на всем рабочем движении в Японии. Неудачу, с точки зрения японских реформистов, созванной в сентябре 1922 года общенациональной конференции «Всеяпонской Всеобщей Федерации Профсоюзов» следует отнести, главным образом, за счет коммунистического влияния. Борьба коммунистов против реформистов привела, в частности, к победе в профдвижении лозунга: «от качества к количеству»,т.е. к признанию необходимости объединения в профсоюзах возможно большего числа рабочих, а не только их привилегированной верхушки, и точно так же к сознанию необходимости политической борьбы, что конечно, отрицают реформисты (Г. Тани. «Труд и капитал в Японии»).
Дифференциация внутри японского рабочего движения гигантски развивается. Такие массовые организации, как Всеобщая Японская Федерация Труда, даже в своей реформистской ясности, несмотря на бесспорную близость реформистских вождей к правительству и к буржуазии, не могут утратить своей классовой сущности; классовое чутье пролетарских и бедняцких крестьянских масс толкает их на революционный путь даже через головы их реформистских вождей. Полицейские организации рабочих переходят в чисто-фашистский лагерь по примеру той Кокусуи-Кай, о которой мы писали выше, и которая в настоящее время, помимо фашистской буржуазии, объединяет лишь штрейкбрехеров.
Даже реформистская часть рабочих организаций по мере развития рабочего движения все левеет, а внутри единой организации выделяется сплоченное ядро левого крыла профессионального рабочего движения, руководимое японской коммунистической партией. Особенно это сказалось при перипетиях проведения в жизнь командующими классами закона против коммунистов и анархистов.
Ультра-буржуазный кабинет Като внес в парламент этот исключительный закон, карающий даже попытку к революционной организации и устанавливающий 10-летнюю тюремную кару для всякого, «кто принимает участие в организации или вступает в ассоциации в целях уничтожения системы собственности или изменения формы государства», а за всякое «содействие» такой организации карает 5-ю годами тюремного заключения.
Тогда 40 рабочих организаций ответили вызовом правительству, заявив, что за свои права рабочие готовы бороться с оружием в руках до последней капли крови. Буржуазия не рискнула проводить этот закон, и верхняя палата провалила его. Но после некоторой подготовки и жестокой расправы с рабочими организациями, Като опять внес этот законопроект, и в 1925 году провел его через парламент. Незачем и говорить, что этот закон не запугивает рабочих, но, наоборот, революционизирует их, что сказалось и на 14 съезде Японской Федерации Труда, в марте 1925 года, когда с чрезвычайной резкостью разгорелась борьба между правым и левым крылом по вопросу о создании — рабоче-крестьянской политической партии. Правые оставались на старой трэдъюнионистской позиции, между тем, как левые придерживались коммунистической платформы.
Начавшаяся на этой конференции решительная борьба продолжалась до мая 1925 года, когда Центральный Комитет Японской Федерации Труда, состоящей из правых реформистов, принял решение об исключении из Федерации 27 профсоюзов.
Эти исключенные союзы созвали свою конференцию профсоюзов, на которой приняло участие всего 32 профсоюза. Конференция постановила создать Японский Совет Профсоюзов (Нихон Родокумиай Хиогикай) в противовес реформистской Японской Федерации Труда и высказалась в ряде чрезвычайно важных и интересных резолюций в пользу национального и международного единства профессионального рабочего движения и за борьбу до конца против реформизма и рабочей бюрократии. Этот новый центр японского рабочего движения привлекает также симпатии и сочувствие многих таких рабочих организаций, которые до сего времени не входили в Федерацию Труда. (Г. Тани: «Капитал и труд в Японии»).
Таким образом, в настоящее время японское профессиональное движение оказывается и организационно расколотым на правое и левое крыло, причем последнее является уже определенно революционным. Это, конечно, не ослабляет, а усиливает рабочее движение, так как вносит революционную ясность в запутанное реформистами положение.
С другой стороны, и само рабочее движение в Японии решительно революционизируется, и это находит отражение также в характере забастовок.
До недавнего еще времени забастовки в Японии носили совершенно стихийный и малосознательный характер и, как это часто бывает при подобных забастовках, сопровождались порчей рабочими машин и даже поджогами заводов. Теперь забастовки носят организованный характер и всегда почти являются выражением конфликтов между рабочей организацией и капиталистами. В период нынешнего тяжелого кризиса в промышленности и торговле Японии и при ужасной безработице, рабочие организации вынуждены сплошь да рядом сдерживать стихийное недовольство и злобу масс; однако, это придает всему движению максимально организованный характер, а также способствует скорейшему изжитию той «простоты нравов», патриархальности и расовой солидарности, которые отчасти все еще сохраняются во взаимоотношениях между трудом и капиталом в Японии. Но, как мы уже отмечали выше, как раз в этой области современной японской жизни быстрее всего изживаются и уничтожаются эти пережитки седой старины.
Их уничтожению в сильнейшей мере способствует также та жестокость, которую в этой борьбе проявляют японские капиталисты и управляемое ими правительство и его органы.
Жесточайшая расправа с социалистами и особенно с коммунистами началась в Японии еще до землетрясения 1923 года. После землетрясения разнузданная черная свора обрушилась на революционеров с еще большей силой; как мы уже указывали, в это именно время зверски был замучен со своей семьей анархист Осуги. Тогда же в предместьях Токио теми же фашистами были расстреляны 10 революционеров; в тот же период правительство засадило в тюрьмы почти всю японскую коммунистическую партию, а в 1924 году был казнен молодой японский террорист Намба Дайсукэ, в 1923 году после этого разгула реакции покушавшийся на жизнь принца-регента. Белый террор и сейчас продолжает свирепствовать в многострадальной Японии.
Неудовлетворенное проведением исключительного закона против коммунистов, правительство готовит даже теперь новый законопроект «об опасных мыслях», по которому даже мысли о свержении существующего строя должны жестоко караться, и лелеет мечту о «государственной мобилизации труда» или «милитаризации промышленности», что должно дать возможность капиталистам окончательно поработить индустриальных рабочих.
Но, несмотря на все эти репрессии, командующие классы Японии весьма обеспокоены как фактом все растущей революционной организованности рабочих, так и фактом опять-таки все растущей безработицы. В настоящее время в Японии и по официальным правительственным сообщениям — не менее 2 миллионов безработных. А такая цифра в свое время заставляла страшно нервничать даже английскую буржуазию, насколько же должна пугать теперь японскую?
Из всего изложенного с несомненностью явствует, что если на вопрос: «Революционна ли японская буржуазия» мы должны были ответить категорическим отрицанием, то на вопрос: «Революционны ли японский пролетариат и крестьянство»: мы должны с неменьшей же категоричностью ответить утвердительно.
Однако, это нисколько не подтверждает предположения о близости японской буржуазной революции. Наоборот, это еще более подчеркивает обратное, т.е. что буржуазная революция в Японии невозможна. Из страха перед грядущей рабоче-крестьянской революцией японская буржуазия никогда не пойдет в бой против нисколько не мешающих ей абсолютизма и пережитков феодализма, а японский революционный пролетариат и крестьянство никогда не станут со своей буржуазией по одну сторону баррикады. Как мы утверждали выше, Япония со своей своеобразной смесью концентрированного капитализма и пережитков бюрократического феодализма и абсолютизма должна будет непосредственно попасть в самую гущу пролетарской революции, а рабоче-крестьянские революционные кадры Японии, минуя обычный этап борьбы за торжество собственной буржуазии, сразу ринутся в бой во имя создания своей рабоче-крестьянской власти.
Это фактическое положение приближает японскую пролетарскую революцию к мировой и теснейшими узами связывает обеих. Революционный рабоче-крестьянский фронт в Японии становится крайним восточным флангом международного революционного рабоче-крестьянского фронта. В этой именно борьбе исчезает специфически-японское своеобразие, оригинальное переплетение заимствованного нового с пережитками старого, и только тут именно и перспективы и прогнозы, предсказания будущего развития, совершенно идентичны (одинаковы) с тем, что дано и для других капиталистических стран. Ибо в стране Восходящего Солнца на крайнем Востоке восходит Солнце Запада.
Адольф Иоффе.