Социальное развитие России и царизм.
Наша революция* убила нашу «самобытность». Она показала, что история не создала для нас исключительных законов. И в то псе время именно русская революция имеет совершенно своеобразный характер, который является итогом особенностей всего нашего общественно-исторического развития и, в свою очередь, раскрывает совершенно новые исторические перспективы.
* Речь идет о революции 1905 г. и о тех изменениях, какие она внесла в общественную и государственную жизнь России: формирование партий, думское представительство, открытая политическая борьба и пр. — Л.Т.
Нет надобности останавливаться на метафизическом вопросе о том, имеем ли мы при сравнении России с Западной Европой дело с «качественным» или «количественным» различием. Но нельзя сомневаться в том, что основное отличие русского социального развития составляет его медленность и примитивность. Русское государство, в сущности, немногим моложе европейских государств: начало русской государственной жизни летопись ведет с 862 года. Однако крайне медленный темп экономического развитая, обусловленный неблагоприятной естественной средой и редкостью населения, задерживал процесс социальной кристаллизации к наложил на всю нашу историю отпечаток крайней отсталости.
Трудно сказать, как сложилась бы жизнь русского государства, если бы она протекала изолированно, под влиянием одних только внутренних тенденций. Достаточно того, что этого не было. Русская общественная жизнь находилась — и чем дальше, тем больше — под непрестанным давлением более развитых общественных и государственных отношений Западной Европы. При слабом сравнительно развитии международной торговли решающую роль играли междугосударственные военные отношения. Социальное влияние Европы в первую очередь сказывалось чрез посредство военной техники.
Русское государство, возникшее на примитивной экономической основе, столкнулось на своем пути с государственными организациями, которые сложились на более высоком экономическом базисе. Здесь открывались две возможности: русское государство должно было либо пасть в борьбе с ними, как пала Золотая Орда в борьбе с московскими царством, либо оно должно было обгонять развитие своих собственных экономических отношений, поглощая под давлением извне несоразмерно большую часть жизненных соков нации. Для первого исхода русское народное хозяйство оказалось уже недостаточно примитивным. Государство не рухнуло, а стало расти при чудовищном напряжении хозяйственных сил народа.
До известной степени сказанное применимо, разумеется, и ко всякому другому европейскому государству. Но стой разницей, что в своей взаимной борьбе за существование эти государства опирались на приблизительно однородный экономический базис, и потому развитие их государственности не испытывало таких могучих экономически непосильных внешних давлений. Борьба с крымскими и ногайскими татарами вызывала большое напряжение сил. Но, разумеется, не большее, чем вековая борьба Франции с Англией. Не татары вынудили Русь ввести огнестрельное оружие и создать постоянные стрелецкие полки; не татары заставили впоследствии создать рейтарскую конницу и солдатскую пехоту. Тут было давление Литвы, Польши, и Швеции. Чтобы удержаться против лучше вооруженных врагов, русское государство было вынуждено заводить у себя промышленность и технику, нанимать военных специалистов, государственных фальшивомонетчиков и пороховщиков, доставлять учебники по фортификации, вводить навигационные школы, фабрики, тайных и действительных тайных советников. Если военные инструкторов и тайных советников можно было выписать из-за границы, то материальные средства нужно было во что бы то ни стало извлекать из самой страны.
История русского государственного хозяйства есть непрерывная цепь героических в своем роде усилий, направленных на обеспечение военной организации необходимыми средствами. Весь правительственный аппарат строился и то-и-дело перестраивался в интересах казны. Его задачи заключалась в том, чтобы всякую частицу накопленного народного труда поймать и использовать для своих целей.
В поисках за средствами правительство не отступало ни перед чем: оно накладывало на крестьян произвольные и всегда непомерно большие налоги, к которым население никак не могло приспособиться. Оно установило круговую поруку общины. Просьбами и угрозами, увещаниями и насилием оно отнимало деньги у купцов и монастырей. Крестьяне разбегались, купцы эмигрировали. Переписи семнадцатого века свидетельствуют о прогрессирующем сокращении населения. Из полуторамиллионного бюджета около 85% расходовалось в то время на войска. В начале восемнадцатого века Петр, под влиянием нанесенных ему жестоких ударов, был вынужден реорганизовать пехоту по новому образцу и создать флот. Во второй половине этого столетия бюджет уже достиг 16 — 20 миллионов, причем на войско и флот уходило 60 — 70%. Ниже 50% этот расход не опускался и при Николае I. В середине XIX века Крымская война столкнула царское самодержавие с экономически наиболее могущественными государствами Европы, с Англией и Францией, — в результате оказалось необходимым реорганизовать армию на основе всеобщем воинской повинности. При полу-освобождении крестьян в 1861 г. фискальные и военные потребности государства играли решающую роль.
Но внутренних средств не хватало. Уже при Екатерине II правительство получило возможность заключать внешние займы. Отныне европейская биржа все больше становится источником финансирования царизма. Накопление огромных капиталов на западно-европейских денежных рынках получает с этого времени роковое влияние на ход политического развития России. Усиленный рост государственной организации выражается теперь не только в непомерном увеличении косвенных налогов, но и в лихорадочном возрастании государственного долга. За десятилетие 1898 — 1908 годов он поднялся на 19% и к концу этого периода достиг уже 9 миллиардов рублей. В какой зависимости государственный аппарат самодержавия находится от Ротшильда и Мендельсона, показывает то обстоятельство, что одни проценты поглощают сейчас около трети чистого дохода государственной казны. В предварительном бюджете на 1908 г. расходы на армию и флот вместе с процентами по уплате государственных долгов и издержками, связанными с окончанием войны, составляют 1.018.000.000 рублей, т.-е. 40,5% всего государственного бюджета.
В результате этого давления Западной Европы самодержавное государство поглощало непропорционально большую долю прибавочного продукта, т.-е. жило за счет формировавшихся привилегированных классов и тем задерживало их и без того медленное развитие. Но мало этого. Государство набрасывалось на необходимый продукт земледельца, вырывало у него источники его существования, сгоняло его этим с места, которого он не успел обогреть, и тем задерживало рост населения и тормозило развитие производительных сил. Таким образом, поскольку государство поглощало непропорционально большую долго прибавочного продукта, оно задерживало и без того медленную сословную дифференциацию; поскольку же оно отнимало значительную долю необходимого продукта, оно разрушало даже и те примитивные производственные основы, на какие опиралось.
Но для того, чтобы существовать и господствовать, государство само нуждалось в сословно-иерархической организации. Вот почему, подкапываясь под экономические основания её роста, оно стремится в то же время форсировать её развитие мерами государственного порядка — и, как и всякое другое государство, стремится отвести этот процесс сословного формирования в свою сторону. В игре социальных сил равнодействующая гораздо дальше отклонялась в сторону государственной власти, чем это имела место в западно-европейской истории. Тот обмен услуг — за счет трудящегося народа — между государством и верхними общественными группами, который выражается в распределении прав и обязанностей, тягот и привилегий, складывался у нас к меньшей выгоде дворянства и духовенства, чем в средневековых сословных государствах Западной Европы. И, тем не менее, страшным преувеличением, нарушением всяких перспектив будет сказать, как это делает Милюков в своей истории русской культуры, будто в то время, как на Западе сословия создавали государство, у нас государственная власть в своих интересах создавала сословия.
Сословия не могут быть созданы законодательным или административным путем. Прежде, чем та или другая общественная группа сможет при помощи государственной власти опериться в привилегированное сословие, она должна сложиться экономически во всех своих социальных преимуществах. Сословий нельзя фабриковать по заранее созданной табели о рангах или по уставу Legion d'honneur.
Несомненно только то, что в своем отношении к русским привилегированным сословиям царизм пользовался несравненно большею независимостью, чем европейский абсолютизм, выросший из сословной монархии. Наибольшего могущества абсолютизм достиг тогда, когда буржуазия, поднявшаяся на плечах третьего сословия, окрепла настолько, чтобы служить достаточным противовесом для сил феодального общества. Положение, при котором привилегированные и имущие классы, борясь, уравновешивали друг друга, обеспечило государственной организации наивысшую независимость. Людовик XIV говорил: L'etat c'est moi (Государство, это — я). Прусская абсолютная монархия представлялась Гегелю самоцелью, осуществлением идеи государства вообще.
В своем стремлении к созданию централизованного государственного аппарата царизму приходилось не столько тягаться с притязаниями привилегированных сословий, сколько бороться с дикостью, бедностью и разобщенностью страны, отдельные части которой жили вполне самостоятельной экономической жизнью. Не равновесие экономически-господствующих классов, как на Западе, а их социальная слабость и политическое ничтожество создали из бюрократического самодержавия самодовлеющую организацию. В этом отношении царизм является промежуточной формой между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом — быть может, более близкой к последнему.
Но в то время, как полуазиатские социальные условия превратили царизм в самодержавную организацию, европейская техника и европейский капитал вооружили эту организацию всеми средствами европейской великой державы. Это дало царизму возможность вмешиваться во все политические отношения Европы, в которых его увесистый кулак стал играть роль решающего фактора. В 1815 г. Александр I появляется в Париже, восстанавливает Бурбонов и сам становится носителем идеи Священного Союза. В 1848 г. Николай I делает блестящий заем для подавления европейской революции и посылает русских солдат против восставших венгров. Европейская буржуазия надеялась, что царские войска послужат ей еще когда-нибудь против социалистического пролетариата, как они прежде служили европейскому деспотизму против самой буржуазии.
Но историческое развитие пошло другим путем. Абсолютизм разбил себе голову о капитализм, который он сам так ревностно насаждал.
В докапиталистическую эпоху влияние европейского хозяйства на русское было по необходимости ограниченным. Натуральный, следовательно, самодовлеющий характер русского народного хозяйства ограждал его от влияния более высоких форм производства. Структура наших сословий, как сказано, осталась недоразвившейся до конца. Но когда в самой Европе окончательно воцарились капиталистические отношения, когда денежный капитал стал носителем нового хозяйства, когда абсолютизм, борясь за самосохранение, сделался пособником европейского капитализма, тогда положение изменилось совершенно.
Те «критические» социалисты, которые перестали понимать значение государственной власти для социалистического переворота, могли бы убедиться даже на примере бессистемной и варварской деятельности русского самодержавия, какую огромную роль может играть государственная власть в чисто хозяйственной области, когда она в общем работает в направлении исторического развития.
Сделавшись историческим орудием в деле капитализирования экономических отношений России, царизм этим прежде всего укреплял себя.
К тому времени, когда развившееся буржуазное общество почувствовало потребность в политических учреждениях Запада, самодержавие, с помощью европейской техники и европейского капитала, превратилось в крупнейшего капиталистического предпринимателя, в банкира и монопольного владельца железных дорог и винных лавок. Оно опиралось на централизованно-бюрократический аппарат, негодный для регулирования новых отношений, но вполне способный развить большую энергию в деле систематических репрессий. Огромные размеры государства были побеждены телеграфом, который придает действиям администрации уверенность, относительное единообразие и быстроту, а железные дороги позволяют перебрасывать в короткое время военную силу из конца в конец страны. Дореволюционные правительства Европы почти не знали ни железных дорог, ни телеграфа. Армия в распоряжении абсолютизма колоссальная, — и если она оказалась несостоятельной в серьезных испытаниях русско-японской войны, то она все же достаточно хороша для внутреннего господства. Ничего подобного нынешней русском армии из знало не только правительство старой Франции, но и европейские правительства накануне 1848 года.
Финансовое и военное могущество абсолютизма подавляло и ослепляло не только европейскую буржуазию, но и русский либерализм, отнимая у него всякую веру в возможность тягаться с абсолютизмом в деле открытого соразмерения сил. Военно-финансовое могущество абсолютизма исключало, казалось, какие бы то ни было возможности русской революции.
На самом же деле оказалось как раз обратное.
Чем централизовавшее государство и чем независимее от господствующих классов, тем скорее оно превращается в самодовлеющую организацию, стоящую над обществом. Чем выше военно-финансовые силы такой организации, тем длительнее и успешнее может быть её борьба за существование. Централизованное государство с двухмиллиардным бюджетом, с восьмимиллиардным долгом и с миллионной армией под ружьем, могло продержаться еще долго после того, как перестало удовлетворять элементарнейшим потребностям общественного развития — в том числе и потребности в военной безопасности, на охранении которой оно первоначально сложилось.
Таким образом административное, военное и финансовое могущество абсолютизма, дававшее ему возможность существовать наперекор общественному развитию, не только не исключало возможности революции, как думал либерализм, по, наоборот, делало революцию единственным выходом, причем за этой революцией заранее был обеспечен тем более радикальный характер, чем более могущество абсолютизма углубляло пропасть между ним и народными массами, захваченными новым экономическим развитием.
Русский марксизм поистине может гордиться тем, что он один уяснил направление развития и предсказал его общие формы* в то время, как либерализм питался внушениями самого утопического «реализма», а революционное народничество жило фантасмагориями и верой в чудеса.
* Даже такой реакционный бюрократ, как проф. Менделеев, не может не признать этого. Говоря о развитии индустрии, он замечает: «Социалисты тут кое-что увидали и даже отчасти поняли, но сбились, следуя за латинщиной (!), рекомендуя прибегать к насилиям, потворствуя животным инстинктам черни и стремясь к переворотам и власти». — Л.Т.