Троцкий: Наши разногласия.
Заметка составителя: Эта статья печатается по тексту сборника работ Л. Троцкого «1905» изданного Госиздатом в Москве в 1922 г. стр. 270–286. Все подстрочные заметки взяты из текста 1922 г.; все авторские выделения (подчеркивания и курсив) выделены жирным шрифтом. Ежемесячный журнал «Przeglad Socjaldemokratyczny» издавался в австрийском Кракове группой польских революционных социал-демократов (Люксембург, Тышко, Дзержинский и др.), стоявших на левом фланге международной социал-демократии и тесно сотрудничавших с РСДРП. В журнале публиковались статьи и большевистских, и меньшевистских представителей российского марксизма. Статья «W czym sie roznimy» появилась в № 6 за июль 1908 года, стр. 405 — /И–R/.
Заметка 1922 года: Эта статья была напечатана в польском журнале "Przeglad Socjaldemokratyczny" в период глубочайшей реакции в России, почти мертвого затишья в рабочем движении и ренегатского отречения меньшевиков от революции и ее методов. Статья подвергает также критике тогдашнюю официальную позицию большевизма в вопросе о характере революции и о задачах пролетариата в ней. Критика меньшевизма сохраняет и по сей день свое значение: русский меньшевизм пожинает плоды своих роковых ошибок в эпоху 1903–1905 гг., когда он практически складывался; мировой меньшевизм повторяет ныне основные ошибки русского. Критика тогдашней большевистской позиции (демократическая диктатура пролетариата и крестьянства) сохраняет ныне только исторический интерес. Былые разногласия давно устранены.
В первом издании настоящей книги эта глава была напечатана с пробелами, так как под руками у нас не было ни полной русской рукописи, ни польского журнала, в котором статья была напечатана. В настоящем издании пробелы заполнены по польскому тексту.
Л. Т. 1922 г.
1905-й год, реакция и перспективы революции
«Что современную апатию нельзя преодолеть теоретическим путем, — писал в 1854 г., в эпоху жестокой мировой реакции, Лассаль Марксу, — в этом ты совершенно прав. Я обобщаю эту мысль даже до того, что еще никогда апатию не побеждали чисто-теоретическим путем, т.е. теоретическое преодоление такой апатии рождало учеников и секты или неудачные практические движения, но никогда еще не вызывало ни реального мирового движения, ни общего массового движения умов. Массы вовлекаются в поток движения не только практически, но и духовно, только кипучей силой действительных событий».
Оппортунизм этого не понимает. Может показаться парадоксом, если сказать, что главной психологической чертой оппортунизма является его неумение ждать. Но это несомненно так. В периоды, когда союзные и враждебные социальные силы своим антагонизмом, как и своим взаимодействием, создают в политике состояние мертвого покоя; когда молекулярная работа экономического развития, усиливая противоречия, не только не нарушает политического равновесия, но, наоборот, временно укрепляет и как бы увековечивает его, — снедаемый нетерпением оппортунизм ищет вокруг себя «новых» путей и средств, чтобы немедленно реализовать то, чему история еще отказывает в реализации. Он изнывает от жалоб на недостаток и ненадежность собственных сил, и пускается на поиски «союзников». С жадностью набрасывается он на навозную кучу либерализма. Он заклинает ее. Он призывает ее. Он изобретает для нее специальные формулы действия. В ответ, она только обдает его запахом политического разложения. Тогда он начинает выклевывать из нее отдельные жемчужные зерна демократии. Ему нужны союзники. Он мечется и за фалды ловит их на перекрестках улиц. Он обращается к «своим» и внушает им величайшую предупредительность по отношению к возможным союзникам. «Такта, побольше такта, как можно больше такта!» Им овладевает особая болезнь, мания осторожности по отношению к либерализму, бешенство такта, — и в исступлении он наносит пощечины и раны собственной партии.
Оппортунизм хочет учесть отношения, которые еще не созрели. Он хочет немедленного «успеха». Когда оппозиционные союзники не помогают, он бросается к правительству: убеждает, просит, грозит… Наконец, он сам находит себе место в правительстве (министериализм), но только для того, чтобы доказать, что историю нельзя обогнать не только «теоретическим путем», но и административным.
Оппортунизм не умеет ждать. И именно поэтому большие события для него всегда неожиданны. Они застигают его врасплох, сбивают с ног, вертят, как щепку в своем водовороте и уносят вперед, ударяя головой то в один берег, то в другой… Он пытается сопротивляться, но тщетно. Тогда он покоряется судьбе, притворяется довольным, машет руками, чтоб показать, что плавает, — и кричит громче всех… A когда ураган проносится, он выползает на берег, брезгливо отряхивается, жалуется на головную боль и ломоту в костях, и в состоянии мучительного похмелья не щадит жестких слов по адресу революционных «фантастов»…
I
В недавно вышедшей книге: «Современное положение и возможное будущее» небезызвестный московский меньшевик Череванин пишет: «В ноябре и в декабре (1905 г.) торжествовала даже не большевистская тактика, а тактика Парвуса и Троцкого» (стр. 200). Официозный философ меньшевистской тактики Мартынов, с своей стороны упоминает в последнем номере «Голоса Социал-Демократа» о «фантастической теории Парвуса и Троцкого… которая пользовалась у нас мимолетным успехом в октябрьские дни, в период Советов Рабочих Депутатов» (№ 4–5, стр. 17). Разноречие в месяцах объясняется просто тем, что Мартынов путается в календаре и под «октябрьскими днями» Совета понимает дни октябрьские, ноябрьские и декабрьские: философы, оперирующие с большими историческими эпохами, как известно, легко сбиваются в месяцах. Что же, однако, лежало в основе «фантастической теории»? Череванин отвечает: «явно безрассудная точка зрения Парвуса и Троцкого, рассчитывавших перевести Россию из полудикого состояния прямо в социализм» (стр. 177). Безрассудство этого расчета Череванин без труда обнаруживает на нескольких страницах. Что такое русский пролетариат? По самому великодушному расчету, это — 27,6% населения. Но с революционных счетов нужно скинуть сельскохозяйственных рабочих, ввиду их темноты и отсталости, прислугу и поденщиков, ввиду их разрозненности, — и тогда останется 3,2 миллиона душ торгово-промышленного пролетариата. «Итак, 5 — 11% всего населения — вот та основа, на которой Парвус и Троцкий хотели воздвигать социалистический строй! И они наивно думали при этом, что они применяют к действительности марксизм» (стр. 179). Победа Череванина несомненна. Скверно лишь то, что своих противников он скопировал у тех газетных проходимцев, преимущественно из ренегатов марксизма, которые как можно аляповатее и наглее малюют черта перманентной революции.
Вопрос никогда не шел для нас о том, можно ли Россию «перевести прямо в социализм». Такая постановка вопроса требует совершенно особого устройства головы.
Мы спрашивали о классовой динамике русской революции — не «перманентной революции», не «социалистической революции», а о той, которая происходит в России.
Этих справок совершенно достаточно для того, чтобы показать, как пишут историю оппортунисты в состоянии революционного похмелья. Но, может быть, еще интереснее вопрос, как они делают историю. О Череванине мы, к сожалению, на этот счет ничего не можем сказать, так как об его роли в событиях революции не имеем ни малейшего представления. Но о взглядах (если не о деятельности) некоторых его единомышленников у нас имеются под руками документальные свидетельства. «Вы спрашиваете, — пишет один из них, — чего мы будет требовать в Учредительном Собрании? Мы отвечаем ясно и категорически: мы будет требовать не «социализации», а социализма, не уравнительного пользования землей, а обобществления всех (курсив подлинника) средств производства». Правда, «вульгарно понимающие марксизм» возражают, что у нас «технически невозможна в близком будущем социалистическая революция». Aвтор, однако, победоносно разрушает их возражения и заключает: «одна лишь социал-демократия… в настоящее время смело выставляет лозунг — непрерывная революция, она одна лишь приведет массы к последней и решительной победе». Кто это пишет? Видный меньшевик. Правда, от Мартынова мы слышали, что в «октябрьские дни» взгляды Парвуса и Троцкого пользовались мимолетным успехом. Но зато он же рассказывает нам о «предостерегающем голосе меньшевиков, у которых не так скоро (?) вскружилась голова и которые продолжали упорно (упорно!) хранить, подчас наперекор стихии, заветы русской социал-демократии» («Голос Социал-Демократа», № 4–5, стр. 16). Нет спора, такое мужество выше всякой похвалы. Однако же… однако же цитированная статья, вульгаризирующая идею перманентной революции, написана все-таки меньшевиком (См. «Начало», №№ 7 и 11, передовые статьи). Может быть, этот меньшевик, подвергшийся такому жестокому припадку революционного головокружения, «не надежный», «не настоящий» меньшевик? О, нет! Это был Петр* меньшевизма, его краеугольный камень. Это был — товарищ Мартынов.
* Петр — апостол, первосвященник. (/И-R/).
Такова страничка из политической физиологии оппортунизма. Мудрено ли, если люди, до такой степени растерявшие свои предпосылки в самый важный и ответственный момент нашей истории, теперь злобствуют против «безрассудства» нераскаянных и против… безумия самой революции?
II
Социал-демократия родилась из революции и идет к революции. Вся ее тактика в эпохи так называемого мирного развития сводится в конце концов к накоплению сил, которые во всем своем объеме реализуются лишь в период открытых революционных столкновений. «Нормальные», «мирные» эпохи — это те, когда господствующие классы навязывают пролетариату свое право и свои формы политического сопротивления (суд, поднадзорные политические собрания, парламентаризм). Революционные эпохи — это те, когда пролетариат для своего политического возмущения находит те формы, в которых его революционная природа получает наиболее полное выражение (свободные собрания, свободная пресса, всеобщие стачки, восстание…). «Но в революционном угаре (!), когда революционные цели кажутся такими близкими к своему осуществлению, трудно пробить дорогу разумной меньшевистской тактике… » (Череванин, стр. 209). Социал-демократическая тактика, применению которой мешает «революционный угар». Революционный угар, — какая терминология! И все дело оказывается в том, что «разумная меньшевистская тактика» требовала «временного объединения усилий» с кадетской партией, — а этому спасительному акту мешало безумие революции…
Когда перечитываешь переписку наших прекрасных классиков, которые зорко стояли на своих сторожевых вышках — один младший в Берлине, два сильнейших — в центре мирового капитализма, в Лондоне — и напряженно обозревали политический горизонт, отмечая каждое явление, которое могло свидетельствовать о надвигающейся революции; когда перечитываешь эти письма, в которых слышится живое клокотание революционной лавы, ищущей выхода наружу; когда дышишь этой атмосферой нетерпеливого и, в то же время, неутомимого ожидания революции, — испытываешь ненависть к жестокой исторической диалектике, которая для своих мимолетных целей приобщает к марксизму теоретически и психологически бездарных резонеров, противопоставляющих свой тактический «разум» — революционному угару!
«…инстинкт масс в революциях, — писал в 1859 г. Лассаль Марксу, — обыкновенно гораздо вернее, чем благоразумие интеллигентов… Именно недостаток в образовании, присущий массам, предохраняет их от подводных камней благоразумного образа действий… Революцию, — продолжает Лассаль, — в конце концов, можно делать только при помощи масс и их страстного самопожертвования. Но массы, именно вследствие того, что они «серы», вследствие их недостатка в образовании, совсем не понимают поссибилизма, и — так как всякий неразвитой ум признает только крайности, знает лишь да и нет и никакой середины между ними — они интересуются только крайностями, цельным, непосредственным. Это должно, в конце концов, привести к тому, что такие (благоразумно-умные) учетчики революции, вместо того, чтобы не иметь перед собой своих обманутых врагов и иметь за собой своих друзей, в конце концов, наоборот, имеют врагов перед собою и не имеют вовсе приверженцев своих принципов. Таким образом, кажущийся высший рассудок на деле оказывается высшим неразумием».
Лассаль с полным правом противопоставляет революционный инстинкт необразованных масс «благоразумно-умной» тактике учетчиков революции. Но сырой инстинкт для него, разумеется, не последний критерий. Есть высший: это — «законченное познание законов истории и движения народов». «Только реалистическая мудрость, — заключает он, — может естественно превзойти реалистическое благоразумие и подняться над ним». Реалистическая мудрость, которая у Лассаля еще покрыта пленкой идеализма, у Маркса выступает, как материалистическая диалектика. Вся ее сила состоит в том, что она не противопоставляет своей «разумной тактики» реальному движению масс, а только оформляет, очищает и обобщает это последнее. И именно потому, что революция срывает покровы мистики с основных социальных граней и сталкивает классы с классами на широкой государственной арене, политик-марксист чувствует себя в революции, как в родной стихии. Что же это за «разумная меньшевистская тактика», которая не может быть осуществлена, или — что еще хуже — которая сама видит причину своей неудачи в «революционном угаре» и сознательно дожидается, пока он пройдет, то есть пока истощится или будет механически подавлена революционная энергия масс?
III
Плеханов первый имел печальное мужество взглянуть на события революции, как на ряд ошибок. Он дал нам поразительный по яркости пример того, как можно в течение двадцати лет неутомимо защищать материалистическую диалектику против всяких форм резонерского догматизма и рационалистического утопизма, чтобы затем в реальной революционной политике оказаться догматиком-утопистом чистейшей воды. Во всех его писаниях эпохи революции тщетно будете искать самого главного: имманентной механики классовых отношений, внутренней логики революционного развития масс; взамен этого Плеханов дает бесконечный ряд вариаций на тему пустопорожнего силлогизма, в котором большой посылкой служит: наша революция буржуазна, а вывод гласит: по отношению к кадетам нужен такт. Ни теоретического анализа, ни революционной политики, а назойливые резонерские примечания на полях великой книги событий. Высшим завоеванием этой критики является педагогическая мораль: если бы русские социал-демократы были марксистами, а не метафизиками, то наша тактика в конце 1905 г. была бы совершенно другой. И, удивительнейшим образом, Плеханов совершенно не задает себе вопроса, как это могло случиться, что он в течение четверти века проповедывал чистейший марксизм — и способствовал лишь созданию партии революционных «метафизиков»; и — что еще важнее — как этим «метафизикам» удалось увлечь на ложный путь рабочие массы и поставить «истинных» марксистов в положение одиноких резонеров? Одно из двух: либо Плеханов не владеет тайной перехода от марксизма, как доктрины, к революционному действию, либо «метафизики» имеют в условиях революции какие-то неоспоримые преимущества пред «истинными» марксистами. Но в таком случае дело нисколько не улучшилось бы, если бы все русские социал-демократы проводили тактику Плеханова: они были бы все равно оттерты «метафизиками» немарксистского происхождения. Плеханов осторожно обходит эту фатальную дилемму. Но Череванин, этот честный Санчо-Пансо плехановского резонерства, берет быка за рога — или, чтобы держаться ближе к Сервантесу, берет осла за уши — и мужественно провозглашает: в условиях революционного угара для истинной марксистской тактики нет места!
Череванин вынужден был прийти к этому выводу, так как он поставил пред собою задачу, которой его учитель тщательно избегал: дать общую картину хода революции и роли в ней пролетариата. В то время, как Плеханов благоразумно ограничивался партизанской критикой отдельных шагов и отдельных заявлений, совершенно игнорируя внутреннее развитие событий, Череванин спросил себя: как выглядела бы история, если бы она развивалась по маршруту «истинной меньшевистской тактики»? Он ответил на это брошюрой «Пролетариат в революции» (Москва, 1907 г.), которая является редким документом мужества, на которое способна ограниченность. Но когда он исправил все ошибки и расставил в «меньшевистском» порядке все события, так что в своей последовательности они вели революцию к победе, он спросил себя: но почему же все-таки история свихнулась на ложную дорогу? И он ответил на это книжкой: «Современное положение и возможное будущее», — опять-таки ценным свидетельством того, что неутомимое мужество ограниченности способно бывает даже приоткрыть истину — хотя и не всегда — с головной части.
«Поражение революции настолько глубоко, — говорит Череванин, — что свести причины этого к каким-нибудь ошибкам пролетариата было бы совершенно невозможно. Дело тут, очевидно, не в ошибках, — соображает он, — а в каких-то более глубоких причинах» (стр. 174). Роковую роль в судьбе революции сыграло возвращение крупной буржуазии к союзу с царизмом и дворянством. В процессе объединения этих сил в одно контрреволюционное целое «крупную, определяющую роль играл пролетариат. И, оглядываясь назад, можно теперь сказать, что это была его неизбежная роль» (стр. 175, курсив везде мой. Л. Т.). В первой брошюре он вслед за Плехановым все злоключения выводил из бланкизма социал-демократии. Теперь его честная ограниченность возмутилась против этого, и он говорит: «Представим себе, что пролетариат все время находился (бы) под руководством настоящих меньшевиков и поступал (бы) по-меньшевистски*. Тактика пролетариата тогда улучшилась бы, но его основные стремления не могли бы измениться, и они неизбежно привели бы его к поражению» (стр. 176). Другими словами, пролетариат, как класс, не способен был бы наложить на себя меньшевистское самоограничение. Разворачивая свою классовую борьбу, он неизбежно толкал буржуазию в лагерь реакции. Тактические ошибки лишь «усиливали печальную (!) роль пролетариата в революции, но не играли определяющей роли». Таким образом, «печальная роль пролетариата» определялась существом его классовых интересов. Вывод позорный, означающий полнейшую капитуляцию перед всеми обвинениями либерального кретинизма по адресу классовой партии пролетариата. И тем не менее в этом позорном политическом выводе сказывается частица исторической истины: сотрудничество пролетариата и буржуазии оказалось невозможным не вследствие дефектов социал-демократической мысли, а вследствие глубокого расчленения буржуазной «нации». Российский пролетариат при его резко очерченном социальном типе и при его уровне сознательности мог развернуть свою революционную энергию только под знаменем своих собственных интересов. Но радикализм его интересов, даже ближайших, неизбежно толкал буржуазию вправо.
* Заметьте, пожалуйста, этот образ мысли: не меньшевики выражают классовую борьбу пролетариата, а пролетариат поступает по-меньшевистски. Еще лучше было бы сказать: допустим, что история поступает по-череванински… (Л. Т.)
Череванин понял это. Но, — говорит он, — в этом-то и была причина поражения. Хорошо. Но какой отсюда вывод? Что оставалось делать социал-демократии? Попытаться алгебраическими формулами a la Плеханов обмануть буржуазию? Сложить на груди руки, предоставив пролетариат его неизбежному поражению? Или, наоборот, признав тщетность надежд на длительное сотрудничество с буржуазией, построить свою тактику на том, чтобы вскрыть всю классовую силу пролетариата, пробудить глубочайшие социальные интересы крестьянских масс, аппелировать к пролетарской и крестьянской армии — и на этом пути искать победы? Возможна ли была победа или нет, этого, во-первых, нельзя было заранее предсказать; а во-вторых, независимо от большей или меньшей вероятности победы, это был во всяком случае единственный путь, на который могла вступить партия революции, если она не предпочитала немедленное самоубийство одной возможности поражения.
Та внутренняя логика революции, которую Череванин начинает нащупывать только теперь, «оглядываясь назад», была еще до начала решительных революционных событий ясна тем, которых он обвиняет в «безрассудстве».
«Ожидать теперь, — писали мы в июле 1905 года, — инициативы и решительности от буржуазии можно еще меньше, чем в 1848 г. С одной стороны, препятствия гораздо более колоссальны, с другой стороны, социальное и политическое расчленение нации зашло неизмеримо дальше. Молчаливый заговор буржуазии, национальной и мировой, ставит страшные препятствия суровому процессу раскрепощения, стремясь не дать ему зайти дальше соглашения имущих классов с представителями старого порядка — для подавления народных масс. Действительно, демократическая тактика может при таких условиях быть развита только в борьбе с либеральной буржуазией. В этом себе нужно отдать вполне ясный отчет. Не фиктивное «единство» нации против ее врагов (царизма), но глубокое развитие классовой борьбы внутри нации, — таков путь… Бесспорно, классовая борьба пролетариата может толкнуть вперед и буржуазию, но это может сделать только классовая борьба. И, с другой стороны, бесспорно, что пролетариат, преодолевший своим давлением косность буржуазии, все же столкнется с ней в известный момент, при самом планомерном развязывании событий, как с непосредственным препятствием. Класс, который сможет победить это препятствие, должен будет это сделать, и тем самым должен будет взять на себя роль гегемона, — если вообще стране суждено радикальное демократическое возрождение. При таких условиям мы имеем господство «четвертого сословия». Само собою разумеется, что пролетариат выполняет свою миссию, опираясь, как в свое время буржуазия, на крестьянство и на мещанство. Он руководит деревней, вовлекает ее в движение, заинтересовывает ее в успехе своих планов. Но вождем остается неизбежно он сам. Это — не «диктатура крестьянства и пролетариата», это — диктатура пролетариата, опирающегося на крестьянство. Его работа не ограничится, конечно, рамками государства. Логикой своего положения он будет немедленно выброшен на международную арену»*.
* Предисловие к «Речи пред судом присяжных» Лассаля. Изд. «Молот». Некоторая умышленная неопределенность выражений объясняется тем, что статья писалась для легального издания «до-конституционной» эры, именно в июле 1905 г. (Л. Т.)
IV
Во всех своих разногласиях различные течения партии сходились в том, что рассчитывали на полную победу, т.е. на завоевание революцией государственной власти. Череванин прикидывает теперь на счетах силы революции и силы реакции и, подведя итог, приходит к выводу, что «всякие успехи революции должны были содержать в зародыше неизбежное грядущее поражение» (стр. 189). Что служит ему материалом для его вычислений? Распространенность стачек, характер и формы крестьянских волнений, цифры выборов в три Думы. Таким образом, ход и исход борьбы он выводит не из экономических отношений непосредственно, а из форм и эпизодов революционной борьбы. Не экономическая характеристика и не статистика классов привели его к выводу о предопределенной безнадежности русской революции, а исследование живой борьбы этих классов, их столкновений, открытого соразмерения их сил. Конечно, «исследование» Череванина безграмотно. Но даже для того, чтобы Череванин мог приступить к своему безграмотному исследованию, необходимо было, чтобы стачка охватила страну, чтобы вспыхнуло восстание, чтобы мужик разгромил несколько губерний, наконец, чтобы были произведены выборы в Государственную Думу. Да и как иначе? Никакой, к примеру, персидский Череванин не мог предсказать своим соотечественникам той фатальной роли, какую будет иметь для революции в Персии союз окрепшего царизма с либеральным правительством Aнглии. И если б такой прорицатель даже нашелся и попытался на основании своих расчетов удержать народные массы от ряда восстаний, приведших их в конце концов к поражению, персидские революционеры хорошо поступили бы, если бы посоветовали мудрецу поселиться на время в сумасшедшем доме.
Революция в России развернулась, прежде чем Череванин подсчитал ее дебет и кредит. Революция была для нас готовой ареной, на которой нам приходилось действовать. Событий мы не создавали, но мы должны были к ним приспособлять свою тактику. Раз мы участвовали в борьбе, значит мы должны были рассчитывать на победу. Но революция — есть борьба за государственную власть. Как партия революции, мы имеем пред собой задачу: вскрывать пред массами необходимость завоевания государственной власти.
V
Точка зрения «меньшевиков» на русскую революцию в целом никогда не отличалась ясностью. Вместе с большевиками они говорили о «доведении революции до конца», причем обе стороны понимали это чисто формалистически, в смысле осуществления нашей «программы-минимум», после чего должна открыться эпоха «нормальной» капиталистической эксплуатации в демократической обстановке. «Доведение революции до конца» предполагало, однако, низвержение царизма и переход государственной власти в руки революционной общественной силы. Какой? Меньшевики отвечали: буржуазной демократии. Большевики отвечали: пролетариата и крестьянства.
Но что такое «буржуазная демократия» меньшевиков? Это не наименование определенной реально-существующей и осязаемой социальной силы, это — созданная журналистами, путем дедукции и аналогии, внеисторическая категория. Так как революция должна быть доведена «до конца», так как это — буржуазная революция, так как во Франции революцию доводили до конца демократические революционеры — якобинцы, следовательно, русская революция может передать власть только в руки революционно-буржуазной демократии.
Установив незыблемо алгебраическую формулу революции, они потом стараются подобрать для нее такие арифметические значения, которых не существует в природе. Упрекая других в преувеличении сил пролетариата, сами они возлагали безграничные надежды на «Союз союзов» и на кадетскую партию… Мартов с великими надеждами приветствовал группу «народных социалистов», а Мартынов ловил за ноги курских народных учителей. Меньшевики понимали, что в капиталистической стране, в которой богатства, население, энергия, знания, общественная жизнь и политический опыт все более сосредоточиваются в городах, — крестьянство неспособно играть руководящую революционную роль. История не может вверить мужику задачу раскрепощения буржуазной нации. Вследствие своей разбросанности, политической отсталости и, в особенности, вследствие расчленяющих крестьянство глубоких внутренних противоречий, из которых нет выхода в рамках капиталистического строя, крестьянство способно только нанести старому порядку несколько сильных ударов с тыла: с одной стороны — стихийными восстаниями деревни, вызывающими замешательство и панику, с другой — внесением недовольства в армию. Но в капиталистических городах, в очагах новой истории, должна существовать решительная партия, опирающаяся на городские революционные массы и способная использовать крестьянские восстания и недовольство войск для того, чтобы беспощадным ударом вытеснить врага со всех позиций и захватить государственную власть. Такой партии меньшевики не могли найти. Вот почему их абстрактное «довести революцию до конца» превратилось на практике в поддержку кадетов quand meme*, а наиболее последовательные из них, как мы уже видели, пришли к заключению, что климат революции вообще чересчур резок для экзотической тактики меньшевизма.
* quand meme — как таковых (французский, /И-R/).
Противоречия меньшевизма являются карикатурным отражением противоречий самой истории, которая поставила страну перед громадной революционной задачей, удалив предварительно по всему миру железной метлой крупной промышленности буржуазную демократию, как экономическую и политическую силу.
В противовес «народникам» марксисты так долго не признавали нашей «самобытности», что дошли до принципиального отождествления экономического и политического развития России и Европы. От этого только шаг до самых нелепых заключений.
Когда Дан, по примеру Мартынова, жалуется, что слабость городской буржуазной демократии является «нашим величайшим несчастьем», мы можем только сочувственно пожать плечами. Понимают ли на самом деле эти люди, о чем горюют? Постараемся им это пояснить: их огорчает то, что полем международного хозяйства завладел крупный капитал; что он не позволил в России сформироваться сильной, ремесленной и торговой мелкой буржуазии; что выдающаяся роль мелкой буржуазии в хозяйстве и политике перешла к современному пролетариату. Меньшевики не понимают, что социальные причины слабости буржуазной демократии являются в то же время источником силы и влияния социал-демократии. Они считают, наоборот, что это основная причина слабости революции. Мы уж не говорим, насколько жалка эта мысль под углом зрения интернациональной социал-демократии, как партии мирового социалистического переворота. Для нас достаточно того, что условия нашей революции таковы, каковы они суть. Причитаниями третьего сословия не воскресишь. Остается сделать вывод, что только классовая борьба пролетариата, подчиняющая его революционному руководству крестьянские массы, способна «довести революцию до конца».
VI
— Совершенно верно! — говорят большевики. Для победы в нашей революции необходима совместная борьба пролетариата и крестьянства. Но «коалиция пролетариата и крестьянства, одерживающая победу в буржуазной революции, — говорит Ленин в № 2 «Przeglad'а», — и есть не что иное, как революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства». Содержанием ее деятельности явится демократизация экономических и политических отношений в пределах частной собственности на средства производства. Ленин устанавливает принципиальное различие между социалистической диктатурой пролетариата и демократической (т.е. буржуазно-демократической) диктатурой пролетариата и крестьянства. Эта логическая, чисто формальная операция вполне спасает, как ему кажется, от материального противоречия между низким уровнем производительных сил и господством рабочего класса. Если бы мы думали, — говорит он, — что можем совершить социалистический переворот, мы шли бы навстречу политическому краху. Но раз пролетариат, став вместе с крестьянством у власти, твердо сознает, что его диктатура имеет только «демократический характер», тогда все спасено. Эту мысль Ленин неутомимо повторяет, начиная с 1904 г. Но от этого она не становится правильнее.
Так как социальные условия России не созрели для социалистического переворота, то политическая власть была бы для пролетариата величайшим несчастьем. Так говорят меньшевики. Это было бы верно, — отвечает Ленин, — если б пролетариат не сознавал, что дело идет только о демократической революции. Другими словами, выход из противоречия между классовыми интересами пролетариата и объективными условиями Ленин видит в политическом самоограничении пролетариата, причем это самоограничение должно явиться в результате теоретического сознания, что переворот, в котором рабочий класс играет руководящую роль, есть переворот буржуазный. Объективное противоречие Ленин переносит в сознание пролетариата и разрешает путем классового аскетизма, имеющего своим корнем не религиозную веру, а «научную» схему. Достаточно лишь ясно представить себе эту конструкцию, чтобы понять ее безнадежно-идеалистический характер.
В другом месте я обстоятельно показал*, что уже на второй день «демократической диктатуры» вся эта идиллия quasi-марксистского аскетизма разлетится прахом. Под каким бы теоретическим знаком пролетариат ни стал у власти, он не сможет сейчас же, в первый же день, не столкнуться лицом к лицу с проблемой безработицы. Вряд ли ему в этом деле сильно поможет разъяснение разницы между социалистической и демократической диктатурой. Пролетариат у власти должен будет в той или другой форме (общественные работы и проч.) взять немедленно обеспечение безработных на государственный счет. Это, в свою очередь, немедленно же вызовет могучий подъем экономической борьбы и целую эпопею стачек: все это мы в малом размере видели в конце 1905 г. И капиталисты ответят тем, чем они ответили тогда на требование 8-часового рабочего дня: закрытием фабрик и заводов. Они повесят на воротах большие замки и при этом скажут себе: «Нашей собственности не грозит опасность, так как установлено, что пролетариат сейчас занят не социалистической, а демократической диктатурой». Что сможет делать рабочее правительство пред лицом закрытых фабрик и заводов? Оно должно будет открыть их и возобновить производство за государственный счет. Но ведь это же путь к социализму? Конечно! Какой, однако, другой путь вы сможете предложить?
* «Наша революция», стр. 249–259 (1922 г.); смотрите «Итоги и перспективы», главы «Пролетариат у власти и крестьянство» и «Пролетарский режим» /И–R/.
Могут возразить: вы рисуете картину неограниченной диктатуры рабочих. Но ведь речь идет о коалиционной диктатуре пролетариата и крестьянства. — Хорошо. Учтем и это возражение. Мы только что видели, как пролетариат, вопреки лучшим намерениям своих теоретиков, стер на практике логическую черту, которая должна была ограничивать его демократическую диктатуру. Теперь политическое самоограничение пролетариата предлагают дополнить объективной антисоциалистической «гарантией», в виде сотрудника-мужика. Если этим хотят сказать, что стоящая у власти, рядом с социал-демократией, крестьянская партия не позволит взять безработных и стачечников на государственный счет и отпереть закрытые капиталистами заводы и фабрики для государственного производства, то это значит, что мы в первый же день, т.е. еще задолго до выполнения задач «коалиции», будем иметь конфликт пролетариата с революционным правительством. Конфликт этот может закончиться либо усмирением рабочих со стороны крестьянской партии, либо устранением этой последней от власти. И то и другое очень мало похоже на коалиционную «демократическую» диктатуру. Вся беда в том, что большевики классовую борьбу пролетариата доводят только до момента победы революции; после этого она временно растворяется в «демократическом» сотрудничестве. И лишь после окончательного республиканского устроения классовая борьба пролетариата снова выступает в чистом виде — на этот раз в форме непосредственной борьбы за социализм. Если меньшевики, исходя из абстракции: «наша революция буржуазна», приходят к идее приспособления всей тактики пролетариата к поведению либеральной буржуазии вплоть до завоевания ею государственной власти, то большевики, исходя из такой же голой абстракции: «демократическая, а не социалистическая диктатура», приходят к идее буржуазно-демократического самоограничения пролетариата, в руках которого находится государственная власть. Правда, разница между ними в этом вопросе весьма значительна: в то время как антиреволюционные стороны меньшевизма сказываются во всей силе уже теперь, антиреволюционные черты большевизма грозят огромной опасностью только в случае революционной победы*. Конечно, тот факт, что меньшевики, как и большевики, всегда говорят о «самостоятельной» политике пролетариата (первые — по отношению к либеральной буржуазии, вторые — по отношению к крестьянству), ничего не изменяет в том факте, что как те, так и другие — только на разных ступенях развития событий — пугаются последствий классовой борьбы и хотят дисциплинировать ее своими метафизическими конструкциями.
* Примечание к нынешнему изданию. Этого, как известно, не случилось, так как, под руководством т. Ленина, большевизм совершил (не без внутренней борьбы) свое идейное перевооружение в этом важнейшем вопросе весною 1917 г., т.е. до завоевания власти. (1922 г.).
VII
Победа революции может передать власть только в руки той партии, которая сможет опереться на вооруженный народ городов, т.е. на пролетарскую милицию. Став у власти, социал-демократия окажется перед глубочайшим противоречием, которого нельзя устранить наивной вывеской «только-демократической диктатуры». «Самоограничение» рабочего правительства означало бы не что иное, как предательство интересов безработных, стачечников, наконец, всего пролетариата во имя осуществления республики. Пред революционной властью будут стоять объективные социалистические задачи, но разрешение их на известном этапе столкнется с хозяйственной отсталостью страны. В рамках национальной революции выхода из этого противоречия нет. Пред рабочим правительством с самого начала встанет задача: соединить свои силы с силами социалистического пролетариата Западной Европы. Только на этом пути его временное революционное господство станет прологом социалистической диктатуры. Перманентная революция станет таким образом для пролетариата России требованием классового самосохранения. Если бы у рабочей партии не оказалось достаточной инициативы для революционно-агрессивной тактики, и она задумала бы перейти на сухоядение только-национальной и только-демократической диктатуры, соединенная реакция Европы не замедлила бы ей разъяснить, что рабочий класс, в руках которого находится государственная власть, должен всю ее обрушить на чашу весов социалистической революции.