При закрытых дверях
Норвежское правительство собиралось первоначально поставить процесс фашистов, вторгшихся в мою квартиру за две недели перед выборами, в качестве выигрышного номера. Правительственная печать утверждала, что преступникам грозит несколько лет тюремного заключения. Но после того, как под замок попали мы с женой, правительство отодвинуло процесс фашистов, чтобы дать пройти выборам, а министр юстиции характеризовал ночное нападение, как «мальчишескую шалость». О, священные нормы правосудия! Дело фашистов рассматривалось окружным судом в Драммене уже после выборов. 11 декабря я был вызван в качестве свидетеля. Правительство, которое не ждало от моих показаний ничего хорошего ни для себя, ни для своих грозных союзников в Москве, потребовало закрытия дверей суда и не встретило, разумеется, отказа. Подсудимые — типичные представители деклассированной мелкобуржуазной молодежи — явились на суд из своих квартир в качестве свободных граждан. Лишь меня, потерпевшего и «свидетеля», привозили под охраной дюжины полицейских. Скамьи для публики стояли пустыми; только мои охранители рассаживались здесь и там. Справа от меня сидели плачевные герои ночного набега; они слушали меня с напряженным интересом. Скамьи слева заняты были восемнадцатью присяжными и кандидатами, отчасти рабочими, отчасти мелкими буржуа. Председатель запретил им вести во время моих показаний какие бы то ни было записи. Наконец, за спинами судей разместилось несколько высоких сановников. Закрытые двери дали мне возможность с полной свободой отвечать на все вопросы. Председатель ни разу не остановил меня, хотя я дал ему для этого немало поводов в течение своих показаний, длившихся (вместе с переводом) — я говорил по-немецки — свыше четырех часов. У меня нет, разумеется, стенограммы заседания, но я ручаюсь за почти дословную точность дальнейшего текста, записанного по свежей памяти, на основании предварительного конспекта. Показания даны мной под судебной присягой. Я отвечаю за них полностью. Если «социалистическое» правительство закрыло двери суда, то я хочу открыть не только двери, но и окна.
После формальных вопросов председателя о личности свидетеля допрос переходит сразу в руки фашистского адвоката В.*, защитника подсудимых.
* Я не вижу основания делать рекламу этим господам, называя полностью их имена.
— Каковы те условия, на каких свидетель был допущен в Норвегию? Не нарушил ли их свидетель? Что явилось причиной его интернирования?
— Я обязался не вмешиваться в норвежскую политику и не вести из Норвегии действий, враждебных другим государствам. Я выполнял оба обязательства безукоризненно. Даже Центральная паспортная контора признала, что я не вмешивался в норвежские дела. Что касается других государств, то моя деятельность имела литературный характер. Правда, все, что я пишу, носит марксистский, следовательно, революционный характер. Но правительство, которое само подчас ссылается на Маркса, знало о моем направлении, когда давало мне визу. Мои книги и статьи всегда печатаются за моей подписью и ни в каком государстве не подвергались преследованиям.
— Но разве министр юстиции не разъяснил свидетелю смысл условий во время своего визита в Вексал?
— Министр юстиции действительно нанес мне визит вскоре после моего приезда в Норвегию. С ним находились (Мартин Транмель, вождь норвежской рабочей партии, и Колбьернсон — официальный журналист. Не без застенчивой улыбки министр юстиции упомянул о том, что правительство надеется, что в моей деятельности не будет «шипов» (Stachel), направленных против других государств. Слово «шип» показалось мне не очень вразумительным, но так как министр говорил на ломаном немецком языке, то я не настаивал. В основном, дело представлялось мне так: реакционные филистеры воображают, что я собираюсь превратить Норвегию в операционную базу для заговоров, транспорта оружия и прочих страшных вещей. На этот счет я мог с чистой совестью успокоить господ филистеров, в том числе и «социалистических». Но мне не могло и в голову прийти, что под недопустимыми «шипами» понимается политическая критика. Я считал Норвегию цивилизованной и демократической страной… и не хочу отказываться от этого взгляда и сейчас.
— Но разве министр юстиции не заявил свидетелю, что ему не разрешается публикование статей на актуальные политические темы?
— Такое толкование условий показалось бы в те дни неприличным самому министру юстиции. Я политический писатель вот уже сорок лет. Это моя профессия, господа судьи и присяжные заседатели, и в то же время содержание моей жизни. Неужели же правительство могло всерьез потребовать от меня, чтоб я в благодарность за визу отказался от своих взглядов или от их изложения? Нет, правительство клевещет ныне на себя задним числом… К тому же немедленно после короткого объяснения с министром юстиции насчет таинственных «шипов» Колбьернсон тут же попросил меня дать интервью для «Арбайтербладет». Я спросил в шутливой форме министра юстиции:
— А не будет ли интервью истолковано, как мое вторжение в норвежскую политику?
Министр ответил буквально следующее: — Нет, мы вам дали визу, и мы должны вас представить нашему общественному мнению.
— Кажется ясно? После этого в присутствии министра юстиции и Мартина Транмеля и с их молчаливого одобрения я в ответ на заданные мне вопросы заявил, что советская дипломатия оказывала преступную помощь Италии в итало-абиссинской войне; что московское правительство вообще стало консервативным фактором; что правящая каста занимается систематической фальсификацией истории для возвеличения самой себя; что европейская война неизбежна, если ее не остановит революция, и т. д. Я не знаю, можно ли в этом интервью, напечатанном в «Арбайтербладет» 26 июля 1935 года, найти розы, но «шипов» в нем достаточно! Позвольте сослаться еще и на тот факт, что моя «Автобиография» опубликована в Норвегии всего несколько месяцев тому назад издательством правительственной партии. В предисловии к этому изданию бичуется византийский культ непогрешимого «вождя», бонапартистский произвол Сталина и его клики и проповедуется необходимость свержения бюрократической касты. Там же разъясняется, что именно борьба против советского бонапартизма является причиной моей третьей эмиграции. Другими словами, если б я согласен был отказаться от этой борьбы, у меня не было бы причины искать норвежского гостеприимства… Однако, и это еще не все, гг. судьи и присяжные! 21 августа, всего за неделю до интернирования, «Арбайтербладет» опубликовал на первой странице обширное интервью со мной под заголовком: «Троцкий показывает, что московские обвинения вымышлены и сфабрикованы». Члены правительства, надо полагать, читали мои обличения московского подлога. Однако постановление об интернировании, изданное через неделю, ссылалось не на злободневное интервью, состоявшее из одних «шипов», а на мои старые статьи, напечатанные во Франции и Соединенных Штатах. Фальшь бросается здесь прямо в глаза! Я могу, наконец, сослаться на свидетельство министра иностранных дел Кота, который заявил на одном из избирательных собраний, дней за десять до моего интернирования: «Конечно, правительство знало, что Троцкий будет и впредь писать свои политические статьи («политические хроники»), но правительство считало своим долгом оставаться верным демократическому принципу права убежища». Речь г-на Кота напечатана в официозе правительства. Вы все читали ее. Публичное свидетельство министра иностранных дел уличает министра юстиции в прямой неправде. Пытаясь в последний момент скрыть действительное положение от общественного мнения, министр юстиции конфисковал у моих секретарей мое письмо, в котором я рассказывал о первом политическом интервью с его активным участием, и в самой грубой форме выслал обоих моих сотрудников из Норвегии. Почему? За что? Они даже не эмигранты. У них безупречные паспорта. Кроме того — и это важнее — они безупречные люди.
— Под видом убежища норвежское правительство подставило мне, господа судьи, ловушку. Я не могу этого иначе назвать. Разве не чудовищно, что полицейское учреждение, призванное проверять паспорта иностранцев — паспорта! — берет на себя задачу контролировать мою научную и литературную деятельность, притом за пределами Норвегии? Если б дело зависело от господ Трюгве Ли и Констадов, ни «Коммунистический манифест», ни «Капитал» [Маркса], ни другие классические произведения революционной мысли не увидели бы света: ведь это произведения политических эмигрантов! В качестве наиболее яркого примера моей зловредной деятельности правительство приводит мою статью, легально напечатанную во Франции и Соединенных Штатах в буржуазном еженедельнике «Nation». He сомневаюсь, что ни президент Соединенных Штатов, ни Леон Блюм не обращались к начальнику норвежской паспортной конторы за защитой от моих статей. Требование зажать мне рот исходило от Москвы. Но в этом норвежское правительство не хочет признаться, чтоб не обнаружить своей зависимости. Поэтому оно прикрыло свой произвол фальшью.
Адвокат В. — Каково отношение свидетеля к Четвертому Интернационалу?
— Я являюсь сторонником, в известном смысле — инициатором этого международного течения и несу за него политическую ответственность.
— Значит, свидетель занимается и практической революционной работой?
— Отделить теорию от практики нелегко, и я меньше всего стремлюсь к этому. Но условия моего существования в нынешней «демократической» Европе таковы, что я не имею, к несчастью, возможности вмешиваться в практическую работу. Когда конференция организаций Четвертого Интернационала летом этого года выбрала меня заглазно в состав своего Совета, который, к слову сказать, имеет более почетный, чем практический характер, я особым письмом отклонил эту честь, именно для того, чтоб не давать Констадам разных стран повода для полицейских кляуз… Что касается россказней норвежской реакционной печати о том, что я являюсь инициатором восстания в Испании, стачек во Франции и Бельгии и пр., то я могу лишь презрительно пожать плечами. На самом деле инициатива восстания в Испании принадлежит единомышленникам подсудимых и их адвоката. Конечно, если б я имел возможность отправиться в Испанию для практической работы, я сделал бы это немедленно. Я отдал бы все силы, чтоб помочь испанским рабочим справиться с фашизмом, разгромить его, искоренить его. К несчастью я вынужден ограничиваться статьями или советами в письмах, когда те или другие лица или группы спрашивают моего совета…
— Чего, собственно, хочет фашистский адвокат? Мы находимся перед лицом суда, то есть такого учреждения, которое призвано карать за нарушение закона. Нарушил ли я закон? Какой именно? Вы знаете, господа судьи и присяжные заседатели, что другой фашистский адвокат, г. X. (H.), обратился к прокуратуре с предложением возбудить против меня судебное преследование за мою «деятельность», не то литературную, не то террористическую. Жалоба была отклонена в двух инстанциях. Государственный прокурор Зунд (Sund), официальный страж законов этой страны, заявил в печати, что из всех тех материалов, какими он располагает, он не видит, чтобы Троцкий нарушил какой-либо норвежский закон или вообще подал повод к преследованиям против него. Это заявление сделано было 26 сентября, через пять недель после московского процесса и почти через месяц после моего интернирования. Нельзя не отдать должное твердости и мужеству господина государственного прокурора! Его заявление является явной демонстрацией недоверия к московским обвинениям и в то же время осуждением репрессий против меня со стороны норвежского правительства. Этого, думаю, достаточно!
Адвокат В. — Известно ли свидетелю это письмо и кем оно написано?
— Это письмо продиктовано мной моему секретарю и, очевидно, украдено (извиняюсь) господами обвиняемыми во время их непрошеного визита. Из самого текста письма видно, что в ответ на поставленные мне вопросы я высказываю свое мнение по поводу того, заслуживает ли известное мне лицо, г. X., морального доверия или нет. И в этом случае я лишь подаю совет.
Адвокат В. (иронически) — Только совет? А может быть, нечто бóльшее, чем совет?
— Вы хотите сказать: приказание?
Адвокат утвердительно кивает головою.
— Это в партиях наци «вождь» решает и приказывает… несомненно, и в том случае, когда дело идет о ночном налете на квартиру. Подобные же нравы усвоил себе выродившийся Коминтерн. Принудительный культ слепого послушания создает рабов и лакеев, а не революционеров. Я не являюсь ни учреждением, ни миропомазанным вождем. Мои советы всегда очень осторожные и условные, — ибо на расстоянии трудно оценить все факторы, — встречают у заинтересованных лиц то отношение к себе, какого они заслуживают по своей внутренней убедительности: никакой другой силы они не имеют… Молодые люди, похитившие это невинное письмо, рассчитывали, видимо, найти в моих архивах доказательства заговоров, переворотов и других злодеяний. Политическое невежество — плохой советник. В моих письмах нет ничего такого, чего нельзя найти в моих статьях. Мой архив дополняет мою литературную деятельность, но ни в чем не противоречит ей. Для тех, кто хочет обвинить меня…
— Председатель: Вас здесь ни в чем не обвиняют. Вы приглашены в качестве свидетеля.
— Я это вполне понимаю, господин председатель. Но господин адвокат…
— Адвокат: Я ни в чем не обвиняю; мы только защищаемся.
— Да, конечно. Но вы защищаете ночное нападение на меня тем, что подхватываете и разогреваете всякую клевету против меня, откуда бы она ни исходила. Я защищаюсь против такой «защиты».
— Председатель: Это ваше право. Вы можете вообще отказываться отвечать на вопросы, которые способны причинить вам ущерб.
— Таких вопросов нет, господин председатель! Я готов отвечать на все вопросы, какие кому-либо угодно будет мне поставить. Я не заинтересован в закрытии дверей, о нет!.. Вряд ли на протяжении всей человеческой истории можно найти более грандиозный аппарат клеветы, чем тот, который приведен в движение против меня. Бюджет этой международной клеветы исчисляется миллионами в чистом золоте. Господа фашисты и так называемые «коммунисты» черпают свои обвинения из одних и тех же источников: ГПУ. Их сотрудничество против меня есть факт, который мы наблюдаем на каждом шагу, в том числе и в этом процессе. Мои архивы — одно из лучших опровержений всех направленных против меня инсинуаций и клевет.
— Прокурор: В каком именно смысле?
— Позвольте разъяснить это с некоторой подробностью. За границей находятся мои архивы, начиная с января 1928 года. Более старые документы — лишь в ограниченном числе. Но что касается последних девяти лет, все полученные мной письма и копии всех моих ответов (дело идет о тысячах писем!) находятся в моем распоряжении. В любой момент я могу предъявить эти документы любой беспристрастной комиссии, любому открытому суду. В этой переписке нет пробелов и пропусков. Она развертывается изо дня в день с безупречной полнотой и своей непрерывностью отражает весь ход моей мысли и моей деятельности. Она просто не оставляет места ни для какой клеветы… Вы позволите мне, может быть, взять пример из более близкой некоторым присяжным заседателям области. Представим себе человека религиозного, благочестивого, который всю жизнь стремится жить в тесном согласии с Библией. В известный момент враги при помощи фальшивых документов или лжесвидетелей выдвигают обвинение, будто этот человек занимается втайне атеистической пропагандой. Что скажет оклеветанный?
«Вот моя семья, вот мои друзья, вот моя библиотека, вот моя переписка за много лет, вот вся моя жизнь. Перечитайте мои письма, писавшиеся самым различным лицам по самым различным поводам, допросите сотни людей, которые были в общении со мной в течение многих лет, и вы убедитесь, что я не мог вести работы, противной всему моему нравственному существу».
Этот довод будет убедителен для всякого разумного и честного человека. (Председатель и некоторые присяжные утвердительно кивают головами.) В аналогичном положении нахожусь и я. В течение сорока лет я словом и делом защищал идеи революционного марксизма. Моя верность этому учению, доказанная, смею думать, всей моей жизнью и, в частности, теми условиями, в каких я нахожусь теперь, создала мне большое число врагов. Чтоб парализовать влияние тех идей, которые я защищаю и которые находят все большее подтверждение в событиях нашей эпохи, враги прибегают к методам личного очернения: они пытаются навязать мне методы индивидуального террора или, еще хуже, союз с гестапо… Здесь отравленная злоба уже переходит в глупость. Критически мыслящие люди, знающие мое прошлое и настоящее, не нуждаются ни в каком расследовании, чтоб отвергнуть эти грязные обвинения. А всем тем, которые недоумевают и сомневаются, я предлагаю выслушать многочисленных свидетелей, изучить важнейшие политические документы и, в частности, расследовать мои архивы за весь тот период, который особенно пытаются очернить мои враги. ГПУ отдает себе безошибочный отчет в значении моих архивов и стремится овладеть ими какой угодно ценой.
— Председатель: Что такое ГПУ? Присяжные заседатели этого названия не знают.
— ГПУ — это советская политическая полиция, которая в свое время была органом защиты народной революции, но превратилась в орган защиты советской бюрократии против народа. Ненависть ко мне бюрократии определяется тем, что я веду борьбу против ее чудовищных привилегий и преступного произвола. В этой борьбе и состоит суть так называемого «троцкизма». Чтоб разоружить меня перед лицом клеветы, ГПУ стремится овладеть моими архивами, хотя бы ценой грабежа, взлома и даже убийства.
— Прокурор: Из чего это можно заключить?
— 10 октября я во второй или в третий раз написал своему сыну, живущему в Париже:
«Не сомневаюсь, что ГПУ предпримет все, чтоб захватить мои архивы. Предлагаю немедленно передать парижскую часть архивов на хранение какому-либо научному учреждению, может быть, голландскому Институту социальной истории, еще лучше — какому-либо американскому учреждению».
Это письмо я послал, как и все другие, через паспортную контору: других путей у меня не было. Сын немедленно приступил к сдаче архивов парижскому отделению Голландского Исторического Института*. Но после того, как он сдал первую партию, институт подвергся ограблению. Похитители выжгли аппаратом большой силы дверь института, работали целую ночь, обыскали все полки и ящики, не взяли ничего, даже случайно забытых на столе денег, кроме 85-ти килограммов моих бумаг. Своим образом действий организаторы грабежа настолько разоблачили себя, как если бы начальник ГПУ оставил на месте преступления свою визитную карточку. Все французские газеты (кроме, разумеется, «коммунистической» «Юманите», которая является официозом ГПУ) открыто или замаскированно высказали свою уверенность в том, что ограбление совершено по приказанию Москвы. Отдавая дань технике ГПУ, парижская полиция заявила, что французские взломщики не владеют такой мощной аппаратурой… К счастью, парижские агенты ГПУ слишком поторопились и попали впросак: первая партия бумаг, сданная институту, составляла не более двадцатой части моих парижских архивов и состояла главным образом из старых газет, представляющих исключительно научный интерес; писем взломщики захватили, к счастью, очень мало… Но они на этом не остановятся. Я жду новых, более решительных покушений, может быть и здесь, в Норвегии. Во всяком случае, я позволяю себе обратить внимание судей на то обстоятельство, что ГПУ совершило набег на архивное помещение вскоре после того, как я назвал Голландский Исторический Институт в письме, прошедшем через руки паспортной конторы. Не вправе ли я сделать предположение, что ГПУ имеет своих агентов в тех самых норвежских учреждениях, которые призваны контролировать мою переписку? Если так, то контроль превращается в прямую помощь взломщикам. Парижский набег агентов Сталина впервые навел меня на мысль о том, что инициатива покушения этих господ (жест в сторону обвиняемых) на мои архивы могла также исходить от ГПУ…
* Как я вижу из письменных показаний сына, врученных судебному следователю 19 ноября 1936 года, сын передал первую часть архивов еще до получения письма от 10 октября, руководствуясь моими предшествующими письмами, в которых я не раз выражал свои опасения насчет архивов, хотя и в не столь категорической форме.
— Председатель: На чем вы основываете ваше подозрение?
— Дело идет только о гипотезе. Я не раз спрашивал себя: кто внушил этим молодым людям план набега? Кто вооружил их столь совершенным военным аппаратом для подслушивания моих телефонных разговоров? Ведь норвежские наци, как показали последние выборы, пока еще ничтожная группа. Первоначальная моя мысль была: здесь замешано гестапо, которое хотело выудить таким путем моих единомышленников в Германии. Участие в этом деле гестапо остается для меня несомненным и сейчас.
— Председатель: Каковы ваши основания?
— За последние недели перед покушением господа фашисты нередко посещали наш двор и даже нашу квартиру, чаще всего под видом покупателей дома… Поведение этих «покупателей» не раз возбуждало мои подозрения: сталкиваясь со мной во дворе или в доме, они делали вид, что не замечают меня: у них просто не хватало решимости мне поклониться. Храбрость этих молодых людей вообще отставала от их злой воли: недаром они капитулировали перед одной мужественной девушкой — Иордис Кнудсен… За несколько дней до покушения к нам во двор пробрался иностранец в тирольском костюме и, когда увидел меня, сейчас же отвел глаза в сторону. На вопрос, чего ему нужно, он бессмысленно ответил: «купить хлеба», причем назвал себя туристом, австрийцем. Но у нас в доме жил в те дни австриец, который, выпроводив вежливо посетителя за ворота, сказал мне: этот субъект говорит не на австрийском, а на северо-немецком языке. Я не сомневаюсь, господа судьи, что подозрительный турист был инструктором в подготовке покушения.
Главный обвиняемый R. H.: Это был мекленбуржец. Он действительно был туристом и носил тирольские брюки. Ему было не больше восемнадцати лет… Никакого отношения к нашему плану он не имел. Мы встретились с ним случайно в гостинице.
— Ага! Подсудимый признает, следовательно, свою связь с тем мекленбуржцем, который почему-то выдал себя за австрийца. Что касается возраста, то «туристу» было никак не менее 23-х лет. Ему незачем было искать хлеба у нас, когда есть булочные. Случайная встреча в гостинице? Я этому не верю. В заявлении подсудимого правдива лишь ссылка на тирольские брюки… Что фашисты, особенно германские, относятся ко мне с ненавистью, это они достаточно доказали. Во время травли против меня французской реакционной печати, главные материалы доставлялись из Германии. Когда гестапо при каком-то обыске нашло в Берлине пачку моих старых писем, еще из дофашистских времен, Геббельс расклеил по всей Германии афиши с разоблачением моей преступной деятельности. Мои единомышленники в Германии приговорены ко многим десяткам лет тюрьмы.
— Адвокат В.: Как давно?
— Арестуются и приговариваются все время, в том числе и в течение последних месяцев. Начиная с первых лет своего изгнания, я не раз доказывал в брошюрах и статьях, что политика Коминтерна в Германии подготовляет победу наци. Тогда царила пресловутая теория «третьего периода». Сталин разрешился афоризмом: «социал-демократия и фашизм — близнецы, а не антиподы». Главным врагом из двух «близнецов» считалась, однако, социал-демократия. В борьбе с нею германские сталинцы доходили до прямой поддержки Гитлера (знаменитый прусский плебисцит). Вся политика Коминтерна представляла цепь преступлений. Я требовал единого фронта с социал-демократией, создания рабочей милиции и серьезной, а не театральной борьбы с вооруженными бандами реакции. В течение 1929—1932 годов была полная возможность справиться с движением Гитлера. Но нужна была политика революционной обороны, а не бюрократического тупоумия и хвастовства. Наци очень внимательно следили за внутренней борьбой в рядах рабочего класса и отдавали себе ясный отчет в опасности для них смелой политики единого фронта. В этом смысле можно вполне понять попытку гестапо овладеть при помощи своих норвежских единомышленников моей перепиской…
Но возможно и другое объяснение, не менее вероятное. Подготовляя московский процесс, ГПУ не могло не интересоваться моими архивами. Устроить нападение через «коммунистов» значило бы слишком обнажить себя. Через фашистов удобнее. К тому же ГПУ имеет своих агентов в гестапо, как и гестапо имеет своих агентов в ГПУ. Как те, так и другие могли воспользоваться этими молодыми людьми для своих планов.
— Обвиняемый Р. X. (R. H.) (с горячностью): Мы не были связаны ни с ГПУ, ни с гестапо!
— Я и не утверждаю, что подсудимые знали, кто ими руководит. Но ведь такова вообще судьба фашистской молодежи: она только пушечное мясо для чужих целей.
— Адвокат В. (предъявляя ряд номеров «Бюллетеня оппозиции»): Является ли свидетель издателем этого журнала?
— Издателем в формальном смысле слова — нет. Но главным сотрудником. Во всяком случае, я несу полностью политическую ответственность за это издание.
— Адвокат В. (после того, как суд оглашает, по его требованию, ряд цитат из «Бюллетеня», заключающих в себе резкую критику советской бюрократии): Обращаю внимание суда на то, что свидетель писал эти статьи во время проживания в Норвегии; тем самым он стремился подорвать режим дружественного Норвегии государства.
— Я с интересом констатирую, что норвежские фашисты защищают от меня режим Сталина. Вместе с начальником паспортной конторы они ставят мне в то же время в вину мою критику политики Леона Блюма во Франции. Они, видимо, защищают все существующие режимы, кроме норвежского: здесь они сохраняют за собой право государственного переворота. Нападение на мою квартиру, изолированно взятое, может показаться незначительным эпизодом. Но если продумать вопрос до конца, то этот факт есть первая проба гражданской войны в Норвегии.
— Адвокат В. с демонстративным изумлением поднимает руки вверх.
— О, я знаю, все это делается во имя «порядка». Генерал Франко поднял восстание во имя «порядка». Гитлер ради спасения «порядка» от большевизма готовит мировую войну. Фашисты спасают порядок при помощи кровавого беспорядка. Норвежские фашисты для начала попытались произвести беспорядок в моих архивах. Но это потому, что они пока еще слишком слабы для более крупных преступлений.
— Адвокат В. — «Бюллетень» запрещен в России?
— Несомненно!
— Адвокат В. — Между тем в «Бюллетене» сказано, что идеи его имеют много сторонников в СССР. Следовательно, во время пребывания в Норвегии свидетель занимался нелегальной доставкой «Бюллетеня» в Россию?
— Лично я этим совершенно не занимался. Но не сомневаюсь, что «Бюллетень» и его идеи проникают в СССР. Какими путями? Самыми различными. За границей всегда находятся сотни и даже тысячи советских граждан (дипломаты, торговые представители, моряки, хозяйственники, техники, учащиеся, артисты, спортсмены). Многие из них читают «Бюллетень», правда, украдкой, но охотнее, чем официальную советскую прессу. Я слышал даже, что Литвинов всегда увозит с собой из-за границы в кармане сюртука свежий номер «Бюллетеня». Под присягой я этого, правда, заявить не могу, тем более, что не хочу причинять неприятности советскому дипломату. (Улыбки среди судей и присяжных)… Высокие сановники Кремля являются самыми надежными подписчиками «Бюллетеня», с которым они не раз полемизировали в своих официальных докладах; насколько удачно, это вопрос другой. Находя отчеты об этих докладах в советской печати, граждане стараются читать между строк. Всего этого, конечно, недостаточно, но это все же кое-что…
Отмечу, к слову, что «Бюллетень» выходит уже в течение восьми лет, большую часть которых я провел в Турции и Франции. До 1933 г. «Бюллетень» печатался в Германии; но Гитлер немедленно запретил его по приходе к власти. Сейчас «Бюллетень» выходит в Париже, на основании французских законов о печати. Даже турецкое правительство, несмотря на свою особую дружбу с Кремлем, никогда не покушалось на мою литературную деятельность. Честь инициативы, если не считать Гитлера, принадлежит норвежским фашистам и, во вторую очередь, норвежскому правительству.
— Адвокат В. (предъявляя свидетелю № 48 «Бюллетеня»): Принадлежит ли свидетелю не подписанная передовая статья?
— Господина адвоката тоже интересует эта статья? Здесь я вынужден сделать сенсационное сопоставление. С этим самым номером ко мне явился несколько недель тому назад в Sundby (место заключения) начальник норвежской полиции Асквиг, находящийся сейчас в зале суда. По поручению начальника паспортной конторы Асквиг задал мне тот же самый вопрос: мне ли принадлежит не подписанная статья в № 48 «Бюллетеня» (февраль 1936 г.) — Я ответил: ведет ли Констад следствие? по какому делу? на основании какого закона? Вопрос начальника паспортной конторы я назвал дерзким и отказался отвечать на него. Сейчас, тот же номер «Бюллетеня» оказывается в руках адвоката…
— Председатель: Защитник имеет право, на основании норвежских законов, пользоваться всеми материалами судебного следствия.
— Я это вполне понимаю, господин председатель. Но кто включил этот номер «Бюллетеня» в материалы судебного следствия?
— Прокурор: Номер включен по требованию защиты; я отказался от этого включения, не усматривая никакой связи с настоящим делом.
— Итак, господа судьи и присяжные, начальник паспортной конторы беззаконно пытался получить через полицию у меня, у заключенного, сведения, которые нужны фашистскому защитнику взломщиков моей квартиры. Разве это не скандал? И этому господину «социалистическое» правительство поручает контролировать мою переписку!.. Что касается самой статьи, то здесь, перед лицом суда, у меня нет ни малейшего основания утаивать мое авторство. К тому же статья появилась за моей подписью в ряде иностранных изданий Европы и Америки. Она целиком посвящена преследованиям так называемых «троцкистов» в СССР. Таких статей я писал десятки. Господин адвокат, видимо, ни за что не хочет примириться с моей критикой сталинской полиции. Не удивляюсь: фашисты воруют мои бумаги в Норвегии; агенты ГПУ — в Париже, а единство приемов порождает солидарность интересов.
— После того, как оглашают выдержки из криминальной статьи, адвокат В. предъявляет свидетелю французскую книгу L. Trotsky. Defense du terrorisme. Paris, 1936. — Принадлежит ли перу свидетеля предисловие, написанное в 1936 г., следовательно, уже в Норвегии?
— Вопрос излишен: предисловие носит мою подпись и дату. Самая книга написана в 1919 г. и тогда же вышла на многих языках. Насколько знаю, она нигде не подвергалась преследованиям. Происхождение книги таково: известный теоретик Второго Интернационала К. Каутский написал книгу, обличающую «терроризм» большевиков. Я написал книгу в защиту нашей партии. Речь идет в этом произведении, разумеется, не об индивидуальном терроре, который мы, марксисты, всегда отвергали, а о революционных действиях массы. Не знаю, преступна моя книга или нет с точки зрения паспортной конторы. Но нынешний норвежский министр-президент, министр юстиции и ряд других членов правительства примыкали к Коммунистическому Интернационалу как раз в тот период, когда появилась эта книга. Все они, несомненно, читали ее. Что именно они из нее усвоили — вопрос особый.
— По требованию адвоката В. оглашается перевод нескольких мест из предисловия, свидетельствующих о революционном направлении мыслей автора.
— Как видите, обвиняемым незачем было воровать мои письма: в своих книгах я гораздо яснее и полнее выражаю революционный характер своей программы. От моих вредных идей меня не излечат даже медикаменты норвежской паспортной конторы.
— Адвокат В. (предъявляя книгу Leon Trotsky. La revolution trahie. Grasset, Paris, 1936): Написана ли эта книга свидетелем во время его пребывания в Норвегии?
— Да, и, к счастью, я успел не только закончить работу до интернирования, но и отправить две копии рукописи за границу, французскому и американскому переводчикам. Остальные копии попали в руки паспортной конторы, которая при содействии профессоров и дипломатов свыше двух месяцев ломала себе голову над вопросом, написал ли я научный труд или политический. Только после получения в Осло экземпляров французского издания г. Констад убедился, что его просвещенные усилия пропали даром… причинив мне, однако, большой моральный и материальный ущерб. Между тем за пределами Норвегии ни одному здравомыслящему человеку не пришло, разумеется, в голову протестовать против опубликования этой работы. Наоборот, я могу с удовольствием констатировать успех книги у французского читателя.
— Адвокат В. — Что свидетель понимает под успехом: быстрое распространение?
— Не только распространение, но и тот отклик, который книга встретила в прессе самых различных направлений. Политические выводы автора встречают, разумеется, со стороны подавляющего большинства изданий отпор. Но почти все критики рекомендуют книгу вниманию своих читателей. Одним из первых высказался в этом смысле бывший французский министр-президент Кайо, который, как известно, не принадлежит к числу моих единомышленников. Я мог бы привести много других отзывов… Но не поразительно ли, не смешно ли, господа судьи, что мне приходится перед норвежским судом как бы доказывать свое право печатать свои книги во Франции? Норвежское правительство загнало себя в тупик, из которого у него нет достойного выхода!
— По предложению адвоката свидетель переводит с французского языка на немецкий отдельные места книги, где говорится о неизбежности низвержения бонапартистской бюрократии трудящимися массами Советского Союза.
— Адвокат В. — Отмечаю, что это было написано в Норвегии.
— Отмечаю, что советская олигархия имеет в лице норвежских фашистов бдительных и, надеюсь, бескорыстных друзей. Во всяком случае, над моим интернированием Сталин и Квислинг* (Quisling) работали рука об руку.
* Вождь норвежских фашистов
После получасового перерыва адвокат В. хочет поставить свидетелю вопрос относительно московского процесса шестнадцати и предъявляет официальный отчет о процессе на немецком языке. Прокурор протестует, считая, что вопрос не относится к делу, тем более, что набег фашистов на квартиру Троцкого совершен был до первых известий о предстоящем процессе. Председатель склоняется к мнению прокурора.
— Я настойчиво ходатайствую перед судом о том, чтоб г. адвокату предоставлена была полная возможность поставить мне все вопросы, какие он найдет нужным, особенно же в отношении московского процесса. Правда, он разыгрался уже после налета на мою квартиру. Но возможно, что самый налет явился лишь эпизодом в процессе подготовки процесса 16-ти, как похищение моих бумаг в Париже входит несомненно в подготовку новых процессов (Радека, Пятакова, немцев и пр.) К тому же политическая и моральная личность свидетеля не безразлична для суда.
— Председатель: Раз сам свидетель согласен отвечать на вопрос, суд не возражает.
— Адвокат В. — Что свидетель может сказать об источниках этого процесса?
— Вопрос слишком туманно поставлен. Мы находимся на суде. Адвокат — юрист. Дело идет не об «источниках». Вопрос должен быть сформулирован точно: верны ли обвинения, выдвинутые против меня на московском процессе? На этот вопрос я отвечаю: нет, они ложны. В них нет ни слова правды! Дело идет при этом не о судебной ошибке, а о злонамеренном подлоге. ГПУ подготовляло этот процесс в течение не менее десяти лет, начав свою работу задолго до убийства Кирова (1 декабря 1934 года), которое само явилось простой «аварией» в процессе подготовки. К убийству Кирова я имею не большее отношение, чем любое лицо в этом зале. Не большее, господа судьи и присяжные заседатели! Ответственным организатором московского судебного подлога, этого величайшего политического преступления нашего времени, а может быть и всех времен, является Сталин. (В зале царит сосредоточенное внимание). Я хорошо сознаю вес своих заявлений и ответственность, какую я на себя беру. Я взвешиваю каждое слово, господа судьи!.. В печати можно на каждом шагу встретить попытки свести всю проблему к личной вражде между Сталиным и Троцким: «борьба за власть», «соперничество» и проч. Такое объяснение надо отвергнуть как поверхностное, неумное и прямо абсурдное. Многие десятки тысяч так называемых «троцкистов» подвергались в СССР в течение последних тринадцати лет жестоким преследованиям, отрывались от семей, от друзей, от работы, лишались огня и воды, нередко и жизни, — неужели все это ради личной борьбы между Троцким и Сталиным? Столь волнующая г. адвоката книга «La revolution trahie», написана целиком до московского процесса, но заключает в себе, по признанию печати, историческое и политическое объяснение его действительных причин. Здесь приходится говорить об этом крайне сжато. Я отдаю себе ясный отчет в тех затруднениях, какие испытывает иностранец, особенно юрист, перед лицом московского процесса. Верить официальным обвинениям, то есть тому, что старая гвардия большевизма превратилась в фашистов, совершенно невозможно. Весь ход процесса похож на кошмар. С другой стороны, непонятно, зачем советскому правительству понадобилась вся эта фантасмагория и какими путями оно добилось от обвиняемых фальшивых обвинений против себя самих.
Позвольте сказать, что подходить к московскому процессу с обычными критериями «здравого смысла» невозможно. Здравый смысл опирается на повседневный, будничный опыт в мирных, нормальных условиях. Между тем, Россия проделала величайший в истории социальный переворот. Новое внутреннее равновесие еще далеко не достигнуто. Общественные отношения, как и идеи, находятся в состоянии острого брожения. Прежде всего, господа судьи и присяжные заседатели, необходимо понять основное противоречие, которое раздирает ныне общественную жизнь Советского Союза. Цель революции состояла в том, чтоб установить общество без классов, то есть без привилегированных и без обделенных. Такому обществу не нужно государственное насилие. Основатели режима предполагали, что все общественные функции будут выполняться посредством самоуправления граждан, без профессиональной бюрократии, возвышающейся над обществом. В силу исторических причин, о которых я здесь говорить не могу, нынешнее реальное строение советского общества находится в вопиющем противоречии с этим идеалом. Над народом поднялась самодержавная бюрократия. В ее руках власть и распоряжение богатствами страны. Она пользуется неимоверными привилегиями, которые растут из года в год. Положение правящей касты ложно в самой своей основе. Она вынуждена скрывать свои привилегии, лгать народу, прикрывать коммунистическими формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного «коммунистического» языка, который служит для того, чтобы замаскировать правду. Традиции партии, как и ее основные документы, находятся в вопиющем противоречии с действительностью. Правящая олигархия обязывает поэтому историков, экономистов, социологов, профессоров, учителей, агитаторов, судей истолковывать документы и действительность, прошлое и настоящее так, чтоб они оказывались хоть во внешнем согласии друг с другом. Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год. Если вы возьмете разные издания одной и той же книги, скажем, Энциклопедии, то окажется, что об одних и тех же людях или явлениях в каждом новом издании даются совершенно различные отзывы, либо все более хвалебные, либо, наоборот, все более порочащие. Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу «научной» фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление. Можно сказать без преувеличения, что бюрократия насквозь пропитала политическую атмосферу СССР духом инквизиции. Ложь, клевета и подлог являются, таким образом, не случайным средством борьбы против политических противников, а вытекают органически из фальшивого положения бюрократии в советском обществе. Пресса Коминтерна, которую вы знаете, представляет в этом отношении только тень советской прессы. Реальная действительность дает, однако, о себе знать на каждом шагу, компрометирует официальную ложь и наоборот, реабилитирует критику оппозиции. Отсюда необходимость прибегать ко все более и более острым средствам для доказательства непогрешимости бюрократии. Сперва оппозиционеров исключали из партии и снимали с ответственных постов, затем их стали ссылать, потом у них стали отнимать всякую работу. О них распространяли все более ядовитую клевету. Но обличительные статьи всем приелись, им давно перестали верить. Понадобились сенсационные процессы. Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать им преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали все более чудовищный характер. Таковы та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию. В процессе Зиновьева бюрократия добралась до высшей точки, нет, простите, она пала до низшей точки…
Если процесс, вообще говоря, подготовлялся издавна, то многое заставляет думать, что он был инсценирован на несколько недель, а может быть, и месяцев раньше, чем намечали режиссеры. Впечатление, какое произвел налет этих господ (жест в сторону подсудимых), слишком противоречило видам Москвы. Печать всего мира говорила, и не без основания, о связи норвежских наци с гестапо. Впереди предстояло судебное разбирательство, на котором отношения между мной и фашистами должны были раскрыться во всей своей остроте. Надо было во что бы то ни стало перекрыть впечатление от столь неудавшегося предприятия. Сталин потребовал, видимо, от ГПУ ускорить московский процесс. Как видно из официальных данных, важнейшие «признания» были выжаты из подсудимых в течение последней недели следствия, перед самым процессом, от 7 до 14 августа. При такой спешке трудно было заботиться о согласованности показаний с фактами и между собой. К тому же режиссеры слишком уверенно рассчитывали на то, что все прорехи обвинения будут с избытком покрыты показаниями самих обвиняемых. В самом деле, если все шестнадцать подсудимых признали, в той или другой степени, свое участие в убийстве Кирова или в подготовке других убийств, а некоторые прибавили к этому свою связь с гестапо, то к чему прокурору обременять себя доказательствами или хотя бы устранением фактических противоречий, грубых анахронизмов и прочих нелепостей? Бесконтрольность усыпляет внимание, безответственность порождает беспечность. Прокурор Вышинский не только бессовестен, но и бездарен. Доказательства он заменяет бранью. Его обвинительный акт, как и его речь, представляют нагромождение противоречий. Я не могу здесь, разумеется, не только разобрать, но хотя бы только перечислить их. Мой старший сын, Лев Седов, которого московские Борджиа впутали в это дело, чтоб через его посредство добраться до меня (они считали, очевидно, что моему сыну труднее будет во многих случаях установить свое алиби, чем мне), выпустил недавно в Париже «Красную книгу», посвященную московскому процессу. На протяжении 120 страниц вскрыта полная несостоятельность обвинения — с фактической, психологической и политической стороны. А между тем мой сын не мог использовать и десятой доли доказательств, имеющихся в моем распоряжении (письма, документы, свидетельские показания, личные воспоминания). Перед лицом любого открытого суда московские обвинители были бы обнаружены как фальсификаторы, которые не останавливаются ни перед каким преступлением, когда дело идет о защите интересов новой касты привилегированных.
В Западной Европе нашлись юристы (назову англичанина Притта и француза Розенмарка), которые, основываясь на «полноте» признаний обвиняемых, выдали юстиции ГПУ свидетельство безупречности. Этим адвокатам Сталина придется еще пожалеть о своем торопливом усердии, ибо истина не только проложит себе дорогу через все препятствия, но и сокрушит по пути немало репутаций… Господа Притты обманывают общественное мнение, изображая дело так, будто шестнадцать лиц, заподозренные как участники преступного сообщества, признались, в конце концов, в совершенных ими преступлениях, и будто их признания, несмотря на отсутствие улик, дали в совокупности своей убедительную картину убийства Кирова и других покушений. На самом деле отдельные обвиняемые и группы обвиняемых из числа шестнадцати вовсе не были связаны в прошлом между собою ни делом Кирова, ни каким-либо другим «делом». Из официальных документов известно, что по обвинению в убийстве Кирова были первоначально расстреляны 104 безымянных «белогвардейца» (среди них немало оппозиционеров), затем четырнадцать действительных или мнимых участников группы Николаева, фактического убийцы Кирова. Несмотря на- «чистосердечные» признания, никто из них не назвал ни одного из будущих обвиняемых по процессу шестнадцати. Дело Зиновьева—Каменева представляет самостоятельное предприятие Сталина, построенное вне всякой связи с предшествующими «кировскими» процессами. «Признания» шестнадцати, полученные в несколько этапов, совершенно не дают картины чьей-либо террористической деятельности. Наоборот, под руководством обвинителя подсудимые тщательно обходят все конкретные обстоятельства времени и места… Мне предъявлен здесь официальный московский отчет о суде. Но ведь эта книжка — самая страшная улика против организаторов московского подлога! Подсудимые на каждой страничке истерически кричат о своих преступлениях, но не способны решительно ничего сказать о них. Им нечего рассказать, господа судьи! Они не совершали никаких преступлений. Их показания должны лишь помочь правящей верхушке расправиться со всеми ее врагами, в том числе и со мной — «врагом № 1»…
Но какой же смысл подсудимым взваливать на себя несовершенные ими преступления и идти таким путем навстречу собственной гибели? — возражают адвокаты ГПУ. Возражение нечестное по самому своему существу! Разве подсудимые свободно, по собственной воле сделали свои признания? Нет, их постепенно, в течение ряда лет держали под прессом, нажимали пресс все больше и больше и, в конце концов, не оставили несчастным раздавленным людям никакой другой надежды на спасение, кроме полной и безусловной покорности, кроме окончательной прострации перед мучителями, кроме истерической готовности произносить все слова и проделывать все жесты, какие им диктует палач. Выносливость нервной системы человека ограничена! Чтоб довести подсудимых до такого состояния, когда они только путем исступленной клеветы на самих себя могли надеяться вырваться из невыносимых тисков, ГПУ не нужно было даже прибегать к физическим пыткам или к специфическим медикаментам: достаточно было тех нравственных ударов, терзаний и унижений, которым важнейшие подсудимые и члены их семей подвергались в течение десяти лет, а некоторые даже в течение тринадцати лет. Кошмарные по содержанию и по форме «признания» только в том случае находят свое объяснение, если не забывать ни на минуту, что эти самые подсудимые уже многократно каялись и делали чистосердечные признания в течение предшествующих лет: перед контрольными комиссиями партии, на публичных собраниях, в печати, снова перед контрольными комиссиями и, наконец, на скамье подсудимых. Во время предшествующих покаяний эти лица признавали каждый раз именно то, чего от них требовали. Первоначально дело касалось программных вопросов. Оппозиция долго боролась за индустриализацию и коллективизацию. Оказавшись после долгого сопротивления вынужденной вступить на путь, указанный оппозицией, бюрократия обвинила оппозицию в том, будто та противилась индустриализации и коллективизации. В этой механике — суть сталинизма! От тех оппозиционеров, которые хотели вернуться в партию, требовали отныне категорического признания своей «ошибки», которая на самом деле была ошибкой бюрократии. Самая возможность такого рода иезуитизма объясняется тем, что взгляды оппозиции оставались известны лишь десяткам и сотням тысяч людей, главным образом верхнему слою, но не народным массам, так как бюрократия железной рукой препятствовала распространению оппозиционной литературы. Между кающимися оппозиционерами и чиновниками контрольных комиссий, которые являются по существу органами ГПУ, шла за кулисами каждый раз долгая и мучительная торговля: какую «ошибку» и в какой форме признать. В конце концов верх брали, конечно, иезуиты контрольных комиссий. На верхах партии все прекрасно знали, что покаянные документы не имеют ни малейшей нравственной ценности и что их единственное назначение — упрочивать в массах догмат непогрешимости вождей. На новом этапе борьбы за свое самодержавие бюрократия требовала от того же лица, давно капитулировавшего, то есть отказавшегося от какой бы то ни было критики, новых, более острых и унизительных признаний. При первом сопротивлении жертвы инквизитор отвечал: «Значит, все ваши предшествующие показания были неискренни. Значит, вы не хотите помочь партии в борьбе с ее врагами. Значит, вы снова становитесь по другую сторону баррикады!» ,Что оставалось делать капитулянтам, то есть оклеветавшим себя самих оппозиционерам? Упереться? Поздно! Они уже прочно сидели в сетях врага. На путь оппозиции им возврата не было. Оппозиция им не поверила бы. Да у них и не оставалось больше политической воли. Придавленные к земле тяжестью предшествующих покаяний, под постоянным страхом новых ударов, не только против них самих, но и членов их семей, они на каждом новом этапе становились на колени перед каждым новым актом полицейского шантажа и падали таким образом все ниже и ниже. На первом процессе Зиновьева—Каменева, в январе 1937* года, обвиняемые после острых нравственных истязаний согласились признать, что на них как на бывших оппозиционеров падает моральная ответственность за террористические действия. Это признание сейчас же послужило ГПУ исходной позицией для дальнейшего шантажа. Официальная печать и тогда уже — по сигналу Сталина — требовала смертных приговоров. ГПУ устраивало перед зданием суда демонстрации с воплями: «Смерть убийцам!» Так осужденные подготовлялись для новых признаний. Каменев упирался дольше Зиновьева. Для него устроен был 27 июля 1935 года новый суд при закрытых дверях, чтоб показать ему, что единственная надежда или хотя бы тень надежды на спасение останется для него лишь при условии полной готовности признать все, что нужно властям. Без связи с внешним миром, без внутренней уверенности, без защиты, без перспективы, без просвета Каменев дал окончательно сломить себя. А тех обвиняемых, которые и при этих сверх-человеческих пытках продолжали бороться за остатки своего достоинства, ГПУ расстреливало одного за другим, без суда и без огласки. Вот такими способами Сталин «отбирал» и «воспитывал» подсудимых для последнего московского процесса. Такова реальность, господа судьи и присяжные! Все остальное — мистификация и ложь…
* Здесь описка: этот процесс произошел в январе 1935 года, полтора месяца после убийства Кирова, спровоцировавшего новую большую волну репрессий. — /И-R/.
Для чего же все это, спросите вы? Для удушения всякой оппозиции, всякой критики, для деморализации и оплевания всего и всех, кто противится бюрократии или хотя бы отказывается петь ей «осанну». Не в последнем счете эта дьявольская работа направлена против меня лично. Но здесь я должен снова отступить назад. В 1928 году, после первых крупных арестов в партии, бюрократия еще думать не смела о физической расправе над вождями оппозиции. В то же время она не могла надеяться и на капитуляцию с моей стороны. Я продолжал из ссылки руководить борьбой. Правящая клика не нашла в конце концов другого решения, как выслать меня за границу. На заседании Политбюро (отчет об этом заседании был мне доставлен друзьями и тогда же опубликован) Сталин говорил: «За границей Троцкий окажется изолирован; он вынужден будет сотрудничать в буржуазной прессе, мы будем его компрометировать; социал-демократия вступится за него, — мы его развенчаем в глазах мирового пролетариата; Троцкий выступит с разоблачениями, — мы его изобразим предателем». Этот хитрый расчет оказался, однако, недальновиден. Сталин не учел силы и значения идей. Я выпустил за границей ряд книг, на которых воспитывается молодежь. Во всех странах создались сплоченные группы моих единомышленников. Возникли периодические издания на основе защищаемой мной программы. Недавно происходила международная конференция организаций, стоящих под знаменем Четвертого Интернационала. Под ударами врагов это движение непрерывно растет. Наоборот, внутри Коминтерна царят неуверенность и разброд. Между тем без международного авторитета Сталин не мог бы удержать в своих руках командование над бюрократией и через нее — над народом. Рост Четвертого Интернационала представляет для него грозную опасность, отголоски которой к тому же все больше проникают внутрь Советского Союза. Наконец, правящая клика смертельно боится еще неугаснувших традиций Октябрьской революции, которые неизбежно направляются против новой привилегированной касты. Все это достаточно объясняет, почему Сталин и его группа ни на минуту не прекращали борьбы против меня лично. От каждого, кто «каялся» за последние тринадцать лет, неизменно требовалось какое-либо заявление против Троцкого. Таких заявлений, индивидуальных и коллективных, можно насчитать многие десятки тысяч. Без осуждения Троцкого, без прямой клеветы на Троцкого бывший оппозиционер и думать не мог вернуться в партию или хотя бы получить кусок хлеба. Причем из года в год покаяния становились все унизительнее, а обличения Троцкого — все лживее и грубее. На этой работе воспитывались будущие подсудимые, как и сами следователи и судьи. Ведь и они доведены были до нынешней стадии деморализации лишь через ряд переходных ступеней. Ответственным организатором этой деморализации — я снова жалею, что вынужден заявить это при закрытых дверях — является Сталин! Последний процесс не упал с неба, нет! Он резюмирует длинный ряд ложных показаний, которые острием своим направлялись против меня. Когда Сталин понял ошибку высылки меня за границу, он попытался «исправить» ее свойственными ему методами. Судебный подлог, поразивший общественное мнение своей неожиданностью, был на самом деле неизбежным звеном длинной цепи. Он был заранее предвиден и публично предсказан.
В основу последнего процесса положено обвинение в организации террористических актов. Что касается меня, господа судьи и присяжные заседатели, то я не остановился бы перед проповедованием индивидуального террора и перед его применением, если б я мог поверить, что этот метод способен продвинуть вперед дело освобождения человечества. Враги обвиняли и преследовали меня не раз за те мысли, которые я высказывал: последним в этом ряду является норвежское правительство. Но никто еще не обвинял меня в сокрытии моих мыслей. Если я неизменно восстаю против индивидуального террора, притом не со вчерашнего дня, а с первых дней моей революционной деятельности, то потому, что считаю этот метод борьбы не только недействительным, но и пагубным для рабочего движения. В России действовали две всемирно известные террористические партии: Народная Воля и Социалисты-революционеры. Мы, русские марксисты, сложились, как партия масс, в непримиримой борьбе против индивидуального терроризма. Наш главный довод был тот, что этот метод гораздо более дезорганизует революционную партию, чем государственный аппарат. Недаром нынешняя бонапартистская бюрократия СССР жадно ищет актов террора и даже изобретает их, чтобы подкинуть их затем своим политическим противникам. Убийство Кирова ни на минуту не пошатнуло самодержавия бюрократии; наоборот, дало ей желанную возможность истребить сотни неугодных ей людей, забросать грязью политических противников и внести смуту в сознание трудящихся. Результаты авантюры Николаева, — могло ли быть иначе? — целиком подтвердили старую марксистскую оценку терроризма, которой я оставался верен в течение четырех десятилетий и которую меньше всего собираюсь менять теперь…
Если террористические тенденции вспыхивают в отдельных, группах советской молодежи, то не вследствие политической деятельности оппозиции, а в результате ее разгрома, удушения всякого протеста и всякой мысли, в результате безнадежности и отчаяния. ГПУ жадно набрасывается на первый проблеск террористических настроений, культивирует их и немедленно создает подобие подпольной организации, в которой агенты-провокаторы окружают несчастного террориста со всех сторон. Так было с Николаевым. Даже из официальных данных, если внимательно сопоставить их друг с другом, вытекает с несомненностью, что Ягода, Сталин и даже сам Киров были прекрасно осведомлены о затевавшемся в Ленинграде террористическом акте. Задача ГПУ состояла в том, чтобы припутать к делу вождей оппозиции, затем обнаружить заговор накануне покушения и пожать политические плоды. Был ли сам Николаев агентом ГПУ? Вел ли он одновременно игру на два фронта? Этого я не знаю. Во всяком случае, он выстрелил, не дожидаясь того, когда Сталин и Ягода успеют запутать в дело своих политических противников. На основании одних лишь официальных публикаций я еще в начале 1935 года, в особой брошюре («Убийство Кирова и советская бюрократия») разоблачил провокационную работу ГПУ в деле убийства Кирова. Тогда же я писал, что провал этой попытки, оплаченной жизнью Кирова, не остановит Сталина, а наоборот, заставит его подготовить новую, более грандиозную амальгаму. Чтобы предвидеть это, поистине не было нужды в пророческом духе: достаточно было знать обстановку, факты и людей…
Из убийства Кирова ГПУ, как я уже сказал, смогло непосредственно извлечь только одно: признание всеми подсудимыми — под дулом револьвера — свою «моральную» ответственность за акт Николаева. Для большего не были подготовлены ни обвиняемые, ни общественное мнение, ни сами судьи. Но что отложено, то не потеряно. Сталин твердо решил превратить труп Кирова в неразменный капитал. ГПУ периодически извлекает этот труп для новых обвинений, новых признаний и новых расстрелов. После дальнейшей полуторалетней психологической «подготовки», в течение которой все важнейшие подсудимые сидели в тюрьме, ГПУ предъявило им ультиматум: помочь правительству притянуть к террористическому обвинению Троцкого. Именно так и только так ставился вопрос во время следствия, предшествовавшего процессу шестнадцати. «Вы нам не опасны более, — так примерно говорили агенты Сталина Зиновьеву, Каменеву и другим пленникам, — вы сами это знаете. Но Троцкий не сдался. Он ведет против нас борьбу в международном масштабе. Между тем надвигается война (бонапартисты всегда играют на струнах патриотизма). Мы должны справиться с Троцким во что бы то ни стало и как можно скорее. Надо скомпрометировать его. Надо связать его с террором, с гестапо …» — «Но ведь этому же никто не поверит!» — должны были возражать вечные подсудимые: мы скомпрометируем лишь себя, но не скомпрометируем Троцкого». Именно по этой линии шли торги между ГПУ и его пленниками. Некоторых непокорных кандидатов в подсудимые ГПУ расстреляло без суда, чтоб показать другим, что у них нет выбора. — «Поверят или не поверят, — так должны были возражать следователи, — это не ваше дело. Вы должны лишь доказать, что все ваши прошлые показания не были лицемерием, что вы действительно преданы партии (то есть правящей касте) и готовы для нее на любые жертвы». Если следователи хотели быть откровенными (а стесняться в четырех стенах у них не было особенных оснований), они могли прибавить: «Поверят ли посвященные, не так уж и важно; зато не многие из них решатся протестовать. Опровержения фашистов нам будут только выгодны. Демократия? Она будет молчать. Французская или чешская демократия наберет воды в рот по патриотическим соображениям. Леон Блюм зависит от коммунистов, а эта братия сделает все, что мы прикажем. «Друзья СССР»? Эти тоже проглотят все, уже хотя бы для того, чтобы не признаться в своей слепоте. У мировой буржуазии, которая знает Троцкого как глашатая перманентной революции, не может быть интереса поддерживать его против нас. Печать Четвертого Интернационала еще слаба. До масс дойдет таким образом то, что мы скажем, а не то, что скажет Троцкий». Таков был расчет Сталина, и в этом расчете далеко не все было ложным. В конце концов подсудимые капитулировали и приняли на себя порученные им трагические и постыдные роли.
Не все подсудимые согласились, однако, признать все, что от них требовали. Именно градация покаяний свидетельствует о той отчаянной борьбе, которая происходила за кулисами накануне процесса. Я оставляю здесь в стороне тех подозрительных молодых людей, которых я направлял будто бы из-за границы, но о которых я на самом деле ничего не слыхал до процесса. Из старых революционеров ни один не признал связей с гестапо: довести их до такого отвратительного самооклеветания ГПУ оказалось не в силах. Смирнов и Гольцман начисто отрицали, кроме того, свое участие в террористической деятельности. Но все шестнадцать обвиняемых, все без исключения, признали, что Троцкий из-за границы тайно призывал к убийствам, давал террористические инструкции и даже посылал исполнителей. Мое «участие» в терроре является, таким образом, общим коэффициентом всех признаний. От этого минимума ГПУ не могло отступить. Только в обмен на этот минимум оно оставляло надежду на сохранение жизни. Так перед нами раскрывается подлинная цель всего подлога. Секретарь Второго Интернационала Фридрих Адлер, мой старый и непримиримый политический противник, пишет по поводу московского процесса: «Практическая цель этой акции представляет собой позорную главу всего процесса. Дело идет о попытке лишить Троцкого права убежища в Норвегии и воздвигнуть, против него травлю, которая отняла бы у него возможность существования на всем земном шаре…»
Возьмем, господа судьи и присяжные, общий коэффициент признаний, как он представлен в показаниях подсудимого Гольцмана, основного свидетеля против меня и моего сына. В ноябре 1932 года Гольцман, по его рассказу, прибыл на свидание со мной в Копенгаген. В вестибюле отеля «Бристоль» он встретился с моим сыном, который привел его ко мне. Во время продолжительной беседы я развил Гольцману террористическую программу. Это, пожалуй, единственное показание, где есть конкретная ссылка на обстоятельства времени и места. А так как Гольцман упорно отказывался в то же время признать свою связь с гестапо и свое участие в террористической деятельности, то его рассказ о свидании в Копенгагене должен представиться читателю как наиболее достоверный и надежный элемент всех признаний на этом процессе. Что же оказывается на деле? Гольцман никогда не посещал меня, ни в Копенгагене, ни в ином месте. Мой сын не приезжал в Копенгаген во время моего пребывания там и вообще никогда не был в Дании. Наконец, отель «Бристоль», где произошла будто бы встреча Гольцмана с сыном в 1932 году, был на самом деле разрушен еще в 1917 году! Благодаря исключительно счастливому стечению обстоятельств (визы, телеграммы, свидетели и пр.) все материальные элементы рассказа Гольцмана, этого наиболее скупого на признания подсудимого, рассыпаются в прах. Между тем Гольцман не составляет исключения. Все остальные «признания» построены по тому же типу. Они разоблачены в «Красной книге» моего сына. Новые разоблачения еще предстоят. Я мог бы, со своей стороны, уже давно представить печати, общественному мнению, беспристрастной следственной комиссии или независимому суду ряд фактов, документов, свидетельств, политических и психологических соображений, которые взрывают самый фундамент московской амальгамы. Но я связан по рукам и по ногам. Норвежское правительство превратило право убежища в ловушку. В момент, когда ГПУ обрушило на меня исключительное по подлости обвинение, правительство этой страны заперло меня на замок, изолировав от внешнего мира.
Здесь я должен рассказать один маленький эпизод, который может послужить неплохим ключом к моему нынешнему положению. Летом этого года, за несколько недель до того, как был возвещен московский процесс, норвежский министр иностранных дел Кот (Koht) был гостем в Москве и чествовался с подчеркнутой торжественностью. Я заговорил на эту тему с нашим квартирохозяином, редактором Конрадом Кнудсеном, которого вы здесь уже допрашивали в качестве свидетеля. Вы знаете, что несмотря на глубокую разницу политических взглядов, нас связывают с Кнудсеном дружественные личные отношения. Политики мы касались с ним только в порядке взаимной информации, решительно избегая принципиальных споров.
Знаете ли вы, — спросил я его в полушутливой форме, — почему Кота так дружественно принимают в Москве?
— Почему?
— Дело идет о моей голове.
— Как так?
— Москва говорит или намекает Коту: мы будем фрахтовать ваши суда и покупать ваши сельди, но при одном условии, если вы нам продадите Троцкого…
Кнудсен, горячий патриот своей партии, был явно задет моим тоном. — Неужели же вы думаете, — ответил он мне с горечью, — что здесь будут торговать принципами?
— Дорогой Кнудсен, — возразил я ему, — я не говорю ведь, что норвежское правительство собирается продать меня; я утверждаю лишь, что Кремль хочет купить меня…
Передавая здесь эту короткую беседу, я не хочу этим сказать, что между Литвиновым и Котом велись откровенные переговоры в духе купли-продажи. Я должен даже признать, что в вопросе обо мне министр Кот держал себя во время избирательной кампании лучше, чем некоторые другие министры. Но для меня было совершенно ясно из ряда обстоятельств, что Кремль ведет в Норвегии обволакивающую дипломатическую и экономическую акцию широкого масштаба. Смысл этой подготовительной акции раскрылся для всех, когда разразился московский процесс. Не может быть, в частности, никакого сомнения в том, что кампания норвежской реакционной печати против меня питалась за кулисами из московских источников. Через посредников ГПУ снабжало реакционные газеты моими «неблагонадежными» статьями. Через своих агентов из норвежской секции Коминтерна оно пускало тревожные слухи и сплетни. Задача состояла в том, чтоб накануне выборов создать напряженную атмосферу в стране, запугать правительство и тем подготовить его к капитуляции перед ультиматумом Москвы. Вдохновляемые советским посольством норвежские судовладельцы и другие заинтересованные капиталисты требовали от правительства немедленно урегулировать вопрос о Троцком, угрожая в противном случае ростом безработицы в стране. Правительство, со своей стороны, ничего не хотело так, как сдаться на милость Москвы. Ему нужен был лишь повод. Чтоб прикрыть свою капитуляцию, правительство без малейшего права и основания обвинило меня в нарушении подписанных мной условий. На самом деле путем моего интернирования оно хотело улучшить торговый баланс Норвегии!
Особенно нелояльным надо признать поведение министра юстиции. Накануне интернирования он позвонил ко мне неожиданно по телефону. Наш двор был уже оккупирован полицейскими. Голос министра был слаще меда:
— Я получил ваше письмо, — говорил он, — и нахожу, что в нем есть много верного. Я вас прошу только об одном: не давайте вашего письма печати, не отвечайте вообще на сегодняшнее правительственное сообщение. У нас будет вечером совет министров, и, я надеюсь, мы пересмотрим решение…
— Разумеется, — ответил я, — я подожду окончательного решения.
На следующий день я был арестован, моих секретарей обыскали, причем первым делом у них отобрали пять копий письма, в котором я напоминал министру юстиции о его участии в политическом интервью со мной. Господин министр чрезвычайно опасался, что разоблачение этого факта может повредить его избирательным шансам. Таков этот страж юстиции!..
Советское правительство, как вы знаете, не осмелилось поднимать вопрос о моей выдаче ни накануне процесса, ни после него. Могло ли быть иначе? Требование выдачи пришлось бы обосновать перед норвежским судом, другими словами, выставлять себя самих на международный позор. Мне не оставалось ничего другого, как привлечь к суду норвежских «коммунистов» и фашистов, которые повторяли московскую клевету. Еще в день интернирования министр юстиции сказал мне: — Разумеется, вы будете иметь возможность защищаться от выдвинутых против вас обвинений. — Но дела министра юстиции резко расходятся с его словами. Своими исключительными законами против меня норвежское правительство заявило всем наемным клеветникам: «Вы можете отныне беспрепятственно и безнаказанно клеветать на Троцкого во всех пяти частях света: мы держим его связанным и не позволим ему защищаться!»
Господа судьи и присяжные заседатели! Вы вызвали меня сюда в качестве свидетеля по делу о налете на мою квартиру. Правительство любезно доставило меня сюда под солидным полицейским конвоем. Между тем по делу о похищении моих архивов в Париже то же правительство конфисковало мои показания, предназначенные для французского судебного следователя. Почему такая разница? Не потому ли, что в одном случае дело идет о норвежских фашистах, которых правительство считает своими врагами, а во втором случае — о гангстерах ГПУ, которых правительство причисляет ныне к числу своих друзей?.. Я обвиняю норвежское правительство в попрании элементарных основ права. Процесс шестнадцати открывает целую серию подобных процессов, где ставкой являются личная честь и судьба не только меня и членов моей семьи, но и сотен других людей. Как же можно запрещать мне, главному обвиняемому и одному из наиболее осведомленных свидетелей, изложить то, что я знаю? Ведь это значит злонамеренно мешать выявлению истины! Кто посредством угроз или насилия препятствует свидетелю рассказать правду, тот совершает тягчайшее преступление, которое — я уверен в этом — сурово карается по норвежским законам… Весьма возможно, что в результате моих показаний в этом зале министр юстиции прибегнет к новым мерам репрессий против меня: ресурсы произвола неограниченны. Но я обещал вам говорить правду, и притом всю правду. Я выполнил обещание!
Председатель спрашивает, нет ли у сторон еще вопросов к свидетелю. Вопросов больше нет. Председатель (к свидетелю): Согласны ли вы подтвердить, все, что вы показали, присягой?
— Я не могу принести религиозной присяги, так как не принадлежу ни к какой религии; но я хорошо понимаю значение всего того, что я показал перед вами и готов принести гражданскую присягу, то есть взять на себя юридическую ответственность за» каждое сказанное здесь слово.
Все встают. Свидетель с поднятой рукой повторяет слова присяги, после чего в сопровождении полицейских покидает зал суда и отбывает в Sundby, место интернирования.