Об этой книге

Лев Троцкий
«Преступления Сталина»

Сталин о своих подлогах.

Со свойственным ему хвастливым цинизмом Гитлер выдает секрет своей политической стратегии:

«Гениальность великого вождя, — пишет он, — заключается также и в том, чтобы даже далеко расходящихся противников изображать всегда принадлежащими к одной категории, ибо понимание различия врагов слишком легко становится у слабых и неустойчивых характеров началом сомнений в собственной правоте» («Майн Кампф»)

Этот принцип прямо противоположен принципу марксистской политики, как и научного познания вообще, ибо последнее начинается с расчленения, противопоставления, вскрытия не только основных различий, но и переходных оттенков. Марксизм, в частности, всегда противился тому, чтобы третировать всех политических противников как «одну реакционную массу».

Разница между марксистской и фашистской агитацией есть разница между научным воспитанием и демагогическим гипнотизированием. Метод сталинской политики, нашедший наиболее законченное выражение в судебных подлогах, полностью совпадает с рецептом Гитлера, а по своему размаху далеко оставляет его позади. Все, кто не склоняются перед правящей московской кликой, представляют отныне «единую фашистскую массу».

Во время московских процессов Сталин демонстративно держался в стороне. Писали даже, что он уехал на Кавказ. Это вполне в его стиле. Вышинский и «Правда» получили инструкции за кулисами. Однако провал процессов в глазах мирового общественного мнения, рост тревоги и сомнений в СССР заставили Сталина открыто выступить на арену. 3 марта он произнес на пленуме ЦК речь, опубликованную — после тщательных выправок — в «Правде». Говорить о теоретическом уровне этой речи нет возможности: она не только вне теории, но и вне практики в серьезном смысле слова. Это не более как инструкция по использованию совершенных подлогов и по подготовке новых.

Сталин начинает с определения «троцкизма»: «Из политического течения в рабочем классе, каким он был 7—8 лет тому назад, «троцкизм» превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц…» Автор этого определения забыл, однако, что «7—8 лет тому назад» он выдвигал против «троцкизма» те же самые обвинения, что ныне, только в более осторожной форме. Уже начиная со второй половины 1927 года ГПУ связывало «троцкистов», правда, менее известных, с белогвардейцами и иностранными агентами. Высылка моя за границу официально мотивирована была тем, будто я подготовлял вооруженное восстание: правда, Сталин не решился опубликовать фантастическое постановление ГПУ. Для оправдания расстрела Блюмкина, Силова и Рабиновича «Правда» уже в 1929 г. сообщала об организации «троцкистами» железнодорожных крушений. В 1930 году ряд ссыльных оппозиционеров были обвинены в шпионаже за переписку со мной. В 1930—1932 гг. ГПУ сделало ряд попыток вынудить у оппозиционеров, опять-таки малоизвестных, «добровольные признания» в подготовке террористических покушений. Документы по поводу этих первых, черновых набросков будущих амальгам представлены мной нью-йоркской Следственной Комиссии. Дело, однако, в том, что 7—8 лет тому назад Сталин не сломил еще сопротивления партии и даже верхов бюрократии, и потому вынужден был ограничиваться интригами, отравленной клеветой, арестами, высылками и отдельными «пробными» расстрелами. Он постепенно воспитывал таким образом своих агентов и — самого себя Ибо неправильно было бы думать, что этот человек родился законченным Каином.

»Основным методом троцкистской работы, — продолжает Сталин, — является теперь не открытая и честная пропаганда своих взглядов в рабочем классе, а маскировка своих взглядов… фальшивое втаптывание в грязь своих собственных взглядов».

Уже десять лет тому назад посвященные старались не глядеть друг на друга, когда Сталин обличал своих противников в недостатке искренности и честности! В те дни высокие принципы морали насаждал Ягода… Сталин не объясняет, однако, как вести «открытую» пропаганду в стране, где критика «вождя» карается неизмеримо более свирепо, чем в фашистской Германии. Необходимость скрываться от ГПУ и вести пропаганду тайно компрометирует не революционеров, а бонапартистский режим.

Сталин не объясняет, с другой стороны, как можно «втаптывать в грязь собственные взгляды» и в то же время побуждать тысячи людей жертвовать во имя этих взглядов своей жизнью. Речь и ее автор полностью стоят на уровне той реакционной печати, которая всегда утверждала, что борьба Сталина против «троцкизма» имеет фиктивный характер, что на самом деле нас соединяет тайный заговор против капиталистического порядка и что моя высылка за границу являлась только маскированием нашего сотрудничества. Не для того ли, в самом деле, Сталин истребляет «троцкистов» и пытается «втоптать в грязь» их взгляды, чтоб лучше скрыть свою солидарность с ними?

Грубее всего оратор разоблачает себя на вопросе о программе оппозиции.

«На судебном процессе 1936 года, — говорит он, — если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы… Не может быть сомнения, что оба они лгали, отрицая наличие у них платформы: на самом деле у них была платформа «реставрации капитализма».

Слово «цинизм» слишком невинно и патриархально по отношению к этому моралисту, который навязал своим жертвам заведомо фальшивые покаяния, убил их по заведомо ложному обвинению и затем объявляет лжецами — не себя, Ягоду и Вышинского, нет, а расстрелянных ими Зиновьева и Каменева. Но как раз тут мастер подлога дает поймать себя с поличным!

Дело в том, что в январе 1935 года, на первом процессе, Зиновьев и все другие обвиняемые признали, согласно официальному отчету, что руководствовались в своей деятельности «тайным замыслом восстановления капиталистического режима». Так формулированы были цели мнимых «троцкистов» и в обвинительном акте. Значит, обвиняемые говорили тогда правду? Но беда в том, что этой официально установленной «правде» никто не хотел верить. Вот почему при подготовке второго процесса Зиновьева—Каменева (август 1936 г.) решено было отбросить программу реставрации капитализма как слишком абсурдную и свести все дело к «жажде власти»: этому филистер легче может поверить.

«С несомненностью установлено, — гласил новый обвинительный акт, — что единственным мотивом организации троцкистско-зиновьевского блока явилось стремление во что бы тони стало захватить власть…» Наличие какой бы то ни было особой «платформы» у «троцкистов» отрицал теперь сам прокурор: в этом и состояла их особая порочность! Лгали или не лгали несчастные подсудимые, значения не имеет: самой сталинской юстицией было «с несомненностью установлено», что «единственным мотивом» «троцкистов» было «стремление… захватить власть». Во имя этой цели они и прибегали, будто бы, к террору.

Однако эта новая версия, на основании которой расстреляны были Зиновьев, Каменев и др., не дала ожидавшихся результатов. Ни у рабочих, ни у крестьян не могло бы особого основания негодовать на мнимых «троцкистов», желающих захватить власть: хуже правящей клики они во всяком случае не будут. Для устрашения народа пришлось прибавить, что «троцкисты» хотят землю отдать помещикам, а заводы — капиталистам. К тому же одно лишь обвинение в терроре, при отсутствии террористических актов, слишком ограничивало дальнейшие возможности в деле истребления противников. Для расширения круга обвиняемых надо было ввести в дело саботаж, вредительство и шпионаж. Но придать подобие смысла саботажу и шпионажу можно было лишь посредством установления связи «троцкистов» с врагами СССР. Однако ни Германия, ни Япония не стали бы поддерживать «троцкистов» только ради их «жажды власти». Не оставалось поэтому ничего другого, как приказать новой группе обвиняемых вернуться к программе «восстановления капитализма».

Этот дополнительный подлог так поучителен, что на нем следует остановиться. Каждый грамотный человек, вооружившись комплектом любой из газет Коминтерна, может без труда проследить три этапа в развитии обвинения, своего рода гегелевскую триаду подлога: тезис, антитезис, синтез. После января 1935 г. наемники Москвы во всех частях света приписывали расстрелянному председателю Коминтерна на основании его собственных «признаний» программу восстановления капитализма. Тон задавала «Правда», личный орган Сталина. Но по ее же команде пресса Коминтерна от тезиса перескочила к антитезису и во время процесса 16-ти, в августе 1936 года, клеймила «троцкистов» как убийц, лишенных какой бы то ни было программы. Однако на этой новой версии «Правда» и Коминтерн удержались всего около месяца: до 12 сентября. Зигзаги Коминтерна лишь отражали повороты Вышинского, который, в свою очередь, равнялся по очередным инструкциям Сталина.

Схему последнего «синтетического» обвинения, не предвидя того, подсказал Радек. 21 августа 1936 года появилась его статья против «троцкистско-зиновьевской фашистской банды». Задача несчастного автора состояла в том, чтоб вырыть между собою и подсудимыми как можно более глубокий ров. Стараясь вывести из мнимых преступлений самые страшные внутренние и международные последствия, Радек писал о подсудимых и, прежде всего, обо мне: «Они знают, что… подрыв доверия к сталинскому руководству… означает только воду на мельницу немецкого, японского, польского и всех других фашизмов. Тем более они знают, что убийство гениального вождя советских народов Сталина означает прямую работу на пользу войне…» Радек делает далее еще шаг по тому же пути. «Дело идет не об уничтожении честолюбцев, которые дошли до величайшего преступления; дело идет, — пишет он, — об уничтожении агентов фашизма, которые готовы были помочь зажечь пожар войны, облегчить победу фашизма, чтобы из его рук получить хоть призрак власти». Эти строки представляют не юридическое обвинение, а политическую риторику. Нагромождая ужасы на ужасы, Радек не предвидел, конечно, что ему придется за них расплачиваться. В таком же духе и с теми же последствиями писали Пятаков и Раковский.

За публицистику смертельно перепуганных капитулянтов ухватился Сталин при подготовке нового процесса. 12 сентября, т. е. через три недели после статьи Радека, передовая «Правды» неожиданно провозгласила, что подсудимые «…пытались скрыть истинную цель своей борьбы. Они пустили версию о том, что у них нет никакой программы. На самом деле программа у них существовала. Это — программа разгрома социализма и восстановления капитализма». Ни малейших данных в подтверждение этих слов «Правда», конечно, не представила. Да и какие тут могут быть данные!

Новая программа подсудимых не была, таким образом, установлена на основании документов, фактов или признаний подсудимых, или хотя бы логических заключений прокуратуры; нет, она была попросту провозглашена Сталиным через голову Вышинского, после расстрела обвиняемых. Доказательства? Их должно было задним числом доставить ГПУ в той единственной форме, какая ему доступна: в форме «добровольных признаний». Вышинский немедленно принял к исполнению новое поручение: превратить конструкцию Радека из истерической в юридическую, из патетической в уголовную. Но новая схема — вот чего не предвидел Радек! — была отнесена Вышинским не к 16-ти подсудимым (Зиновьев и др.) — их уже не было в живых, — а к 17-ти, причем автор схемы, Радек, оказался одной из ее первых жертв. Кошмар? Нет, реальность. Главные подсудимые нового процесса походили на благочестивых сотрудников инквизиции, которые усердно копали могилы, делали гробы и заготовляли отлучительные эпитафии для других и которым инквизитор предложил затем вписать в текст эпитафий собственные имена и смерить, по росту ли им приходятся гробы. После того как эта процедура была закончена, Сталин вышел из тени и в качестве непогрешимого судьи заявил о Зиновьеве и Каменеве: «Оба они лгали». Ничего более зловещего не выдумывала еще человеческая фантазия!

Разъяснения Сталина насчет саботажа стоят на том же уровне, что и вся его речь. «Почему наши люди не заметили всего этого?» — ставит он вопрос, которого никак нельзя обойти. Ответ гласит: «Наши партийные товарищи за последние годы были всецело поглощены хозяйственной работой и… забыли обо всем другом». Эта мысль, как всегда у Сталина, варьируется без доказательств на десять ладов. Увлеченные хозяйственными успехами, руководители «не стали просто обращать внимания» на саботаж. Не замечали. Не интересовались. Какой же хозяйственной работой были «поглощены» эти люди, если они умудрились проглядеть разрушение хозяйства? И кто, собственно, должен был «обращать внимание» на саботаж, раз организаторами его являлись сами организаторы хозяйства? Сталин даже не пытается свести концы с концами. На самом деле его мысль такова: слишком увлеченные практической работой, хозяйственники «забыли» о более высоких интересах правящей клики, которая нуждается в подложных обвинениях, хотя бы и в ущерб хозяйству.

В прежние годы, продолжает Сталин, вредительством занимались буржуазные техники. Но «мы воспитали за истекший период десятки и сотни тысяч технически подкованных большевистских кадров» (сотни тысяч «кадров»?). Организаторами саботажа являются теперь не беспартийные техники, а вредители, случайно заполучившие партийный билет». Все опрокинуто на голову! Чтоб объяснить, почему хорошо оплачиваемые инженеры охотно мирятся с «социализмом», а большевики становятся в оппозицию к нему, Сталин не находит ничего лучшего, как объявить всю старую гвардию партии «вредителями, случайно заполучившими партийный билет» — и, очевидно, застрявшими в партии на несколько десятилетий. Как могли, однако, «десятки и сотни тысяч технически подкованных большевистских кадров» проглядеть саботаж, подкапывавший промышленность в течение ряда лет? Остроумное объяснение мы уже слышали: они слишком были заняты хозяйством, чтоб замечать его разрушение.

Для успеха саботажа нужна, однако, благоприятная социальная среда. Откуда ей было взяться в обществе торжествующего социализма? Ответ Сталина: «Чем больше будем продвигаться вперед… тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов». Но, во-первых, бессильного «озлобления» (каких-то «остатков», изолированных от народа, недостаточно, чтоб потрясать советское хозяйство. Во-вторых, с какого это времени Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Томский, Смирнов, Евдокимов, Пятаков, Радек, Раковский, Мрачковский, Сокольников, Серебряков, Муралов, Сосновский, Белобородов, Эльцин, Мдивани, Окуджава, Гамарник, Тухачевский, Якир и сотни других, менее известных — весь старый руководящий слой партии, государства и армии — превратились в «остатки разбитых эксплуататорских классов»? Нагромождением подлогов Сталин загнал себя в такой тупик, что в его объяснениях трудно найти хотя бы тень смысла. Но цель ясна: оклеветать и разгромить все, что стоит на пути бонапартистской диктатуры.

«Ошибочно было бы думать, — продолжает оратор, — что сфера классовой борьбы ограничена пределами СССР. Если один конец классовой борьбы имеет свое действие в рамках СССР, то другой ее конец протягивается в пределы окружающих нас буржуазных государств»*. Оказывается, что по мере упрочения социализма в отдельной стране классовая борьба не затухает, а обостряется и что важнейшей причиной этого противоестественного факта является параллельное существовавание буржуазных государств. Мимоходом и незаметно для себя Сталин приходит к признанию невозможности построения бесклассового общества в отдельной стране. Но научные обобщения мало занимают его. Все рассуждение имеет не теоретический, а полицейский характер. Сталину надо попросту протянуть «конец» подлога за границу.

* Таким стилем отличается вся речь. «Сотни тысяч кадров». У классовой борьбы есть «конец». Этот «конец… имеет свое действие». Почтительные редакторы не смеют указать вождю на его безграмотность. Стиль не только человек, но и режим. — Л.Т.

«Взять, например, — продолжает он, — троцкистский контрреволюционный Четвертый интернационал, состоящий на две трети из шпионов и диверсантов… Разве не ясно, что этот шпионский интернационал будет выделять кадры для шпионско-вредительской работы троцкистов?» Сталинский силлогизм есть обычно простая тавтология: шпионский Интернационал будет выделять шпионов. «Разве не ясно?» Не совсем! Даже наоборот: совсем не ясно.

Чтоб убедиться в этом, достаточно вернуться к известному уже нам утверждению Сталина: «троцкизм» перестал быть «течением в рабочем классе», а стал «узкой группой заговорщиков». Платформа «троцкистов» такова, что ее никому нельзя показывать: «троцкисты» излагают ее только на ухо Ягоде и Ежову. Послушаем снова самого Сталина:

«Понятно, что такую платформу не могли не спрятать «троцкисты» от народа, от рабочего класса… от троцкистской массы, и не только от троцкистской массы, но даже от руководящей троцкистской верхушки, состоявшей из небольшой кучки людей в 30—40 человек. Когда Радек и Пятаков потребовали от Троцкого разрешения (I) на созыв маленькой конференции троцкистов в 30—40 человек для информации о характере этой платформы, Троцкий запретил (!) им это».

Оставим в стороне поразительное изображение отношений внутри оппозиции: старые революционеры не смеют будто бы собраться в СССР без особого «разрешения» далекого эмигранта Троцкого! Но не эта тоталитарно-полицейская карикатура, отражающая дух сталинского режима, интересует нас сейчас. Важнее другое: как связать общую характеристику троцкизма с характеристикой Четвертого Интернационала? Троцкий «запретил» сообщить о шпионаже и саботаже даже 30—40 испытанным троцкистам в СССР. С другой стороны, Четвертый Интернационал, насчитывающий многие тысячи молодых членов, состоит «на две трети из шпионов и диверсантов». Значит, скрывая «программу» от десятков, Троцкий сообщил ее тысячам? Поистине злобе и хитрости не хватает ума. Однако за тяжеловесной глупостью клеветы скрывается вполне определенный практический план, направленный на физическое истребление международного революционного авангарда.

Прежде еще, чем этот план начал выполняться в Испании, он был с полным бесстыдством раскрыт в еженедельнике Коминтерна (и ГПУ) «Ла Кореспонданс Интернасиональ» почти одновременно с опубликованием речи Сталина: 20 марта 1937 г. В статье, направленной против австрийского социал-демократа Отто Бауэра, который при всем своем тяготении к советской бюрократии не может заставить себя верить Вышинскому, говорится, между прочим, следующее:

«Если кто-нибудь имеет в настоящее время возможность получить очень аутентичную информацию о переговорах Троцкого с Гессом, то это Бауэр: французский и английский штабы очень хорошо осведомлены об этом деле. Благодаря хорошим отношениям, которые Бауэр поддерживает с Леоном Блюмом и Ситриным (который является в свою очередь другом как Болдуина, так и сэра Самюэля Хора), ему достаточно было бы обратиться к ним. Они не отказали бы ему в кое-каких конфиденциальных сообщениях для его личного употребления».

Чья рука руководила этим пером? Откуда анонимный публицист Коминтерна знает о тайнах английского и французского генеральных штабов? Одно из двух: либо капиталистические штабы показали свои досье коммунистическому журналисту, либо, наоборот, этот журналист пополнил досье двух штабов продуктами своего творчества. Первая гипотеза слишком невероятна: британскому или французскому штабу незачем прибегать к помощи журналистов Коминтерна для разоблачения «троцкизма». Остается вторая версия: ГПУ сфабриковало какие-то документы для иностранных штабов. В процессе Пятакова—Радека о моем «свидании» с немецким министром Гессом говорилось лишь вскользь и мимоходом. Пятаков, несмотря на свою (мнимую) близость ко мне, не сделал попытки при (мнимом) свидании со мною узнать какие бы то ни было подробности и о моем (мнимом) свидании с Гессом. Вышинский, как всегда, прошел молча мимо этой явной несообразности. В дальнейшем решено было, однако, разработать эту тему. Французский и британский генеральные штабы, видимо, получили какие-то «документы». Об этом твердо известно в штабе Коминтерна. Но ни в Париже, ни в Лондоне не сделали из драгоценного материала никакого употребления. Почему? Может быть, из недоверия к источнику. Может быть, потому,. что Леон Блюм и Даладье не хотели оказаться партнерами московских палачей. Может быть, наконец, потому, что господа генералы сохраняют «документы» для более горячего момента. Так или иначе, Сталину не терпится. Ему необходимо хоть косвенное подтверждение его подлогов из какого-нибудь «беспристрастного» источника. А так как штабы хранят молчание, то журналисту ГПУ поручено потянуть их за язык. Таково несомненное происхождение статьи, внушенной Сталиным и дополняющей его речь. Может быть, господин Даладье даст на этот счет более компетентную справку?

Резолюция по докладу Сталина гласит: «Разоблачали троцкистов обычно органы НКВД (т. е. ГПУ) и отдельные члены партии — добровольцы. Сами же органы промышленности и в некоторой степени также транспорта не проявляли при этом ни активности, ни тем более инициативы. Более того, некоторые органы промышленности даже тормозили это дело» (Правда, 21 апреля 1937 г.). Другими словами, руководители хозяйства и транспорта, несмотря на прижигания сверху каленым железом, не могли открыть у себя актов «саботажа». Член Политбюро Орджоникидзе так и не раскусил своего помощника Пятакова. Член Политбюро Каганович проглядел вредительскую деятельность своего заместителя Лившица. На высоте оказались лишь агенты Ягоды и так называемые «добровольцы», т. е. провокаторы. Правда, сам Ягода был разоблачен вскоре после этого как «враг народа, гангстер и предатель». Но это случайное открытие не воскресило тех, кого он расстрелял.

Как бы для того, чтоб еще более подчеркнуть значение этих скандальных саморазоблачений, председатель Совета народных комиссаров Молотов публично рассказал о провале правительственной попытки установить факты саботажа не через провокаторов ГПУ, а через гласный хозяйственный контроль.

«В феврале этого (1937) года, — мы цитируем Молотова, — по поручению наркомтяжпрома для проверки вредительских дел на «Уралвагонстрое» выезжала специальная авторитетная комиссия. Во главе этой комиссии были поставлены такие товарищи, как начальник Главстройпрома тов. Гинзбург и кандидат в члены ЦК ВКП тов. Павлуновский… Комиссия так сформулировала общие свои выводы по «Уралвагонстрою»: «Ознакомление с Уралвагонзаводом привело нас к твердому убеждению, что вредительская работа Пятакова и Марьясина на стройке не получила большого развития…»

Молотов возмущен.

«Политическая близорукость комиссии, — говорит он, — совершенно очевидна… Достаточно сказать, что эта комиссия не привела ни одного факта вредительства на стройке. Получается, что матерый вредитель Марьясин вместе с другим вредителем Окуджавой сами на себя наклеветали». (Правда, 21 апреля 1937 г., — выделения наши).

Читая, не веришь глазам! Эти люди утратили не только стыд, но и осторожность.

Для чего, однако, вообще понадобилось посылать проверочную комиссию после того, как «подсудимые были расстреляны? Посмертное доследование «фактов вредительства» понадобилось, очевидно, потому, что общественное мнение не верило ни обвинениям, выдвинутым ГПУ, ни исторгнутым им показаниям. Однако комиссия под руководством Павлуновского, бывшего долголетнего работника ГПУ, не обнаружила ни одного факта саботажа. Явная «политическая близорукость»! Саботаж надо уметь раскрыть и под маской хозяйственных успехов. «Даже химический главк НКТП, во главе которого стоял Ратайчак, — продолжает Молотов, — перевыполнил свой план и за 1935 год, и за 1936 год. Значит ли это, — весело шутит глава правительства, — что Ратайчак не Ратайчак, вредитель не вредитель, троцкист не троцкист?» Саботаж Ратайчака, расстрелянного по процессу Пятакова—Радека, состоял, как оказывается, в перевыполнении планов. Немудрено, если самая суровая комиссия останавливается в бессилии перед фактами и цифрами, которые не хотят совпасть с «добровольными признаниями» Ратайчака и других. В результате «получается», по словам Молотова, что вредители «сами на себя наклеветали». И даже хуже того: получается, что инквизиция вынудила многих честных работников покрыть самих себя гнусной клеветой, чтоб облегчить Сталину борьбу с «троцкизмом». Вот что «получается» из доклада Сталина, дополненного докладом Молотова. А это две наиболее авторитетные фигуры СССР!