«Весна».
Эта статья была написана сразу после 22 апреля 1906 г. (отставка премьера Витте и министра внутренних дел Дурново), но вероятно до назначения Столыпина новым министром внутренних дел 26 апреля и открытия I Государственной Думы 27 апреля. Статья была включена в сборник «Наша революция» и печатается по тексту сборника. О сборнике, написанном Троцким, сидя в тюрьме после ареста Петербургского Совета рабочих депутатов, смотрите авторское Предисловие «Наша революция», которую Троцкий издал в 1906 г., сидя в тюрьме после ареста Петербургского Совета рабочих депутатов. — /И-R/
I.
Покойный генерал Драгомиров* писал в частном письме о министре внутренних дел Сипягине**: «какая у него внутренняя политика? Он просто егермейстер и дурак». Эта характеристика так верна, что ей можно простить ее манерную солдатскую грубоватость. После Сипягина мы видели на том же месте Плеве, потом князя Святополк-Мирского, потом Булыгина, потом Витте—Дурново… Одни из них отличались от Сипягина только тем, что не были егермейстерами, другие были на свой лад умными людьми. Но все они, все эти самодержавные министры, один за другим сходили со сцены, оставляя после себя тревожное недоумение вверху, ненависть и презрение внизу. Скорбный главою егермейстер или профессиональный сыщик, благожелательно-тупой барин или лишенный совести и чести биржевой маклер, все они поочередно появлялись для того, чтобы остановить смуту, восстановить утраченный престиж власти, охранить основы, и все они, каждый по-своему, открывали шлюзы революции и сами сносились ее течением. Смута развивается с могучей планомерностью, неизменно расширяет свою территорию, укрепляет свои позиции и срывает препятствие за препятствием, — а на фоне этой великой работы, с ее внутренним ритмом, с ее бессознательной гениальностью, выступают властные игрушечного дела людишки, говорят успокоительные и угрожающие речи, издают законы, делают новые долги, стреляют в рабочих, разоряют крестьян, — и в результате только глубже погружают охраняемую ими правительственную власть в состояние остервенелого бессилия.
* Драгомиров, Михаил Иванович (1830—15(28) октября 1905) — военный теоретик и глава Академии Генштаба с 1878 года; киевский генерал-губернатор с 1989 г. — /И-R/
** Сипягин, Дмитрий Сергеевич (1853—1902) — убит эсером Степаном Балмашёвым.
Непосредственная задача, которая поставлена историей перед смутой — уничтожить старую машину власти. И смута работает над этой задачей с беспощадностью и неутомимостью стихии. В процессе своего непрерывного революционного творчества она изобретает все новые методы, принимает все новые образы и заставляет служить своим целям самодержавных усмирителей.
Старый порядок высылает ей навстречу своих наиболее крупных и смелых людей. Воспитанные в атмосфере канцелярских заговоров и ведомственных интриг, где наглое невежество соперничает с бессовестным коварством, без малейшего представления о ходе и смысле современной истории, о движении масс, о законах революции, вооруженные двумя–тремя жалкими программными идейками для сведения парижских маклеров, эти люди — чем дальше, тем больше — силятся соединить свои приемы временщиков восемнадцатого века с манерами «государственных людей» парламентарной Европы. С униженным заискиванием неуверенных в себе выскочек они беседуют с корреспондентами буржуазной Европы, излагают перед ними свои «планы», свои «предначертания», свои «программы», и каждый из них выражает надежду, что ему, наконец, удастся разрешить задачу, о которую разбились усилия его предшественников. Только бы прежде успокоить смуту! Они начинают разно, но все приходят к тому, что приказывают стрелять ей в грудь. К их ужасу, она бессмертна!.. А они кончают постыдным крахом, — и если услужливый удар террориста не освобождает их от их жалкого существования, они бывают осуждены пережить свое падение и видеть, как смута в своей стихийной гениальности воспользовалась их планами и предначертаниями для своих побед.
 |
Группа социалистов-революционеров в Акатуе, 1906 г.
В первом ряду: Мария Школьник, Григорий Гершуни, Мария Спиридонова, Александра Измайлович, Анастасия Биценко; во втором ряду: Егор Созонов (убийца Плеве), Ревекка Фиалка, Петро Сидорчук, Лидия Езерская, Петр Карпович. |
Сипягин был убит револьверной пулей. Плеве был разорван бомбой. Святополк-Мирский был превращен в труп в день 9-го января. Булыгина вышвырнула, как старую ветошь, октябрьская забастовка. Граф Витте, совершенно изнуренный рабочими и военными восстаниями, бесславно пал, споткнувшись о порог им же созданной Государственной Думы…*
* Сипягин убит эсером Балмашевым 2 апреля 1902 г.; Плеве эсером Егором Созоновым 15 июля 1904 г.
Выборы в I Думу проходили с 26 марта по 20 апреля 1906 г. и привели к либерально-оппозиционному большинству в Думе. Витте подал в отставку 22 апреля, сразу по оглашении неблагоприятных царю результатов выборов, а 27 апреля I Гос. Дума начала свои заседания. — /И-R/
В известных кругах оппозиции, преимущественно в среде либеральных земцев и демократической интеллигенции, со сменой министерских фигур искони неизбежно связывались неопределенные надежды, ожидания и планы. И, действительно, для агитации либеральных газет, для политики конституционных помещиков совершенно не безразлично, стоит ли у власти старый полицейский волк Плеве или министр доверия Святополк-Мирский. Конечно, Плеве был так же бессилен против народной смуты, как и его преемник; но зато он был грозен для царства либеральных газетчиков и земских конспираторов. Он ненавидел революцию бешеной ненавистью состарившегося сыщика, которому грозит бомба из-за каждого угла, он преследовал смуту с налитыми кровью глазами, но она неизменно выросла под его руками. И он переносил свою неудовлетворенную ненависть на профессоров, на земцев, на журналистов, в которых он хотел видеть легальных внушителей революции. Он довел либеральную печать до крайней степени унижения. Он по-бенкендорфовски третировал журналистов; не только высылал и запирал их, но и грозил им, в беседе пальцем. Он вызывал к себе покойного Михайловского для внушения, и на почтительный вопрос знаменитого писателя: не может ли печать надеяться на послабления ко дню своего двухсотлетнего юбилея? ответил: ни в коем случае! Он расправлялся с умеренными членами сельскохозяйственных комитетов, организованных по инициативе Витте, как будто это были буйные студенты, а не «почтенные» земцы. Он разгонял съезды техников, врачей и заглушал слова оппозиционных резолюций трубными звуками солдатского оркестра. И он добился своего: либеральное общество трепетало перед ним и ненавидело его клокочущей ненавистью бессилия. Многие из тех либеральных фарисеев, которые неустанно порицают «насилие слева», как и «насилие справа», приветствовали бомбу 15-го июля, как посланницу Мессии. Более того, многие — иных из них г. Милюков, напр., знает лучше, чем мы — резко порицали социал-демократию за ее принципиальную критику террора, как метода политической борьбы.
Плеве был страшен и ненавистен для либералов, но для смуты он был не хуже и не лучше, чем всякий другой. Плеве мог разрешить или задушить либеральную газету; но он не мог задушить пролетариат. Движение масс по необходимости игнорировало рамки дозволенного и запрещенного, — не все ли равно, в таком случае, были ли эти рамки немного уже или шире?
Сам Плеве не мог не видеть тщетности своих усилий в борьбе со смутой, и его полицейским мозгам мерещились какие-то более радикальные меры.
Еще в 1881 г., в разгар борьбы с «Народной Волей», Плеве писал:
«Правительство не может ограничиться полицейскими мерами… Устранить влияния известной журнальной клики и уничтожить подпольные сообщества — значит расстроить только внешнюю форму. Необходимо перевоспитать нашу интеллигенцию годами долгих усилий, введением строгой общественной дисциплины во всех областях народной жизни, которые доступны контролю государства». Дальше этой идеи: полицию тела соединить с полицией духа он не шел. «Менялись обстоятельства, — писал генерал Богданович о Плеве, — менялись люди и политические течения в России, но основы того, что составляло политическую программу покойного В. К., оставалось неизменно и твердо в последний день его государственной карьеры, как и в первый» («Нов. Вр.», 26 июля 1904 г.).
Это верно в том смысле, что через двадцать лет своей «государственной» деятельности Плеве остался таким же ограниченным и злобным сыщиком, каким вступил в департамент полиции. Удалось ли ему что-нибудь из его программы дисциплинирования святого духа? Ничего! Он оставил еще более запутанное наследство, чем то, которое получил сам. Выступая на смену Сипягину, которого Драгомиров так ярко охарактеризовал двумя словами, Плеве сказал: «Мир праху человека, оставившего нам назидательный пример цельного миросозерцания и непоколебимой преданности делу. Становясь на его место, молю Всевышнего даровать мне нравственные силы следовать этому примеру». И он последовал «этому примеру» — дальше, чем хотел…
II.
Официальные реакционные панегиристы пытались регентство Плеве изобразить временем если не всеобщего счастья, то всеобщего спокойствия. Но на самом деле временщик был бессилен создать хотя бы полицейскую тишину.
Едва став у власти и вознамерившись с православной ревностью двойного перекрещенца посетить святыни Лавры, Плеве вынужден был мчаться на юг, где вспыхнуло крупное аграрное движение в Харьковской и Полтавской губерниях.* Частичные крестьянские беспорядки затем не прекращались.
* В 1902 г. в Харьковской и Полтавской губ. начинается сильное крестьянское движение. Главными причинами послужили быстрый рост безработицы среди крестьянства, сокращение площади земли, сдаваемой крестьянам в аренду, и высокие арендные цены. Все эти обстоятельства чрезвычайно тяжело отразились на положении крестьянства, крестьянское население все более и более разорялось, и в деревнях ощущался сильный недостаток хлеба. Прокламации и листовки революционных партий, широко распространявшиеся в деревнях, еще более революционизировали крестьян. В марте 1902 г. крестьяне Константиноградского уезда Полтавской губернии забрали в богатой Карловской экономии все имевшиеся запасы хлеба и картофеля. Вместе со старостами и сотскими крестьяне являлись в помещичьи усадьбы и отбирали хлеб. Там, где помещики оказывали крестьянам сопротивление, последние отбирали хлеб силой и сжигали помещичьи усадьбы. Движение в Харьковской и Полтавской губерниях подняло тысячи крестьян. Оно охватило главным образом Полтавский и Константиноградский уезды Полтавской губернии и Богодуховский и Волковский уезды Харьковской губернии. В Полтавской губернии крестьянами было разграблено 54 поместья, в Харьковской губернии крестьяне уничтожили 25 экономий и сожгли 2 усадьбы. Царское правительство не замедлило с репрессиями. В неспокойные районы были посланы войска, подавившие крестьянское движение. Войска жестоко расправлялись с крестьянами, применяя, главным образом, телесные наказания. Вслед за подавлением движения начались многочисленные аресты. Всего было привлечено к суду 1.098 человек. На сельские общества, замешанные в движении была наложена непосильная для крестьян контрибуция. — Редакция Госиздата в 1920-е гг.
Знаменитая ростовская стачка в ноябре 1902 г. и июльские дни 1903 г. на всем промышленном юге были предзнаменованием всех позднейших выступлений пролетариата. Уличные демонстрации не прекращались. Прения и постановления комитетов о нуждах сельского хозяйства были прологом дальнейшей земской кампании. Университеты еще до Плеве стали очагами бурного политического кипения, — эту свою роль они сохранили и при нем. Два петербургских съезда в январе 1904 г. — технический и пироговский* — сыграли роль аванпостной стычки для демократической интеллигенции. Таким образом, пролог общественной весны был сыгран еще при Плеве. Бешеные репрессалии, — заточения, допросы, обыски и высылки — провоцировавшие террор, не могли, в конце концов, совершенно парализовать даже и мобилизацию либерального общества.
* Оппозиционное движение интеллигенции к началу 1904 г. достигло своей высшей точки на Техническом и Пироговском съездах в январе 1904 г. На III съезде русских деятелей по техническому и профессиональному образованию присутствовало около 3.000 чел. Заседания X секции этого съезда (по образованию рабочих) превратились по существу в политические митинги. Члены секции открыто требовали свободы слова, печати, собраний, союзов, 8-часового рабочего дня и т. д. Съезд торжественно изгнал из своей среды участников Кишиневского погрома, Пронина и Степанова, оказавшихся в числе делегатов. На следующий день, когда съезд должен был подвести заключительные итоги своим работам, делегатов встретил отряд полиции, заявивший, что съезд объявляется закрытым. Этот инцидент еще более повысил оппозиционное настроение делегатов. Последние вынесли письменный протест против действий полиции.
IX Пироговский съезд, открывшийся 4 января 1904 г., всю свою работу непосредственно связал с борьбой против политического режима России. Так, секция общественной медицины, внутренних болезней и туберкулеза приняла резолюцию, в которой между прочим заявляется:
«Правильная и целесообразная борьба с детской смертностью, алкоголизмом, туберкулезом, сифилисом и другими народными болезнями, представляющими в России общественное бедствие огромной важности, возможна только при условиях, обеспечивающих широкое распространение сведений об истинных причинах развития этих болезней и способов борьбы с ними, для чего необходима полная свобода личности, слова, печати и собраний».
В секциях общественной медицины, гигиены, статистики и детских болезней была принята следующая резолюция:
«Исходя из того, что главной причиной необыкновенно высоких размеров детской смертности в России является материальная необеспеченность и недостаточное умственное развитие населения, съезд высказывает глубокое убеждение, что успешная борьба с этим злом возможна только на почве широких социальных реформ».
Подобные же резолюции были приняты и на заседаниях других секций. После окончания работ секций полиция, осведомленная о "крамольных" резолюциях, не дала возможности съезду собраться на свое заключительное заседание. Оба съезда, разогнанные полицией, вынесли следующие заключительные резолюции:
1. "Члены III съезда русских деятелей по техническому и профессиональному образованию протестуют против насильственного закрытия съезда до окончания его работ и против существующего режима, который возвел в принцип систематическое уничтожение самодеятельности и общественного мнения в России".
2. Резолюция распорядительного собрания Пироговского съезда:
«При существующем режиме невозможен какой-либо прогресс медицинского дела в России, и только по проведении широких реформ в направлении свободы личности, печати, слова и собраний возможен какой-либо прогресс».
Тотчас же после насильственного закрытия съездов против их участников начались полицейские репрессии. Руководители съезда были арестованы и сосланы в разные места. — Редакция Госиздата в 1920-е гг.
Еще осенью 1903 года, значит до начала войны, положение дел было таково, что г. Суворин нашел нужным, по собственному выражению, «проповедовать весну». Плеве сказал тогда старому газетчику: «Вы хотите весну. А я предпочел бы лето, когда все созрело и плоды готовы». — Но лета без весны не бывает, ответил хозяин «Нового Времени».
Этот диалог, поведанный самим Сувориным, превосходен уже по лицам одних собеседников. С одной стороны, трогательная дева русской журналистики, мечтающая о весне, когда раскрываются почки и объятья, с другой стороны, г. Плеве, втайне жаждущий — вопреки своему очевидному пристрастию к странам холодного климата — жаркого лета и зрелых плодов…
Во всяком случае, раз г. Суворин проповедовал весну, значит в рядах высшей бюрократии уже в то время начала образовываться партия уступок и реформ.
Последнее полугодие властвования Плеве совпало с началом войны. Вопрос о «весне» был совершенно снят с очереди. Смута затихла, вернее сказать — ушла в себя. О настроении в бюрократических сферах и высших кругах петербургского либерального общества за первые месяцы войны дает представление книга венского журналиста Гуго Ганца «Vor der Katastrophe» («Перед катастрофой»).
Господствующее настроение — растерянность, близкая к отчаянию. «Дальше так продолжаться не может!». Где же выход? Никто не знает: ни отставные сановники, ни знаменитые либеральные адвокаты, ни знаменитые либеральные журналисты. «Общество» совершенно бессильно. О революционном движении народа не приходится и думать; да если б он и сдвинулся с места, то направился бы не против власти, а против господ вообще. Где же надежда на спасение? Финансовое банкротство и военный разгром. Гуго Ганц, проведший в Петербурге три первых месяца войны, удостоверяет, что общая молитва не только умеренных либералов, но и многих консерваторов такова: «Gott, hilf uns damit wir geschlagen werden» («Боже, помоги нам, дабы мы были разбиты»). Лишенная силы и инициативы для самостоятельной борьбы со своим врагом, полицейским абсолютизмом, русская буржуазия возлагала свои упования на армию японской буржуазии. Это, конечно, не мешало ей подделываться под тон официального «патриотизма».
О значении войны для революции говорилось и писалось много. Буржуазное общественное мнение Запада видит в войне даже главную причину русской революции. Русская реакционная пресса тоже полагает или, по крайней мере, говорит, что, если б не было Порт-Артура, Мукдена и Цусимы, не было бы 9-го января, Потемкина-Таврического и стачки в октябре.
Война сыграла бесспорно огромную роль в развитии нашей революции. Война материально дезорганизовала абсолютизм, убила веру в его несокрушимость, внесла разложение в армию, привила дерзость массовому обывателю… Но, к счастью для нас, война не создала революции. К счастью — потому что революция, созданная войною, есть бессильная революция. Она возникает на почве исключительных условий, опирается на внешнюю силу, — и, в конце концов, оказывается неспособной удержать захваченные позиции.
Наша революция уже до войны дана была во всех своих основных частях. Уже до войны она проявляла себя в таких решительных формах, которые исключали в будущем возможность долгого «подготовительного» периода. Октябрьское стачечное восстание так же непосредственно вытекает из 9-го января, как 9-е января—из южно-русской стачки 1903 года.
Война, задержавшая почти на год непосредственные революционные выступления, помогла революции сосредоточиться. Война ускорила процесс революционной мобилизации отсталых слоев. Но она вовсе не форсировала искусственным давлением активных действий революции. Наоборот, благодаря тому что ко времени столкновения с Японией революция уже сформировалась, уже начала развивать свое содержание, война только увеличила ее массовидность и ее планомерность. После 9-го января мы наблюдаем все ту же последовательность нарастающих выступлений, которая столь решительно отличает нашу революцию от революций [18]48-го года.
III.
Плеве отказал Суворину в весне. Но весна становилась для самодержавной бюрократии объективной потребностью. Это нужно подчеркнуть не для того, чтобы умалить 15-ое июля [1904 г.]*, но для того, чтоб отстранить нелепые возвеличения 26-го августа [1904 г.]**. Весну призван был делать князь Святополк-Мирский.
* Убийство Плеве. — Л.Т. 1906 г.
** Назначение кн. Святополка-Мирского министром внутренних дел.
— Л.Т. 1906 г.
С чем же пришел бывший виленский генерал-губернатор, который так неожиданно оказался вершителем судеб?
«Трудиться на благо населения; справедливо, строго законно относиться ко всем проявлением его жизни, внимательно и благожелательно прислушиваться к истинным потребностям, твердо направлять разумную власть».
Такова была программа князя в 1902 году. Твердо направляя разумную власть во вверенном ему крае, князь заявил польским аристократам, что «их уклонение от участия в торжествах по поводу открытия памятника Екатерине II имело бы неблагоприятные последствия». Предостережение либерального князя возымело надлежащее действие. Протекшие после того два года, полные больших событий и еще больших знамений, ничему не научили князя, — и он уселся на министерское кресло с ничего не выражающим словом «доверие» на устах.
Лучше всего политический образ князя вырисовывается из его первых бесед с иностранными и русскими корреспондентами. Вот образцы этих интервью. К князю является корреспондент «Echo de Paris».
Князь, разумеется, был любезен и, разумеется, располагал к себе. Корреспондент вспоминает о Плеве, который, «наоборот, был холоден и скорее сух в обращении, хотя, в сущности, тоже был любезен».
Плеве был суше, Святополк — мягче, но, в сущности, как видим, оба были любезны.
Корреспондент говорит князю, что ему приходилось слышать, будто России нужны ответственные министры.
Князь улыбается и говорит:
«Всякая ответственность явилась бы искусственной и номинальной.
— Каковы ваши взгляды на вероисповедные вопросы?
— Я враг религиозных преследований, но с некоторыми оговорками…
— Верно ли что вы склонны (sic) предоставить больше свободы евреям?
— Добротой можно достигнуть счастливых результатов.
— В общем, г. министр, вы заявляете себя сторонником прогресса?
— Мы не можем избежать прогресса».
Поэтому князь намерен «согласовать свои действия с духом истинного и широкого прогресса, по крайней мере поскольку он не будет в противоречии с существующим строем».
Князь объявлял себя, кажется, на прощанье в Вильне, «другом провинциальной печати» — разумеется, поскольку «она выражает откровенно, искренно и благожелательно истинные потребности». Князь не пояснил, кто будет решать, какие потребности истинны и какое выражение благожелательно.
Князь, впрочем, и сам не брал всерьез своей программы. Правда, он неоднократно повторял, что «ближайшею» (sic) задачею управления, по его убеждению, является благо населения, вверенного нашему попечению», — но он признался американскому корреспонденту Томсону, что, в сущности, он еще не знает, какое употребление сделает из своей власти.
«Я был бы неправ, — сказал министр, — если бы сказал, что у меня уже теперь (т.-е. когда князь уже сидел на министерском кресле) есть определенная программа».
Конечно, твердо определенные взгляды князя направлены ко благу народа. — Но… «мы должны запастись терпением».
Армянский вопрос? — «Только придется немного обождать, говорил князь корреспонденту берлинского «Local-Anzeiger’a», и все выяснится, уверяю вас». Крестьянская реформа? — отвечал он сотруднику «Руси». — Вопрос, по которому имеется громадный материал. «Я его знаю бóльшей частью лишь из газет» («Русь», 28 сент.).
Эти удивительные признания, делающие честь сердцу князя, но несколько роняющие его государственный гений, министр дополнял заявлением, что иностранные корреспонденты, отчеты которых, как мы видели состояли из одних лишь обиняков и оговорок, слишком по-европейски поняли князя и потому изложили его реформаторские намерения чересчур «категорично». В основу своей деятельности князь во всяком случае положит начала, провозглашенные манифестом 26 февраля 1903 г.
И эта беспомощная фигура в жандармских аксельбантах была в либеральном воображении призвана разрешить вековые узы, врезавшиеся в тело великой страны!
«Мы должны запастись терпением…» Недаром французский корреспондент оповещал Францию, что князь «похож на Куропаткина и такого же небольшого роста». Оба они были не по росту тем задачам, которые на них обрушились!.. Князь думал, что события будут дожидаться пока он на основании газетных и иных материалов составит себе программу, — и он рекомендовал терпение. Злополучный Куропаткин внутренней политики был сметен вихрем событий, так и не успев создать себе «определенную программу».
IV.
Казалось, все встретили князя Святополка с восторгом. Князь Мещерский* писал, что наступил праздник для «огромной семьи порядочных людей в России», ибо на пост министра назначен, наконец, «идеально порядочный человек». «Независимость — родня благородству, — писал старец Суворин, — а благородство нам очень нужно». Князь Ухтомский в «Петербургских Вед.» обращал внимание на то, что новый министр «происходит из древнего княжеского рода, восходящего к Рюрику через Мономаха». «Новости» заявили, что князь «превосходно знаком с нуждами России и отличается высоким чувством справедливости и замечательной гуманностью» (№ 237).
*
Пензенский корреспондент «Нового Времени», вспоминая о незабвенном прошлом, когда князь Святополк управлял Пензенской губернией, восклицает: «Так сплотить, так объединить людей в одном чувстве властна только одна сила — сила деятельного добра». «Neue Freie Presse» с удовлетворением отмечает в князе главные качества: «гуманность, справедливость, объективность, сочувствие просвещению». «Биржевые Ведомости» ссылаются на то, что князю всего только 47 лет, следовательно, он не успел еще пропитаться бюрократической рутиной. «Виленский вестник» говорит, что князь именно тот человек, который нужен: мягкой практикой князь примирит с суровыми законами. «И это сейчас же чувствуется всеми, — пишет провинциальная газета, — короче ежовая рукавица — и уже легче человеку. Уж на что дорога наша жизнь, а все же почетней быть расстрелянным, чем повешенным. Так и во всем в жизни». Когда читаешь теперь все эти излияния, кажется, будто дышишь глупостью в двадцать атмосфер.
Когда князь в своей речи к чинам министерства внутренних дел (16 сентября) сказал о доверии к населению, чувства благодарности и благоговения окончательно перелились через край. «Впервые за все сто лет бюрократического режима, — писал г. Глинка, — мы услышали вполне искренний призыв… Мы начинаем дышать полной грудью…» «Ядро популярности, — пишет «Наше Время», — растет в могучую лавину, и чувствуется, что вся Россия хочет высказаться, хочет поблагодарить на ласковом слове. Это доказывает, насколько все нуждались в этом ласковом слове, насколько его изжаждались».
Первою отозвалась Одесская дума «искреннейшими пожеланиями полнейшего успеха в исполнении благих намерений». Московская дума также послала новому министру привет. Министр отвечал телеграммой на имя городского головы кн. Голицына: «Прошу ваше сиятельство передать мою душевную благодарность Московской городской думе за привет, который меня тронул до глубины души». За Московской думой потянулись другие думы, земства, уездные и губернские.
Петербургская дума молчала: для нее князь казался слишком либеральным.
21-го сентября, в один день с Московской думой, Белозерское земское собрание выразило уверенность, что программа благожелательности, объявленная князем, «гарантирует мирное движение России по пути прогресса».
23 сентября Ростовская городская дума постановила выразить глубокую признательность за объявленное министром «доверие». Того же числа Тульская городская дума выразила благодарность новому министру за «ободряющее слово по адресу местных самоуправлений». Хвалынское земское собрание постановило послать господину министру приветственную телеграмму. Московское уездное земство постановило «молить Всевышнего, да поможет он его сиятельству провести в жизнь, с верхнего края до нижнего, то доверие и благожелание, которых так давно ожидает вся земля русская». Петербургское уездное земство послало приветственную телеграмму. Общественный сбор Новочеркасской области постановил выразить министру глубокое сочувствие. Киевская городская дума восторженно приветствует его сиятельство. Телеграммы были посланы Харьковской думой, Елецким земским собранием и пр. и пр. и пр.
Несмотря на то, что ликования охватили, в сущности, очень узкий круг имущей официально-организованной «оппозиции», князь Святополк-Мирский начинал казаться национальным героем, а его «доверие» — национальным лозунгом.
Речи, в которых политический смысл пробовал бороться с чувством восторга, были крайне редки. Одну из таких немногих речей произнес председатель Темниковского земского собрания Ю. А. Новосильцев.
«Приветствуя такие слова, — сказал он о речи министра, — нам нельзя, однако же, не вспомнить, что и раньше мы слышали слова доверия, обращенные к обществу. Но чем выразилось на деле доверие? Печальная участь трудов сельскохозяйственных комитетов, еще более печальная участь некоторых их членов; частичное упразднение тверского земства, отказ в утверждении пяти председателей губернских управ, воспрещение общеземской организации в деле помощи раненым и больным, систематическое неутверждение лиц, служащих в земствах, — вот примеры того доверия, каким дарило нас министерство внутренних дел хотя бы в минувшие две года. Будем надеяться, что все это отошло в прошлое бесповоротно; не сомневаясь в искренности слов кн. Святополк-Мирского, будем надеяться, что за словами последует дело; будем надеяться, одним словом, что доверие, о котором говорит министр, выразится в той единственной форме, в которой оно может иметь значение в России: в упразднении административного произвола и в установлении законного порядка при активном содействии общества и населения».
Но и это крайне осторожное требование дела не было подхвачено. Отовсюду лились речи восторга.
Открылись повествования в стихах и в прозе о том, как «мы спали» и как бывший командир отдельного корпуса жандармов либеральным жестом пробудил нас от мертвенной нашей апатии и предуказал эпоху «сближения власти с народом». Благожелательность князя увлекла некоторых из его товарищей; так генерал Глазов благожелательно разъезжал по России, ревизуя нужды русского просвещения, и на всякие ходатайства отвечал: «Вот разобьем японцев, тогда все устроим…» Доверие к населению! «Эти слова не широковещательны… — и тем не менее их было достаточно, чтобы вызвать в обществе подъем духа». Общество услышало то, «чего давно и страстно оно ожидало — выражения доверия к нему…» («Рус. Вед.», 24 сент.).
«Рус. Вед.» с выработанной многолетней практикой осторожностью приступили к формулировке благопожеланий: «желательно», — писали они, — чтобы «большая или меньшая свобода слова определялась общим и одинаковым закономерным режимом»; «необходимо, чтобы земские собрания не подвергались чрезмерным ограничениям в выборе предметов и в порядке и способах обсуждения…»
На страхе либералов за последствия неумеренности искусно играла реакция. Имейте в виду — писал «Гражданин», — что если в ответ на «его» честное доверие, вы ответите «извержениями вулканов вашего беспочвенного либерализма», — что сделает князь? Он уйдет, плюнет и уйдет. — И бедные кроткие «вулканы беспочвенного либерализма» крепко имели это в виду.
Только «Моск. Вед.» не теряли головы среди этой «вакханалии либеральных восторгов». Они беспощадно напоминали князю, что вместе с портфелем Плеве он перенял и его задачи.
«Если наши внутренние враги в подпольных типографиях, в разных общественных организациях, в школе, в печати и на улице, с бомбами в руках, так высоко подняли голову, идя на приступ нашего внутреннего Порт-Артура, то это возможно лишь потому, что они сбивают с толку и общество и известную часть правящих сфер совершенно ложными теориями о необходимости устранить самые надежные устои Русского Государства — Самодержавие его Царей, Православие его Церкви и национальное самосознание его народа». (№ 237).
Своей программой кн. Святополк объявил написанный кн. Мещерским манифест 26 февраля 1903 года. И «Моск. Вед.» весьма настойчиво рекомендовали либералам читать и перечитывать эту программу. «Там они найдут, — писала газета, — весьма назидательные для них слова о смуте, «посеянной замыслами, враждебными государственному порядку», и «увлечением началами, чуждыми русской жизни». Тогда они поймут всю неосновательность своих надежд, и для них станет совершенно ясно, что они не могут требовать от министра того, чего он, как истинно-русский человек и как беззаветно-верный слуга своего Государя, им дать не может». Таким образом князь Святополк оказывался лицом к лицу перед дилеммой: неприкосновенность государственного порядка или либеральные вожделения? Но «Рус. Вед.» еще сделали попытку спасти положение. «Разве в манифесте 26 февраля, — спросила это почтенная газета, — есть какие-либо указания на то, чтобы система доверия к обществу со всеми ее естественными последствиями признавалась противоречащей «вековым устоям державы Российской» и потому недопустимой?» (№ от 26 сент.).
Позиция «Московских Ведомостей» была, однако, прочнее не только позиции «Рус. Вед.», но и позиции самого кн. Святополка. Конституция или самодержавие? Если самодержавие, тогда нужно дать отпор «либеральным вожделениям». Если конституция, тогда незачем ссылаться на манифест 26 февраля.
Князь Святополк попытался взять среднюю линию: самодержавие, но смягченное законностью; бюрократия, но опирающаяся на общественные силы. «Новое Время», которое теперь поддерживало князя, потому что князь был у власти, официозно взяло на себя задачу политического сводничества. К этому представлялась, по-видимому, благоприятная возможность.
Министр, благожелательность которого не находила, очевидно, надлежащего отклика в Царском Селе, сделал робкую попытку опереться на земцев: с этой целью имелось в виду использовать предполагавшееся совещание представителей земских управ.
Было бы крайне поверхностным, — писало «Нов. Вр.» 17 октября, — смотреть на факт съезда, как на какой-нибудь вид уступки — без более глубокой цели или более плодотворного замысла. Министерство провозгласило принцип единения с земскими силами; но оно не могло, да и не имело времени и возможности, выработать самую программу политики единения и доверия». «Программа, на которой должны сойтись органы правительства и добровольные труженики земли — должна быть выработана сообща… Можно предполагать, — писала далее газета, — что земские деятели… найдут способ хотя бы в общих чертах наметить тот путь, который бы навсегда обеспечил возможность правдивого освещения разнообразных сторон нашей жизни… (№ 10284, курс. наш).
Таким образом, земцев приглашали произвести осторожное давление слева. Но у вдохновителей этого приглашения немедленно должно было возникнуть сомнение: проявят ли земцы надлежащий такт и не окажется ли давление чрезмерным? «Новое Время» немедленно же дало этому беспокойству надлежащее выражение.
«Земская Россия, — писала газета 28 октября, — не совершит бестактности уже по одному тому, что внутренняя красота великого дела укажет надлежащий тон. В это можно твердо верить: мы не услышим ни лукавых, ни праздных речей — перед нами обнажится чистая совесть хороших русских людей, и больше нам ничего не нужно» (№ 10295).
Но поднимавшееся в обществе возбуждение, требовательный тон прессы и недовольство крайней правой внушали все большие опасения за исход земского совещания. 30 октября «Новое Время» уже решительно ударило отбой.
«Как бы ни были интересны и поучительны решения, к которым придут члены совещания, не следует забывать, что вследствие его состава и способа приглашения, оно совершенно правильно рассматривается официально, как частное, и решения его имеют значение академическое и обязательность только нравственную» (№ 10297).
В конце концов, земское совещание, которое должно было создать для «прогрессивного» министра пункт опоры, было запрещено в Петербурге и полулегально собралось в Москве. Газетам запрещено было печатать и обсуждать его резолюции. Челобитная Черниговского земства была объявлена «дерзкой и бестактной». В противовес программе земского Совещания «Новое Время» напечатало записку кн. А. Васильчикова о призыве земских людей к разработке некоторых законопроектов. Правительственная весна была на исходе.
V.
В то время, как правое крыло «общества», не двигаясь с места, занималось тем, что доказывало обиняками умеренность и лояльность резолюций земского съезда, радикальная интеллигенция, преимущественно учащаяся молодежь, примкнула к ноябрьской кампании с целью вывести ее из ее жалкого русла, придать ей более боевой характер, связать ее с революционным движением городских рабочих масс. Таким образом, возникли две демонстрации: петербургская — 28 ноября, и московская — 5 и 6 декабря. Эти демонстрации для радикальных «детей» были прямым и неизбежным выводом из лозунгов, выдвинутых либеральными «отцами»; раз решено требовать конституционного строя, нужно приступить к борьбе. Но отцы вовсе не обнаруживали склонности к такой последовательности политического мышления. Наоборот, они первым долгом испугались, как бы излишняя торопливость и порывистость не повредила делу соглашения. «Отцы» не поддержали «детей» и с головой выдали их казакам и конным жандармам либерального князя.
Студенчество не встретило поддержки и со стороны рабочих. Здесь ясно обнаружилось, какой, в сущности, ограниченный характер имела ноябрьская банкетная кампания, не задевавшая широких масс. Таким образом, учащаяся молодежь не была поддержана ни справа, ни слева.
Тем не менее эти демонстрации, после долгого затишья, при обостренности внутреннего положения, создавшейся военными разгромами, демонстрации политические, в столицах, отдавшиеся через клавиши телеграфа во всем мире, произвели, как симптом, гораздо большее впечатление на правительство, чем все мудрые увещания либеральной прессы…
На конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких десятков студентов в полицейские участки Петербурга и Москвы, правительство ответило известным реформаторским «указом» и не менее известным полицейским «сообщением».
Именной указ 12 декабря так и остался высшим проявлением политики доверия. Указ, обещающий целый ряд реформ для того, чтобы отказать в реформе, ставит непременным условием «сохранение незыблемости основных законов империи» и обещает различить все действительно соответствующие интересам русского народа от нередко ошибочных и обстоятельствами навеянных стремлений. Во главе забот ставится устройство быта многомиллионного крестьянского сословия. Засим указ признает неотложным: принять действительные меры к охранению полной силы закона; расширить полномочия городских и земских учреждений в местных делах; обеспечить судебным установлениям необходимую самостоятельность; озаботиться введением государственного страхования рабочих; ограничить применение исключительных законов; обеспечить терпимость в делах веры; ограничить… ограничения инородцев; устранить излишние стеснения печати, дабы она могла стать правдивою выразительницею разумных стремлений на пользу России. Выработка соответственных законопроектов поручена кабинету министров.
Нетрудно заметить, что указ этот формулирует исполненные благожелательности и недомолвок беседы князя Святополка с иностранными корреспондентами. По существу, указ не гарантирует ничего, кроме создания нескольких чиновничьих комиссий. Несравненно бóльшей политической определенностью отличается вышедшее через два дня после указа (14 декабря) правительственное сообщение. Оно ставит во главу угла ноябрьский земский съезд, как первоисточник дальнейшего движения, чуждого русскому народу, который верен исконным основам существующего государственного строя. Оно ставит далее на вид думским и земским собраниям, что, обсуждая постановления ноябрьского совещания, они поступают вопреки требованиям закона. Шумные сборища (банкеты) и уличные скопища (демонстрации), оказывающие открытое сопротивление полиции, собираются под влиянием «лиц, стремящихся внести в общественную и государственную жизнь смуту…» Правительство напоминает, что его законный долг — ограждать государственный порядок и общественное спокойствие; поэтому всякое нарушение порядка и спокойствия и всякие сборища противоправительственного характера должны быть и будут прекращаемы всеми имеющимися в распоряжении властей законными средствами.
Одновременное появление этих двух бумаг: обещающей и угрожающей, становится с этого времени обычной формой общения власти с народом. 18 февраля таким же порядком появляется манифест, призывающий к искоренению крамолы, и рескрипт, повелевающий выработать законопроект о народном представительстве. В этих двух бумагах — две взаимно-связанные тенденции старого режима: голый инстинкт самосохранения, заставляющий защищаться «всеми имеющимися в распоряжении средствами»; и стремление найти политическую опору в наиболее устойчивых и мирных слоях оседлого и имущего населения. Эти две тенденции логически не исключают одна другой. Но фактически они, при обостряющемся ходе революционного развития, вступают между собой в противоречие и, вместо того чтобы объединить бюрократию с представителями владельческих классов, раскалывают самую бюрократию на две враждебные партии. Старые деления в чиновных сферах, определявшихся интересами ведомств, конкуренцией министерств и борьбой за оклады, если не исчезают, то входят в более широкое и принципиальное деление бюрократии на партию репрессий, которая верит только в технические приспособления для массовых убийств, и партию реформ, которая надеется на союз с «благоразумным большинством населения». Однако, и партия реформ не отрицает репрессий; она только хочет подчинить их интересам законности и порядка, а не самодовлеющим интересам касты. Но логика репрессий имеет свой собственный путь развития. Обостряющаяся революционная борьба требует прогрессивного обострения практики репрессий, а это, в свою очередь, исключает возможность коалиции с так называемым благоразумным большинством. Сперва реформы выдвигаются как средство умиротворения, в противовес самодовлеющим репрессиям; затем репрессии применяются, как средство расчистить почву для реформ. Но так как репрессия только подбрасывает дров в костер революции, то реформа уходит все больше в область отдаленного будущего, и кровавая расчистка почвы получает характер самодовлеющий. Вместе с тем бюрократическая партия реформ терпит неизбежный крах и уступает свое место своим противникам, вся программа которых исчерпывается словами: не жалеть патронов. В этих личных чередованиях сказывается закономерность поступательного развития революции.
Князь Святополк нашел достаточное число людей, которые закрывали собрания, распускали общества и душили прессу. Но требовать от них, чтоб они теми же руками споспешествовали прогрессу, было бы несправедливо. «Новое Время», сохранявшее верность князю Святополку до дня его отставки, жаловалось на то, что люди, играющие роль в проведении намеченных реформ, не только отрицают категорический характер указаний 12 декабря, но и допускают надежду на возможность «разыграть» эти указания в том или ином направлении. Что они в своих надеждах не ошиблись, это мы знаем хорошо.
Если кн. Святополк мало успевал в деле мирного обновления, если созданным на основе декабрьского указа комиссиям никто не придавал серьезного значения, кроме разве гг. Стасюлевича и Арсеньева, вступивших при общих протестах в комиссию Кобеко о печати, то зато князь с огромным успехом выполнял более общую задачу, ради которой история и поставила его на время во главе правительства: задачу разрушения политических иллюзий и предрассудков среднего обывательского слоя. Острое недовольство правительством существовало в обывательской среде и до назначения Святополка-Мирского: недаром же Плеве жаловался в одном письме на «главный недуг современной общественной жизни — конституционную смуту». Но это была именно смута, по меткому замечанию «Права»: неопределенное, хотя и острое недовольство существующим. При князе Святополке конституционная смута спешно сменялась конституционным сознанием. Из всех своих обещаний правительство решительно и последовательно выполняло только одно: искоренение всеми имеющимися в распоряжении властей средствами противоправительственного движения. Правда, министерство князя Святополка оказало значительные послабления прессе; но объем ее интересов вырос гораздо больше, чем снисходительность Главного Управления по делам печати. Эта полусвобода из милости раздражала не меньше, чем полное рабство. Хотя ежовая рукавица и стала короче, но, вопреки надеждам «Виленского Вестника», жить от этого не стало легче. Такова общая судьба реформ-уступок в революционную эпоху: они не удовлетворяют, но лишь возбуждают требовательность. Эта повышенная требовательность сказывалась в печати, в собраниях, на съездах, — и, в свою очередь, раздражала власть, которая быстро теряла свое «доверие» и искала помощи в репрессиях. Демонстрации разгонялись с беспощадностью, собрания и съезды распускались, на печать сыпался град ударов; гомельский процесс дал образчик «независимости суда» и «охранения полной силы законов». Наконец, как бы для того, чтобы помочь обывателю окончательно определить удельный вес указа 12-го декабря, князь Святополк издал 31 декабря циркуляр, в котором выяснял, что возвещенный либеральным указом пересмотр положения о крестьянах должен производиться на основе проекта Плеве, выработанного его ближайшими сотрудниками, Гурко и Стишинским. Это был последний правительственный акт 1904 года. 1905 год открылся событиями, которые положили роковую грань между прошлым и будущим. Они подвели кровавую черту под эпохой весны, периодом детства политического сознания. Князь Святополк, его доброта, его планы, его доверие, его циркуляры, все было отброшено и забыто.
Либеральное общество проводило князя Святополка с чувством меланхолической благодарности. Правда, князь никого не успокоил и ничего не обновил. Но он дал либеральному обществу возможность высказаться и связаться. «Указанная заслуга кн. Святополка-Мирского, — писали «Рус. Вед.», — заслоняет собою те частности его управления, которые в последнее время могли ослабить сочувствие к нему».
К этим «частностям» управления кн. Святополка нужно отнести колоссальную январскую провокацию, в которой чины министерства внутренних дел принимали такое деятельное участие и которая закончилась величайшим злодеянием 9-го января. Либерализм может с благодарностью вспоминать министра весны, разрешившего оппозиционные узы образованного общества. Для пролетариата имя либерального князя навсегда связано с массовыми расстрелами безоружных мужчин, женщин и детей.
Написано до назначения нового кабинета министров Горемыкина-Столыпина
26 апреля 1906 г.