Клеветникам!
Следующая статья перепечатана из изданного в 1924 г. сборника «Война и революция», том 2, глава XIII «Травля Раковского». Статья была опубликована Троцким в газете «Наше Слово», которую он издавал совместно с Мартовым и другими социал-демократами — интернационалистами в Париже с января 1915 до сентября 1916 г. — /И-R/
С естественным чувством брезгливости и с явным риском оскорбить чувство брезгливости многих наших читателей печатаем мы новое «заявление» г. Алексинского по поводу Раковского. Редакция политического органа при решении вопроса о судьбе такого рода «человеческих документов» вынуждена руководствоваться не только их внутренними свойствами, но и их симптоматическим общественным значением. Этот последний критерий заставил нас недели две тому назад, не без насилия над собою, заняться темными инсинуациями темного человека Бек-Аллаева. А chaque seigneur son honneur!* Алексинскому не должно быть отказано в том, в получении чего расписался его предтеча.
* Каждому господину — своя почесть! (Фр.) Здесь Троцкий играет на словах, изменяя французскую пословицу A tout seigneur tout honneur. В целом, он имеет в виду: каждому — по заслугам. — И-R.
Г. Алексинский называет свое произведение «заявлением». Между тем, он ничего не «заявляет». Он не устанавливает каких-нибудь фактов, не дает каких-либо показаний по поводу того вопроса, которому была посвящена наша статья: низкопробной инсинуации Амфитеатрова о т. Раковском. Внешним образом как бы обходя существо вопроса, г. Алексинский тем назойливее копошится в таких обстоятельствах, которые, на первый взгляд, не могут не показаться совершенно безразличными. Так, он оспаривает наше утверждение, что Раковский «теснейшими узами связан с русским социализмом». Он отрицает далее «материальное участие Раковского в русском социализме», хотя, заметим мимоходом, о таком участии мы в нашей статье не говорили ни слова. Наконец, он считает невозможным оставить на «русских социалистических партиях» (поставив себя вне одной из них, Алексинский говорит теперь от имени обеих) «хоть тень ответственности за итальянскую «миссию» Раковского». Так бродит он вокруг да около существа дела, умудряясь на протяжении нескольких десятков строк зацепить десяток вопросов тоном человека, который, если б только захотел, мог бы сказать гораздо больше, чем говорит его письмо.
Алексинский тщится разрушить представление «о какой-то особой близости Раковского к русским социалистическим париям». Напрасные усилия! Раковский был и останется одним из первых русских социал-демократов. Он ближайшим образом примыкал к группе Освобождения Труда и являлся пропагандистом ее воззрений среди русской и болгарской учащейся молодежи. В девяностых годах он жил в Петербурге в качестве марксистского литератора, в постоянной связи с активными социал-демократами, и, как иностранец, был выслан правительством из России. В предреволюционные годы он принимал деятельное участие в Заграничной Лиге нашей партии, сотрудничал в «Искре», поддерживал ее материально и в ряде рефератов вел борьбу против народнических и террористических тенденций в русском социализме. В эпоху русской революции жил всецело ее интересами, оказывал постоянную поддержку эмигрантам, вел кампанию в пользу потемкинцев, высадившихся в Румынии, оставался сотрудником ряда русских социал-демократических изданий, поддерживал «Голос Социал-Демократа», «Правду» и легальную рабочую печать. Вместе с авторитетнейшим марксистским теоретиком в Румынии, старым русским эмигрантом Доброджану-Гереа, Раковский живет и сейчас в постоянном и деятельном общении со многими работниками социал-демократического движения в России. Оба они, Гереа и Раковский, стали лучшими друзьями «Голоса» и «Нашего Слова», как только познакомились с этими изданиями, оба проявляют свое сочувствие нашей газете в материальной поддержке, и напечатанное в «Голосе» письмо Раковского явилось драгоценным для нас выражением незатемненной кровавым безумием солидарности интернационалистов. Алексинский принадлежит к тем немалочисленным элементам, которых прибило к социал-демократическому берегу революционной волной 1905 г. и которых теперь патриотическая волна вернула снова на тот берег, которому они принадлежат по праву. Этому прохожему в социал-демократии меньше всего пристало расценивать степень близости Раковского к русскому социализму и «снимать» с нашей партии ответственность за те или другие ее интернациональные связи. Но и за вычетом этого остается во всей силе вопрос: для чего понадобилось Алексинскому отрицать факты, о которых он, в лучшем для него случае, не имеет понятия? Для чего понадобилось ему все его «заявление»? Для того, чтоб из фактических перестановок создать путем обиняков, лишнюю опору для все той же цели: низкопробной «патриотической» клеветы.
Что это за итальянская «миссия» Раковского? Почему об этой миссии, по поводу которой лгали все прохвосты французской и русской реакционной печати, Алексинский говорит не иначе, как в кавычках? Почему предполагает необходимым для русского социализма отгораживаться от нее и даже от ее «тени»? Ездил ли Раковский, как представитель румынского социализма, к итальянским социалистам, борясь, в соответствии с решениями всех интернациональных социалистических конгрессов, против вмешательства новых стран в войну, — или же он ездил, как австро-немецкий агент, во исполнение «миссии», данной ему германской дипломатией? Почему Алексинский прямо и открыто не ставит своего имени под этой второй версией, пущенной в оборот агентами дипломатии Тройственного Согласия? Почему не говорит прямо, не называет вещей своими именами? Потому, что по этому центральному вопросу ему нечего сказать. Потому, что для его «заявления» у него в распоряжении нет ничего, кроме чернильницы и клеветнической похотливости. Он явно спекулирует на том, что от клеветы Дрюмонов, Додэ, Ласкиных и Амфитеатровых должно же было что-нибудь остаться в сознании читательской толпы. Он сам от себя ничего не утверждает только берет «миссию» в кавычки. Он только снимает «ответственность» — он, Алексинский! — с русской социал-демократии. И тут же, забегав глазами, поднимает вопрос о материальной поддержке, которую Раковский будто бы «теперь» начал оказывать «Нашему Слову», — теперь, т.-е. в период своей итальянской миссии, той самой, о которой нужно говорить в кавычках. Алексинский очень хорошо понимает, что читатель из его слов должен сделать вывод, что те двести пятьдесят франков, которые мы, в общем, получили от наших румынских друзей, исходят от берлинского казначейства. И именно для этого ему понадобился подход насчет внезапного будто бы сближения Раковского с русской социал-демократией. Прочитайте соответственные строки его письма: два чувства водили рукой автора — бесстыдство и трусость! Этот самый «метод», мы видели у нововременского классика Амфитеатрова. Характеристику его мы можем поэтому без всяких ограничений перенести на эпигона из социалистических перебежчиков: «лжет и озирается, клевещет и поджимает хвост, ожидая последствий».
Сбросив с себя всякие идейные покровы, вконец деморализованный своим скачком от Маркса к Марсу, от революции к милитаристическому патриотизму, униженно злобствуя против всех, кто остался на честной социалистической позиции, Алексинский в инсинуации, в кляузе, в клевете, состряпанной из полуутверждений и полувопросов, сопоставлений и намеков, ищет средства поддержать в себе последние остатки политического самоуважения. А так как он не один, так как «патриотическое» завершение контрреволюционного распада происходит ныне в широких кругах русской интеллигенции, то его кляуза находит сочувственный резонанс, становится почти знаменем и налагает последний штрих на эту проклятую эпоху. И вот почему — и только поэтому — мы печатаем письмо г. Алексинского. В том глубоком и по своим последствиям плодотворном размежевании, которое идет сейчас по всей линии между революционным социализмом и патриотическим примирением с буржуазным обществом в эпоху его кровавой кульминации, — в этом процессе есть не только своя политическая логика, но и своя мораль. Капитулируя перед воинствующей буржуазной нацией, социалистические перебежчики морально разоружают себя, и в борьбе за самоутверждение вынуждены хвататься за наиболее отравленное и бесчестное оружие наших классовых врагов. «Заявление» Алексинского еще далеко не последнее слово на этом пути. И прежде всего — это не последнее слово самого Алексинского, С пути, на который он встал, нет возврата назад. От клеветы к унижению и от унижения к клевете он будет двигаться по предопределенной орбите, как отталкивающее доказательство того, что дело, которому он ныне служит, не только скверное, но и безнадежное дело.
«Наше Слово», 25 апреля 1915 г.