О Каутском, Бернштейне и Гаазе.
Чего хочет немецкая социал-демократическая оппозиция?
Прежде всего разрыва так называемого национального блока по всей линии. Социал-демократия не смеет, по мнению оппозиции, брать на себя ни прямую, ни косвенную ответственность за империалистическую политику правящих. Отсюда: голосование против кредитов, борьба за прекращение войны, агитация в массах против всяких аннексионных планов, возобновление борьбы экономической и политической. Это общая для всей оппозиции схема воззрений. Но при проведении ее в жизнь начинаются серьезные разногласия.
Прежде всего оппозиция не отделена от правящего в партии большинства резкой межой. Между социал-патриотами и интернационалистами пролегает очень широкая группировка «центра» с Каутским во главе. Каутский, как известно, считает, что все социалистические партии в своем роде «правы», соединившись со своими национальными правительствами, что тут нет кризиса Интернационала, что после войны опять все станет на старые рельсы, и прочее. Этой позицией решительно недовольны и справа и слева. Умеренное крыло интернационалистов близко подходит к Каутскому в том смысле, что больше всего озабочено сохранением единства партийной организации и соблюдением партийной дисциплины. Наоборот, левое крыло считает разногласия совершенно непримиримыми. Правда, и эти элементы не собираются выходить из партии:
«Это значило бы, — говорят они, — сдавать нашим противникам важнейшие позиции без боя. Но мы остаемся, — прибавляют они, — в старых партийных организациях именно для непримиримой борьбы с господствующим партийным курсом. Мы не позволим в настоящую эпоху, когда вопрос идет о жизни и смерти партии, зажать нам рот никакими соображениями дисциплины и единства организации…
— Как вы, левые, относитесь к позиции Каутского?
— Крайне отрицательно. Он сыграл в эту ответственную эпоху роль, которую мы не можем ему простить. Он совершенно растерялся в начале войны, капитулировал перед натиском правых, оппортунистов-националистов, и этим чрезвычайно обескуражил левых. Если бы Каутский 2-го и 3-го августа прошлого года занял сколько-нибудь решительную позицию, левое крыло с самого начала выступило бы против военных кредитов, не ангажировалось бы голосованием 4-го августа, и Либкнехт в дальнейшем не оставался бы одиноким. Да и сейчас: Каутский вместе с Бернштейном и Гаазе выступили с протестом против аннексионных аппетитов правящих классов; но этот протест пока что сохраняет полуплатонический характер: Каутский не требует даже немедленного выступления партии из правительственного блока, а поскольку социалисты поддерживают правительство, голосуют за кредиты и пр., постольку протесты против аннексий, без политических выводов, служат разве для очистки собственной совести.
Судьба Каутского, как и многих других деятелей движения, несомненно глубоко трагична. Он был теоретиком непримиримого марксизма. Он вел в 90-х годах борьбу с Бернштейном, как теоретиком реформизма. Но по существу дела тактика партии была во всю прошлую эпоху тактикой приспособления. Политические отношения оставались во все эти десятилетия неподвижными. Юнкерство прочно сидело в седле после успехов Бисмарка. Буржуазия политически окончательно капитулировала, — тем могущественнее становилась она экономически. Рабочий класс во всей своей борьбе приспособлялся к национальному военно-полицейскому государству. Впереди предвиделся неизбежный конфликт. Но текущая политика партии была поссибилистична. Бернштейн хотел этот поссибилизм эпохи возвести в постоянный принцип. Каутский же всякое свое исследование заканчивал указанием на неизбежные в будущем революционные конфликты. Но история заставила его так долго готовиться и ждать эпохи кризиса, что когда эта эпоха наступила, Каутский не узнал ее и растерялся. Я думаю, что он растерялся безнадежно. 40 лет непрерывной умственной работы в определенных условиях исторической неподвижности нельзя скинуть с плеч. На седьмом десятке человек не перевооружается духовно…
Параллельный интерес представляет судьба Бернштейна. Он был теоретиком национального оппортунизма. Но он принадлежит еще к первому поколению, он прошел через «героическую» эпоху, был под личным влиянием Энгельса. Это совсем не то, что какой-нибудь Давид, большой человек на малые дела, совершенно лишенный международного кругозора: для него и немецкий масштаб в сущности слишком велик, он лучше всего себя чувствует в пределах герцогства Баденского… Когда Бернштейн увидел, к чему пришла его «школа» в момент мирового кризиса, он испугался. Тесно связанный с Англией, в которой он провел долгие годы эмигрантства, Бернштейн не мог психологически иметь ничего общего с тем англофобским неистовством, в котором упражняются, вслед за буржуазными партиями, немецкие национал-оппортунисты. С Давидом, с Легином, с Шиппелем и Зюдекумом Бернштейн не мог оставаться дольше. Он сделал несколько шагов вперед, а Каутский, испугавшись острого конфликта в партии, в парламенте, в стране, сделал несколько шагов назад, — и вот два старых приятеля, ставших потом непримиримыми, казалось, противниками, снова встретились… на полдороге.
К ним примкнул третий, Гаазе, первый председатель партии, человек, на которого легла слишком тяжелая ноша быть заместителем Бебеля. Как председатель партии, Гаазе оказался скоро подавлен ее могущественным организационным автоматизмом. Немецкая партия, немецкие профессиональные союзы — это целое государство в государстве. И в момент войны и кризиса партийная бюрократия, не привыкшая к потрясениям, почувствовала прежде всего консервативный страх за целость организации и инстинктивно примкнула к государству, под сенью которого партия сложилась. Гаазе не нашел в себе, да по всему своему складу и не мог найти, силы и решимости открыто выступить против взявшего верх социал-националистического течения и апеллировать к общественному мнению партии. Он сделал свои возражения внутри фракции, но перед внешним миром ограждал видимость единства, а 4 августа прошлого года даже взял на себя обязанность огласить декларацию, с которой был несогласен. Когда дальнейшее развитие этого курса испугало его, ему не оставалось ничего, как присоединить свою растерянность к растерянности Каутского и Бернштейна. Они втроем выступили с особым письмом-манифестом против аннексий. Шаг, бесспорно, очень почтенный, нанесший несомненный удар господствующему партийному курсу: авторитет имен, подписавших манифест, пробудил внимание сотен тысяч рабочих к вопросу, поставленному в письме. Но сами авторы остановились беспомощно на полдороге и вряд ли способны пойти дальше. Вот почему руководство движением, враждебным империализму, не в их руках… Нужно вообще сделать тот вывод, что история призывает сейчас следующую смену, новое, более молодое, поколение, у которого за спиной нет слишком тяжелого груза навыков, традиций и рутины, которое только одно и способно более решительно и беззаветно отозваться на голос новой эпохи — железа и крови, бурь и потрясений.
Деятельность левых в Германии.
— А в чем выражается ваша работа?
— Мы ведем в массах агитацию против продолжения войны, против политики захватов и контрибуций, мы восстанавливаем массы против официального партийного курса, состоящего в поддержке правительственной политики. Работу легальных газет, стоящих на нашей точке зрения, мы дополняем более определенными нелегальными прокламациями, которые распространяются в сотнях тысяч экземпляров. Вы, вероятно, знаете наши воззвания: «Главный враг — в собственной стране», «Безумие аннексий» и др. Мы ведем устную агитацию на собраниях в том же духе, и чем дальше, тем чаще и радикальнее приходится нам ломать рамки легальности. Имеем ли мы успех? Несомненно. Противоречие между официальной политикой, государственной и партийной, и настроением масс все более возрастает. Мы остаемся внутри старой партийной организации, но мы ведем упорно свою собственную линию, мы имеем свои совещания, свои съезды и свои неофициальные центры.
— Вы спрашиваете о настроении наших рабочих масс, — говорит Адольф Гоффман, — я вам говорю категорически: оно целиком против войны, правительства и наших партийных верхов. Всюду, где мы имели возможность прийти в общение с широкими народными массами, обнаруживалось, что они решительно освобождаются от шовинистического опьянения. Возьмите мой избирательный округ: это одна из наиболее отсталых местностей, с полу-крестьянским, полу-пролетарским рудничным населением, которое всего только еще несколько лет назад шло за клерикально-антисемитской реакцией. Неделю тому назад я читал там перед собранием «доверенных лиц», т.-е. выборных делегатов, доклад о политическом положении и выдвинул такие предложения: социал-демократические депутаты должны отказать правительству в кредитах и выставить требование немедленного прекращения войны. Все делегаты единодушно и решительно примкнули к этой точке зрения: ни одного голоса не раздалось против. А уж казалось бы, где же, как не в этом отсталом округе, шовинистической агитации найти почву!..
— Циммервальдская конференция дала нам незаменимую опору для продолжения нашей работы, — говорит энергичная деятельница женского рабочего движения. — Наша парламентская оппозиция, во главе с Ледебуром, носит чересчур уж «парламентский» характер. В то время, как захватившие верховодство правые идут до- конца, открыто попирая все постановления наших партийных съездов, наши оппозиционные парламентарии подчиняются дисциплине и в решительные моменты удаляются из рейхстага, вместо того, чтобы атаковать правящих. Объявляя себя по существу солидарными с Либкнехтом, оппозиционные депутаты, — а их сейчас уже четыре десятка, — покидают в минуту испытания его одного. Этому мы хотим положить конец. Социал-демократическая оппозиция в стране несравненно решительнее, чем оппозиция в рейхстаге. Мы все на местах одобряем Либкнехта.
Немецкая социал-демократия своим поведением, начиная с 4 августа, вызвала глубокое изумление, скоро перешедшее в возмущение. Об этом достаточно говорилось во всех докладах на конференции. Иначе и быть не могло. Но было бы совершенно неправильным — ставить крест на немецкой социал-демократии. Протест пошел изнутри. Возмущение политикой официальных центров, которые все время ссылались на политику французских социалистов, встретило сразу же оппозицию. Но замешательство было так колоссально, массы были в такой мере застигнуты врасплох, дезориентированы, оглушены — и грохотом событий, и поведением тех, которым в качестве «вождей» полагалось их «вести», что оформленного отпора Шейдеманы и Гейне не встретили на первых порах. Но чем внезапнее и, на первый взгляд, необъяснимее была политическая капитуляция окостеневших партийных верхов, тем жестче будет отповедь масс. Немецкая левая с полным доверием взирает на будущее.
28 октября 1915 г.