Без программы, без перспектив, без контроля.
То, чего сперва так боялись, на что под конец возлагали такие большие надежды, совершилось: новое правительство «национальной обороны», укомплектованное за парламентскими кулисами, выработало свою декларацию и огласило ее с парламентской трибуны. 515 депутатов выразили доверие новому министерству, — только один своенравный парламентарий остался недоволен более чем уклончивым отношением нового правительства к цензуре и голосовал против доверия — как бы для того, чтобы тем ярче подчеркнуть победу Бриана и возрождение «национального единства», обнаружившего за последние недели фатальную трещину.
Что собственно произошло, в этом так называемое «общественное мнение» совершенно не отдает себе отчета. Вивиани и Бриан любезно поменялись местами, по-прежнему связанные общей ответственностью и общей «программой», очертания которой менее всего ясны им самим. В самом начале кризиса выпал из министерского автомобиля г. Делькассе, за которого, однако, Вивиани взял в свое время полную ответственность пред парламентом, как теперь Бриан перенял полную ответственность за Вивиани. Мильерана, наиболее реакционного и властного из министров, который неизменно выдвигал свою солидарность с Жоффром, как Вивиани ни заверял в своей солидарности с Мильераном, выбросили во время реорганизации министерства на мостовую; но преемственность лучше всего утвердили тем, что место Мильерана отвели генералу Галльени. Третья республика — режим плутократии, прикрытый радикальной и социалистической фразой — до такой степени израсходовала в реакционно-безыдейных парламентских интригах свой запас государственных людей и политических репутаций, что, когда понадобилось предъявить максимум классовой воли, она могла только автоматически перетасовывать старые парламентские карты, предъявляя нации все тех же трефовых королей и червонных валетов. Почему Бриан—Вивиани лучше выражают волю нации, чем Вивиани—Бриан, и в каком смысле эта подновленная комбинация может оплодотворить ход военных операций, этого ни за что не понять ни виноделу из-под Бордо, ни парижскому лавочнику. Но ни тот, ни другой не делают «большой» политики: они претерпевают ее. Еще меньше ее делает сейчас французский рабочий: он поставляет для нее свои мышцы и свою кровь.
Тем не менее новая комбинация старых элементов имеет свой политический смысл: после периода критики, поисков, ожиданий и надежд все группы парламента торжественно заявляют «нации», что ничего лучшего придумать невозможно. После того, как парламент, отражая на свой лад тревогу и недовольство народных масс, поколебался в своем доверии к министерству двух бывших социалистов, эти последние привлекли политических «старожилов» из всех групп парламента, в качестве поручителей за себя: и радикалы Комб и Буржуа, и реакционер Мелин, и монархист Кошен, и даже девяностолетний Фрейсине призваны свидетельствовать, что для продолжения войны, для новой зимней кампании, необходимо, наряду с повышением солдатского жалованья от одного су до пяти в день, продолжение все той же политики национального единства, т.е. официальных легенд сверху, слепого доверия снизу. Без программы, без перспектив.
Новая комбинация имеет и еще один смысл: если в министерстве Вивиани, наряду с социалистическим министром общественных работ Самба, отведено было место, без портфеля, Жюль Гэду, как «эмиссару революционного пролетариата при правительстве национальной обороны», — так гласил красный вымысел, — то в министерстве Бриана эта декоративная исключительность уничтожена, и Жюль Гэд, наряду с другими советниками-старцами, призван выполнять роль одного из шести понятых, подписывающих протоколы «национальной обороны».
Тщетно пытался Ренодель спасти видимость «левой» ориентировки, приглашая парламент и правительство подтвердить правильность социалистического истолкования войны, как чисто освободительной и потому исключающей аннексии. Казалось бы, при нынешнем положении на военных театрах французскому парламенту ничего не стоило разрешить Реноделю размахивать знаменем территориального бескорыстия. Но нет. «А Сирия? Вы забыли про Сирию!» — неистово кричали ему с разных скамей. Тщетно злосчастный социалистический лидер, прижимая локти к груди, клялся в верности программе «до конца»; тщетно мямлил он, что его не так поняли, — вся палата заглушала негодующими возгласами его жалобные разъяснения. То, что должно было быть демонстрацией против аннексий, превратилось в многозначительную демонстрацию — за Сирию. И когда сладкоречивый Бриан просил о снисхождении к социалистам, как к младшим сынам республиканского единства, ответом ему было недовольное ворчание на скамьях всех буржуазных партий. Они утратили перспективы, но сохранили аппетиты.
«Ни одного ясного слова, ни одного формального обязательства, ни одного действия: слова, слова, слова», — так резюмирует газета Клемансо декларацию нового министерства. Эта характеристика бьет гораздо дальше своей непосредственной цели: стань у власти Клемансо, он только в ином порядке расставил бы те же самые слова. События давно уже переросли через головы правящих. Германское правительство, благодаря своему неоспоримому техническому и организационному перевесу, кажется твердо .стоящим у руля. Но это одна видимость. Властные прусские феодалы действуют сейчас под таким же гнетом создавшегося положения, как и нерешительные французские адвокаты из мещан. Ни у тех, ни у других нет выбора. Траншеи, пушки, броненосцы, многомиллионные массы под ружьем, мобилизованные миллиарды — вот факторы, которые автоматически толкают вперед исторические события по пути, в конце которого все яснее для всех обозначается тупик. Правящие делают жесты, властные или растерянные, произносят слова, наглые или заискивающие, но они уже давно утратили всякий контроль над ходом событий… История призывает другие силы взять этот контроль в свои руки.
«Наше Слово», 6 ноября 1915 г.