Их литература.
Вместо новогоднего обзора.
Истекший год был свидетелем зарождения, развития и в некотором роде процветания новой отрасли отечественной литературы: социал-патриотической словесности. В первые месяцы русские социал-патриоты довольствовались устным преданием. Но постепенно пристрастились к печатному станку. Дорогу проложил родоначальник русского марксизма, предавший духу малым сим. Г. Плеханов, в числе других обобщений, сразу раздвинувших политические горизонты нашего поколения, заявил, как известно, что русская армия состоит из «львов», которыми командуют ослы… Вскоре после этого произошла в нашем отечестве известная смена высшего командования. Говорят, что в социал-патриотических кругах, в частности в редакции «Призыва», до сих пор не решено: совершена ли означенная смена в подтверждение или в опровержение Плехановского афоризма.
Но истинным откровением явилась приспособление Плехановым нравственного закона Канта к окончательной реабилитации царской дипломатии. Это произошло в ту эпоху, когда ещё русские войска оставались в Галиции, и не покинута была надежда на Восточную Пруссию с Кенигсбергом, он же Кралеград. Патриотически-философская аннексия Плехановым Кенигсбергского мыслителя в то время, как ожидалось военная аннексия самого Кенигсберга, не могла не окрылить молодую русскую социал-патриотическую мысль. Правда, с того времени много воды утекло. Сейчас в Канте нет надобности для обоснования освободительной миссии на Балканах, ибо там и без философии все ясно, — но тем важнее прислониться к категорическому императиву для уразумения персидской миссии царизма. Мы ждём от плехановской школы развития той темы, что оккупация Персии есть необходимый для мирового нравственного равновесия противовес оккупации Бельгии. Если прияв войну, наши концы прияли Грегуса в Галиции, то теперь они должны усыновить Ляхова в Персии. Если семь лет тому назад, когда Ляхов громил первый Меджлис и вешал за ноги тегеранских демократов, дело шло только об истинно-русской погромной экспансии, то теперь тот же Ляхов, призвавший к власти старого персидского душегуба Фарман-Фарму, выступает так сказать вроде судебного пристава Права и Справедливости. Материальные факты — ничто без одухотворяющей их идеи, как объяснял нам неутомимый защитник социал-патриотов Митрофан Войницкий.
На противоположном полюсе социал-патриотической словесности стояли в течение всего этого года исследования Алексинского. Отношение этого субъекта к нравственному закону приблизительно такое же, как отношение татя к уголовному уложению. Вряд ли, с другой стороны, можно причислить к печати его «труды», по существу непечатные. А между тем Алексинского нельзя выключить из социал-патриотической словесности, как слово из песни. Без него весь наш русский социал-патриотизм покажется пресный, как Петрушка без собственного запаха. Вот и спорьте после этого против властной силы национального духа!
За вычетом, с одной стороны, Плеханова, примиряющего Ляхова с Кантом, с другой стороны Алексинского, которого при всех его заслугах, надлежало бы все же поручить медицинскому присмотру, — что останется? Авксентьев и Воронов, Аргунов и Бунаков, то есть публицисты, которые по прямой линии происходят от Тяпки-Ляпкина, Кисы Мокиевича и, в лучшем случае, от Кузьмы Пруткова. Это духовная родословная имеет бесспорно свои преимущества, ибо свидетельствуют о почвенных традициях и как бы является порукой за столь необходимую национальному социализму самобытность. Тяпкин-Ляпкин-внук, подобно деду, не стеснён методом: в этом его сила. Правда, кроме захолустного вздора у него ничего не выходит, — зато не по немецкой указке, а до всего «сам собою доходит собственным умом».
Городничий, правда, по поводу этого заметил, что «в ином случае много ума хуже, чем бы его совсем не было». Но этот упрёк к нашим социал-патриотом очевиднейшим образом не относится… Кто читал безвременно погибшую газету «Новости» или кто ныне читает «Призыв», тот хочет-не-хочет, но вдыхает в себя неподдельные уездные испарения кифо-мокеевщины и тяпкин-ляпкинщины. «Здесь тонкая и больше политическая причина, — так у них начинается передавая статья. — Это значит вот что: Россия… Да… Хочет вести войну, и министерия-то…». Впрочем, по новостям, как и по их потомку «Призыву», войну, как известно, хочет вести Германия, а российская министерия на сей раз стоит на страже демократии.
В последние месяцы русская социал-патриотическая печать обогатилась ещё одним изданием, которого именно и не хватало в природе: «Свободным Словом» Л. Г. Дейча, издающимся в Нью-Йорке. Но об этом журнале мы говорить прямо-таки не решаемся, ибо Л. Г. Дейч, заклятый враг личной полемики, в ответ немедленно напомнит нам, первым делом, что мы ещё гуляли под стол пешком в то время, как он оставил уже позади теорию прибавочной стоимости, а, во-вторых, он, как 2 × 2 докажет, что наша недоброжелательная критика его журнала вызывается обидой за нашу двоюродную тётку, которой он, Л. Г. Дейч наступил 13 января 1876 г. на мозоль. Правда, в конце концов можно обнаружить, что никакой у нас тётки не было. Но это потребует опроса свидетелей, справок в метрических книгах, вообще слишком больших доказательств. Лучше поэтому пройти из осторожности мимо.
Остается ещё легальная социал-патриотическая литература. Что на политических писаниях Масловых и Череваниных лежит неискоренимая печать всё той же тяпкин-ляпкинщины, это неоспоримо. При чтении «Нашей Зари» или «Нашего Дела» трудно поверить, что русский марксизм проделал такую большую и идеологическую борьбу с либерализмом и субъективизмом, что российская социал-демократия прошла через школу 1905 г. Из-под дешёвой «марксистской» фразеологии торчит ухо обывателя, которого немец, что называется, вывел из себя. Нельзя, однако, не признать, что легальная социал-патриотическая публицистика не имеет такого компрометирующе-нелепого, явно карикатурного характера, как нелегальная. Несомненно, что уже одна непосредственная близость к Сазонову и Хвостову вводит некоторые спасительные ограничения в социал-патриотические построения. Ещё большую услугу легальным социал-патриотам оказывает — цензура. Она дает им возможность и право не только недосказывать, но и недодумывать свои мысли до конца. Сколько в России было таким путём спасено в доброе старое время либеральных и радикальных репутаций! Филистёр, выступающий под радикальным знаменем, публицист, не сводящий концов с концами, — разве у них может быть лучший союзник, чем цензура? Но на беду легальных социал-патриотов, мы живём не в восьмидесятые и не в девяностые года, а через 10 лет после русской революции: то, что недосказывается, теперь доделывается. Мы пережили недавно петроградские выборы в военно-промышленный комитет, и они составляют целую эпоху в жизни социал-демократии и в эволюции социал-патриотизма. Успенский писал, что характеристику русской интеллигенции составляет «благородство мыслей» при «дармоедстве поступков». Мы думаем что поддержание того полу-«благородства» мыслей, которые ставят нам на вид защитники «Нашего Дела», станет отныне невозможным под давлением явного «дармоедства поступков», из этих мыслей вытекающих.
Это почувствовали, очевидно, сами легальные социал-патриоты, и к новому году они готовят коллективный труд — их двадцать, ровно столько, сколько немецких депутатов, голосовавших против кредитов, — и в этом труде, которому имя самозащита, господа Потресов, Маслов, Череванин, Маевский, Бибик, Кубиков и пр. и пр. сведут, надо надеяться, концы с концами. Если верить легальной прессе, — а не верить ей в данном случае нет основания, — характер фундаментального труда двадцати будет таков, что нам останется только пальцем указать на него массам со словами: «Под сим монументом покоится прах двадцати бывших социал-демократов».
Альфа.
«Наше слово» №1 (388),
1 января 1916 г.