От «истощения» — к «движению».
Как бы ни закончилась стратегически та адская бойня, которая происходит сейчас под стенами Вердена, она врежется событием огромной важности в политическую жизнь обоих народов…
Дальнейшая война «на истощение» стала материальной и психической невозможностью по сю и по ту сторону границы. Перед правящими классами, которые лучше, чем мы, знают, на какой почве они стоят, которые точнее нас осведомлены о мыслях и чувствах солдата, о размерах оставшихся «сбережений» у крестьянина и о состоянии государственных финансов, — перед правящими классами встала неотложная необходимость от борьбы на истощение, разъедающей оба государственные организма, как саркома, перейти к азарту «движения». По ту, как и по сю сторону границы.
Верденская атака открыта немцами, и французская пресса глубокомысленно «объясняет» этот шаг честолюбием того молодого болвана, который носит звание германского кронпринца. Как если бы военные события не переросли уже давно через головы всех правящих болванов!
Кронпринцу понадобилось «движение». Но разве ему одному? Разве не под лозунгом «движения» шла та полуглухая политическая борьба — под дырявым брезентом священного единения, — которая до последней степени обострилась во Франции как раз накануне верденской атаки?
Клемансо, толкаемый бесом критики и сохранивший долю профессиональной прозорливости низвергателя министерств, требовал, чтоб ему указали, где собственно и в чем правительство республики видит выход из полуторагодового тупика траншейной войны? Министерство неизменно отвечало, что ведение военных операций есть дело главнокомандующего. «Если вы не отвечаете за непосредственное ведение операций, — возражал Клемансо, — то вы ответственны за выбор тех, которые ведут операции». Диалог между Клемансо и министерством, имевший впрочем чаще всего форму монолога, длится уже много месяцев подряд, — и если в первое время Клемансо только раздражал и тех, к кому обращался, и тех, кого хотел привлечь на свою сторону, то чем дальше, тем больше его критика становилась явным, хотя и поверхностным отражением логики самого положения и потому била дальше, чем хотел и хочет сам Клемансо. «Почему война истощения приведет нас к победе? Чтоб изгнать немцев, нужно движение. Но почему его нет?»
Мелкая буржуазия, которую представляет французский радикализм — это воплощение идейной беспомощности и политической безответственности в обстановке и в пропорциях мировой войны, — мелкая буржуазия повторяла тот же вопрос: Quand cela finira? Когда это кончится? Почему нет движения? И вопросительно смотрела наверх. Но оттуда отвечали исполненным таинственности жестом в сторону генерального штаба и почтительным заявлением о своей штатской некомпетентности.
Мысль радикализма, живущая историческими воспоминаниями и формальными аналогиями, — вместо того, чтоб отдать себе отчет в технических и социальных условиях и возможностях нынешней войны, — обратилась за поучениями и спасительными рецептами к временам великой революции. Тени эпохи Конвента — Комитет Общественного Спасения, молодые импровизированные генералы между лавровым венком и гильотиной, препоясанные шарфом комиссары Конвента при армиях — были вызваны газетными заклинателями в качестве символов французской военной традиции, приобщение к которой должно обеспечить победу. Наряду с рутинерами из отставных полковников и генералов, пересказывающими каждодневно в газетах своими словами сообщения штаба, на сцену выступили радикальные профессора истории всех университетов Франции.
Незачем говорить, что мысль официального французского социализма ни на один сантиметр не возвышалась над этими наивными и жалкими архаизмами*, Ренодель перенял от Вальяна «идею» Комитета Общественного Спасения. Чтоб добиться «движения» на фронте, нужна-де высшая концентрация государственной власти или «революционная» диктатура, сжимающая весь народный суверенитет в один Комитет Спасения, Скептик-Клемансо подхватил «идею» не без кривой усмешки; во всяком случае он соскоблил с нее дешевую фольгу «революционного» идеализма. В этой «идее» — в истолковании Реноделя, как и в обработке Клемансо — беспомощность радикализма возводит себя в перл создания. Если спасение действительно в концентрации власти, почему органом ее не становится министерство? Оказывается, потому, что из рядов парламента вышедшее министерство автономно — от радикального парламента. Оно становится узлом пересечения могущественных дипломатических и милитаристических связей и союзных обязательств и, обособляясь от парламента, погруженного в национальный провинциализм, обессиливает себя тем самым пред военным аппаратом. Министерство перестраивается и обновляется за кулисами, как и генеральный штаб, а радикальный парламент, требующий «движения» и контроля, беспомощно капитулирует каждый раз, когда министерство ставит ему в упор вопрос о доверии. «Комитет Общественного Спасения» означает в этих условиях — стремление министерству, отражающему инерцию и автоматизм правящих верхов, противопоставить министерство, отражающее не идеи, не планы, а тревогу управляемых.
1) Архаизмы — устарелые понятия, идеи и слова. — Л.Т.
Но если неустойчивое положение надпарламентского и подштабного министерства питает в радикально-социалистическом лагере планы якобинской диктатуры, то направо то же положение порождает вкус к цезаризму. Капюс в «Figaro» печатает письма Императора к «моему генералу Серайлю» и к «моему первому министру Бриану» (капюсовский Император с полным основанием сохраняет при себе своего Бриана), — и из этих писем, написанных самым лучшим академическим стилем, ясно, как дважды два, что для спасения Франции не хватает только Цезаря.
Комитет Общественного Спасения или Цезарь — не забудем, впрочем, что Цезарь вырос из Комитета Общественного Спасения! — но беспомощная пассивность критикующего парламента при министерстве, «отказывающемся быть правительством», стала окончательно невыносимой, как и отражаемая ею беспросветная неподвижность на фронте. Движения! — и в это время прозвучала тяжелая пушка под Верденом, как эхо глубокой тревоги по ту сторону траншей. Там тоже не могут дольше стоять на месте, там тоже ищут «движения».
На девятнадцатом месяце взаимоистребления война предстала пред народами — под Верденом — в своем наиболее концентрированном, поистине адском виде. Из тысяч пушечных жерл говорит не только голос последней жестокости, но и испуг правящих перед тупиком.
Как ни велико военное значение верденских боев, но политический их смысл несравненно крупнее. Чу! Под Верденом выковывается наш завтрашний день. В Берлине и в других местах — они хотели «движения», — они будут иметь его.
«Наше Слово», 5 марта 1916 г.