К расколу с.-д. фракции рейхстага.
Раскол германской с.-д. фракции открывает новую главу в международном социалистическом движении «военной эпохи».
Последние 10—12 лет — приблизительно между англо-бурской войной и нынешней — были для Европы периодом гигантского развития производительных сил и могущественной капиталистической экспансии. Параллельно с этим шел процесс роста рабочего движения и уравнения его методов и форм. В политической области — формально-самостоятельная тактика парламентаризма, ориентирующаяся в каждом отдельном вопросе по линии «наименьшего зла»: созданием Рабочей Партии английский пролетариат выровнялся по общему политическому фронту. В профессиональной сфере исчезали принципиальные различия английского, французского и немецкого типов: централизованные союзы по производствам стали господствующим образцом организации, тарифный договор — высшей конституцией промышленных отношений.
Однородность условий и методов классовой борьбы порождала однородность психологии. В старейших странах капитализма и рабочего движения война вызвала однородную в своей ограниченности реакцию со стороны партий пролетариата. Какая нужна слепота, чтобы не видеть этого и продолжать искать объяснений крушения Интернационала в желтых, оранжевых и иных книгах дипломатии или в стратегическом расположении воюющих армий! Какая нужна степень идейной прострации, чтобы устанавливать принципиальную противоположность в тенденциях, воплощением которых здесь служит Ренодель, а там — Шейдеман. Пусть вся вина на стороне дипломатии центральных монархий: но разве это хоть на йоту меняет революционно-социалистическую ценность Плеханова, Потресова, Геда, Самба, Реноделя, Лонге, как она обнаружилась в испытании событий? Разве же не ясно, что если бы завтра — волею судеб — во главе Германии стали такие образцы международной морали, как Романов и его бюрократия, или даже лица, равноценные нынешним правителям Франции, а во главе союзников оказались сплошь «пираты и бандиты» гогенцоллернской школы, — почтительнейше просим цензуру разрешить нам на минуту такое чисто логическое допущение, — эта перемена, если б ее можно было даже установить при помощи микрометрического прибора, не внесла бы никакого принципиального изменения в содержание того национально-политического сознания, с каким Шейдеманы, Эберты, Плехановы и Ренодели вошли в эту войну. Но в том-то и дело, что социал-патриотизм парализует не только волю, но и мысль.
Какую свистопляску — поистине хамскую, иного слова не подберешь — разыгрывают вокруг германской социал-демократии наши русско-французские шовинисты под руководством наемного сикофанта уличной прессы Ласкина и оракула консьержек Эрве. Что им говорит ее внутренняя жизнь? Какое значение имеет для них ее внутренняя борьба, если она все еще не облегчает войскам Николая «возможно более полной победы» над Германией.
А между тем, именно в германской социал-демократии, в этой классической партии второго Интернационала, находят наиболее законченное выражение процессы социалистического кризиса и возрождения.
Другие партии, как русская, итальянская, сербская, румынская и болгарская, оказались — на первый взгляд неожиданно — более стойкими, чем германская, в испытании огнем и железом войны. Наша русская социал-демократия — в лице своей окаянной эмиграции — играет сейчас в значительной мере, и не случайно, инициативную роль в деле создания нового Интернационала. Но было бы непростительно обманывать себя насчет исторических пределов этой роли. Только глубокий внутренний переворот в германской социал-демократии может действительно обеспечить создание централизованного революционного Интернационала, как лишь завоевание пролетариатом власти в Германии, в могущественнейшей цитадели капитализма и милитаризма, может обеспечить победу социальной революции в Европе.
Вот почему можно сказать — без всякой переоценки значения парламентских «событий», — что раскол социал-демократической фракции рейхстага открывает новую главу в европейском рабочем движении.
Никто не скажет, что оппозиционная группа Гаазе-Ледебура проявила избыток нетерпения или излишек революционной инициативы. Наоборот, она делала все, что могла, — и до тех пор, пока была физическая возможность, чтобы свести свою оппозицию к минимуму и спасти таким путем единство или, по крайней мере, его организационную видимость. Никто не скажет — во всяком случае, этого не скажем мы — что воззрения группы Гаазе-Ледебура отличаются политической отчетливостью, а тем более — социально-революционной решимостью. Как ни велики индивидуальные отклонения в этой группе, но взгляды всей ее в целом стоят под знаком социалистического пацифизма: с этой позиции война представляется не ступенью в развитии мировых противоречий и не локомотивом истории, а «колоссальным несчастьем», которое обрушилось на народы и прервало процесс развития культуры, в том числе и той, которая выражалась в организации и борьбе пролетариата. Вся перспектива сводится для них к скорейшему и возможно «безобидному» окончанию войны, которое должно обеспечить восстановление «старых, испытанных» организаций и методов борьбы. Совершенно отсутствует понимание того, что приведший к этой войне империализм, стремление к мировому господству (мысль одних лишь «сумасшедших и глупцов», по Гаазе!) исключает возможность возвращения на старые рельсы, требуя от пролетариата — под страхом политического разложения исторического скачка на новую более высокую ступень революционно-массовой борьбы.
Тем не менее, — а в значительной мере именно поэтому, — раскол социал-демократической фракции рейхстага представляет собою явление огромной важности.
Немецкий пролетариат, как и немецкая индустрия, рос с лихорадочной быстротой. Промышленное развитие порождало непрерывные противоречия, но оно же, благодаря своему размаху, до поры до времени разрежало их. Отсутствие буржуазной демократии сводило в принципе каждую серьезную политическую проблему (республика, всеобщее избирательное право в Пруссии) к борьбе пролетариата за власть. Тактика германской социал-демократии сводилась к уклонению от решительных схваток с концентрированной государственной властью, к нагромождению неразрешенных задач и к накоплению организационной силы для их будущего разрешения. Вся классовая энергия пролетариата, весь его творческий идеализм, не находя непосредственного применения в открытой, массовой, самоотверженной борьбе за идеал, раскрытый перед ним социал-демократией, уходили в организационное строительство, в расширение, совершенствование, обогащение организаций этой самой социал-демократии. В своей партии и в связанных с нею союзах и кооперативах пролетариат находил не столько орудие непосредственной борьбы, сколько суррогат того, чего не находил в государстве: свою собственную рабочую демократию, в которой он чувствовал себя хозяином. «Организационный фетишизм» немецкой социал-демократии — нет такого камаринского Иванушки, который не глумился бы по этому поводу над «немцем» — явился историческим осадком организационного врастания немецкого пролетариата в свою самостоятельность.
Гильфердинг повторил недавно парадоксальную по форме мысль, которая высказывалась не раз и раньше: германская социал-демократия стала, волею исторической диалектики, анти-революционным фактором, сдерживающим классовую энергию пролетариата. Всякому механизму свойственна мертвая инерция, которая может быть преодолена только живой силой пара, электричества и пр. Такой же инерцией обладает и механизм рабочей организации, который приводится в движение живой энергией класса. Но в партии, в течение десятилетий складывавшейся «впрок», для будущих решительных действий, эта организационная инерция должна была возрасти до колоссальных размеров. Когда империалистическая война потрясла капиталистические основы обществ, поставила под вопрос все развитие Европы и пробил час для «решительных действий» пролетариата, организационный аппарат, подвергшийся в подготовительной стадии глубокому внутреннему перерождению, встал в полное противоречие со своей целью. Руководящий персонал социал-демократии оказался своим положением и своей идеологией гораздо неразрывнее связан с потребностями капитализма, чем с задачами социализма, и в вытекшей отсюда социал-патриотической ориентации он повел за собой — в значительной мере ведет и сейчас — широкие рабочие массы. Непосредственным реакционным орудием в руках руководящего персонала, превращенного обстановкой и режимом войны в олигархию, послужила идея организованной дисциплины и организационного единства. Как во Франции идеологическим средством гипнотизирования рабочих явилась главным образом идея республики, наследия революции и пр., так в Германии — идея рабочей демократии. Эксплуатация организационного фетишизма масс совершалась социал-патриотами при активном содействии оппозиционного центра, который ставил единство организации выше той цели, ради которой организация создана. Понадобилось 20 месяцев войны, враждебно противопоставивших социал-патриотизм самым элементарным интересам рабочих масс, чтобы довести фракцию до раскола. Но тем самым раскол фракции наносит смертельный удар организационному фетишизму. Перед немецким пролетариатом отныне стоят две фракции, заставляя его в огне событий делать выбор и излечивая его от автоматизма дисциплины, ставшей орудием империалистской реакции. Только через сокрушение организационной рутины пролетариат Германии придет к единству и дисциплине революционного действия.
Раскол фракции — важнейший этап на этом пути.
«Наше Слово», 2 апреля 1916 г.