«Милосердия!»
Ирландское восстание раздавлено. Те, кого считали нужным расстрелять в первую очередь, расстреляны. Остальные ждут решения своей личной участи после того, как участь восстания решена. Торжество правящей Англии так полно, что премьер Асквит счел возможным заявить с парламентской трибуны о намерении правительства проявить «разумное милосердие» по отношению к пленным ирландским революционерам. При этом Асквит сослался на благие плоды милосердия, проявленного генералом Бота по отношению к участникам южно-африканского восстания. Асквит воздержался от ссылки на благие плоды великобританского «милосердия по отношению к самому генералу Бота, который, за двенадцать лет до нынешней войны стоял во. главе буров, истекавших кровью в борьбе с великобританским империализмом, а в начале войны уже сам успешно подавлял восстание своих сограждан и соплеменников. Таким образом Асквит оставался, целиком в русле традиций великобританского империализма, когда. работу специалистов «порядка» в Дублине и в других местах увенчал провозглашением принципов «целесообразной» гуманности — в тех пределах, разумеется, в каких она… целесообразна.
До сих пор, следовательно, все в порядке, — и наше отношение к заявлению Асквита, далеко выходящее за пределы тех чувств и мыслей, которые разрешаются к употреблению во французской республике в 1916 г., не может возбуждать никаких сомнений в голове наших читателей.
Но на этом дело не остановилось. Есть раздавленное восстание — разрушенные здания, человеческие трупы, мужчины и женщины в кандалах. Есть торжествующая власть, делающая жест «человеколюбия». Но в этой картине, вставленной историей в оправу мировой войны, — или в этой «сцене на сцене», — не хватало еще одной фигуры: французского социал-патриота, знаменосца «освободительной» войны и принципов национальной «свободы», комментирующего официальную гуманность правительства Дублина.
Чтобы заполнить этот пробел и чтобы нанести на картину последний штрих, характеризующий эпоху в ее официальном, государственном, патриотическом выражении, г. Ренодель выступил со статьей «Clemence» («Милосердие») на страницах своей «L’Humanité», которая до сих пор ни слова не проронила об ирландском восстании.
О, конечно, — он, Ренодель, знает, что в прошлом были факты, которые омрачали отношения между Ирландией и Англией. Он допускает, что эти факты не могли в наиболее непримиримых ирландских сердцах не оставить горечи до сего дня. Но ирландцы выбрали для своего выступления наиболее пагубный момент. Он, Ренодель, ни на минуту не сомневался, что английское правительство сделает все необходимое для того, чтобы оказаться хозяином положения, — и он не ошибся. Но именно потому «Англия, которая борется вместе со своими союзниками за право народов, может и должна обнаружить великодушие». И вот почему, будучи одновременно другом Англии и Ирландии, — той Англии, которая подавила, и той Ирландии, которая подавлена, — он, Ренодель, может только приветствовать великодушный жест Асквита.
Казалось бы, довольно. Казалось бы, политический и нравственный цинизм социалиста, рядящегося в покровы проповедника милосердия перед лицом остервенелых палачей, — казалось бы, социал-патриотический цинизм нашел свои физические пределы. Но нет, — Реноделю нужно еще внести национально-французский момент, чтобы объяснить и мотивировать свое государственно мудрое ходатайство за раздавленных и чтоб оправдать его перед официальной Францией.
«Разумеется, — пишет он, — в стране, которая плачет при стихах Корнеля, при благородном прощении Августом Цинны, в этой стране не будут удивляться, если мы посоветуем проявить милосердие».
Таким образом духовные наследники и политические преемники Тьера и генерала Галиффе успокоены. Разве не они, плакавшие при чтении Расина, проявляли милосердие по отношению к борцам Парижской Коммуны. Вот где действительное увенчание духовного примирения между преемниками Галиффе и вырожденцами того движения, в историю которого записана Коммуна.
«Наше Слово», 11 мая 1916 г.