Впечатления и обобщения г. Милюкова.
Г. Милюков делится с читателями «Речи» своими заграничными впечатлениями в очень пространных фельетонах, в которых наблюдательность образованного обывателя и вульгарная сметка отнюдь не девственного либерала дополняются несколько назойливым самодовольством состоящего на посылках государственного человека. Нельзя сказать, чтоб все это вместе давало очень привлекательный букет. Но нет надобности подходить к писаниям г. Милюкова с эстетическим критерием. Без предохранительной маски вообще ведь трудно читать нынешнюю официальную; официозную и услужающую литературу, главными чертами которой повсюду являются наглость и глупость. На этом основном фоне фельетоны г. Милюкова выделяются с несомненной выгодой для себя. Разумеется, и в них виднейшее место занимает обязательное пустословие на тему о том, как в Англии и во Франции все любят Россию и русских вообще, г. Милюкова в особенности. Нет недостатка также в прямых политических передержках и подтасовках. Но рядом с этим попадаются любопытные факты и даже обобщения. К ним небесполезно присмотреться, — т.е. и к передержкам, и к правильно намеченным обобщениям.
1. Победа и свобода.
Г. Милюков беседовал с французскими социалистами и радикал-социалистами. Брак говорил об условиях мира — «в духе английских пацифистских взглядов». Ренодель «коснулся вопроса о завоевательных и освободительных тенденциях войны». После этого им отвечал г. Милюков и, как видно из его собственного изложения, русский либерал не ударил лицом в грязь. Он начал свой ответ «указаниями, в стиле французских деклараций, на то, в какой степени мы в России не ответственны за войну. Я привел ему, — продолжает г. Милюков, — мою «пацифистскую» речь на парижском банкете… за два месяца до войны. Привел и статьи «Речи» во время посещения России Пуанкаре. Этого, мне казалось, достаточно, чтобы мои собеседники не причислили меня к категории «империалистов». Дальше, — продолжает г. Милюков, — вопросы пошли уже о частностях, о взглядах русского общественного мнения на проливы, на польский вопрос, о шансах еврейского, армянского вопроса, о Персии и т. д.». В этом изложении лучше всего тон, который поистине делает музыку. Французские социал-патриоты о целях войны выражались «пацифистски», то-есть в духе заповеди: не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его, ни проливов его, ни городов, ни пажитей его… На этой наивности г. Милюков не останавливается. Вот насчет завоевательных и освободительных тенденций — сколько угодно, и притом, по полуиронической характеристике самого г. Милюкова, «в стиле французских деклараций». Завоевательные тенденции у нас, конечно, есть, но выглядят они точь-в-точь, как и освободительные: во-первых, он, Милюков, на банкете в честь Ботлера произнес сам «пацифистскую» речь, во-вторых, в «Речи» печатались благороднейшие статьи, и, наконец, мы вообще, слава богу, не империалисты: хотите — верьте, хотите — нет. Что касается проливов, Армении и Персии, которыми интересовались собеседники, то это «частности» — по сравнению с пацифистской речью Милюкова. И социалисты слушали его, как он скромно вспоминает, «с известной симпатией».
Жан Лонге простёр, однако, свою любознательность дальше, «поставив вопрос от имени (?) русских «дефетистов» (пораженцев). Сам он не разделяет их мнения, — оговорился Лонге, — но все-таки интересно, как отвечают в России на тот аргумент, что победа и реакция тесно связаны между собой». Милюков отвечал, что даже при допущении этой связи из нее не может вытекать никакого практического вывода. «Акция и реакция могут сменяться десятилетиями, тогда как победа решает судьбу многих поколений и положение нации в целом. Естественно, что отношение к одному не может иметь ничего общего с отношением к другому».
Г. Милюков упустил хороший случай расширить кругозор своих собеседников, рассказав им, что лет двенадцать тому назад, во время русско-японской войны, он и сам состоял в пораженцах подобно большинству левых либералов. Их надежды на спасительную помощь оружия микадо были прямым последствием их политической дряблости и их страха перед революцией. И эти пораженческие надежды отчасти оправдались. Понадобился опыт революции 1905 г. с ее непримиримой классовой борьбой внутри буржуазной нации; опыт контр-революции с ее окончательным обнажением политической природы имущих классов и их отношения к государственной власти; опыт международной политики последнего десятилетия, когда Франция финансировала контрреволюцию, а Англия увенчала государственный переворот 3-го июня соглашением с контр-революцией, — понадобилось все это для того, чтобы окончательно выбить не только из кадетской партии, но и из радикальной — народнической и «марксистской» — интеллигенции последние остатки пораженческого отщепенства. Интеллигенция поняла, что борьба за «мировое самоутверждение» (империализм!) не ждет, пока русский либерализм или русская революция сведут свои счеты с царизмом. И если переметные сумы социал-патриотизма, вчерашние левые, в первые месяцы своего обращения еще говорили о революционном использовании войны, — ныне эти речи слышатся все реже и реже, — то г. Милюков, как национальный политик не со вчерашнего, а с… позавчерашнего дня, стал на более возвышенную точку зрения и разъяснил своим французским собеседникам, что вопрос о мировом положении (т.е. совокупность таких «частностей», как проливы, Армения, Персия, Галиция…) является вековой основой политики, завещанной нам рядом поколений, тогда как «акция (?) и реакция могут сменяться десятилетиями». Разумеется, Жан Лонге — если б он что-нибудь понимал в природе совершающегося перед ним процесса — мог бы возразить, что борьба за «мировое самоутверждение» будет становиться все более и более напряженной и, следовательно, все меньше будет допускать «отвлечения» имущих классов и ответственных партий в сторону революционной дезорганизации государственной власти. Сегодня дело идет об одолении Германии, завтра — об использовании победы и обеспечении ее плодов от Великобритании: международные ситуации меняются, но необходимость сосредоточения имущих вокруг государственной власти остается и лишь становится все более властной. Империализм исключает революцию на национальных основах.
Но нам, русским, нет, в сущности, необходимости привлекать к делу эти политические перспективы, чтобы показать полную тщету ссылок г. Милюкова на грядущие «акции и реакции». Даже из этого осторожного прилизанного оборота видно, что г. Милюков, который с американскими пацифистами произносит почти квакерские речи, а с французами изъясняется в «известном стиле французских деклараций», видно, говорим, что г. Милюков в левой компании счел полезным слегка похорохориться и пообещать — ло ту сторону проливов — революционные «акции».
Но ведь мы-то знаем больше того, что известно Жану Лонге. В Думе 3-го июня, где г. Милюков говорит «в известном стиле» деклараций прогрессивного блока, т.е. своим натуральным языком, кадетский лидер, возражая левым, категорически заявил, что если бы путь к победе вел через революцию, то он, Милюков, отказался бы от победы. Ответственный политик либерализма достаточно хорошо понял, что, если бы даже русская революция временно укрепила позиции империалистической буржуазии, то перед ней, в лице прошедшего через новую революцию пролетариата, выросла бы сразу смертельная угроза. Двенадцать лет тому назад г. Милюков призывал поражение, потому что оно давало толчок революции; теперь он готов был бы принять поражение, лишь бы уйти от революции. Но об этом историческом повороте русский либерал ничего не сообщил своим французским собеседникам.
2. Циммервальдцы и лонгетисты.
Историю циммервальдского объединения г. Милюков пишет так, как полагается ее писать либеральному националисту, кровно заинтересованному в поддержке социал-патриотизма: на треть правды приходится треть неосведомленности и треть подделки. Когда г. Милюков изображает дело так, будто лишь после неудачи лонгетистской оппозиции добиться созыва Интернационального Социалистического Бюро, выступили на сцену более радикальные элементы и проложили путь в Циммервальд, то в этом анахронизме повинна просто неосведомленность г. Милюкова: на самом деле левое крыло выступило на сцену, когда Лонге еще смиренно выполнял официозные дипломатические поручения под протекторатом Реноделя; лонгетистская оппозиция почувствовала потребность существовать лишь под прямым давлением агитации циммервальдского крыла. Но суть сейчас не в этом. «Дело перешло в руки синдикалистов и в особенности в руки «официальной» итальянской социалистической партии. При посредстве своего члена Моргари, — продолжает г. Милюков свой рассказ, — она снеслась с меньшинствами в Париже и Лондоне, и при посредстве германской социал-демократии, наконец, добилась цели. После ряда препятствий и неудач, в маленькой деревушке бернского кантона собрался интернациональный социалистический съезд».
Гвоздем изложения является подчеркнутая нами глухая фраза: «при посредстве германской социал-демократии». Г. Милюков не мог не знать, что «посредство» германской социал-демократии выглядело совершенно так же, как и «посредство» французской партии: правящие круги обеих отнеслись сперва с высокомерной, потом со злобной враждебностью к инициативе революционного меньшинства. Но кадетский политик знает, что делает. Не так давно даже «Bonnet Rouge» жаловалась, что нет такого патриотического хитреца или бездельника, который не считал бы, что достаточно обозвать противника «бошем» (или германофилом), чтобы опрокинуть его навзничь. Одобряя Либкнехта, Р. Люксембург, Меринга и других, союзные социал-патриоты и вдохновляющие их Капюсы пытались с первых же дней представить Циммервальд, как интригу пангерманизма, организованную «при посредстве германской социал-демократии». Что из того, что всё то, что в Германии ведет борьбу против войны, империализма и официальной социал-демократии, тесно связано с Циммервальдом! Либкнехт обращался к Циммервальдской конференции, участвовать в которой он не мог, с письмом, в котором одинаково клеймил социал-патриотов по сю и по ту сторону Рейна. Разве это мешало или мешает бесчестным паразитам чужого героизма объявлять Либкнехта единомышленником тех «союзных» Шейдеманов, которые свои сервильные мысли выражают на французском или на русском языке? Было бы противоестественно, если бы г. Милюков не воспользовался при таких условиях готовой формулой, рассчитанной на невежество и глупость, которые ныне повсюду состоят под бдительной защитой цензуры.
Что либеральный путешественник усвоил себе подлог вполне сознательно, это вытекает уже из той юридически-неуловимой формы, какую он придает в этом месте своему повествованию: он просто «отвлекается» от существования в Германии большинства и меньшинства и говорит о «посредстве германской социал-демократии». Этой осторожностью бывший профессор только и отличается — выгодно или невыгодно? — от тех социал-патриотических прощелыг, которые еженедельно стараются доказать, что им нечего терять.
По отношению к французскому социализму г. Милюков отнюдь не отвлекается от существования большинства, меньшинства (лонгетистского) и циммервальдцев. Наоборот, как мы сейчас увидим, он — в пределах преследуемых им политических интересов — очень недурно разбирается во взаимоотношениях этих трех группировок.
Любопытно, что на интернационалистскую опасность во Франции указал Милюкову… Кропоткин, с которым кадетский лидер виделся во время своего пребывания в Лондоне. «Между прочим, — рассказывает Милюков, — П. А. Кропоткин высказал мне на этот раз в разговоре свое опасение по поводу роста «циммервальдских» настроений во Франции, который он усматривал в значительном увеличении меньшинства, голосовавшего против патриотического большинства на апрельском Национальном Совете. Я обратил после того особое внимание на это голосование».
Г. Милюков занялся вопросом и вот к каким он пришел выводам: «Меньшинство, присоединившееся в декабре к большинству, выступило (в апреле) с другим проектом и собрало в свою пользу 960 голосов. Характерно, что все-таки не меньшинство присоединилось к циммервальдцам, а циммервальдцы принуждены были голосовать за его формулу, по существу вовсе их не удовлетворявшую. Формула меньшинства ограничивалась «одобрением усилий» секретаря Международного Бюро Гюисманса «восстановить связь» между секциями Интернационала и рекомендовала центральным учреждениям «ответить утвердительно на его призыв». Вопрос о «немедленности» созыва, о котором, главным образом, спорили, вовсе не был подчеркнут в резолюции. Еще меньше в ней было речи о каком-нибудь предварительном очищении социалистических большинств от обуявшего их «национализма». Циммервальдцы требовали покаяния и возвращения на путь классовой борьбы, а меньшинство предлагало лишь дополнить обычную деятельность социалистических партий интернациональными сношениями, ничуть не отрекаясь при этом ни от Union Sacrée, ни от участия в министерстве, ни от вотума кредитов. Это было, конечно, непоследовательно; но, принимая эту непоследовательность, меньшинство сводило на-нет всю работу циммервальдцев (курс. наш). При таком понимании, конечно, падают и те опасения, которые вытекали из предполагаемого присоединения меньшинства к циммервальдцам. Присоединялось не меньшинство к ним, а они к меньшинству, почему нельзя и сравнивать цифры голосования 9 апреля с цифрами голосования 25 декабря. Циммервальдцы ответили на это вынужденное присоединение фактом новой эмансипации, отправившись на вторую самозванную конференцию в Кинтале», только для того, — мог бы теперь прибавить г. Милюков, — чтобы на августовском Национальном Совете снова капитулировать перед лонгетистами.
Приведенная цитата свидетельствует, повторяем, что г. Милюков очень недурно разобрался во взаимоотношениях трех основных группировок во французском рабочем движении. Правда, самостоятельность его ориентации может быть подвергнута законному сомнению, особенно на этих столбцах: г. Милюков заявляет, по другому поводу, что в его распоряжении имеются комплекты «Голоса» и «Нашего Слова», — и можно было бы без большого труда показать, что не только факты и цитаты, но и основные политические выводы заимствованы им из нашего издания. Дело, однако, сейчас не в этом. Достаточно того, что г. Милюков понял политический смысл лонгетизма, как нового звена в сложной цепи, приковывающей рабочие массы к существующему режиму. Этим он обнаружил, во всяком случае, больше проницательности, чем те горе-интернационалисты, которые готовы мириться с лонгетизмом, загодя учитывая его «объективное» революционное значение. Но, тем не менее, г. Милюков остался в долгу перед своей аудиторией, не объяснив ей, зачем понадобилось новое звено лонгетизма, или — почему оно возникло. Между тем, этот вопрос является не лишним. Лонгетизм отражает если не глубокий сдвиг в массах, то нарастание такого сдвига и — страх перед ним. Если политические усилия лонгетистов заслуживают с точки зрения г. Милюкова полной похвалы, — по той же причине, по которой они требуют с нашей стороны непримиримого отпора, — то симптоматическое значение лонгетизма не может не внушать ему тревоги. Правда, он совершенно молчит об этой стороне дела, но надо думать, исключительно потому, что боится ослабить педагогическую силу своих французских наблюдений для русского рабочего движения.
«Наше Слово», 23 и 24 августа 1916 г.