Доклад о мировом хозяйственном кризисе и новых задачах Коммунистического Интернационала.

(Заседание 23 июня 1921 г.)

1917—1921 гг.

Мы вступили со времени империалистической войны в революционную эпоху, т.-е. в ту эпоху, когда расшатаны и обрушиваются самые основы капиталистического равновесия. Равновесие капитализма есть очень сложное явление: капитализм вырабатывает это равновесие, нарушает его, снова восстанавливает и снова нарушает, раздвигая вместе с тем рамки своего владычества. В области экономической такими постоянными нарушениями и восстановлениями равновесия являются кризисы и подъемы. В области отношений между классами нарушение равновесия принимает форму стачек, локаутов, революционной борьбы. В области отношений между государствами нарушение равновесия — это война или — в более слабой форме — таможенная, экономическая война, или блокада. Капитализм имеет таким образам равновесие подвижное, которое всегда либо нарушается, либо восстанавливается. Но в то же время это равновесие имеет большую силу сопротивления, лучшим доказательством чего является тот факт, что капиталистический мир до настоящего времени не свалился.

Последняя империалистическая война была тем событием, которое по праву оценивалось нами как колоссальный, небывалый в истории удар по равновесию капиталистического мира. Действительно, из войны выросла, эпоха величайших массовых движений и революционных боев. Россия, слабейшее звено капиталистической цепи, первой оказалась выбита из равновесия и первой вступила на путь революции в 1917 году — в марте. Наша мартовская революция нашла широкий отклик, в рабочих массах Англии. 1917 год в Англии — год величайших стачечных боев, в течение которых английскому пролетариату удалось приостановить вызванный войной процесс ухудшения условий существования трудящихся масс. В ноябре 1917 года рабочий класс России берет власть. Стачечная борьба ширится во всем капиталистическом мире, начиная с нейтральных стран. Япония осенью 1918 года переживает полосу могущественных «рисовых» беспорядков, которые вовлекают в свой круг по некоторым данным до 25% населения и вызывают жестокие преследования со стороны правительства микадо. В январе 1918 года — массовая стачка в Германии. Во конце 1918 года, после крушения германского милитаризма, происходят революции в Германии и Австро-Венгрии. Революционное движение расширяется. Наступает наиболее критический для капитализма — по крайней мере европейского — 1919 год. В марте 1919 года возникает советская республика в Венгрии. В январе и марте 1919 года происходят в Германии жестокие бои революционных рабочих с буржуазной республикой. Во Франции атмосфера в период демобилизации стала напряженной, но иллюзии победы и надежды на ее золотые плоды еще слишком сильны; борьба не получает здесь и в отдаленной мере того размаха, как в побежденных странах. В Соединенных Штатах в конце 1919 года стачки получают могущественный размах, захватывая железнодорожников, горнорабочих, металлистов и пр. Правительство Вильсона открывает бешеные преследования против рабочего класса. В 1920 году весной в Германии попытка контр-революционного переворота Каппа мобилизовала и двинула на борьбу рабочий класс. Напряженное, но неоформленное движение немецких рабочих было и на этот раз беспощадно раздавлено республикой Эберта, которую они спасли. Во Франции наибольшей остроты политическое положение достигло в мае прошлого года, во время объявления всеобщей забастовки, которая, впрочем, далеко не оказалась всеобщей, была плохо подготовлена и предана оппортунистическими вождями, которые ее не хотели, но не смели в этом сознаться… В августе движение Красной армии на Варшаву — тоже часть международной революционной борьбы — терпит неудачу. В сентябре итальянские рабочие, приняв всерьез словесно-революционную агитацию социалистической партии, овладевают заводами и фабриками, но, позорно преданные партией, терпят поражение по всей линии и подвергаются в дальнейшем беспощадному контр-наступлению со стороны объединенной реакции. В декабре протекает революционная массовая стачка в Чехо-Словакии. Наконец, в текущем году, в центральной Германии развертываются революционные бои с массовыми жертвами, в Англии возобновляется упорная стачка горнорабочих, не закончившаяся и по сей день, вспыхивает всеобщая стачка в Норвегии.

Когда мы в первый послевоенный период наблюдали развертывающееся революционное движение, то многим из нас могло казаться — и с достаточным историческим основанием, — что движение это, все повышаясь и усиливаясь, должно непосредственно закончиться завоеванием власти рабочим классом. Но вот прошло после войны почти три года. Во всем мире, кроме России, власть остается в руках буржуазии. За это время капиталистический мир не стоял, конечно, на одном месте. Он изменялся. Европа и весь мир пережили чрезвычайно острый и опасный для буржуазии период демобилизации после войны, — демобилизации людей и демобилизации вещей, т.-е. промышленности, — период бешеного послевоенного торгового подъема, затем кризиса, который еще не закончен. И вот перед нами встает во всем своем объеме вопрос: идет ли действительно развитие и сейчас в сторону революции, или же приходится признать, что капитализм справился с теми затруднениями, которые выросли из войны, и если не восстановил, то восстанавливает и приближается к восстановлению капиталистического равновесия на новых послевоенных основах?

Успокоение буржуазии.

Если, прежде чем рассмотреть этот вопрос в его экономических основаниях, мы подойдем к нему чисто политически, то придется констатировать, что есть целый ряд признаков, фактов, заявлений, свидетельствующих о том, что буржуазия, как правящий класс, стала сильнее и прочнее, или, по крайней мере, чувствует себя такой. В 1919 г. европейская буржуазия находилась в состоянии острейшей растерянности. Это было временем панического, поистине сумасшедшего страха перед большевизмом, который представлялся весьма смутной и тем более грозной фигурой и изображался на стенных афишах в Париже в виде человека с ножом и пр. и пр. В сущности, в этом призраке большевика с ножом европейская буржуазия воплощала свой страх перед возмездием за свои преступления эпохи войны. Она-то во всяком случае знала, как мало отвечают результаты войны тем обещаниям, которые она давала. Она знала точно размеры жертв людьми и достоянием. Она боялась расплаты. 1919 год был, несомненно, самым критическим годом для буржуазии. В 1920 и 1921 годах наблюдается постепенный прилив ее самоуверенности и вместе с тем несомненное укрепление ее государственного аппарата, который непосредственно после войны в некоторых странах — как, например, в Италии — достиг почти полного разложения. Восстановление самоуверенности буржуазии приняло особенно яркие формы в Италии после трусливого предательства социалистической партии в сентябре. Буржуазия считала, что перед ней грозные разбойники и убийцы; она убедилась, что перед нею трусы… Так как я по болезни не занимался последнее время активной работой, то имел возможность читать много иностранных газет и скопил целую папку вырезок, ярко характеризующих перемену в настроении буржуазии и ее новую оценку мирового политического положения. Все свидетельства сводятся к одному: самочувствие буржуазии сейчас, несомненно, прочнее, чем в 1919 и даже в 1920 годах.

Я позволю себе привести несколько весьма поучительных цитат.

В номере от 20 марта «Новая Цюрихская Газета», довольно умеренный швейцарский буржуазно-консервативный орган, с большим интересом и изрядным пониманием следящий за политическим развитием Германии, Франции и Италии, говорила по поводу мартовского выступления в Германии следующее:

«Германия 1921 г. совершенно не похожа на Германию 1918 г. Государственное сознание усилилось в ней в такой степени, что коммунистические приемы встречают отпор почти во всех слоях народа, хотя число коммунистов, составлявших в революционные дни небольшую кучку решительных людей, с тех пор невероятно возросло».

28 апреля, когда оба лагеря готовились к первомайскому дню, газета «Temps» писала:

«Достаточно оглянуться на пройденный за год путь, чтобы совершенно успокоиться: в прошлом году Первое Мая должно было положить начало всеобщей стачке, которая, в свою очередь, должна была послужить первым этапом революции. Теперь все твердо верят в усилие нации преодолеть все тяжкие последствия войны».

Та же «Новая Цюрихская Газета» писала в апреле этого года по поводу положения в Италии:

«1919 г.: буржуазные партии, находящиеся в состоянии полного распада, распыленности и самоубийственной покорности, отступают перед дружным натиском хорошо дисциплинированных красных сил».

«1921 г.: буржуазия сплоченными массами и с верой в победу вступает в борьбу с большевиками, которые окончательно потеряли дух и едва смеют шевелиться; заслуга этого положения принадлежит фашистам».

Теперь я беру пример из совершенно другой области — цитату из одной резолюции братской нам Польской Коммунистической Партии.

Если я не ошибаюсь, в апреле она созвала партийную конференцию, на которой решено было участвовать в парламентских выборах. Основание для такого решения было, приблизительно, такое:

«После того как зимою 1919 г. борьба склонилась в пользу буржуазии, успевшей к тому времени наладить свой государственный аппарат; после того, как рабочие советы были раздавлены правительством, при содействии П. П. С., — партия обязана использовать избирательную борьбу и трибуну Сейма».

Не может быть, конечно, речи о намерении Польской Коммунистической Партии изменить свою принципиальную позицию. Она только иначе оценивает теперь положение, чем делала это в 1919 г.

Объективное положение социал-демократических партий по отношению к государству и к буржуазной партии также соответствующим образом изменилось. Социал-демократы всюду вытесняются из правительства. Только временно, под внешним давлением, они снова привлекаются к участию в нем, как это было в Германии. Партия независимых сделала полный поворот направо, опять-таки, под прямым или косвенным влиянием этой новой ситуации, значение которой она слишком переоценивает. При содействии Амстердама, независимые и социал-демократы всех стран, столь отличавшиеся еще, казалось, год или полтора тому назад, значительно приблизились теперь друг к другу.

Таким образом совершенно несомненен подъем классовой самоуверенности буржуазии, и несомненно фактическое укрепление полицейско-государственного аппарата после войны. Но сам по себе этот факт — как он ни важен — еще далеко не решает вопроса, и, во всяком случае, наши враги чрезвычайно торопятся делать отсюда вывод относительно банкротства нашей программы. Конечно, мы надеялись на то, что буржуазия свалится в 1919 году. Но мы, конечно, не были в этом уверены и, разумеется, не на этой дате была построена наша программа действий. Когда господин Отто Бауэр и другие теоретики 2-го и 21⁄2 Интернационала говорят, что мы обанкротились в наших пророчествах, то можно подумать, будто дело шло о предсказании астрономического явления: будто мы ошиблись в нашем математическом расчете, что такого-то числа будет солнечная затмение, и оказались, стало быть, плохими астрономами. Но ведь на самом деле дело обстоит вовсе не так. Мы предсказывали не солнечное затмение, т.-е. событие, находящееся вне нашей воли и независимое от наших действий. Дело шло об историческом событии, которое должно было совершиться, и совершится при нашем участии. Когда мы говорили о революции в результате мировой войны, то это означало, что мы стремились и стремимся использовать последствия мировой войны для всемерного ускорения революции. Если революция не произошла до сегодняшнего дня во всем мире или, по крайней мере, в Европе, то это никак не означает «банкротства Коммунистического Интернационала», ибо его программа не основана на астрономических датах. Это понятно каждому коммунисту, который сколько-нибудь продумал свою точку зрения. Но раз революция не пришла по горячим следам войны, то совершенно очевидно, что буржуазия полученную ею передышку использовала для того, чтобы наиболее ужасающие и грозные последствия войны, если не преодолеть и устранить, то замаскировать, залепить и пр. и пр. Успела ли она в этом? Отчасти успела. В какой мере? Здесь-то и начинается существо вопроса о восстановлении капиталистического равновесия.

Восстановлено ли мировое равновесие?

Что означает капиталистическое равновесие, о котором ныне с полной уверенностью говорит международный меньшевизм? Это понятие равновесия со стороны социал-демократов не анализируется, не расчленяется, не выясняется точно. В равновесии капитализма заключается очень много факторов, явлений, фактов, — основных, второстепенных и третьестепенных. Капитализм есть явление мировое. Он успел охватить весь земной шар, и это особенно резко сказалось во время войны и блокады, когда одна страна производила излишки и не имела рынка, а другая, нуждающаяся в товарах, не имела доступа к ним. И сейчас эта взаимная зависимость раздробленного мирового рынка сказывается везде и всюду. Капитализм в достигнутой им до войны стадии основан, на международном разделении труда и на международном обмене продуктов. Нужно, чтобы Америка производила известное количество хлеба для Европы. Нужно, чтобы Франция производила известное количество предметов роскоши для Америки. Нужно, чтобы Германия производила известное количество дешевых предметов потребления для Франции. Это разделение труда опять-таки не есть что-либо постоянное, раз навсегда данное. Оно вырабатывается исторически, всегда нарушается путем кризисов, конкуренции, — не говоря уже о таможенных войнах, — снова восстанавливается и снова нарушается. Но в общем мировое хозяйство держится на том, что между разными странами более или менее распределено производство соответственных благ. Вот это мировое разделение труда нарушено войной в корне. Восстановлено оно или нет? Это одна сторона вопроса.

В каждой отдельной стране сельское хозяйство производит для промышленности предметы личного потребления рабочих и предметы производственного потребления (сырые материалы) для промышленности, а промышленность производит для деревни предметы домашнего обихода, личного потребления и средства сельскохозяйственного производства. Тут опять-таки вырабатываются известные взаимоотношения. Наконец, внутри самой промышленности имеется производство средств производства и производство предметов потребления, между которыми устанавливается некоторое соотношение, постоянно нарушаемое и снова возрождающееся на новых основах. Все эти соотношения и пропорции война нарушила коренным образом уже тем одним, что во время войны промышленность Европы, а в значительной мере и Америки и Японии, производила не столько предметы потребления и средства производства, сколько средства истребления. Поскольку же производились предметы личного потребления, — они потреблялись не столько рабочими — производителями, сколько разрушителями — солдатами империалистских армий. Вот это нарушенное соответствие между городом и деревней, между различными отраслями внутри промышленности отдельных стран — восстановлено или нет?

Далее следует равновесие классов, которое опирается на равновесие хозяйства. В период до войны не только в международных отношениях был так называемый вооруженный мир, но и между буржуазией и пролетариатом в значительной мере господствовал вооруженный мир при помощи системы коллективных тарифных договоров, которые заключались централизованными союзами и все более и более централизованным промышленным капиталом. Это равновесие также было нарушено войной целиком, — что и привело к колоссальному стачечному движению во всем мире. Относительное равновесие классов буржуазного общества, без которого немыслимо производство, — восстановлено или нет? и на какой основе?

Равновесие классов тесно связано с равновесием в политике. Буржуазия во время войны, да и до войны — хотя мы тогда это меньше замечали, — держала в равновесии свою механику через посредство социал-демократов, социал-патриотов, которые были ее важнейшей агентурой и держали рабочий класс в рамках буржуазного равновесия. Только благодаря этому буржуазия получила возможность провести войну. Восстановила ли она теперь снова равновесие своей политической системы и в какой мере социал-демократы сохранили или утратили свое влияние на массы и способны играть свою роль охранителя буржуазии?

Далее стоит вопрос о международном равновесии, т.-е. о мировом сосуществовании капиталистических государств, без чего, разумеется, невозможно восстановление капиталистического хозяйства. Достигнуто ли равновесие в этой области или нет?

Все эти стороны вопроса должны быть оценены для того, чтобы можно было дать ответ насчет того, продолжает ли мировая ситуация оставаться революционной или же, наоборот, правы те, которые считают наши революционные перспективы утопическими.

Рассмотрение каждой из сторон вопроса требует иллюстрации многими фактами и цифрами, которые трудно докладывать большому собранию и которые трудно запоминаются. Я постараюсь поэтому дать только основные данные для ориентировки в этом вопросе.

Хозяйственный упадок Европы в цифрах.

Установилось ли новое международное разделение труда? В этой области решающим фактом является перенесение центра тяжести капиталистического хозяйства и буржуазного могущества из Европы в Америку. Это — основной факт, который каждому из вас, товарищи, нужно запомнить самым твердым и отчетливым образом, чтобы понимать те события, которые развертываются перед нами и которые будут развертываться в ближайшие годы. До войны капиталистической сердцевиной мира была Европа, она была главной лавкой земного шара, главной фабрикой его и главным его банком. Европейский промышленник, — в первую голову английский, а затем немецкий; европейский купец — прежде всего английский; европейский ростовщик — прежде всего английский, а затем французский — были фактическими руководителями мирового хозяйства, а стало быть и политики всего земного шара. Сейчас этого нет. Европа отброшена назад.

Попытаемся факт перенесения хозяйственного центра тяжести и размеры хозяйственного упадка Европы определить в цифрах, хотя бы и очень приблизительных.

Я начну с простейших, элементарнейших фактов, с мирового производства материальных ценностей. Прежде всего, займемся сельским хозяйством. Если мы сравним урожай 1920 года со средним урожаем за последние пять лет до войны, то найдем, что он почти на 20 миллионов двойных центнеров ниже, причем урожай воюющих стран Европы на 37% ниже довоенного, урожай нейтральных стран на прежнем уровне, а в заокеанских он повысился на 21%. Россия в этот счет не входит. До войны Россия поставляла на мировой рынок, в среднем, около 100 миллионов двойных центнеров. Мировой рынок в этом году оказался беднее на 120 миллионов двойных центнеров. Однако, несмотря на это, на американских фермах еще по сей день можно найти большое количество зерна, которое не может быть реализовано из-за понижения цен.

Если мы обратимся к скотоводству, то картина получится почти тождественная. Мировое скотоводство находится почти в том же состоянии, что и до войны. Скотоводство в странах Европы, участвовавших в войне, значительно сократилось. Нейтральные страны остались на том же уровне, а в заокеанских странах он значительно повысился. И теперь мы видим, что цены на мясо на мясной бирже в Чикаго — важнейшей в мире — ниже довоенных цен. Несмотря на войну, народонаселение этих стран ныне все же больше, чем до войны: оно увеличилось на 80 млн. Количество зерна на рынке уменьшилось на 120 млн. Мясные и зерновые продукты фактически есть, но их не хватает. Это значит, что мир стал беднее и голоднее. Это первый простой и голый факт.

Если мы рассмотрим мировую потребность в угле, то увидим почти ту же картину, но еще ярче выраженную. Потребление угля во всем мире в 1920 году составляло 97% потребления 1913 года, следовательно, оно уменьшилось. По сравнению с довоенным периодом, Европа дала меньше на 18%, а Северная Америка — на 13% больше. То же самое относится и к хлопку. Общая сумма всех продуктов уменьшилась. Европа опустилась. Америка поднялась.

До войны национальная собственность, т.-е. совокупность достояния всех граждан и государств, участвовавших в последней войне стран, исчислялась приблизительно в 2.400 миллиардов золотых марок. Годовой доход всех этих стран, т.-е. то количество продуктов, которое добывалось ими в течение года, исчислялось в 340 миллиардов марок. Сколько же израсходовала и уничтожила война? Не больше и не меньше, как 1.200 миллиардов золотых марок, т.-е. ровно половину того, что накопили все воевавшие страны в течение всего своего существования. Разумеется, расходы войны покрывались прежде всего из текущих доходов. Но если мы примем, что национальный доход каждой страны во время войны уменьшился хотя бы на одну треть, вследствие огромного отвлечения рабочих рук, и, стало быть, стал равен 225 миллиардам марок; если мы далее примем, что все невоенные расходы поглощали 55%, то мы придем к выводу, что из текущих национальных доходов можно было бы покрывать военные расходы не больше, как на 100 миллиардов золотых марок в год. За четыре года войны это составит 400 миллиардов марок, следовательно, недостающие 800 миллиардов марок должны были быть взяты из основного капитала воевавших наций, главным образом путем невосстановления их производственного аппарата. Отсюда вытекает, что общее достояние воевавших стран после войны уже составляло не 2.400 миллиардов золотых марок, а всего лишь 1.600, т.-е. на одну треть меньше.

Но не все участвовавшие в войне страны обеднели одинаково. Наоборот, есть среди воевавших — как мы еще увидим — разбогатевшие страны, именно Соединенные Штаты и Япония. Это значит, что европейские страны, участвовавшие в войне, потеряли более третьей части своего национального достояния, а некоторые — как Германия, Австро-Венгрия, Россия, Балканы — значительно более половины.

Вы знаете, что капитализм, как хозяйственная организация, полон противоречий. Эти противоречия за годы войны достигли чудовищного размера. Чтобы добыть средства на ведение войны, государство прибегало преимущественно к двум мерам: во-первых, выпускало бумажные деньги, во-вторых, заключало займы. Таким путем в оборот входило все более и более так называемых ценных бумаг, при помощи которых государство извлекало из страны действительные материальные ценности и уничтожало их на войне. Чем больше расходовало государство, т.-е. чем больше оно уничтожало действительных ценностей, тем больше накоплялось в стране мнимых, фиктивных ценностей. Бумаг государственного займа накопились горы. Казалось, будто страна чрезвычайно разбогатела, а на самом деле хозяйственная основа под ногами все более и более ослабевала, расшатывалась, обрушивалась. Государственные долги достигли приблизительно 1.000 миллиардов золотых марок, что составляет 62% нынешнего национального достояния воевавших стран. Бумажных денег и кредитных знаков имелось до войны примерно на 28 миллиардов золотых марок, теперь их 220—280 миллиардов, т.-е. в 10 раз больше, — и это, разумеется, не считая России, ибо мы говорим только о капиталистическом мире. Все это относится, главным образом, если не исключительно, к европейским странам, преимущественно к континенту и особенно к центральной Европе. В общем, по мере того как Европа становилась и сейчас еще продолжает становиться беднее, она покрывалась и покрывается все более и более толстым слоем бумажных ценностей, или того, что называется фиктивным капиталом. Этот фиктивный капитал — кредитки, казначейские знаки, заемные документы, банкноты и пр. — представляет собою либо воспоминания о покойном капитале, либо надежду на новый капитал. Но в настоящее время ему никак не отвечает реальный действительный капитал. Однако он функционирует в качестве капитала, в качестве денег, и вследствие этого картина всего общества, всей современной экономики невероятно извращается. Чем беднее становится эта экономика, тем богаче кажется ее отражение в зеркале этого фиктивного капитала. Вместе с тем, этот фиктивный капитал означает, как мы увидим дальше, изменение доли участия классов в постепенно сокращающемся национальном доходе и богатстве. Национальный доход, следовательно, сократился не в такой степени, как национальное богатство. Объясняется это весьма просто тем, что свечу капиталистического хозяйства жгли с двух концов: для финансирования войны и для послевоенного государственного хозяйства прибегали не только к национальному доходу, но и к основному фонду национального богатства.

Когда государство заключало заем на производительные задачи, скажем, на Суэцкий канал, то соответственным государственным бумагам отвечает реальная ценность. Суэцкий канал, который пропускает пароходы, взимает с них плату, дает доход, вообще участвует в хозяйстве. Но когда государство занимало на войну, то мобилизованные при помощи займа ценности уничтожали и разрушали при этом новые ценности. Между тем заемные бумаги остались в карманах и портфелях у граждан: государство должно сотни миллиардов. Эти сотни миллиардов существуют в виде бумажного богатства в кармане у тех, кто давал государству заем. Но где эти реальные миллиарды? Их нет. Они сожжены, они уничтожены. На что надеется держатель этих бумаг? Если это француз, то он надеется на то, что Франция вырвет миллиарды с мясом у немца и ему заплатит.

Разрушение основ капиталистических наций, разрушение их производственного аппарата зашло на самом деле во многих отношениях гораздо дальше, чем это можно установить статистически. Это особенно ясно видно на квартирном вопросе. Все силы капитала — ввиду бешеных военных и послевоенных барышей — были направлены на производство новых предметов личного или военного потребления. Восстановление же основного производственного аппарата запускалось все более и более. Это относится целиком к городскому домостроительству. Старые дома плохо ремонтировались, а новые строились в ничтожном числе. Отсюда — чудовищный квартирный голод во всем капиталистическом мире. Если в настоящее время, вследствие кризиса, при котором основные капиталистические страны используют не более половины или одной трети своих производственных возможностей, разрушение производственного аппарата не так заметно, то в квартирной области, вследствие неприостанавливающегося размножения населения, расстройство хозяйственного аппарата сказывается со всей силой. В Америке, Англии, Германии, Франции нужны сотни, тысячи и даже миллионы квартир. Но соответственные работы упираются в непреодолимые трудности, вызываемые общим обеднением. Капиталистической Европе приходится и придется сжаться, сузить свой размах, понизить свой уровень на многие годы.

Как я уже сказал, в рамках общего оскудения Европы разные страны оскудели в разной степени. Возьмем Германию, как наиболее пострадавшую из могущественнейших капиталистических стран. Я приведу основные цифры, характеризующие экономическое положение Германии до войны и теперь. Эти цифры не очень точны. Статистические исчисления национального богатства и национального дохода — вещь очень трудная при капиталистической анархии. Настоящий учет дохода и имущества будет возможен только при социализме, учет, выраженный в единицах человеческого труда, — разумеется, при настоящем, хорошо организованном и правильно действующем механизме социалистического общества, до которого нам еще очень и очень далеко. Но и неточные цифры будут нам полезны, потому что дадут нам все же хотя бы приблизительное представление о переменах, происшедших в хозяйственном положении Германии и других стран за последние 6—7 лет.

Национальное богатство Германии оценивалось накануне войны в 225 миллиардов золотых марок, а наивысший национальный доход — в 40 миллиардов марок. До войны Германия, как известно, очень быстро богатела. В 1896 году доход ее представлял 22 миллиарда. В течение 18 лет (1896—1913) он увеличился на 18 миллиардов, т.-е. возрастал, примерно, на один миллиард в год. Эти 18 лет были вообще временем могущественного капиталистического подъема во всем мире и особенно в Германии. В настоящее время ее национальное достояние исчисляется в 100 миллиардов марок, а национальный доход — в 16 миллиардов марок, т.-е. в 40% довоенного дохода. Правда, Германия потеряла часть своих территорий, но главные потери связаны с расходами войны и послевоенного разграбления Германии. Немецкий экономист Рихард Кальвер считает, что товарное производство 1907 года соответствует производительному труду 11,3 миллионов рабочих. С тех пор условия работы коренным образом изменились. Рабочее время сокращено, интенсивность работы понизилась и т. д. и т. д. Он приходит, поэтому, к выводу, что теперь рабочая сила Германии, выраженная в единицах 1907 г., составляет 4,8 миллиона, т.-е. не более 42%.

К этому же результату приходит Кальвер, рассматривая сельское хозяйство.

Исчисления Кальвера таким образом вполне подтверждают приведенные мною цифры. В то же время государственный долг Германии вырос до 250 миллиардов марок, т.-е. в 21⁄2 раза превышает нынешнее богатство Германии. Кроме того, на Германию возложена контрибуция в 132 миллиарда марок. Если бы англичане и французы решили эти суммы получить немедленно и полностью, — они должны были бы положить себе в карман всю Германию, начиная с шахт Стиннеса и кончая запонками президента Эберта. Денежных знаков в Германии сейчас имеется на 81 миллиард марок. Из них обеспечено золотом всего не более 5 миллиардов. Стало быть, внутренняя ценность немецкой марки, сейчас 6—7 пфеннигов.

Правда, Германия выступала за время после войны очень победоносно на мировом рынке, вывозя туда свои товары по очень дешевой цене. Если эта дешевизна доставляла крупные прибыли немецким купцам и экспортерам, то в последнем счете она означала разорение для немецкого населения в целом, ибо дешевые цены на международном рынке обусловливались низкой заработной платой и недоеданием рабочих, приплатой государства к хлебу, регулировкой квартирной платы, — что, в свою очередь, сопровождалось полным прекращением строительства, крайним сокращением ремонта и пр. и пр. Таким образом каждый немецкий продукт, выброшенный на мировой рынок, уносит с собой некоторую часть немецкою национального достояния, за которую Германия не получает никакого эквивалента.

Для того, чтобы «оздоровить» немецкое хозяйство, нужно упрочить валюту, т.-е. нужно приостановить выпуск новых бумажных ценностей и сократить число существующих. А для этого нужно отказаться от уплаты долгов, т.-е. объявить государственное банкротство *). Но эта мера сама по себе означает страшное потрясение равновесия, ибо связана с передвижкой собственности из одних рук в другие, и потому должна вызвать ожесточенную борьбу классов за новое распределение национального дохода. Пока же Германия продолжает беднеть и падать.

*) Что государственное банкротство Германии совершенно неизбежно, отмечает даже такой правый экономист, как Кальвер, который в своей довольно интересной брошюре о государственном банкротстве приходит к следующим выводам:

«И этот конец, чреватый последствиями валютной и финансовой политики, будет безусловно насильственным, так как при современном положении народного хозяйства постепенный возврат к обычным условиям денежного рынка и государственных финансов совершенно немыслим. Насильственное завершение развития есть, в конце концов, не что иное, как настоящее государственное банкротство, знаменующее, наконец, давно наступившую некредитоспособность государства».

Теперь в Германии вообще выходит много книг, где можно прочесть о государственном банкротстве с точки зрения философии, морали, права и т. д. С моралью или без морали, но, этим, господам придется объявить о банкротстве государства. — Л.Т.

Возьмем победоносную страну — Францию.

Франция трубит в своих буржуазных газетах, что она залечивает свои раны. Неоспоримо, что в некоторых областях эта страна сделала в послевоенный период кое-какие успехи. Но переоценивать их, значит совершать большую ошибку. Приводить цифры французской статистики очень трудно, потому что там скрывают гораздо больше, чем в других государствах. Это проделывают и французская буржуазия, и французское правительство. Надо сказать, что во французской капиталистической печати лгут больше всего, быть может, именно в области экономической статистики.

Я приведу сейчас цифры, которыми щеголяет французская буржуазная экономика, стремясь доказать факт восстановления капиталистического хозяйства. Возьмем область земледелия. Пшеницы до войны Франция давала ежегодно 86 миллионов квинталей (квинталь = 100 кг, немногим более 6 пудов), овса — 52 миллиона, картофеля — 132 миллиона. 1919 год дал пшеницы 50 миллионов, последний урожай (1920 год) — 63 миллиона. В 1919 году картофеля — 77 миллионов, в прошлом году — 103 миллиона. Теперь возьмем скотоводство. В 1913 году там было около 15 миллионов голов рогатого скота, теперь же — 12,8 млн; лошадей было: в 1913 г. — 7 миллионов, теперь — 4,6 миллиона; овец в 1913 году было 16 миллионов, теперь — 9 миллионов; свиней — 7 миллионов, теперь 4 миллиона, — уменьшение огромное. Возьмем уголь, этот важнейший продукт и важнейший фактор промышленности. В 1913 году Франция добыла 41 миллион тонн угля, в 1919 — 22 миллиона, в 1920 году — 25, а если считать Эльзас-Лотарингию и Саарский угольный бассейн, то добыча 1919 года выразится цифрой 35,6 миллиона тонн. Стало быть, повышение есть. Но это повышение далеко еще не достигает довоенного уровня. Каким образом, однако, достигнуты эти, к тому же очень скромные, успехи? В области земледелия они достигнуты, главным образом, упорным и кропотливым трудом французского крестьянина. Но в чисто капиталистической области успехи эти достигнуты преимущественно путем грабежа Германии, у которой забирали коров, семена, машины, паровозы, золото и особенно уголь.

С точки зрения обще-хозяйственной тут нет плюса, ибо нет создания новых ценностей, а есть, главным образом, перемещение старых ценностей. К этому еще нужно добавить, что Германия теряла в полтора или два раза больше, чем получала от нее Франция.

Итак, мы видим, в частности, что, отняв у Германии важнейшие области металлургии и угля, Франция далеко еще не достигла своего собственного довоенного уровня. Возьмем французскую внешнюю торговлю. Торговый баланс характеризует экономическое международное равновесие, т.-е. состояние обмена между разными странами. Капиталистическая страна считает себя в хорошем положении, если она вывозит за границу больше, чем ввозит из-за границы. Разницу ей уплачивают золотом. Такой баланс называется активным. Если страна вынуждена больше ввозить, чем она может вывозить, то баланс будет пассивный, и эта страна вынуждена к ввозимым ею товарам прибавлять еще часть своего золотого запаса. Этот последний тает, и под денежной и кредитной системой постепенно разрушается фундамент. Если мы возьмем Францию последних двух лет — 1919 и 1920 годов, т.-е. двух лет «восстановительной» работы французской буржуазии, то увидим, что в 1919 году торговый пассив составлял 24 миллиарда, в 1920 году — 13 миллиардов. Таких цифр французский буржуа и в страшных кошмарных снах не видал до войны. Торговая нехватка за два года составляет 27 миллиардов. Правда, за первую треть этого года Франция свела свой торговый баланс без пассива, т.-е. ее ввоз равнялся вывозу. По этому поводу некоторые буржуазные экономисты ударили в литавры: Франция восстанавливает, мол, свое торговое равновесие. Но руководящий орган буржуазии «Temps» (Время) писал 18 мая по этому поводу: «Вы ошибаетесь, мы потому только не должны доплачивать золотом за эти три месяца, что мы мало ввозили сырых материалов. Но это означает только то, что во вторую половину года мы будем мало вывозить продуктов, которые мы изготовляем вообще благодаря заграничному, главным образом, американскому сырью. Следовательно, если мы свели благополучно наш торговый баланс за три месяца, то в дальнейшем торговый пассив неизбежно будет возрастать».

Итак, не поднятие хозяйства и вывоз улучшили торговый баланс, а уменьшение ввоза сырья, т.-е. уменьшение производительности завтрашнего дня.

Денежных знаков до войны было менее шести миллиардов франков, теперь — более 38. Относительно покупной силы франка та же газета указывает, что к концу марта, когда уже наступил кризис во всем мире, в Америке цены были выше довоенных на 23%, т.-е. меньше, чем на четвертую часть, тогда как во Франции — на 260%, т.-е. выше в три с половиной раза, чем до войны. Это значит, что покупательная сила франка понизилась в несколько раз. Возьмем теперь французский бюджет. Он делится на две части: на нормальный и чрезвычайный. Нормальный бюджет исчисляется в 23 миллиарда франков — цифра, которой довоенное время не знало! Куда уходят эти чудовищные суммы? 15 миллиардов — это уплата процентов по долгам, 5 миллиардов — содержание армии: итого 20 миллиардов. Это все, что французское государство собиралось выжать из плательщика налогов. На самом деле выжать удалось около 171⁄2 миллиардов. Стало быть, «нормального» дохода государства далеко не хватает даже на уплату процентов и на содержание армии. Но далее идут чрезвычайные расходы: свыше 5 миллиардов на оккупационные войска, 23 миллиарда на всякие военные возмещения и восстановления. Эти расходы записываются на германский счет. Но совершенно очевидно, что Германия, чем дальше, тем меньше в состоянии будет их выплачивать. Пока же французское государство продолжает жить или путем новых займов, или путем нового выпуска бумажных денег. Один из виднейших финансовых журналистов Франции, руководитель важнейшей экономической газеты «L’Information», Leon Chavenon, отстаивает дальнейшее печатание бумажных денег, заявляя: «мы не избавимся от этой необходимости иначе, как отрытым банкротством». Стало быть, имеются только две возможности: замаскированное банкротство путем дальнейшего выпуска ценных бумажек, или банкротство открытое. Вот как обстоит дело с Францией, страной-победительницей, которая поставлена в разоряющейся Европе в благоприятные условия в том смысле, что могла и может восстанавливать свое равновесие за счет Германии. Положение в Италии и Бельгии во всяком случае не лучше положения во Франции.

Перейдем теперь к самой богатой, самой могущественной стране Европы, к Великобритании. Мы привыкли во время войны говорить, что Англия наживается на войне, что британская буржуазия вогнала Европу в войну и греет теперь руки. Это было верно, но только до известного предела. Англия наживалась в первый период войны и стала проживаться во второй. Обеднение Европы, в особенности центральной, нарушило торговые взаимоотношения между Англией и остальной частью Европы. Это должно было, в конце концов, ударить и ударило по промышленности и финансам Англии. А, кроме того, Англия оказалась вынужденной нести чудовищные расходы по самой войне. Ныне Англия находится в состоянии упадка, и упадка все более возрастающего. Этот факт может быть иллюстрирован цифрами промышленности и торговли, которые я далее приведу, но самый фант бесспорен и находит свое выражение в ряде открытых и вполне официальных, заявлений виднейших английских банкиров и промышленников. В течение марта, апреля и мая в соответствующих английских изданиях печатались отчеты годовых собраний акционерных компаний, банков и пр. Эти отчетные собрания, где руководители предприятий делают доклады, характеризуя общее положение дел страны или своей отрасли промышленности, представляют материал исключительной поучительности. Я подобрал целую папку таких отчетов. Все они свидетельствуют об одном и том же: национальный доход Англии, т.-е. совокупность дохода всех ее граждан и самого государства, стал гораздо меньше, чем до войны.

Англия обеднела. Производительность труда пала. Международная торговля за 1920 г. понизилась, по сравнению с последним довоенным годом, по крайней мере, на одну треть, а в некоторых важнейших отраслях еще гораздо больше. Особенно резка перемена в угольной промышленности, которая была главной отраслью английского хозяйства, вернее сказать, на которой держалась вся мировая хозяйственная система Англии, ибо угольная монополия составляла основу могущества, силы и процветания всех остальных отраслей английской промышленности. Теперь от этой монополии не осталось и следа. Вот основные фактические данные о состоянии английского хозяйства. В 1913 г. угольная промышленность Англии доставляла 287 миллионов тонн угля. В 1920 г, — 233 миллиона тонн, т.-е. на 20% меньше. Чугуна в 1913 году было выделано 10,4 миллиона тонн, в 1920 — немногим более восьми миллионов тонн, т.-е. опять-таки на 20% меньше. Вывоз угля в 1913 году составлял 73 миллиона тонн, в 1920 — всего лишь 25 миллионов тонн, т.-е. одну треть. Но падение угольной промышленности и угольного вывоза в текущем 1921 г. является уже совершенно чудовищным. В январе добыча угля — 19 млн тонн, в феврале — 17, в марте — 16. Дальше разразилась всеобщая стачка, и добыча угля приблизилась к нулю. Вывоз за первые пять месяцев 1921 г. в шесть раз меньше вывоза за тот же период 1913 г. Весь вывоз за май текущего года, выраженный в ценах, в 3 раза меньше вывоза за май прошлого года. Государственный долг Англии 1 августа 1914 г. составлял 71 миллион фунт. стерл., 4 июня текущего года — 7.709 миллионов фунт. стерл., т.-е. увеличился в 11 раз. Бюджет вырос в 3 раза.

Если же вы прочтете отчеты правлений банков и промышленных предприятий за март и апрель, то увидите, что национальный доход Англии уменьшился на 1⁄3 или на 1⁄4, по сравнению с довоенным временем. Вот как обстоит дело в Англии, самой богатой стране Европы, наименее пострадавшей от военных действий и наиболее нажившейся на войне в первый ее период.

Наиболее ярким доказательством упадка английской хозяйственной жизни является то, что английский фунт стерлингов, теперь уже не фунт стерлингов, т.-е. он уже не соответствует той столь властной повсюду цифре, которая на нем значится. Ныне он составляет лишь 76% того, за что он себя выдает. По сравнению с нынешним владыкой финансового рынка, долларом, он утратил 24% своей номинальной величины, и это лучше всего характеризует неустойчивость настоящей эпохи, когда наиболее устойчивая, абсолютная и бесспорная вещь в мире — английский соверен (по английски это слово значит «властитель») потерял свое старое положение и превратился в относительную величину. Ныне, когда в Германии, в области философии, приходится иметь так много дела с относительностью, — я подразумеваю философию Эйнштейна, — следует, может быть, толковать германскую философию, как реванш но отношению к английской экономике, так как английский фунт стерлингов, ведь, стал относительным. Впрочем, в Германии на экономическую нищету всегда отвечали реваншем в области философии.

Приведенные нами данные достаточно характеризуют положение всей Европы. Из участвовавших в войне стран на одном полюсе находится Австрия, как наиболее пострадавшая (если не говорить о России), на другом — Англия. Между ними размещаются Германия, Италия, Бельгия, Франция. Балканские страны совершенно разорены и отброшены в состояние хозяйственного и культурного варварства. Что касается нейтральных стран, то они в первый период, несомненно, наживались на войне, но так как они самостоятельной хозяйственной роли играть не могут, а живут в порах между большими странами и целиком зависят в хозяйственном смысле от этих последних, то упадок главных стран Европы привел к величайшим хозяйственным затруднениям для нейтральных стран, которые теперь также чрезвычайно опустились по сравнению с тем уровнем, которого они достигли в первый период войны.

Таким образом доход Европы в целом, т.-е. количество добываемых всем европейским населением материальных ценностей, упал, по крайней мере, на одну треть по сравнению с довоенным временем. Но гораздо существеннее, как я уже оказал, тот упадок, который произошел в основном аппарате хозяйства. Крестьянин не находил искусственного удобрения, сельскохозяйственных орудий и машин, шахтовладелец, в погоне за высокими ценами на уголь, не обновлял оборудования шахт, паровозный парк изнашивался, железнодорожные пути в достаточной мере не обновлялись и пр. и пр. Все это привело к тому, что основная ткань хозяйства стала слабой, более расшатанной, менее надежной. Как это все измерить и учесть? До этого капиталистическая статистика не дошла. Такого рода инвентаризация, т.-е. ценностный учет состояния инвентаря не отдельного хозяйства, а всей страны и всей Европы, несомненно, показал бы, что не только военный, но и послевоенный режим поддерживался и поддерживается за счет основного производственного капитала Европы. Это значит, например, что Германия, вместо того, чтобы направить 50 тысяч рабочих на улучшение шахт, направляет лишних 50 тысяч рабочих на добычу угля, который нужно отдавать Франции. С другой стороны, Франция, стремясь вывезти как можно больше продуктов за границу, чтобы уменьшить свой торговый дефицит, опять-таки не восстановляет своего оборудования в необходимых размерах. И это касается всех стран Европы, ибо Европа в целом имеет дефицитный, т.-е. пассивный, торговый баланс. Ослабление основ европейского хозяйства скажется завтра еще сильнее, чем сказалось вчера и сегодня. Большой червь истории подкапывается под самый фундамент европейской экономики.

Экономический расцвет Америки.

Совершенно иная картина открывается, если мы перешагнем на другое полушарие. Америка проделала развитие прямо противоположного характера. Она бешено обогатилась в это время. В войне она участвовала, главным образом как поставщик. Правда, она и сама несла расходы по ведению войны, но эти расходы оказались ничтожны, если их сравнивать не просто с ее военной прибылью, а со всеми теми выгодами, которые война открыла экономическому развитию Америки. Соединенные Штаты не только получили в лице воевавшей Европы почти беспредельный рынок, который все покупал, и притом по повышенным ценам, — они освободились на ряд лет от главных своих конкурентов на мировом рынке — от Германии и от Англии, которые, главным образом, обслуживали войну. Почти до самой войны, Соединенные Штаты вывозили, главным образом, именно на две трети, продукты земледелия и сырье. За время войны вывоз Соединенных Штатов непрерывно и прямо-таки лихорадочно возрастал. Достаточно сказать, что он увеличился в 21⁄2 раза по сравнению с довоенным временем и что избыток вывоза над ввозом за 6 лет (1915—1920 гг.) составляет 18 миллиардов долларов. При этом характер вывоза радикально изменился. Соединенные Штаты вывозят теперь на 60% продукты промышленности и только на 40% продукты земледелия и скотоводства, сырые материалы — хлопок и пр.

Чтобы очертить нынешнюю роль Соединенных Штатов в мировом хозяйстве, я приведу следующие основные цифры. В пределах Соединенных Штатов живет 6% мирового населения; 7% поверхности земли приходится на долю Соединенных Штатов; из мирового производства золота Соединенные Штаты доставляют 20%; на долю Соединенных Штатов приходится 30% тоннажа мирового торгового флота, тогда как до войны они имели не более 5%. Соединенные Штаты производят стали и железа 40%, олова — 40%, серебра — 40%, цинка — 50%, угля — 45%, алюминия — 60%, столько же меди и хлопка, нефти — от 66 до 70%, маиса — 75% и автомобилей — 85%. На всем свете имеется сейчас около 10 миллионов автомобилей. Из них на долю Америки приходится 81⁄2 миллионов, на весь остальной мир 1 миллион 400 тысяч. На 12 человек американцев приходится 1 автомобиль.

Центр тяжести мирового хозяйства сейчас находится уже не в Европе, а в Соединенных Штатах. Европа опустилась и все продолжает опускаться. Соединенные Штаты за это время пережили небывалое развитие. Основные данные для этого следующие:

Число лошадей увеличилось с 20 до 22 миллионов. Рогатый скот с 62 до 68 миллионов. Это, конечно, не очень много. Но если мы возьмем каменный уголь, то увидим, что в 1913 году добыча его равнялась 517 миллионам тонн, в 1920 г. — 580 млн, т.-е. дала довольно значительное увеличение. Нефть с 248 миллионов бочек в 1913 г. поднялась, до 442 миллионов в 1920 г. Это уже крупный прирост. Хлопок и железо остались почти на довоенном уровне; зато в океанском судоходстве наблюдается громадный подъем. В 1913 г. было построено судов общим водоизмещением в 276.000 тонн, а в 1919 г. — 4.075.000 тонн. В 1920 г. — 2.746.000 тонн. Это усиленное судостроительство приблизило Соединенные Штаты к первой в этой области державе — к Англии. Если до войны Великобритания владела больше чем половиной всего мирового тоннажа, а Соединенные Штаты только 5%, то сейчас взаимоотношения резко изменились. Ныне Англии принадлежат не больше 35%, а Соединенным Штатам — 30% мирового тоннажа. Таким образом Соединенные Штаты оспаривают у Англии господство над морем. К ним окончательно перешло господство на угольном рынке, утерянное Англией. Не менее важно подавляющее превосходство Соединенных Штатов в области нефти, которая играет все бо́льшую и бо́льшую роль в промышленности и военном деле. Но не только в области промышленности и мировой торговли, на денежном рынке произошла та же перемена. Главным довоенным мировым ростовщиком была Англия, за ней шла Франция. Им должен был весь мир, в том числе и Америка. Теперь же единственная страна, которая никому не должна и которой должны все, это — Соединенные Штаты. Европа, т.-е. европейские государства, города и предприятия, должна Соед. Штатам 18 миллиардов золотых долларов. Но это только начало. Каждый день этот долг увеличивается на 10 миллионов долларов вследствие неуплаты процентов и путем получения новых кредитов. В соответствии с этим, как я уже упомянул, доллар стал «сувереном» мирового финансового рынка. Раньше доллар, рекомендуясь, говорил: я являюсь, примерно, одной пятой фунта стерлингов. Что касается последнего, то он не нуждался ни в какой рекомендации: он жил как фунт стерлингов — и только. Теперь дело изменилось радикально. Ныне фунт стерлингов проживает по паспорту, как и все прочие денежные единицы, и в этом паспорте сказано, что фунт стерлингов в сущности — не фунт стерлингов, а столько-то долларов (почти на четверть меньше, чем значится в старых довоенных справочниках). Около половины мирового золота, которое служит основой всей денежной системы, теперь сосредоточено в С. Штатах — около половины мирового запаса!

Таково положение Северной Америки после войны. Как оно создалось? Оно выросло на военном рынке Европы, который был безграничен и платил любую цену. В английских колониях, в Азии, в Африке, а также в Южной Америке конкурентов не было, они почти совершенно исчезли, и Соединенные Штаты развернулись вовсю. Мы имели таким образом в течение 7 лет полный переворот в области мирового разделения труда. Европа на 4 с лишком года превратилась в костер, на котором сжигала не только свой доход, но и основной капитал, а американская буржуазия у этого костра грела руки. Производственная способность Америки чрезвычайно выросла, но рынок исчез, так как Европа обеднела и не может дальше покупать американские товары. Получилось такое положение, как если бы Европа сперва изо всех сил помогала Америке подняться на самую высокую ступеньку, а потом выдернула доску из-под ее ног.

Остальные страны. — Кризис.

Япония также воспользовалась эпохой войны, и капитализм ее сделал большие успехи, которые, однако, не идут, разумеется, ни в какое сравнение с развитием Соед. Штатов. Некоторые отрасли японской промышленности развернулись оранжерейным темпом. Однако, если Япония и оказалась способной быстро поднять отдельные отрасли промышленности за отсутствием конкурентов, то теперь, когда многие конкуренты вернулись, она не всегда способна отстоять завоеванные позиции. Общее число японских рабочих и работниц (в Японии чрезвычайно широко применяется женский труд) составляет 2 миллиона 370 тысяч, из них 270 тысяч (около 12%) организованы в профессиональные союзы.

В колониальных и полуколониальных странах, в Ост-Индии, в Китае, капитализм сделал за последние 7 лет крупнейшие завоевания. До войны Азия давала 56 млн тонн угля. В 1920 г. она дала, 76 млн тонн, т.-е. на 36% больше.

Ныне весь мир переживает жесточайший кризис, который начался весной прошлого года в Японии и Америке, т.-е. в тех именно странах, которые развивались, а не падали за последний период.

Солиднейшее английское экономическое издание «Экономист» довольно любопытным образом рассказывает, как начался кризис, Это очень интересный эпизод. Американский рабочий, видите ли, разбогател и стал покупать шелковые рубахи, производство которых составляет важнейшую отрасль японской текстильной промышленности. Японская шелковая промышленность в короткий срок сильно поднялась, но так как все-таки покупательная способность рабочих весьма ограничена и сразу понизилась, как только американская промышленность стала перегруппировываться ввиду заключения мира, то в японской шелковой промышленности сразу открылся острый кризис, который перебросился на другие отрасли, охватил Америку, перенесся через океан и ныне во всем мире достиг еще небывалой в истории капитализма глубины. Таким образом все началось с малого — с шелковой рубашонки, а закончилось большим: цены полетели вниз, и полетели бешено, заводы стали закрываться, рабочие выбрасываются на улицу. В Америке есть теперь не менее 5, а некоторые говорят, и 6 миллионов безработных.

Эпизод с шелковыми рубахами имеет такое же, примерно, значение в истории кризиса, как взмах крыла птицы, которая обрушивает снежную лавину. Очевидно, лавина была уже готова к падению. Но этот эпизод интересен еще тем, что характеризует несомненное улучшение материального положения, по крайней мере, известных категорий американских рабочих за последние годы. Из 81⁄2 миллионов автомобилей очень значительная часть принадлежит квалифицированным американским рабочим, но теперь, и особенно в ближайшее время, американским рабочим будет не до автомобилей и не до шелковых рубах…

Итак, кризис в Европе и — кризис в Америке. Но это кризисы разного порядка. Европа обеднела, а Америка разбогатела. Производственный аппарат Америки сравнительно в порядке. Заводы — первоклассные. Инвентарь налицо. Правда, качество продукта за военное время понизилось, железные дороги растряслись, так как капиталисты заботились, главным образом, о том, чтобы транспортировать товары к восточным пристаням, — но в общем Америка свой хозяйственный аппарат не только сохранила, но и увеличила.

Покупательная способность Европы пала. Ей нечего давать в обмен на американские товары. Центр тяжести мирового хозяйства резко передвинулся в Америку, отчасти в Японию. Если Европа страдает от худосочия, то Соединенные Штаты сейчас не меньше страдают от полнокровия. Это чудовищное несоответствие между состоянием хозяйства Европы и Америки, — несоответствие гибельное для обеих сторон, — находит наиболее яркое свое выражение в области средств морского транспорта. В этой области, как и во многих других, господствующее положение до войны принадлежало Англии. В ее руках было до 50% мирового тоннажа. Стремясь обеспечить за собою господство во всех отношениях. Соединенные Штаты строили торговый флот тем же темпом, каким развивалась их торговля за военное время. Свой тоннаж они подняли с 3—4 млн до 15-ти и сейчас почти сравнялись с Англией.

Мировой тоннаж за эти годы увеличился абсолютно, примерно, на 1⁄5. Между тем промышленность и мировая торговля упала. Вывозить нечего. Худосочие Европы и полнокровие Америки одинаково парализуют транспортную работу на Атлантическом океане.

Прежде чем перейти к нашему основному вопросу о том, произойдет ли в дальнейшем изменение этой картины, в смысле восстановления равновесия, я хочу сделать еще маленькое замечание: статистики и экономисты капитализма могут, ведь, сказать, что и хозяйство России за это время не поднялось. Об экономическом положении России будет докладывать тов. Ленин. Я лично хочу сказать несколько слов об этом вопросе по совершенно иному поводу. Американский статс-секретарь Юз, в письме к известному, в некотором роде знаменитому, г. Гомперсу, написал, что нет никакого смысла завязывать экономические отношения с Россией, так как в настоящее время она представляет собою лишь гигантский вакуум. Обеднение и падение русского хозяйства нельзя свалить, по мнению г. Юза, на блокаду и гражданскую войну; во-первых, потому, что пострадали и те отрасли промышленности, которые до войны стояли на собственных ногах, а, во-вторых, потому, что гражданская война мобилизовала гораздо меньшее количество людей, чем мировая. Да простит нас г. Юз, но последний аргумент чересчур остроумен, так как всякому ясно, что в падении русского хозяйства сыграла роль и мировая война. Но, помимо того, он неверен и в другом отношении, так как во время великой империалистической войны царское правительство оставляло важнейшую квалифицированную рабочую силу на заводах и не так нуждалось в ней для ведения войны, как мы. У него было дворянство, кадр вымуштрованных офицеров. Наш военный аппарат, в самое трудное время состоял, в первую очередь, из квалифицированных рабочих, которых мы вообще должны были мобилизовать прежде всего. Сейчас, когда мы уже проводим демобилизацию, я могу выдать этот секрет: в то время, когда мы воевали на четырех фронтах, у нас была армия в 5.300.000 человек, и из них не менее 3⁄4 миллиона были квалифицированные рабочие. А это означает тягчайшую, невыносимейшую потерю для хозяйства. С другой стороны, г. Юз совершенно забывает, что капиталистическая Россия была одним из факторов мирового капиталистического хозяйства и участвовала в обороте мирового рынка. Мы сейчас страдаем от недостатка самых незначительных мелких предметов, которые мы не могли производить до войны и производство которых во время блокады и гражданской войны было совершенно невозможно. Товарищи, руководящие вашим хозяйством, указывали на несколько примеров такого рода: мы нуждаемся, напр., в спиральных буравах, в измерительных инструментах, нам необходимы круглые и плоские проволочные канаты для угольных копей. Этих предметов у нас никогда не выделывали. Угольная промышленность в Донецком бассейне невероятно страдает от недостатка проволочных канатов. Всякий знает, что металлические сетки, необходимые для писчебумажной промышленности, всегда ввозились к нам из Германии и Англии и никогда у нас не делались. Таким образом страдают и те отрасли промышленности, которые до войны стояли на собственных ногах. Но, само собою разумеется (и это очень легко доказать), что при данных условиях, после первой империалистической войны, после полнейшего развала царской армии и капиталистического хозяйства никакой другой строй, кроме Советского, не смог бы в течение трех лет вести новую войну, снабжать и вооружать армию и не погибнуть. При всем том, само собою понятно, я не собираюсь отрицать наличия с нашей стороны громадных ошибок в этой области.

Подъем и кризис.

Буржуазные и реформистские экономисты, идейно заинтересованные в том, чтобы прикрашивать состояние капитализма, говорят: «Нынешний кризис сам по себе еще равно ничего не доказывает. Наоборот, это явление нормальное. Мы наблюдали после войны промышленный подъем, а теперь — кризис; стало быть, капитализм жив и развивается». Действительно, капитализм живет путем кризисов и подъемов, — как живет человек, вдыхая и выдыхая. Сперва подъем промышленности, потом заминка, кризис, потом заминка в кризисе, улучшение, подъем, заминка и пр.

Сочетание кризиса и подъема со всеми переходными моментами составляет цикл или большой круг промышленного развития. Каждый цикл охватывает 8—9—10—11 лет. В силу своих внутренних противоречий капитализм развивается, стало быть, не по ровной линии, а зигзагами, подъемами и понижениями. Это-то и дает теперь апологетам капитализма основание говорить: раз после войны мы наблюдаем чередование подъема и кризиса, стало быть, все к лучшему в капиталистическом мире. Но на самом деле это не так. Тот факт, что капитализм продолжает циклические колебании после войны, означает только то, что капитализм не мертв, что перед нами не труп. До тех пор, пока капитализм не будет сокрушен пролетарской революцией, он будет жить циклами — вверх и вниз. Кризисы и подъемы были свойственны капитализму уже при его рождении, — они будут сопровождать его и в могилу. Но для того, чтобы определить возраст капитализма и его общее состояние: развивается ли он, достиг ли зрелости, идет ли к упадку, — нужно проанализировать характер циклов, как и о состоянии человеческого организма можно судить по тому, как он дышит: ровно или прерывисто, сильно или поверхностно и пр.

Сущность этого, товарищи, может быть представлена следующим образом: возьмем развитие капитализма — рост добычи угля, производство тканей, железа, чугуна, внешнюю торговлю и пр. и выразим это развитие в виде кривой линии. Если мы в изгибах этой кривой выразим действительный ход экономического развития, то окажется, что эта кривая поднимается вверх, но не сплошной линией, а зигзагообразной — вверх, вниз, вверх, вниз, в соответствии с подъемами и кризисами. Таким образом в кривой экономического развития есть два движения: одно — основное, которое выражает ее общий подъем, другое движение — второго порядка: это постоянные периодические колебания, соответствующие промышленным циклам.

Таблица *), взятая мною из январского номера «Times’а», изображает период в 138 лет, — от войны Северной Америки за независимость до наших дней. За это время мы прошли через 16 циклов, то есть через 16 кризисов и 16 стадий благоприятной конъюнктуры. На каждый цикл приходится, приблизительно, 82⁄3, почти 9 лет. Вы видите эти зигзаги, обозначающие движения? Тут — известный подъем. Он начинается с цифры 2 фунта стерлингов на каждого англичанина, то есть с 24 марок золотом на человека. Население за это время увеличилось, приблизительно, в 4 раза, внешняя торговля — еще в бо́льшей мере, так что эта цифра доходит до 301⁄2 фунтов, а в 1920 году, будучи выражена деньгами, а не реальными ценностями, равняется уже 65 фунтам на человека. В отношении чугуна мы встречаем подобное же развитие. Мы видим, что в начале 1851 года требование на чугун равнялось 41⁄2 кг на человека. Эта цифра поднялась до 46 кг в 1913 году. Затем следует обратное движение. Это — общий итог и результат развития за 138 лет. Если мы подробно проанализируем кривую развития, то найдем, что она делится на пять частей, пять различных периодов. С 1781 года по 1851 год развитие идет очень медленно: движения почти нет. Мы видим, как в течение 70 лет внешняя торговля с 2 фунтов стерлингов на человека поднялась только до 5. После революции 1848 г., раздвинувшей рамки европейского рынка, наступает поворот. С 1851 по 1873 год кривая развития резко подымается. За 22 года внешняя торговля дошла с 5 до 21 фунта стерлингов, а количество чугуна за этот период возросло с 41⁄2 килограммов до 13 на человека. Затем, с 1873 года, идет стадия депрессии. С 1873 года и почти до 1894 мы замечаем в английской торговле застой (даже если мы примем во внимание проценты на капиталы, вложенные в заграничные предприятия) — понижение с 21 до 17,4 фунта стерлингов — в течение 22 лет. Затем опять подъем до 1913 года — с 17 до 30 ф. Наконец, с 1914 года начинается 5-й период — разрушение капиталистического хозяйства.

*) В издании книги таблица не приводится. — /И-R/

Как же сочетается основное движение кривой с ее циклическими колебаниями? Очень просто. В периоды быстрого развития капитализма кризисы имеют короткий и поверхностный характер, подъемы длятся долго и захватывают глубоко. В периоды упадка капитализма кризисы имеют длительный характер, подъемы мимолетны, поверхностны и спекулятивны. В периоды застоя колебания совершаются вокруг одного и того же уровня.

Вот это и значит, что нужно по особому характеру дыхания или пульса определять общее состояние капиталистического организма.

Подъем после войны.

Сейчас же после войны создалось неопределенное экономическое положение. Но с весны 1919 года начался подъем: биржи заиграли, цены поднялись вверх, как ртутный столбик в кипятке, спекуляция развернулась бешеным водоворотом. А промышленность? В средней, восточной и юго-восточной Европе продолжался упадок, о чем свидетельствуют, как мы видели, цифры. Во Франции — некоторое улучшение, главным образом, вследствие грабежа Германии. В Англии — отчасти застой, отчасти упадок, — за вычетом торгового флота, тоннаж которого увеличился в той же мере, в какой пала фактическая торговля. Таким образом в общем подъем в Европе получил полу-фиктивный, спекулятивный характер и означал не развитие, а дальнейший упадок хозяйства.

В Соединенных Штатах после войны происходило сокращение военной промышленности, ее перестройка на мирный лад. Подъем наблюдается в нефтяной, автомобильной и судостроительной промышленности.

 

  Нефть в миллионах бочек. Автомобили в тыс. штук. Кораблестроение в тыс. тонн.
1918 356 1153 3033
1919 378 1974 4075
1920 442 2350 2746

 

Тов. Варга в своей ценной брошюре совершенно правильно говорит: «Тот факт, что послевоенный подъем имел спекулятивный характер, ярче всего обнаруживается на примере Германии. В то время, как цены в течение полутора лет увеличились в 7 раз, промышленность Германии шла назад… Конъюнктура ее была конъюнктурой распродажи: остатки имевшихся на внутреннем рынке товарных запасов по баснословно-дешевым ценам вывозились за границу».

Больше всего цены поднялись в Германии, где промышленность продолжала падать. Меньше всего цены поднялись в Соединенных Штатах, где промышленность продолжает подниматься. Между Германией и Соединенными Штатами стоят Франция и Англия.

Чем объясняются эти факты и чем объясняется самый подъем? Во-первых, экономическими причинами: после войны возобновились, хотя и в очень урезанной степени, международные связи, и всюду обнаружился спрос на товары самого разнообразного рода. Во-вторых, причинами политически-финансовыми: европейские правительства, боялись того кризиса, который должен был наступить после войны, и приняли все меры к тому, чтобы на время демобилизации удержать тот искусственный подъем, который был создан войной. Правительства продолжали пускать в оборот много бумажных денег, заключали новые займы, регулировали прибыль, заработную плату и цены на хлеб, доплачивая таким образом из основного народного достояния к заработку демобилизованных рабочих и создавая искусственное хозяйственное оживление в стране. Таким образом за это время фиктивный капитал продолжает расти, особенно в тех странах, в которых промышленность продолжает падать.

Фиктивный подъем после войны имел, однако, большие политические последствия: с известным основанием можно сказать, что он спас буржуазию. Если бы демобилизованные рабочие с самого начала столкнулись с безработицей, понижением жизненного уровня даже по сравнению с довоенным, то это могло бы иметь для буржуазии фатальные последствия. Английский профессор Edwin Cannan писал по этому поводу в новогоднем обзоре в «Manchester Guardian»: «Нетерпение людей, вернувшихся с поля битвы, очень опасно», и совершенно правильно объяснял благополучное прохождение самого острого послевоенного периода, 1919 года, тем фактом, что правительство и буржуазия общими усилиями отодвинули, отсрочили кризис, создавши искусственное процветание при помощи дальнейшего разрушения основного капитала Европы. «Если бы, — говорит Cannan, — экономическое положение в январе 1919 года было таким, как в январе 1921 года, то хаос мог бы овладеть Западной Европой». Горячечная лихорадка войны была продлена еще на полтора года, и кризис наступил лишь тогда, когда демобилизованные массы рабочих и крестьян уже более или менее распределились по своим клеточкам.

Нынешний кризис.

Справившись с демобилизацией и устоявши под первым напором рабочих масс, буржуазия от состояния растерянности, тревога и даже паники вернулась к самоуверенности. Ей стало казаться, что теперь только и началась эпоха великого процветания, которому не будет конца. Видные английские политические и финансовые деятели предлагали заключить международный заем на восстановительные работы в 2 миллиарда фунтов стерлингов. Казалось, что золотой дождь посыплется на Европу и создаст общее благополучие. Таким образом разрушение Европы, разорение ее городов и деревень в этой фантастической цифре займа превращались в богатство, хотя на деле это была лишь гигантская тень нищеты. Действительность, однако, скоро выбила буржуазию из этого мира фантазий. Я уже говорил, как начался кризис в Японии (в марте), в Соединенных Штатах (в апреле), перешел затем на Англию, Францию, Италию и во второй половине года распространился по всему миру. Из всего того, что мною изложено до сих пор, совершенно очевидно, что мы имеем перед собою не простое колебание очередного промышленного цикла, а расплату за разрушение и расходы всей военной и послевоенной эпохи.

В 1913 году чистый ввоз всех государств составлял 65—70 миллиардов золотых марок. Из этой суммы на Россию приходилось 2% миллиарда, на Австро-Венгрию — 3 миллиарда, на Балканы — миллиард, на Германию — 11 миллиардов золотых марок. Таким образом на долю Средней и Восточной Европы приходилось немного больше четвертой части мирового ввоза товара. В настоящее время все эти страны ввозят менее одной пятой прежнего своего ввоза. Эта одна цифра достаточно характеризует нынешнюю покупательную способность Европы.

Европа пала, ее производственный аппарат значительно скуднее, чем до войны. Хозяйственный центр перенесен в Америку, но не путем постепенного развития, а благодаря эксплуатации Америкой военного рынка Европы и отстранения этой последней от мирового торга.

Этот факт дал возможность Америке пережить кратковременный период величайшего расцвета. Однако это явление больше повториться не может, потому что Европа, перед своим регрессивным движением, создала для Америки совершенно искусственный рынок, который теперь никаким другим заменен быть не может. Выполнив эту роль, Европа с тех пор окончательно потеряла подобную способность. До войны европейский рынок поглощал больше половины, почти около 60% всех продуктов американской промышленности; в продолжение войны значение Европы для Америки еще более возросло, так как вывоз ее увеличился почти в 3 раза по сравнению с довоенным временем. А после войны оказалось, что Европа является сильно обедневшим материком и окончательно лишена возможности получать из Америки товары, так как у нее нет эквивалента, в виде золота или других товаров. Именно этим обстоятельством объясняется кризис, начавшийся в Японии и Америке. После краткого, почти двухлетнего периода высоко благоприятной конъюнктуры, наступил вполне реальный кризис, смысл которого для Европы таков: «Ты бедна, тебе придется по одежке протягивать ножки, ты больше не в состоянии вывозить из Америки нужные тебе товары». Для Америки же этот кризис имеет такой смысл: «Ты обогатилась, потому что ты была в состоянии высасывать из Европы ее богатства; это продолжалось 4—5—6 лет, пока шла война. Но этому благоденствию теперь пришел конец». Другие страны совершенно разорены, их производственный аппарат должен быть создан заново. Внутри каждого народа должно снова наступить разделение труда. Хозяйство Франции и Германии продолжает еще автоматически существовать благодаря толчку, полученному ими до и во время войны. Германии, однако, необходимо сделать движение назад, чтобы внести соразмерность и порядок в свой хозяйственный аппарат, и, подобно тому, как во время войны пришлось организовать хозяйство для облегчения вызванных ею лишений, точно так же и теперь ей придется продолжать такую же политику, если только не наступит революция. Если развитие будет продолжаться в таком же направлении, то придется внести организацию в хозяйственную жизнь страны и, в первую голову, установить надлежащую пропорцию между средствами производства и потребления. Другими словами, необходимое правильное соотношение будет создано посредством войн, посредством разных паллиативов, если только не разразится революция. То же самое во Франции, во всей Европе, пока будет длиться этот период обратного движения экономической жизни, период выравнивания фронта по капиталистическим странам, наиболее пострадавшим, наиболее обедневшим. В течение этого выравнивания Америке придется забыть про сохранение своих величайших и важнейших рынков в прежнем объеме. А это означает, что для Америки указываемый кризис является не преходящим нормальным кризисом, но началом длительной эпохи депрессии. Вернемся к нашей таблице, характеризующей различные периоды: эпоху застоя, длившуюся 70 лет, затем эпоху расцвета с 1851 до 1873 г. Эти 22 года бурного расцвета отмечены двумя кризисами и двумя благоприятными конъюнктурами, причем благоприятные конъюнктуры действительно были таковыми, кризисы же были весьма слабого характера. Затем, с 1873 г. до средины 1890, снова застой или, во всяком случае, весьма медленное развитие. Затем — снова необычайный расцвет. Все это — процесс приспособления, процесс выравнивания. Когда капитализм в какой-либо стране наталкивается на пресыщение какого-нибудь своего рынка, он вынужден подумать о других рынках. От крупных исторических событий — экономических кризисов, революций и и т. д. будет зависеть, что мы будем наблюдать в такие периоды застой, подъем или регресс. Таковы главные черты капиталистического развития.

В данный момент капитализм вступил в период длительной и глубокой депрессии. Собственно говоря, эта эпоха должна была наступить, — поскольку возможно быть пророком по отношению к прошлому, — еще в 1913 г., когда, в результате 20-летнего бурного развития, мировой рынок уже казался недостаточным для развития германского, английского и северо-американского капитализма. Эти гиганты капиталистического развития отдавали себе в этом полный отчет. Они сказали себе: чтобы избежать этой длительной многолетней депрессии, мы создадим острый военный кризис, уничтожим противника и безраздельно овладеем ставшим слишком тесным мировым рынком. Но война продолжалась слишком долго, вызвав не только острый, но и длительный кризис; она совершенно разрушила европейский капиталистический хозяйственный аппарат, облегчив этим лихорадочное развитие Америки. Но, истощив Европу, война, в конце концов, привела к великому кризису и в Америке. Мы снова видим ту же депрессию, какую собирались устранить, но усиленную во много раз благодаря обнищанию Европы.

Итак, каковы же ближайшие экономические перспективы?

Совершенно очевидно, что Америке придется сжаться, так как военного европейского рынка ей не вернуть. С другой стороны, Европе придется тоже выравниваться по наиболее отсталым, т.-е. наиболее разоренным областям и отраслям промышленности. Это будет экономическое равнение назад, стало быть, длительный кризис: в отдельных отраслях и странах — застой, в других — слабое развитие. Циклические колебания будут продолжаться, но в общем кривая капиталистического развития будет клониться не вверх, а вниз.

Кризис, подъем и революция.

Взаимоотношение между экономическим подъемом, кризисом и развитием революции имеет для нас большой не только теоретический, но прежде всего практический интерес. Многие из вас помнят, что Маркс и Энгельс в 1851 году, — когда подъем сказался во всей своей силе, — писали, что ныне нужно признать революцию 1848 года законченной или, по крайней мере, прерванной до нового кризиса. Энгельс писал, что кризис 1847 г. был отцом революции, а подъем 1849—1851 годов был отцом победоносной контр-революции. Было бы, однако, очень односторонне и в корне неправильно истолковывать эти суждения в том смысле, будто кризис всегда производит революционное действие, а подъем, наоборот, успокаивает рабочий масс. Революция 1848 года родилась не из кризиса. Он был только последним толчком. По существу революция возникла из противоречий между потребностями капиталистического развития и оковами полуфеодального общественного и государственного строя. Революция 1848 года, нерешительная и половинчатая, смела, однако, остатки цехового и крепостного режима и тем раздвинула рамки капиталистического развития. В этих условиях, и только в этих, подъем 1851 года явился началом целой эпохи капиталистического расцвета, который продолжался до 1873 года.

Очень опасно при ссылке на Энгельса упускать из виду эти основные факты. Ибо, как раз после 1850 года, когда Маркс и Энгельс делали свои наблюдения, наступило не нормальное, обычное положение, но эпоха бури и натиска капитализма, для которой революция 1848 года расчистила почву. Вот что имеет решающее значение. Эта эпоха бури и натиска, во время которой процветание и благоприятная конъюнктура были весьма сильны, а кризис лишь поверхностен и длился только короткое время, — именно этот период покончил с революцией. Дело не в том, возможно ли улучшение конъюнктуры, а в том, идут ли колебания конъюнктуры по повышающейся или по понижающейся линии. Это самое важное во всем вопросе.

Можно ли ждать такого же действия со стороны подъема 1919—1920 годов? Ни в каком случае. Тут не было и в помине расширения рамок капиталистического развития. Значит ли это, что в дальнейшем, и даже более или менее близком, будущем исключен новый торгово-промышленный подъем? Ни в каком случае! Я уже говорил, что, пока капитализм живет, он вдыхает и выдыхает. Но в ту эпоху, в какую мы вступили, — в эпоху расплаты за истощение и истребление в дни войны, в эпоху равнения назад, — подъемы могут иметь лишь поверхностный, преимущественно спекулятивный характер, кризисы же — более длительный и глубокий.

Историческое развитие не привело в Средней и Западной Европе к победоносной пролетарской диктатуре. Но если из этого пытаются заключить, как это делают реформисты, что за это время скрытым образом восстановилось экономическое равновесие капиталистического мира, то это самая наглая и, в то же время, самая глупая ложь. Этого не говорят даже реакционнейшие реакционеры, которые, действительно, умеют думать, хотя бы профессор Хетч. В своем годовом обзоре он говорит, приблизительно, следующее: 1920 г. не дал победы революции, но и не восстановил капиталистического мирового хозяйства. Это — лишь неустойчивое и весьма ограниченное во времени равновесие. Господин Шавенон говорит: «Во Франции мы видим сейчас лишь возможность дальнейшей разрухи капиталистического хозяйства, разрушаемого государственными финансами, инфляцией бумажных денег и открытым банкротством». Я пытался вам показать, что это означает. Я обрисовал вам самый острый кризис, который капиталистический мир когда-либо переживал. 3 или 4 недели тому назад в капиталистической печати чувствовалось веяние начинающегося улучшения, приближение эпохи процветания. Но сейчас уже видно, что этот весенний ветер подул слишком рано. В финансовом положении наступило известное улучшение, т.-е. оно не столь напряжено, как было до сих пор. На рынках понизились цены, но это отнюдь не означает оживления торговли. Биржа совершенно мертва, а в производстве отмечается все то же движение назад. Американская металлургия сейчас занята только на треть своей работоспособности. В Англии погасли последние доменные печи. Из этого можно видеть, что сокращение производства продолжается. Это движение назад не будет, конечно, идти до бесконечности одним и тем же темпом — это безусловно исключается. Для капиталистического организма должна будет наступить передышка. Но из того, что он вдохнет немного свежего воздуха, что наступит известное улучшение, еще рано заключать о процветании. Наступит новый фазис, когда попытаются устранить противоречие между перепроизводством фиктивного богатства и основной нищетой. Затем вновь будут продолжаться судороги экономического тела. Все это дает нам, как я уже говорил, картину глубокой экономической депрессии. На основе этой последней буржуазия будет вынуждена давить все сильнее и сильнее на рабочий класс. Это мы видим и теперь, наблюдая сокращение заработной платы, начавшееся в наиболее полнокровных капиталистических странах: в Америке, Англии, а затем и по всей Европе. Это приводит к великой борьбе за. заработную плату. Наша задача — «расширять эту борьбу, опираясь на понимание экономического положения. Это совершенно ясно. Вопрос в том, приведут ли автоматически эти великие бои за заработную плату, классический пример которых нам дает стачка углекопов в Англии:, к мировой революции, последней гражданской войне и к борьбе за завоевание политической власти. Однако такая постановка вопроса не является марксистской. Мы не имеем такой автоматической поруки для дальнейшего развития, — но когда этот кризис даст место преходящей благоприятной конъюнктуре, то что это будет означать для нашего развития? Многие товарищи говорят, что если в эту эпоху наступит улучшение, то это явление будет роковым для нашей революции. Ни в коем случае. Вообще, не существует автоматической зависимости между революционным движением рабочего класса к кризисом. Есть только диалектическое взаимодействие Необходимо это понять.

Посмотрим на отношения в России. Революция 1905 г. была побеждена, рабочие понесли многочисленные жертвы. В 1906 и 1907 гг. происходили последние революционные вспышки, а осенью 1907 г. наступил великий мировой кризис. Сигнал к нему был дан нью-йоркской биржей в одну черную пятницу. В 1907, 1908, 1909 гг. ужаснейший кризис царил и в России. Он совершенно убил движение, потому что рабочие настолько пострадали в борьбе, что эта депрессия могла подействовать на них только угнетающе. У нас много спорили о том, что приведет к революции: кризис или благоприятная конъюнктура.

Тогда многие из нас защищали ту точку зрения, что русское революционное движение сможет возродиться только вследствие благоприятной конъюнктуры. Последняя наступила. В 1910, 1911 и 1912 гг. произошло улучшение нашего экономического положения и создалась благоприятная конъюнктура, собравшая деморализованных и обессиленных рабочих, потерявших мужество. Они снова начали понимать свое значение в производстве и перешли в наступление, сперва в экономической, а затем и в политической области. Почти накануне войны рабочий класс настолько усилился благодаря этому периоду процветания, что мог перейти к непосредственному натиску, и если мы теперь, в период величайшего утомления рабочего класса вследствие кризиса и постоянной борьбы, не придем к победе, что возможно, то перемена конъюнктуры и подъем благосостояния будут иметь для революции не вредное, а, наоборот, большое положительное значение. Такая перемена могла бы быть вредной только в том случае, если бы наступившая благоприятная конъюнктура представляла собою начало длинной эпохи процветания. Ведь период длительного процветания означал бы, что было достигнуто расширение рынка, — а это совершенно исключено. Капиталистическое хозяйство, ведь, и так уже охватило весь земной шар. Обеднение Европы и пышное возрождение Америки на громадном военном рынке подтверждают вывод, что это процветание не может быть восстановлено путем капиталистического развития Китая, Сибири и т. п. стран, где американский капитализм, конечно, ищет и создает рынки для сбыта, но в таких размерах, которые не выдерживают сравнения с Европой. Значит, мы находимся накануне периода депрессии; это бесспорно.

При такой перспективе смягчение кризиса означало бы не смертельный удар для революции, а лишь возможность передышки для рабочего класса, которая позволила бы ему предпринять реорганизацию своих рядов, чтобы перейти к дальнейшему натиску на более прочной почве. Это — одна из возможностей. Другая же состоит в том, что кризис из острого перейдет в затяжной, усилится и будет продолжаться еще в течение многих лет. Все это не исключено. Остается открытой возможность, что рабочий класс соберет в такой обстановке свои последние силы и, наученный опытом, завоюет государственную власть в важнейших капиталистических странах. Исключается лишь автоматическое восстановление капиталистического равновесия на новой основе и капиталистический подъем в течение ближайших лет. Это становится совершенно невозможным в обстановке современного экономического застоя.

Тут мы подходим к вопросу о социальном равновесии. Ведь часто говорят, — эта руководящая мысль не только какого-нибудь Кунова, но и Гильфердинга, — что капитализм автоматически восстанавливается на новой основе. Вера в автоматизм развития является важнейшим и, характернейшим признаком оппортунизма.

Если допустить, — сделаем это на время, — что рабочий класс не поднимется на революционную борьбу, а даст возможность буржуазии в течение долгого ряда лет, — скажем двух-трех десятилетий, — править судьбами мира, то несомненно, что установится некоторое новое равновесие. Европа сильно осадит назад. Миллионы европейских рабочих вымрут от безработицы и недоедания. Соединенным Штатам придется заново ориентироваться на мировом рынке, перегруппировывать свою промышленность, осаживать назад на продолжительный срок. После того, как таким болезненным путем в течение 15—20—25 лет установилось бы новое мировое разделение труда, могла бы, может быть, начаться новая эпоха капиталистического подъема.

Но все это рассуждение очень отвлеченно и односторонне. Здесь представляется дело так, как если бы пролетариат прекратил борьбу. Между тем об этом не может быть и речи уже по тому одному, что классовые противоречия достигли именно за последние годы чрезвычайной остроты.

В том-то и загвоздка схематического изображения восстановления равновесия, которое мерещится господину Генриху Кунову, или другим. Все то, к чему капитализм вынуждается, чтобы сделать шаг вперед для восстановления равновесия, все это сейчас же получает решающее значение для социального равновесия, подрывает его еще больше, и еще сильнее толкает рабочий класс на борьбу. Первая задача для достижения равновесия состоит в том, чтобы привести в порядок производственный аппарат, но для этого необходимо накопление. Для накопления же необходимо повысить производительность труда. Чем? Повышенной и усиленной эксплуатацией рабочего класса, так как уменьшение производительности рабочей силы после войны в течение этих трех лет — факт широко известный. Чтобы восстановить мировое хозяйство на капиталистической основе, необходимо снова иметь мировой эквивалент — золотую валюту. Без нее капиталистическое хозяйство не может существовать, так как, когда цены пляшут свою пляску смерти, повышаясь на 100% в течение одного месяца, как это бывает в Германии, в зависимости от колебаний германской валюты, тогда не может быть никакого производства. Капиталист не заинтересован в производстве. Ведь издали его манит спекуляция, соблазняя его гораздо большими барышами, чем медленно развивающееся производство. Что обозначает восстановление валюты? Оно обозначает для Франции и Германии объявление государственного банкротства. Но объявление государства несостоятельным означает великое перемещение отношений собственности внутри нации. И в тех государствах, которые объявили себя неплатежеспособными, выступает на сцену новая борьба за участие в новом национальном богатстве, что является громадным шагом к обострению классовой борьбы. Все это в то же время означает отказ от социального и политического равновесия, т.-е. революционное движение. Но с объявлением государственного банкротства нельзя сразу перейти от такого состояния к восстановлению равновесия. За этим вновь должно последовать удлинение рабочего времени, отмена 8-часового рабочего дня, повышенная интенсивность эксплуатации. При этом, конечно, приходится столкнуться с сопротивлением рабочего класса. Одним словом, восстановление капиталистического равновесия, говоря теоретически-абстрактно, возможно. Но оно происходит не в социально- и политически-безвоздушном пространстве — оно может происходит только через классы. Каждый шаг к восстановлению равновесия экономической жизни, даже самый небольшой, является ударом для неустойчивого социального равновесия, на котором господа капиталисты до сих пор еще держатся. И это самое важное.

Обострение социальных противоречий.

Итак, экономическое развитие не есть автоматический процесс. Дело не ограничивается одними производственными основами общества. На этих основах живут и работают люди, и через этих людей совершается развитие. Что же произошло в области отношений между людьми или, точнее, между классами? Мы видели, что Германия, да и другие страны Европы отброшены на 20—30 лет назад в смысле своего хозяйственного уровня. Но отброшены ли они назад одновременно в социальном, классовом смысле? Ничего подобного. Классы Германии, число рабочих и их концентрированность, концентрация капитала, его организованность, — все это складывалось до войны, особенно в результате последнего двадцатилетнего расцвета (1894—1913), — а затем еще более обострилось — во время войны при содействии государственного вмешательства, после войны — в эпоху спекулятивной горячки и концентрации капитала. Мы имеем таким образом два процесса развития. Национальное богатство и национальный доход падают, но развитие классов идет при этом не назад, а вперед. Число пролетаризованных увеличивается, капиталы концентрируются во все меньшем числе рук, банки сливаются воедино, промышленные предприятия сосредоточиваются в трестах. Вследствие этого борьба классов на основе уменьшающегося национального дохода неизбежно обостряется. В этом вся суть. Чем меньше становится под ногами материальный фундамент, тем больше должны бороться классы и группы за свою долю в этом национальном доходе. Этого обстоятельства нельзя ни на минуту упускать из виду. Если Европа по национальному богатству отброшена на 30 лет назад, то это вовсе не значит, что она стала на 30 лет моложе. Нет, в классовом смысле она стала на 30 лет старше.

Крестьянство.

В первый период войны говорили и писали, что крестьянство наживается на войне во всей Европе. И действительно, хлеб и мясо нужны были государству для армии дозарезу. За все это платили бешеные цены, которые все поднимались, — и крестьяне набивали свои карманы кредитками. Этими все более обесценивавшимися кредитками крестьяне заплатили долги, которые они раньше сделали по полновесной валюте. Это была для них, конечно, очень выгодная операция.

Буржуазные экономисты считали, что процветание крестьянского хозяйства обеспечит после войны устойчивость капитализма. Но они просчитались. Крестьяне заплатили ипотеки, но сельское хозяйство вовсе не состоит в одной только уплате долгов в банк. Оно состоит в обработке земли, в удобрении, в инвентаре, в хороших семенах, в улучшении техники и т. д. Этого либо не было вовсе, либо стоило бешеных денег. К тому же рабочих рук не хватало, сельское хозяйство падало, и крестьяне после первого полу-фиктивного подъема стали разоряться. Этот процесс наблюдается в разной степени во всей Европе. Но особенно резко он сказался в Америке. Чрезвычайно пострадали американские, канадские, австралийские и южно-американские фермеры, когда обнаружилось, что разоренная Европа неспособна более покупать их хлеба. Цена на хлеб пала. Среди фермеров идет брожение и недовольство во всем мире. Крестьянство перестает таким образом быть устоем порядка. Перед рабочим классом открывается возможность увлечь за собою на борьбу по крайней мере часть крестьянства (низы), нейтрализовать другую часть (средняков), изолировать и парализовать верхи (кулаков).

Новое среднее сословие.

Реформисты возлагали на так называемое среднее сословие большие надежды. Инженеры, техники, врачи, адвокаты, бухгалтеры, конторщики, чиновники, государственные и частные, и пр., — все это полу-консервативный слой, который стоит между капиталом и трудом и должен был, по мысли реформистов, примирять обе стороны, направлять и в то же время поддерживать демократический режим. Этот класс за время войны и после войны пострадал даже больше, чем рабочий класс, т.-е. уровень его жизни ухудшился в бо́льшей степени, чем уровень жизни рабочего класса. Основная причина этого — падение покупательной силы денег, обесценение кредиток. Во всех странах Европы резкое недовольство на этой почве охватило низшее и даже среднее чиновничество и техническую интеллигенцию. В Италии, например, как раз сейчас идет острая стачка чиновников. Конечно, государственные и частные чиновники, служащие банков и пр. и пр. не стали пролетарским классом, но они утеряли свой прежний консервативный характер. Они не столько поддерживают государство, сколько расшатывают и потрясают его аппарат своим недовольством и протестами.

Недовольство буржуазной интеллигенции усугубляется еще ее тесной связью с торгово-промышленной мелкой и средней буржуазией. Эта последняя чувствует себя обойденной и обездоленной. Трестированная буржуазия продолжает богатеть, несмотря на разорение страны. Она захватывает все большую и большую долю в уменьшающемся национальном доходе. Нетрестированная буржуазия и новое среднее сословие падают и абсолютно и относительно.

Что касается пролетариата, то весьма вероятно, что, несмотря на ухудшение уровня его существования, общая его доля в уменьшающемся национальном доходе теперь больше, чем до войны. Трестированный капитал стремится уменьшить долю рабочего, сведя ее к довоенным размерам. Рабочий же исходит не из статистических выкладок, а из понижения своего жизненного уровня, и стремится увеличить свою долю в национальном доходе. Итак, крестьяне недовольны упадком хозяйства, интеллигенция беднеет, опускается; мелкая и средняя буржуазия разорена и недовольна. Классовая борьба обостряется.

Международные отношения.

Международные отношения играют, разумеется, огромную роль в жизни капиталистического мира. Последний это слишком ясно почувствовал во время мировой войны. И сейчас, когда мы ставим вопрос о возможности или невозможности для капитала восстановить свое мировое равновесие, необходимо посмотреть, в каких международных условиях происходит эта восстановительная работа. Нетрудно убедиться, что международные отношения стали гораздо более напряженными, гораздо менее совместимыми с «мирным» развитием капитала, чем это было до войны.

Почему произошла война? Потому, что производительным силам стало тесно в рамках наиболее могущественных капиталистических государств. Стремление империалистического капитала состояло в том, чтобы упразднить государственные границы и весь земной шар захватить себе, устранить таможни, перегородки, стесняющие развитие производительных сил. В этом экономическая основа империализма и причины войны. А результат? Европа сейчас богаче границами и таможнями более, чем когда бы то ни. было. Образовался ряд мелких государств. На месте бывшей Австро-Венгрии теперь проложен десяток таможенных линий. Англичанин Кейнс назвал Европу сумасшедшим домом, и действительно, с точки зрения экономического развития, весь этот партикуляризм мелких государств с своей замкнутостью, таможенной системой и пр. представляется чудовищным анахронизмом, сумасшедшим внедрением средневековья в двадцатое столетие. В то время как Балканский полуостров варваризируется, Европа балканизируется.

Отношения Германии и Франции по-прежнему исключают возможность какого бы то ни было европейского равновесия. Франция вынуждена грабить и насиловать Германию для того, чтобы поддерживать свое классовое равновесие, которому не отвечает истощенный фундамент французского хозяйства. Германия не может и не сможет оставаться объектом этого грабежа. Сейчас, правда, достигнуто соглашение. Германия обязалась уплачивать ежегодно 2 миллиарда марок золотом и, кроме того, 26% со своего вывоза. Эта сделка представляет собою победу английской политики, которая стремится помешать французской оккупации Рура. Сейчас главная масса европейской железной руды находится в руках Франции, главная масса угля — в руках Германии. Первейшим условием возрождения европейского хозяйства является производственное сочетание французской руды с немецким углем, а такое сочетание, безусловно необходимое для хозяйственного развития, смертельно опасно для английского капитализма. Все усилия Лондона направлены поэтому на то, чтобы помешать как наступательному, так и мирному сочетанию французской руды с немецким углем. Но это ведет к еще большему обострению антагонизма между Англией и Францией.

Франция временно приняла компромисс, тем более, что при своем расстроенном производственном аппарате она неспособна переварить и тот уголь, который ей принудительно доставляет теперь Германия. Но это вовсе не значит, что вопрос о Руре решен окончательно. Первая же неустойка со стороны Германии в деле ее контрибуционных обязательств неизбежно снова поставит вопрос о судьбе Рура.

Рост европейского, а отчасти и мирового влияния Франции за последний год определяется не усилением Франции, а явным и прогрессирующим ослаблением Англии.

Великобритания победила Германию. Это был главный вопрос, который разрешился последней войной. И война по существу была не мировой, а европейской, хотя борьба двух могущественнейших европейских государств — Англии и Германии — и разрешилась при участии сил и средств всего мира. Англия победила Германию. Но сейчас Англия на мировом рынке и вообще в мировой обстановке гораздо слабее, чем была до войны. Соединенные Штаты выросли за счет Англии гораздо больше, чем Англия — за счет Германии.

Америка бьет Англию, прежде всего, более рациональным, более прогрессивным характером своей промышленности. Производительность труда американского рабочего на 150% выше производительности труда английского рабочего. Другими словами, два американских рабочих, благодаря более совершенно поставленной промышленности, производят столько, сколько пять английских. Один этот факт, установленный английскими статистическими исследованиями, свидетельствует, что Англия в борьбе с Америкой обречена, и этого одного достаточно, чтобы толкнуть Англию на путь войны с Америкой, пока английский флот сохраняет перевес на океанах.

Американский уголь вытесняет английский во всем мире и даже в самой Европе. А между тем, мировая торговля Англии опиралась, прежде всего, на вывоз угля. Кроме того, нефть получает теперь решающее значение для промышленности и обороны: она не только питает автомобили, тракторы, подводные лодки, аэропланы, но имеет огромные преимущества по сравнению с углем также для больших океанских кораблей. До 70% мирового потребления нефти добывается в пределах Соединенных Штатов. Стало быть, в случае войны вся эта нефть оказывается в руках Вашингтонского правительства. Кроме того, Америка держит в своих руках мексиканскую нефть, которая дает до 12% мировой добычи. Правда, американцы обвиняют Англию в том, что за пределами Соединенных Штатов Англия скопила до 90% мировых источников нефти и не допускает к ним американцев, тогда как американские источники будут-де в ближайшие годы исчерпаны. Но все эти геолого-статистические вычисления довольно сомнительны и произвольны. Они сделаны по заказу для того, чтобы оправдать претензии Америки на нефть в Мексике, Месопотамии и т. д. Но если бы действительно опасность истощения американских источников оказалась реальной, то это было бы еще одной причиной, способной ускорить войну между Соединенными Штатами и Англией.

Острым вопросом является задолженность Европы Америке. Долг составляет в общем 18 миллиардов долларов. Соединенные Штаты всегда имеют возможность создать величайшие затруднения на английском денежном рынке предъявлением требований об уплате. Как известно, Англия даже предлагала Америке отказаться от английского долга, обещая, в свою очередь, отказаться от европейского долга Англии. Так как Англия должна Америке значительно больше, чем ей самой должны континентальные страны Антанты, то Англия при этой операции должна была остаться в барышах. Америка отказалась. Капиталистические янки не оказались склонны финансировать на собственные средства подготовку Великобритании к войне с Соединенными Штатами.

Союз Англии с Японией, которая борется с Америкой за преобладание на азиатском материке, также чрезвычайно обостряет отношение Америки и Англии.

Но самый острый характер, ввиду всех указанных условий, приобретает вопрос о военном флоте. Правительство Вильсона, натолкнувшись на сопротивление Англии в мировых вопросах, создало гигантскую программу военного судостроительства. Правительство Гардинга приняло эту программу от своего предшественника, и программа выполняется полным ходом. В 1924 г. флот Соединенных Штатов будет не только несравненно более могущественным, чем английский флот, но будет, — если не по тоннажу, то по боевой силе, — превосходить английский флот вместе с японским.

Что это означает с английской точки зрения? Либо Англия должна до 1924 года принять вызов и попытаться разрушить военное, морское и экономическое могущество Соединенных Штатов, пользуясь своим нынешним превосходством, либо же Англия должна пассивно превратиться в державу второго или третьего порядка, окончательно сдав Соединенным Штатам господство на океанах и морях. Таким образом последняя бойня народов, «разрешившая» по-своему европейский вопрос, тем самым поставила во всем объеме мировой вопрос, т.-е. вопрос о том, господствовать ли Англии или Соединенным Штатам? Подготовка к новой мировой войне идет полным ходом. Расходы на армию и флот чрезвычайно выросли по сравнению с довоенным временем. Английский военный бюджет вырос в три раза, американский — в три с половиной раза.

Противоречия между Англией и Америкой превращаются в процесс автоматического нарастания, в автоматическое приближение завтрашнего кровавого столкновения. Здесь мы, действительно, имеем дело с автоматизмом.

1 января 1914 года, т.-е. в момент наивысшего напряжения «вооруженного мира», во всем мире стояло под штыками около 7 миллионов солдат. В начале нынешнего года под штыками стояло около 11 миллионов солдат. Главная масса этих армий ложится, разумеется, на истощенную Европу.

Следовательно, милитаризм вырос. Все это является одним из важнейших препятствий для развития хозяйства. Одной из главных причин войны была невыносимая тяжесть вооруженного мира для европейского хозяйства. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, — но оказалось, что этот конец не является концом, что ужас после конца стал еще ужаснее, чем до ужасного конца, т.-е. до последней войны.

Острый кризис, выросший из сужения мирового рынка, чрезвычайно обостряет борьбу капиталистических государств, лишая мировые отношения всякой устойчивости. Не только Европа, но и весь мир становится сумасшедшим домом! В этих условиях не приходится говорить о восстановлении капиталистического равновесия.

Рабочий класс после войны.

Все это создает для рабочего класса, с точки зрения революции, в общем и целом, очень благоприятное, но, в то же время, в высшей степени запутанное положение. Ведь, нам предстоит не хаотический элементарный натиск, первый этап которого мы наблюдали в Европе в 1918—1919 гг. Нам казалось (и казалось с известным историческим правом), что в период дезорганизации буржуазии этот натиск мог идти вперед все более и более высокими волнами, что в этом процессе должно проясниться сознание руководящих слоев рабочего класса и что таким путем пролетариат в течение одного или двух лет достигнет государственной власти. Такая историческая возможность была. Но она не осуществилась. История предоставила буржуазии — при содействии доброй или злой воли самой буржуазии, ее хитрости, опыта, организации и стремления к власти — довольно длительную передышку. Никаких чудес не произошло; уничтоженное, сожженное, разрушенное не ожило; но буржуазия сумела лучше ориентироваться в обедневшей среде, она восстановила свой государственный аппарат и сумела использовать слабость рабочего класса. Обстановка, с точки зрения революционной перспективы, стала сложней, но она все же благоприятна. Сейчас, с бо́льшей, может быть, уверенностью мы имеем основание сказать, что обстановка является, в общем, вполне революционной. Но революция не настолько послушна, не настолько приручена, чтобы ее можно было привести на веревочке, как мы это себе представляем. У революции есть свои колебания, свои кризисы и благоприятные конъюнктуры.

Сейчас же после войны буржуазия была растеряна и напугана до последней степени, — рабочие, особенно те, которые возвращались из армии, были настроены требовательно. Но рабочий класс в целом был дезориентирован, не знал точно, как сложится жизнь после войны, чего и как требовать, по какому пути идти… Движение, как мы видели в самом начале доклада, приняло чрезвычайно бурный характер, но твердого руководства у рабочего класса не было. С другой стороны, буржуазия шла на очень большие уступки. Она продолжала военный, финансовый и экономический режим (займы, выпуски кредиток, хлебная монополия, обеспечение безработных рабочих масс и пр. и пр.). Другими словами, правительствующая буржуазия продолжала расстраивать хозяйственный фундамент и все больше разрушать равновесие, — производственное и финансовое, — для того, чтобы поддержать на самый острый период равновесие классов. До сих пор ей это более или менее удавалось.

Теперь она переходит к решению вопроса о восстановлении хозяйственного равновесия. Здесь дело идет не о временных уступках и подачках рабочему классу, но о мерах основного характера. Нужно восстановить расстроенный производственный аппарат. Нужно восстановить валюту, ибо мировой рынок немыслим без всеобщего мирового эквивалента, а стало быть, немыслима и «уравновешенная» национальная промышленность, связанная с мировым рынком.

Восстановить производственный аппарат — значит урезать работу на предметы потребления и увеличить работу на средства производства. Нужно усилить накопление, т.-е. повысить интенсивность труда и понизить заработную плату.

Чтобы восстановить валюту, нужно, помимо отказа от уплаты непосильных долгов, улучшить торговый баланс, т.-е. меньше ввозить и больше вывозить. А для этого нужно меньше потреблять и больше производить, т.-е. опять-таки понизить заработную плату и повысить напряженность труда.

Всякий шаг, направленный на восстановление капиталистического хозяйства, связан с повышением нормы эксплуатации и, стало быть, будет вызывать неизбежное сопротивление со стороны рабочего класса. Другими словами, каждое усилие буржуазии восстановить равновесие в производстве, в распределении, в государственных финансах неизбежно нарушает неустойчивое равновесие классов. Если в течение двух лет после войны буржуазия в своей хозяйственной политике руководствовалась, прежде всего, стремлением утихомирить пролетариат, хотя бы и ценой дальнейшего разрушения хозяйства, то теперь, в эпоху небывалого кризиса, она стала поправлять хозяйственное положение путем все возрастающего нажима на рабочий класс.

В Англии мы ярче всего видим, как этот нажим порождает отпор. А отпор рабочего класса нарушает устойчивость хозяйства и превращает в пустой звук все речи о восстановлении равновесия.

Бесспорно, борьба пролетариата за власть затянулась. Она не оказалась оплошным штурмом, она не дала картины непрерывного ряда все повышающихся волн, из которых последняя смывает капиталистический строй.

В этой борьбе мы наблюдали и повышения, и понижения, и оборону, и защиту. Классовое маневрирование с нашей стороны далеко не всегда было искусно. Причина тут двоякого рода. Во-первых, слабость коммунистических партий, возникших только после войны, без необходимого опыта, без необходимого аппарата, без достаточного влияния и без — а это главное — достаточного внимания к рабочим массам. В этой области за последние годы мы во всяком случае сделали большой шаг вперед. Коммунистические партии окрепли и развернулись. Второй причиной затяжного и неравного характера борьбы является разнородный состав самого рабочего класса, каким он вышел из войны.

Меньше всего война потрясла рабочую бюрократию, профессиональную, партийную и парламентскую. Капиталистические государства во всех странах отнеслись чрезвычайно внимательно и бережно к этой надстройке, прекрасно понимая, что без нее не удалось бы удержать в повиновении рабочий класс в течение кровавых лет. Рабочая бюрократия получала всякие привилегии и вышла из войны с теми навыками тупоумного консерватизма, с какими вошла в войну, только более скомпрометированная, более тесно связанная с капиталистическими государствами. Квалифицированные рабочие старшего поколения, привыкшие к своей профессиональной и партийной организации, особенно в Германии, остаются в значительной мере и сейчас опорой рабочей бюрократии, но устойчивость их вовсе не абсолютная. Рабочие, которые прошли через школу войны, — а это сердцевина рабочего класса, — внесли в пролетариат, новую психологию, новые навыки и новые отношения к вопросам борьбы, жизни и смерти. Они готовы разрешать вопросы силой, но на войне они усвоили, что успешное применение силы предполагает правильную тактику и стратегию. Эти элементы пойдут в бой, но они хотят твердого руководства и серьезной подготовки. Многие отсталые категории рабочих, в том числе женщины-работницы, число которых чрезвычайно возросло за время войны, стали теперь, в силу резкого поворота своего сознания, наиболее боевою, хотя и не всегда сознательной частью рабочего класса. Наконец, на крайне левом фланге мы видим рабочую молодежь, которая выросла за время войны под грохот боев и революционных потрясений и которой предстоит занять большое место в предстоящей борьбе.

Вся эта, чрезвычайно возросшая, пролетарская масса, — старых рабочих и рабочих-новобранцев, рабочих, остававшихся в тылу и рабочих, проведших несколько лет под огнем, — вся эта многомиллионная масса неодинаково и неодновременно проходит революционную школу.

Мы это видели снова, на примере мартовских событий, в Германии, где рабочие средней Германии, которые до войны были самым отсталым элементом, в марте рвались в бой, не задаваясь вопросом о том, обещает ли он победу, — тогда как берлинские рабочие или саксонские успели за время революционных боев накопить опыт и стали осторожнее. Несомненно, что общий ход послевоенной борьбы и особенно нынешний поход капитала объединяет все слои рабочего класса за исключением его привилегированных верхов. Коммунистическая партия получает все больше и больше возможности установить действительное единство фронта рабочего класса.

Ближайшие перспективы и задачи.

Революция имеет перед собой три источника, которые связаны между собой.

Первым источником революции является упадок Европы. Классовое равновесие в Европе держалось на господствующем положении, прежде всего, Англии на мировом рынке. Ныне это господствующее положение ею окончательно утеряно и — не вернется. Отсюда неизбежны могучие революционные потрясения, которые могут закончиться либо победой пролетариата, либо полным упадком Европы.

Вторым источником революционной борьбы явятся резкие сотрясения всего экономического организма Соединенных Штатов: небывалый подъем, вызванный европейской войною, а затем — жестокий кризис, порожденный длительными последствиями этой войны. Революционное движение американского пролетариата может в этих условиях принять такой же небывалый в истории темп, какой приняло экономическое развитие Соединенных Штатов за последние годы.

Третьим источником революционной борьбы является индустриализация колоний и прежде всего Индии. Основой борьбы колоний за освобождение является крестьянская масса. Но борьба этой последней нуждается в руководстве. Такое руководство давала туземная буржуазия. Борьба этой последней против чужестранного империалистического владычества не может, однако, быть ни последовательной, ни энергичной, так как сама туземная буржуазия, тесно связанная с иностранным капиталом, является в значительной мере его агентурой. Только возникновение довольно многочисленного туземного пролетариата, способного к борьбе, создает действительный стержень для революции. Количество индусского пролетариата в сравнении со всем населением страны, разумеется, малочисленно, но кто понял смысл развития революции в России, тот отдаст себе отчет в том, что революционная роль пролетариата в странах Востока будет гораздо выше, чем его численность. Это относится не только к чисто колониальным странам, как Индия, к полуколониальным, как Китай, но и к Японии, где капиталистический гнет сочетается с феодально-кастовым бюрократическим абсолютизмом.

Таким образом мировая обстановка и дальнейшие перспективы имеют глубоко революционный характер.

Когда буржуазия после войны прибегла к подачкам рабочему классу, соглашатели услужливо превратили эти подачки в реформы (8-часовой рабочий день, страхование безработных и пр.) и открыли — на развалинах — эру реформизма. Теперь буржуазия перешла в контр-наступление по всей линии, и даже английский «Times» — архикапиталистический орган — со страхом говорит о капиталистических большевиках. Нынешняя эпоха есть эпоха контр-реформизма. Английский пацифист Норман Энджел называет войну ложным расчетом. Опыт последней войны действительно показал, что расчет, с точки зрения бухгалтерии, был ложный. После войны могло казаться, что наступает торжество пацифизма и что Лига Наций является его выражением. Теперь мы видим, что расчет пацифизма был ложным расчетом. Никогда еще капиталистическое человечество не готовилось с таким остервенением к новой войне, как теперь. Иллюзии демократии разоблачаются даже перед консервативнейшими слоями рабочего класса. Еще недавно демократии противопоставлялась только диктатура пролетариата с ее терроризмом, Ч. К. и пр. и пр. Теперь демократия все больше противопоставляется всяким и всем формам классовой борьбы. Ллойд-Джордж предложил углекопам обратиться со своим ходатайством в парламент и объявил их стачку насилием над национальной волей.

Немецкие рабочие в гогенцоллернском режиме находили известную устойчивость, определенные границы. Рабочие в общем знали, что можно, чего нельзя делать. В республике Эберта рабочий-стачечник всегда рискует быть зарезанным на улице или в полицейском застенке без всяких дальнейших, последствий. Эбертовская «демократия» дает немецким рабочим то же, что высокая заработная плата в обесцененных бумажках.

Задача коммунистической партии состоит в том, чтобы охватить создавшуюся обстановку в целом и активно вмешаться в борьбу рабочего класса для того, чтобы на основе этой борьбы завоевать большинство рабочего класса. Если обстановка в той или другой стране крайне обострится, мы должны поставить основные вопросы ребром и должны драться в том виде, в каком нас застанут события. Если же развитие событий пойдет более планомерно, мы должны использовать все возможности для того, чтобы до решающих событий иметь за собой большинство рабочего класса.

У нас еще нет большинства в рабочем классе всего мира, но за нас стоит сейчас гораздо бо́льшая часть пролетариата, чем год или два тому назад. После того, как мы фактически проанализируем нынешнюю обстановку, что составляет важную задачу Конгресса; после того, как мы рассмотрим положение в каждой отдельной стране, мы сможем сказать себе: борьба, может быть, будет продолжительная и будет подвигаться вперед не так лихорадочно, как это нам было бы желательно. Борьба будет очень трудной и потребует многочисленных жертв. Мы стали сильнее накопленным опытом. Мы сумеем маневрировать в этой борьбе. Мы сумеем наметить не только идеальную математическую линию тактики, но и изгибы ее в меняющейся обстановке, среди которой должна проложить себе дорогу революционная линия. Мы сумеем активно маневрировать в обстановке разложения капиталистического класса, мы сумеем собирать силы рабочих для социальной революции. Я думаю, что наши успехи, как и наши неудачи, доказали, что разница между нами и независимыми социал-демократами состоит не в том, будто бы мы сказали, что сделаем революцию в 1919 г., а они ответили, что революция произойдет значительно позже. Нет, разница не в этом. Разница в том, что социал-демократия и независимые поддерживают буржуазию против революции при всякой обстановке. Мы же были и остаемся готовыми использовать каждую обстановку, как бы она ни видоизменялась для революционного натиска и для завоевания политической власти. (Бурные продолжительные аплодисменты.)

Сейчас в оборонительной экономической борьбе на почве кризиса коммунисты должны принять самое активное участие во всех профсоюзах, во всех стачках и выступлениях, во всяких движениях, всегда сохраняя в работе внутреннюю связь между собой и всегда выступая как наиболее решительное дисциплинированное крыло рабочего класса. В зависимости от хода кризиса и политической обстановки оборонительная экономическая борьба может раздвигаться, охватывая все новые слои рабочего класса, населения и армии безработных, и, превратившись на известной стадии в революционную наступательную борьбу, завершится победой. Наши усилия должны быть направлены именно сюда.

Но если на смену кризису придет улучшение мировой экономической конъюнктуры? Будет ли это значить, что революционная борьба приостановлена на неопределенное время?

Из всего моего доклада, товарищи, вытекает, что новый подъем, который не сможет быть ни длительным, ни глубоким, отнюдь не будет приостановкой революционного развития. Промышленный подъем 1849—1851 годов ударил по революции только потому, что революция 1848 года расширила рамки капиталистического развития. Что касается событий 1914—1921 годов, то они не расширили, а крайне сузили рамки мирового рынка, и потому кривая капиталистического развития в целом будет в ближайший период скорее направляться вниз. В этих условиях временный подъем сможет только укрепить классовое самочувствие рабочих, уплотнить их ряды не только на заводах, но и в борьбе, и даст толчок не только их экономическому контр-наступлению, но и их революционной борьбе за власть.

Обстановка становится для нас все более благоприятной, но и крайне сложной. Победа не дастся нам автоматически. Почва под врагом подкопана, но враг силен, зорко видит наши слабые места, лавирует, маневрирует, всегда руководясь холодным расчетом. Из опыта наших боев за эти три года, особенно из опыта наших ошибок и неудач, нам, — всему Коммунистическому Интернационалу, — нужно многому научиться. Гражданская война требует политического, тактического и стратегического маневрирования, учета особенностей каждой данной обстановки, сильных и слабых сторон врага, сочетания энтузиазма с холодным расчетом, способности не только наступать, но и готовности временно отступать для сбережения сил и нанесения тем более верного удара.

Повторяю, мировая обстановка и дальнейшие перспективы глубоко революционны. Это создает необходимую предпосылку нашей победы. Но полную гарантию может дать нам только наша умелая тактика, наша крепкая организация. Поднять Коммунистический Интернационал на более высокую ступень, сделать его тактически более сильным — такова основная задача III Конгресса Коммунистического Интернационала.