О положении в Германии
Доклад на VIII Всероссийском Съезде Союза Связи
20 октября 1923 г.
В этом докладе Троцкий развивает в большой конкретности развитие революционной ситуации в Германии. Кризис нарастал в течение года. Инфляция марки, переросшая за два года в гипер-инфляцию, к своему пику в ноябре 1923 довела марку до нуля: за один американский доллар предлагали 4,5 миллиарда марок. В январе франко-бельгийские войска оккупировали Рур и при-рейнскую область. Берлинское правительство было в состоянии прострации. Рабочие Рура ответили на оккупацию серией стачек и демонстраций. Правительство в августе пало, и новое правительство потеряло всю легитимность. Социал-демократическая партия тоже раскалывалась. Фашисты и националисты активизировали индивидуальный террор. Средние классы, брошенные репарациями и инфляцией в положение люмпенов, могли качнуться в сторону рабочего класса и поддержать его в захвате власти. Весь вопрос упирался в организованность рабочего класса и его решимость взять власть в стране в свои руки. — /И-R/
Товарищи! Доклад о международном положении охватывает в настоящее время очень разнообразные темы и охватывает их, так сказать, в разных плоскостях. Наши международные отношения с капиталистическими странами Европы и Америки развиваются с теми или с другими колебаниями очень медленно, в общем и целом — в сторону признания Советского Союза и развития с ним экономических отношений. Но в этот медленный процесс врезываются сейчас события совершенно другого порядка. Прежде всего — германская революция. Вы не потребуете от меня, чтобы я давал вам сейчас подробный и детальный отчет о наших международных отношениях в узко-дипломатическом смысле этого слова, потому что все эти вопросы отступают сейчас на задний план под давлением фактов колоссального значения, центром которых является Германия.
Для полноты вступления только замечу, что Америка, как и Европа, вошла сейчас снова в полосу торгово-промышленного кризиса. Европа еле-еле вышла из него года два тому назад. Америка же переживала за последние два года колоссальный торгово-промышленный подъем, причем она не нуждалась во внешних рынках и могла спокойно предоставить Европу, и нас в том числе, нашей собственной участи. Американский капитал в этот период повернулся к нам спиной. Но вот несколько месяцев тому назад в Америке обнаружились признаки торгово-промышленного кризиса. Внутренних рынков недостаточно; Америке необходим внешний рынок; Европа в целом этим рынком служить не может, так как ее покупательная способность падает. Наша покупательная способность, хотя и медленно, но возрастала за последнее время. Отсюда — большой прилив внимания и интереса к Советскому Союзу со стороны американского капитала. Этот факт может получить колоссальное значение для нашего хозяйственного развития, но все же он сейчас отодвигается на второй и даже на третий план, потому что поведение Америки, как и всей Европы, как и наше собственное поведение, будет зависеть в первой степени непосредственно и прямо от того, как разовьются, как сложатся и как закончатся события в Германии.
Еще несколько месяцев тому назад мы строили предположения о том, каким темпом пойдет развитие германских событий. Одни из нас могли рисовать себе этот темп более медленным, другие — более быстрым. Но сейчас, товарищи, уже не приходится гадать. События развиваются в Германии, цепляясь одно за другое, как система зубчатых колес. И глядя сейчас на Германию даже через оптические стекла телеграмм Роста, немецких газет и нашей прессы, т.-е. глядя на Германию издалека, мы видим точную механику развивающихся революционных событий с полной ясностью и отчетливостью. Германия уже вступила в период прямой и непосредственной революции, т.-е. борьбы основных классов общества за государственную власть. Я, разумеется, не должен перед вами подробно развивать те условия, которые делают революцию возможной и которые обеспечивают ее успех. Я напомню только в общих чертах: чтобы пролетарская революция стала возможной, необходим известный уровень развития производительных сил, во-первых; известная численность и производительная роль пролетариата — во-вторых; и, наконец, так называемая, субъективная предпосылка, т.-е., чтобы пролетариат хотел завоевать власть и сумел это сделать. Уже годы и годы Германия была зрелой для пролетарской революции. Германская техника промышленности — самая высокая и концентрированная во всем мире и может выдержать сравнение даже с американской. Германский индустриальный пролетариат, насчитывающий 15 миллионов душ на население в 60 миллионов душ, считая младенцев, стариков и старух, представляет собой подавляющее большинство населения страны. А к этому надо прибавить еще три миллиона сельскохозяйственных рабочих. Повторяю — мы имеем перед собой страну, где пролетариат представляет подавляющее большинство населения страны. Но вот вопрос о субъективных условиях революции — о том, что пролетариат должен захотеть взять и суметь это сделать, — этих условий не хватало. Не хватало их и до империалистической войны, вследствие чего и разразилась самая война. Не хватало их и в ноябре 1918 г., когда после разгрома германской армии власть перешла в руки социал-демократии. Рабочий класс стихийно и тогда уже двигался в сторону власти, но в предшествующие десятилетия он создал из своих собственных рядов партийную надстройку — германскую социал-демократию, которая поглотила в свои ряды цвет рабочего класса, а эта надстройка, в свою очередь, стала заложником господствующих классов, подверглась переработке, стала аппаратом приручения и смирения рабочего класса. И мы имеем в Германии тот факт, что пролетариат оказался у власти через посредство социал-демократии, но социал-демократия, ставши у власти, увидела в себе не революционное представительство пролетариата, а политическую агентуру буржуазии. Это — смысл революции 9 ноября 1918 г. В соответствии со всем своим характером и духом германская социал-демократия постепенно передает из рук в руки власть буржуазии.*
* Так в тексте; по смыслу должно звучать: социал-демократия постепенно передает власть в руки буржуазии. — /И-R/
И только тогда, когда положение внутреннее, экономическое и финансовое становится совершенно безвыходным, буржуазия снова манит пальцем к власти социал-демократию и строит снова с ней коалицию.
Такова история последних месяцев, когда в Германии у власти формально стала коалиция буржуазии с социал-демократией. Только после военного разгрома из подпольных кружков создается коммунистическая партия Германии. В отличие от нашей партии, с ее четверть-вековыми революционными традициями и соответственным подпольным боевым закалом, в Германии коммунистическая партия, т.-е. подлинная революционная партия пролетариата, является делом последних лет. Германский рабочий класс был обманут в ноябре 18 г. Естественно, если он выжидательно относился к политике германской коммунистической партии, предоставляя ей обнаружить, проявить себя на деле и завоевать его доверие. Германская коммунистическая партия в революционном нетерпении молодой партии делала попытки захватить власть с налету. Это было в марте 1921 г. Она жестоко ошиблась. Третий конгресс Коммунистического Интернационала в июле 1921 г. дал германской коммунистической партии и суровый, и спасительный урок. Он сказал немецким товарищам: ваша задача еще состоит не в прямой борьбе за власть, а в борьбе за завоевание доверия рабочих масс. Кое-каким немецким товарищам, да кое-каким и русским товарищам, тогда этот урок третьего конгресса показался как бы оппортунистическим, выжидательным и недостаточно революционным, но сейчас в Германии нет ни одного коммуниста, который не признал бы что этот урок был спасительным. За это время — 1921, 22, 23 годы — германская коммунистическая партия усваивает себе целиком большевистскую тактику, т.-е. сочетание действительной революционности с реализмом, с твердым учетом обстановки, отношений и перспектив; под лозунгом единого фронта рабочего класса, а затем рабоче-крестьянского правительства, германская коммунистическая партия завоевывает шаг за шагом доверие все больших и больших слоев рабочего класса. А со времени оккупации Францией Рура, в течение этого года, когда германское хозяйство, лишенное руды и угля, окончательно упирается в тупик, когда безвыходность положения обнаруживается полностью и целиком, когда буржуазные партии конкурируют друг с другом только в беспомощности, когда социал-демократия не имеет другой программы, кроме программы поддержки беспомощной и растерявшей все свои ресурсы буржуазии, — в этот период коммунистическая партия все больше и больше поднимается перед рабочим классом, как единственный вождь, как единственная возможная спасительница не только пролетариата, но и всего германского народа.
С этого момента, особенно с июля этого года, становится ясно, что германская революция приближается к воротам истории. И вот тут выдвигается вопрос: а как же в решающий момент? Окажется ли германская коммунистическая партия, завоевавшая доверие большинства рабочего класса, окажется ли она способной, найдет ли она в себе достаточный закал, волю, решимость, чтобы совершить вооруженное восстание и с бою завладеть государственною властью? К этому периоду относятся прения, суждения насчет того, что такое революция, что такое вооруженное восстание. В течение известного времени германская коммунистическая партия дожидается революции, как чего-то объективного и важного, которое придет. Наиболее сознательные элементы в ее собственных рядах и в Коминтерне в целом ставят вопрос так: революция уже пришла, она уже окружает нас, но именно для того, чтобы эта революция не прошла мимо нас или не перекатилась через нашу голову, нужно, чтобы мы, как партия, поставили себе прямую задачу — разбить врага в открытом революционном бою. Чтобы разбить врага, нужно противопоставить ему организованную силу, нужно иметь план борьбы, и, наконец, нужно иметь за собою определенные этапы борьбы; и далее уже с плоскости агитации, пропаганды, предвиденные события нужно переводить в плоскость военно-революционных столкновений, вооруженного восстания и захвата власти.
Переход от агитации и пропаганды к прямой и непосредственной борьбе за власть есть всегда очень болезненный переход для каждой революционной партии. Одно дело — бороться за влияние на массы, на миллионы, а другое дело, — ставши во главе этих миллионов, поставить себе в прямую задачу теперь, в данных условиях, в данной обстановке против данного врага, совершить восстание, взять власть. Тут авангард рабочего класса должен совершить огромный политический, психологический прыжок вперед, высвободиться из чисто-пропагандистской области для возглавления класса, совершающего величайший социальный переворот.
Вы знаете, товарищи, что и у нас этот перелом произошел не легко и не просто, что были колебания, несмотря на то, что наша партия имела несравненно бо́льший закал и бо́льший революционный опыт, чем партия в Германии. Можно было опасаться, что в Германии внутренние колебания в коммунистической партии будут более значительны, более вески и тем самым более опасны, чем они были у нас накануне 25-го октября 1917 г. Но германская партия имеет то, чего мы не имели тогда: она имеет, во-первых, наш опыт и, во-вторых, идейную помощь Коммунистического Интернационала. Благодаря этому, несомненно, она уже переработала свои внутренние затруднения легче (даже если считать, что она уже переработала их до конца), чем это удалось нам шесть лет тому назад. Насколько мы можем отсюда, издалека, судить о событиях и поскольку мы можем отдать себе в них ясный отчет, коммунистическая партия Германии обладает сейчас необходимой решимостью выполнить высшую задачу партии и пролетариата, т.-е. захватить власть.
Объективные условия предстоящей борьбы — благоприятны ли они? Каковы на этот счет предвидения, предзнаменования? Конечно, товарищи, перед такими решающими боями никогда нельзя подвести заранее точный счет сил и тем самым сделать точный вывод. Если бы в социальных боях это было возможно, то никогда этих боев не было бы. Мне не раз приходилось приводить то простое соображение, что даже в момент стачки группы рабочих против капиталиста нельзя заранее точно знать, как она кончится. Если бы это заранее было известно, то либо рабочие не начали бы стачки, либо капиталист уступил им до стачки. Каждая борьба развивает внутренние силы; эти внутренние силы оказывают влияние на рынок, вызывают либо сочувствие, либо несочувствие в других рабочих, сочувствие капиталиста к капиталисту и т. д. Если так обстоит дело со стачкой, как же дело обстоит с революцией пролетариата, где силы колоссальные, многочисленные, неизмеримые, где дело идет о 60-миллионной стране? Тут заранее, товарищи, предсказать, что вот здесь победа будет обеспечена целиком — нельзя.
Именно отсюда и вырастает неизбежно революция, борьба, отсюда же вытекает, что только через революцию, через вооруженное восстание можно завоевать победу, и нельзя точно предсказать, какой будет исход. Но в то же время, как в военной борьбе, так и революционной, можно и до́лжно оценивать соотношения сил, реальные ресурсы и, тем самым, реальные возможности. Что касается численности врага, двух вражеских лагерей, то здесь — колоссальные преимущества на нашей стороне. Об этом я уже говорил. 15-миллионный промышленный пролетариат, высококультурный, централизованный уже самим характером германской промышленности представляет собою силу, которая еще никогда не выступала в таком объеме на революционной арене. Что мы имеем с другой стороны? Мы имеем трестированный, централизованный капитал, землевладение и содержащиеся на их средства боевые фашистские отряды, которые не только в условном, но и в прямом смысле содержатся на средства Стиннеса. Фашизм представляет собой боевую организацию в Германии торгово-промышленного крупнейшего финансового банковского капитала, который, в свою очередь, воплощается в Стиннесе. Он является в точном смысле слова хозяином, диктатором в Германии. Мы говорили о концентрации промышленности по Марксу, по учебникам, мы говорили о том, что она имеет тенденцию прийти к небольшому числу магнатов капитала и пр., и пр.; теперь мы имеем в Германии положение, когда хозяином, экономическим хозяином страны, является в сущности одно лицо — Стиннес. Французское правительство не желает вести переговоры с правительством Штреземана, — оно ведет переговоры со Стиннесом. В Германии есть нелегальная армия — фашистская, насчитывающая по разным сведениям от 200 до 400 тысяч бойцов, и эта армия содержится на средства Стиннеса; пресса германская — в руках у Стиннеса и т. д. Вот основная сила концентрированного капитала, содержащего свою армию, как у нас, в царское время, после 1905 года помещики содержали отряды ингушей или черкесов, наиболее темных элементов Кавказа. Фашизм является организацией стиннесовских ингушей для защиты частной собственности, биржи, капитала и пр., и пр. Что посредине? Посредине, между революционным пролетариатом и фашизмом, мы имеем мелкие и средние слои буржуазии, разоренную и полуразоренную, разоряемую, разоряющуюся интеллигенцию и еще сравнительно значительные элементы, но все же ничтожное меньшинство рабочего класса. Социал-демократия наверху государства, в организации, в прессе представляет еще большую силу, но она уже отражает силу вчерашнего дня; ее опора, рабочая масса, уходит у нее из-под ног каждый день и каждый час. Как раз последние телеграммы, последние донесения из Германии дают в этом смысле в высшей степени ясную картину. Я об этом скажу несколько слов, когда перейду к вопросу о Саксонии. Центральное демократическое ядро — это германская керенщина; рядом: справа — фашизм, слева — коммунизм. Центральное ядро все больше и больше тает, потому что рабочие, и не только рабочие, но и широкие слои буржуазии, даже интеллигенция, крестьянство (я уже не говорю про сельский пролетариат) все больше и больше тяготеют к левому крылу. От среднего демократического блока справа отрываются элементы, тяготеющие к фашизму; в нем они видят спасение, и мы наблюдаем нарастание крайних флангов, обострение противоречий и ослабление центра. Вот почему сейчас в Германии центральное правительство представляет собою жалкую фикцию. Германский парламент — рейхстаг — отказался от собственных прав в пользу министерства, которое он избрал. Если бы нужна была нам, коммунистам, еще одна демонстрация, еще одно доказательство полной гнилости демократизма, буржуазного парламентаризма, вот вам пример — германский парламент, демократический, избранный на основе всеобщего права и пр., и пр. Когда от него требуется величайшее усилие, он ликвидирует себя и отдает чрезвычайные полномочия им же созданному министерству; в свою очередь это министерство передает свои полномочия Секту. Сект назначает своих полномочных генералов, в частности, в Саксонию — Мюллера. У нас из уфимской Учредилки вырос Колчак, в Германии из демократического рейхстага, как фокус, выходит генерал Сект, а от генерала Секта идут другие генеральские отростки, в виде Мюллера и пр. Парламент тает на наших глазах, а вместе с его уничтожением уничтожается и германская керенщина, германский демократизм. Более того, товарищи, мы видим, как Германия географически рассыпается в зависимости от того, какие социальные силы в данном районе являются преобладающими. Сейчас единой Германии нет. Я уже не говорю о том, что около 12 миллионов населения Германии находятся под вражеским владычеством, вражеской оккупацией, главным образом, Франции. Но и из остальных 48—50 миллионов уже нет единого общественного и государственного целого. Мы имеем Баварию с населением около 9 миллионов душ, которая является сейчас независимым по существу государством. Рядом с ней мы имеем к северу — маленькую Тюрингию, на восток, северо-восток от нее — Саксонию. Тюрингия с Саксонией имеют вместе от 71⁄2 до 8 миллионов населения, если память мне не изменяет, т.-е. немногим более*, чем Бавария. В Баварии у власти стоит фашист Карр (Ritter von Kahr), являющийся соединительным звеном между фашистами, желающими вовсе отделиться от Германии (это партия принца Рупрехта), и фашистами, которые стремятся создать единую Германию (партия Секта, Людендорфа и др.). Но так как и германские сепаратисты, т.-е. желающие отделиться, и германские фашисты, желающие восстановить единую Германию, хотят, прежде всего, сохранения частной собственности, то между ними есть мостик, и на этом мосту стоит баварский диктатор Карр. По этому поводу некоторые товарищи на наших московских собраниях письменно ставили мне вопрос, не учинили ли наши товарищи там оппортунистический шаг — коммунисты, которые после нескольких лет беспощадной борьбы с организацией меньшевиков, с социал-демократией, вступили с ними в одно правительство.
* Здесь у Троцкого ошибка: население Баварии в 1923 г. на миллион с лишком превосходило число жителей Тюрингии с Саксонией. Впрочем, число жителей не объясняет подавление Баварской Советской республики в 1919 г. или неуспех Германской революции в 1923 г. — /И-R/
Несомненно, этот шаг на первый взгляд поражает. Между тем, этот шаг совершенно правильный и свидетельствует о колоссальном политическом успехе для нас этой коалиции. Я об этом сейчас скажу, но прежде я напомню, что и мы сами были не без греха по этой части. В эпоху корниловщины т. Ленин писал в нашем тогдашнем центральном органе: большевики предлагают компромисс, то есть, при известных условиях, мы, гг. меньшевики и эсеры, пойдем с вами на блок. Ни меньшевики, ни эсеры не пошли на этот блок: тогда слишком мало времени оставалось до их смерти, и они не хотели ускорять час ее пришествия. Но предложение было сделано. А после октября, довольно скоро, мы вступили в коалиционное правительство с левыми эсерами. Это еще у всех в памяти. Блок с левыми с.-р. закончился таки трагически. Был момент, когда часть Совнаркома, часть лево-эсеровского Совнаркома, сидела в одном из зданий, принадлежащих тогдашней Чека, и посылала снаряды в Кремль. Один из этих снарядов я сам видел собственными глазами. Этот конец коалиции не входил, конечно, прямо в программу, когда коалиция заключалась, но если подвести итоги, балансы, то в выигрыше оказались мы, потому что разрыв коалиции означал вместе с тем и ликвидацию партии с.-р. Хозяином положения оказалась наша партия. Стало быть, при известных условиях (я это привожу для освещения обстановки) даже вхождение коммунистов в коалицию с мелкобуржуазной по существу партией, которая тянет за собой еще известную часть рабочих или крестьянской бедноты, является шагом с виду оппортунистическим, а по существу — революционным. Это есть жест для того, чтобы ускорить развитие, приблизить гибель той партии, с которой вы вступили в коалицию. Такое же явление (только в других условиях) мы наблюдаем в Саксонии. Саксония — страна текстильного пролетариата, очень компактная, самая населенная часть Германии. Пролетариат саксонский очень революционно настроен. Социал-демократия саксонская, толкаемая этим пролетариатом, является левейшим крылом германской социал-демократии в целом. Мы бросили лозунг единого фронта; социал-демократические рабочие, особенно Саксонии, требовали его осуществления. Под их давлением их вожди, эти левые социал-демократы, из которых большинство представляет собой товар весьма сомнительного качества, все-таки оказались вынуждены пойти на единый фронт, на блок, на создание коалиционного министерства в Саксонии и Тюрингии. Мы вошли туда в меньшинстве, наших — два министра (один из них управляет делами совета министров), а они — в большинстве. Но самый факт создания коалиционного министерства в Саксонии означал для германской с.-д. смертельный удар. Сейчас это можно сказать с полной уверенностью, и наиболее яркие факты, доставленные сегодняшней почтой, не оставляют в этом никакого сомнения. В самом деле, вы все прекрасно знаете глубокую привязанность рабочего к той организации, которая его впервые пробудила, подняла, организовала, сделала сознательным существом. Такое чувство кровной связи есть у немецкого рабочего по отношению к с.-д. Она его предала бесспорно, и она же когда-то, при Гогенцоллерне, пробудила его, в течение десятилетий обучала, просвещала, и для рабочих, даже знающих, что их партия идет по ложному пути, порвать с ней очень трудно. Этим объясняется, что, несмотря на все измены, подлости, предательства германской с.-д., рабочая масса — недовольная, ворчащая, толкающая свою партию вперед и в бок, — все-таки не порывала с ней, не сделала шага, чтобы переступить через порог и перейти к коммунистической партии. Этот шаг для рабочего, связанного долгими годами с известной организацией, очень болезненный шаг, и оказывается, что этого шага в таком резком виде и не нужно делать; пусть рабочие видят, что коммунисты, которых с.-д. объявляли партией, которая погубит Германию и германский рабочий класс, партией, с которой нельзя ничего иметь общего и члены которой являются вассалами России и т. д., оказываются в известной части Германии в одном правительстве, в одних боевых сотнях с с.-д. рабочими. Стена, которую германская с.-д. старательно поддерживала, укрепляла между своими рабочими и рабочими-коммунистами, теперь разбита, и так как психологически рабочие с.-д. в массе своей тяготели к революционной политике, то — когда пролом в стене обнаружился — они шарахнулись в сторону коммунистов. Это происходит по разным линиям. Не вступая в коммунистическую партию, они идеологически связаны с нею, и они поддерживают ее целиком, когда вступают. Вот последние факты из сегодняшних сведений. В саксонском городе Хемнице (это — родина великого палача Носке; Носке — пролетарий, табачный рабочий, один из тех изменников-пролетариев, каких не мало было в истории разных стран), в Хемнице, где Носке был неограниченным хозяином, пользовался неограниченным доверием, в этом Хемнице в течение первой недели текущего месяца 60 фабзавкомов, которые состояли из с.-д., перешли к коммунистической партии. В Берлине, Бранденбурге, во всей стране влияние коммунистической партии выросло за последние недели колоссально. О саксонской с.-д. сегодняшняя информация говорит, что организация саксонской с.-д. geht in die Brüche, то есть, разваливается по кускам. C.-д., то есть те самые, которые вошли в коалицию с нами, у которых там большинство, казалось бы, должны быть хозяевами положения, и если некоторые левые коммунисты, не очень правильно мыслящие, в самой Германии говорят, что они поддерживают саксонскую c.-д., то тут надо сказать, что они поддерживают ее так, как веревка поддерживает повешенного. Политически, стало быть, результат коалиции для нас поистине блестящий.
Но это еще не решает вопроса. В Саксонии влияние нашей партии особенно безраздельно. Но в Саксонии не только мы. В Саксонии есть и генерал Мюллер, который послан Сектом, у генерала Мюллера имеется рейхсвер, т.-е. немецкая армия. Кроме того, он подчинил себе саксонскую полицию особым приказом. Кроме того, имеются тайные фашистские организации, которые стягиваются тоже к Саксонии, отчасти, имеются и в Саксонии. Во главе их стоит генерал Мюллер. Генерал Мюллер требует от Саксонского правительства, чтобы оно распустило рабочие сотни. Саксонское правительство, которое опирается на самый демократический ландтаг, отказывает в этом. Генерал Мюллер арестует отдельных вождей сотен. Рядом с этим — мы имеем и другие факты, указывающие на такое положение в Германии, которое не уложишь ни в какую конституцию. Фашист Росбах, устраивавший восстания и пр. и пр., сидел в саксонской тюрьме; потом его освободили. Саксонское правительство постановило его арестовать. Центральное правительство Штреземана тоже не смогло уклониться от подтверждения этого: его нужно арестовать за попытку восстания против правительства. Росбах уезжает в Баварию — другую часть той же страны. Там участвует в открытых собраниях и пользуется полным покровительством баварского правительства. Баварское правительство организует на своей территории наряду с рейхсвером, т.-е. официальной армией, фашистскую армию, расходуя на нее средства из государственной казны. Штреземановское правительство, которое сидит в Берлине и уже не имеет почти никакой власти, заявляет, что оно не допустит переворота ни справа, ни слева. По отношению к Баварии оно, однако, не смеет возвысить голоса, по отношению же к Саксонии оно говорит языком фашистских генералов. Сама власть не имеет армии в руках, как я указал, говоря о Секте и Мюллере. В правительстве Штреземана сидят социал-демократы. Социал-демократы теряют все более и более почву под ногами, потому что массы тянутся к коммунистам. Чтобы не терять последнего остатка влияния, социал-демократы должны притворяться, что они не желают похода на Саксонию (а поход ведется на Саксонию). Вот «Форвертс» пишет: «Мы требуем отмены осадного положения. Мы протестуем против похода генерала Мюллера на Саксонию». Но генерал Мюллер есть агент Секта, Сект — назначен правительством Штреземана; в правительстве Штреземана сидят социал-демократы. Вы видите, товарищи, что тут сам чёрт ногу сломит в этих государственных и правительственных взаимоотношениях Штреземановского правительства с правительствами отдельных частей.
Этот хаос немножечко — даже не немножечко, а изрядно — напоминает то, что было у нас накануне переворота в 17 году. У нас был, с одной стороны, Кронштадт, признававший большевистское правительство, которого еще не было в тот период (он его признавал авансом); был Петроград, где совет был уже наш, а над ним — Центральный Исполнительный Комитет с Чхеидзе и Церетели; была Украина, где была Рада, комиссары Керенского и большевистские вооруженные силы и пр., и пр. Все друг другу приказывали, никто друг друга не слушался, и все готовились к окончательному подведению итогов. Вот обстановка, которую мы имеем сейчас в Германии. Зто есть в полном смысле слова, так сказать, момент за 5 минут до поднятия занавеса. Этот момент мы сейчас в Германии переживаем. Но поднятие этого занавеса будет не очень легкой операцией. Социал-демократы в Берлине власти, конечно, не имеют: в правительстве — Штреземан, с которым Пуанкаре не желает разговаривать (предпочитает разговаривать со Стиннесом), представляет собой сейчас мнимую величину. Но генерал Сект — есть реальная величина, генерал Мюллер — также. Почему? Да прежде всего потому, что у них есть 100.000 солдат и 3.000 офицеров. Все то, что разрешено иметь германскому государству по версальскому договору. Французы, как вы знаете, ограничили германскую армию очень ничтожной величиной. Кроме того, в Германии имеется около 150.000 полицейских; их называют «Шупо» и «Сипо». Раньше они были подчинены городам и городским управлениям, теперь они подчинены приказам Секта командованию рейхсвера, т.-е. военному командованию. Рядом имеются 200.000—300.000 фашистских батальонов, во главе которых стоят офицеры генерального штаба, которые хорошо знают искусство истребления людских масс, знают очень хорошо сеть немецких железных дорог, знают очень хорошо, как по этой сети перебрасывать батальоны из конца в конец страны, для того, чтобы громить рабочих, срезывая с них руководящие верхушки, и пр., и пр. Это — враг опасный, это враг, в руках которого имеются в Берлине организации, опирающиеся на незначительные в социальном смысле силы. С другой стороны, 15-миллионный пролетариат, создающий в Саксонии и во всей стране свои сотни и вооружающий эти сотни. Сколько у него сейчас вооруженных сотен — я не знаю, и, разумеется, если бы случайно знал (а я этого не знаю), то, конечно, не имел бы никакого права говорить об этом на открытом собрании. Сегодня это еще военная тайна германского пролетариата, — сколько у него сотен, сколько оружия, где оно. И вот между этими двумя силами и должна разразиться в самое близкое, по-видимому, время (если нас не обманет вся картина Германии) решительная борьба за власть. Сегодняшние телеграммы нам говорят о том, что между Баварией и Саксонией прерваны дипломатические отношения, — вы, вероятно, это читали. Это — две части Германии. Но Германия имеет свою старую конституцию, она представляет федерацию из отдельных частей, и каждая часть имеет своих дипломатических представителей, и вот вчера Саксония и Бавария порвали дипломатические отношения. Бавария стягивает к границе — и уже стянула в значительной степени — часть рейхсвера, фашистские отряды ; с саксонской стороны стоят саксонские сотни. В то же самое время генерал Мюллер, этот агент центрального правительства, или, вернее, диктатора Секта, стягивает артиллерию в Саксонию. Саксонское правительство не подчиняется приказу о роспуске сотен, наоборот, оно призывает рабочих по всей стране организовать эти сотни. Берлинские профсоюзные организации заявляют, что они ответят на всякую попытку похода против Саксонии всеобщей стачкой. Железнодорожники в ответ на угрозы фашистских банд, которые будут пользоваться сетью железных дорог, отвечают угрозой стачки. Это положение не может тянуться месяцы, оно не может тянуться, вероятно, даже и недели.
Не будет ничего неожиданного, если завтра-послезавтра мы получим первые телеграммы о начале решающих боев. Как эти бои закончатся? Я вам дал общую картину: социальные силы, организованность, — перечислил, так сказать, врагов. А дальше? А дальше зависит от энергии пролетариата, от решимости его партии, от самоотверженности. Вот от чего зависит исход борьбы. Есть ли шансы у пролетариата? Безусловно. Внутреннее соотношение сил чрезвычайно благоприятно для пролетариата, для его победы. Я не упомянул (упомяну для пояснения) еще о том, что все-таки сто тысяч солдат на 50 миллионов населения страны — это ничтожная величина. Они разбросаны в разных частях страны, и когда революционное движение охватывает страну, когда страна кипит котлом, то эти сто тысяч солдат рейхсвера, разбросанные в ротах, батальонах, будут себя чувствовать, как загнанные звери. Среди них (если даже считать, что они в большинстве будут враждебны рабочим) большинство — крестьянские сынки, — среди них будут слухи, неизбежно будет распространяться паника, и, именно в силу их малочисленности и изолированности, Это может перебить позвоночник армии. Что касается полиции, то она состоит во многих частях Германии из профессионально-организованных рабочих и социал-демократов. Они себя открыто не заявляли социал-демократами, ибо полицейским запрещено принадлежать к политическим партиям, но к союзам разрешено принадлежать. В Берлине эти полицейские — сплошь социал-демократы. По гадательному подсчету около 1⁄3 полицейских будет драться против нас — скажем, Бавария; около 1⁄3 будет нейтрально и около 1⁄3 будет драться с нами. Стало быть, в общем полиция, как реальная сила против нас, исчезает. Остаются, стало быть, фашистские организации. Фашистские батальоны в своей верхушке представляют в высшей степени закоренелых, контр-революционных боевиков. Это старое немецкое офицерство, которое ненавидит рабочий класс и революцию вековой ненавистью поработителей, угнетателей, юнкеров, помещиков, капиталистов и пр. Эти будут драться беспощадно. А их батальоны состоят из буржуазных сынков, студентов, разорившихся мелких буржуа, даже, отчасти, из наиболее темных, отчаявшихся, патриотически-настроенных рабочих люмпен-пролетарского типа. Это довольно пестрая публика и нельзя быть уверенным, что она вся целиком пойдет в решительную минуту за фашистскими вождями. Сейчас вступают в фашистские батальоны одни — из отчаяния, другие — чтобы подкормиться, но в решающий момент очень значительная часть этой армии разбежится по сторонам, особенно, если революционный напор вызовет колебания у регулярной армии, у рейхсвера, потому что фашистские батальоны входят с согласия правительства в официальную организацию легальной армии и через нее имеют централизованный аппарат. Если этот централизованный аппарат расползется под давлением революционной бури, то фашисты окажутся разрозненными батальонами, партизанскими бандами. Они, конечно, прольют много рабочей крови, но в таком случае надежды их на успех, тем более, на окончательную победу, сведутся к минимальнейшей величине.
Вот, товарищи, внутренняя обстановка. Она говорит за то, что шансы и величайшие шансы — на стороне германского пролетариата. Власть он может вырвать и вырвет, все говорит за это. Удержит ли, ввиду международной обстановки? К сожалению, я израсходовал на первую часть уже целый час вашего времени и постараюсь во второй части быть по возможности кратким. Удержит ли, я говорю, с точки зрения международной обстановки? Германия на европейской карте — не одна. Ее соседи — Франция и Бельгия, соседи-победители, поработители и угнетатели, с юго-востока и северо-востока — Чехо-Словакия и Польша. Остальные соседи большого значения не имеют, как, скажем, Голландия, как, через пролив — Швеция, Скандинавские страны или — как Швейцария и Австрия. Эти государства самостоятельной роли играть не могут и вообще в германскую революцию сами не вмешаются. Кто может вмешаться? — Это Англия, за ней — Франция с Бельгией, Польша, Чехо-Словакия. Вот, откуда идет опасность. И здесь уже вопрос касается непосредственно нас — Советского Союза, ибо, разумеется, если бы германская революция привела к европейской войне, к империалистической войне, то это могло бы задеть и нас уже самым непосредственным образом. И нужно здесь оценить обстановку, чтобы ясно понять наш собственный завтрашний день.
Я сказал, что Англия может вмешаться. Но как раз на этот счет нам нужно себе сейчас твердо уяснить бессилие Англии на европейском континенте. Это важно понять не только для немецкой революции, но для нас самих. Англия бессильна на европейском континенте. Чем яснее мы это поймем, чем тверже, отчетливее будем повторять, тем это будет полезнее для нашей международной политики в том смысле, что Англия меньше будет замахиваться со своими угрозами и ультиматумами. В самом деле: Англия есть государство чисто морское. Она играла огромную роль в Европе. Но как и когда? Тогда, когда в Европе были две страны, боровшиеся друг с другом за господство. Когда Франция боролась с Германией, имея приблизительно равные силы, Англия стояла за их спиной, поддерживая в течение долгого времени то одну, то другую. Еще раньше это было, когда была сильна Испания; она, таким образом, то поддерживала ее, то ослабляла. Уже в течение многих веков Англия играет такую роль. Она пользуется борьбой двух сильнейших европейских государств и поддерживает одно из них, то, которое немножко слабее, поддерживает деньгами, техникой, товарами, против того, которое сильнее. И европейское равновесие зависит от Англии. Она имеет, так сказать, большое удовольствие за небольшие расходы. Это — ее вековая политика. Почему Англия вмешалась в войну в 14 году? Потому, что Германия стала слишком сильна. Германия стала так сильна, что одной поддержкой Франции Англия не могла достигнуть равновесия. Тут уже Англии пришлось отступить от своей традиционной политики. Ей пришлось уже, засучивши рукава, ввязаться в войну, в борьбу. Она достигла этого, мобилизовав довольно большое количество английских рабочих и бросив их на европейский континент. А в результате — она так крепко поддержала Францию, что та окончательно раздавила Германию. И сейчас в буржуазной Европе гегемония принадлежит Франции безраздельно. Германия распростерта у ног Франции, и Франция даже не желает разговаривать с Германией об условиях германской капитуляции. Но именно с того момента, как на европейском континенте Франция получила полную гегемонию, полное господство, Англия совершенно обессилела. Франция заявила: «возьму Рур». Англия ответила: «мне это невыгодно». У них был большой спор, который длился долго. Почему это невыгодно Англии? Потому, что ей нужно немного поднять Германию против Франции, чтобы восстановить равновесие. И что же Франция? Несмотря на протесты Керзона, Франция в Рур вошла, Рур взяла. А что сделала грозная Англия? Примирилась. Грозная Англия грозила Турции, а турки, находившиеся с нами в добрососедских отношениях, не без нашей поддержки организовали армию.
Что сделала Англия? Она противопоставила им греков. Собственных сил совершенно у нее нет. Что сделали турки? Греков разбили и пошли на Константинополь против грозной Англии, которая из Константинополя убралась.
Товарищи, это есть важнейший факт переживаемой нами эпохи в смысле международных отношений. Англия на европейском континенте — бессильна. Конечно, не мы будем об этом жалеть.
Что Англия может сделать германской революции? Поставить ультиматум? Но этого недостаточно. Значит, вопрос сводится к поведению Франции, а не Англии. Вот если Франция решится вмешаться, то Англия может быть полезна Франции, т.-е. будет поддерживать ее деньгами, в которых Франция очень нуждается, блокировать порты, германские суда и пр. Роль Англии была ролью интенданта и морского разбойника. Но решающая роль в смысле оккупации Германии должна была бы принадлежать Франции и ее сухопутным вассалам — Бельгии, Польше и Чехо-Словакии. Возможно ли это? Решится ли на это Франция? Это и есть основной вопрос.
Конечно, и здесь, товарищи, нельзя делать совершенно точно пророчеств и сказать: нет, ни в коем случае. Но нужно проанализировать обстановку, а анализ обстановки говорит, что гораздо больше данных за то, что это Франции не по силам. Оккупировать страну, революционную страну с населением в 60 миллионов душ, страну, где 59% населения (если не больше) живет в городах и только меньшинство в деревнях, страну, которая вся изрезана цепью железных дорог, — это будет очень нелегко. Мы имели опыт оккупации немецкой и австрийской у нас на Украине. Там было в общем до 250 тысяч германских и австро-венгерских солдат. Украина — не Германия; на Украине городов очень мало, железнодорожная сеть слабо развита, а немцы, ведь, не шли дальше городов и железных дорог. А результаты? Вокруг них бушевала стихия крестьянских восстаний, немецкие солдаты разлагались с каждым месяцем, и затем это были самые революционные полки во время германской революции, когда они возвратились обратно. Если сделать соответственный подсчет, — а в истории вообще в последнее время оккупаций было немало, — если сделать подсчет, вывести среднюю величину и спросить, сколько нужно солдат для того, чтобы оккупировать революционную Германию, то подсчет скажет, что для надежной оккупации нужно иметь миллион семьсот тысяч солдат… Миллион и три четверти. Это большая цифра. Французская армия вся целиком насчитывает 700.000 солдат. Это армия мирного времени. Если прибавить сюда армии всех европейских вассалов Франции, то мы далеко не наберем полутора миллионов. Но ведь, товарищи, армия нужна не только для оккупации Германии. Если Франция захочет оккупировать Германию, решится на это, так ей нужна некоторая армия у себя внутри, чтобы заставить свой рабочий класс примириться с этой оккупацией. Ведь, недаром же Франция в мирное время имеет у себя эту армию. Ей нужно иметь, по крайней мере, пол-миллиона солдат у себя и в колониях. Это минимум. То же самое относится и к ее вассалам. Другими словами, для того, чтобы Франция могла решиться на оккупацию Германии, ей нужно было бы объявить сейчас мобилизацию, по крайней мере, 5 или 6 призывных возрастов или, как говорят французы, классов. Осуществимо ли это? Все говорит за то, что это без величайшего напряжения, без внутренних величайших столкновений неосуществимо. Не забудем, что во Франции всего 39 миллионов французов. А Франция потеряла в империалистической войне полтора миллиона душ. Германское население быстро растет, а французское уменьшается; медленно, но уменьшается. Во Франции нет семьи, где бы не погиб сын, брат, муж, отец и пр. Для Франции мобилизация возраста, это не то, что для нас. У нас один возраст — это почти что миллион; страна громаднейшая пространственно, население размножается на славу, и тут миллион человек — это ничтожная величина, а во Франции с убывающим населением, на 38 с половиной миллионов, где еще полтора миллиона только что вырваны, где не хватает рабочих (во Франции из-за недостатка молодой живой силы сейчас рабочие в огромнейшей степени испанцы, итальянцы, поляки, чехо-словаки, которых она, конечно, мобилизовать не может), нужно мобилизовать французов, французских крестьян, а французский крестьянин обременен налогами, потому что у Франции триста миллиардов государственного долга. Французский крестьянин только что вернулся из окопов, так как были мобилизованы в подлинном смысле слова пожилые люди, старики 45-ти лет. Они недавно вернулись в свои хозяйства, обложенные налогами, и вот им скажут, что после их окончательной, полной и славной победы, которая им значительно уже стоила и будет еще стоить, они для окончательного закрепления победы должны дать еще этак 500 тысяч душ с перспективой европейской войны.
Французские коммунисты, французские товарищи считают, что без какого-нибудь величайшего насилия, т.-е. кровопускания и пр., такая мера была бы неосуществима. Вот это — одно затруднение. А с другой стороны нельзя мобилизовать еще несколько сот тысяч французов, бросить до миллиона солдат в Германию, с тем, чтобы заставить Польшу и Чехо-Словакию бросить около трех четвертей миллиона, содержать их там за счет разоренной, обнищавшей Германии, которая будет нищать и разоряться при оккупации еще больше. Это значило бы содержать за счет того же рабочего класса солдат, которые в обстановке революционного котла только стали бы разлагаться, как разлагались у нас немецкие солдаты. Словом, нельзя не войти в положение Пуанкаре. Ему, конечно, не очень лестно, что рядом с ним будет развиваться победоносная пролетарская революция, и значит — не так просто дело.
Но это не значит, товарищи, что французская буржуазия ни в коем случае на это не пойдет. Когда классу, который привык господствовать, грозит гибель, тогда нет такого безумия, на которое этот класс не мог бы решиться. И когда я анализирую условия оккупации, то я делаю это для того, чтобы указать, что дело не так легко, и что здесь не все 100% на стороне наших врагов, а, наоборот, может быть, только 25%, а 75% история присудила в нашу пользу.
Во всяком случае можно не сомневаться, что французская буржуазия еще долго будет колебаться; разные группы и партии будут бороться друг с другом, прежде чем решиться на такую дьявольскую авантюру. А раз так, стало быть, она даст в месяц две, три, четыре передышки немецкой революции, а что такое передышка — это мы с вами хорошо знаем. Получить передышку — значит все получить. Дальше идет Польша. Ведь, одна Франция с делом не совладает, ей, безусловно, необходима помощь Польши. Может ли Польша вмешаться, вмешается ли? Здесь, товарищи, нельзя быть пророком (это вообще роль в высшей степени неблагодарная, еще с библейских времен это доказано), но анализировать условия и предвидеть бо́льшую или меньшую вероятность не только допустимо, но и обязательно для марксиста, который анализирует конкретные условия. Тут, обращаясь к Польше, я должен прежде всего выступить против обывательских настроений или воззрений, которые иной раз захлестывают и нас, проникают даже в ряды нашей партии, что, дескать, воевать нам с Польшей неизбежно, что это дело — решенное, почти припечатанное. Товарищи, если мы поддадимся этому фатализму, то из этого, кроме величайших бедствий, ничего не получится. Совершенно нигде, ни в какой книге, ни в какой партийной программе не сказано, что мы будем воевать с Польшей. Исключено ли это? Ни в каком случае. К сожалению, ни в каком случае. Сколько шансов за то, что мы мирным путем пройдем через эту эпоху? Этого сказать нельзя, но я думаю, что больше шансов за мирный исход, именно по той же причине, по которой так трудна Франции оккупация немецкой революции. Я об этом уже говорил. Одна Польша, сама по себе, изолированно воевать, конечно, и думать не посмеет, она может быть только втянута Францией, если составится гигантская коалиция с целью раздавить Германию, а затем, вероятно, попытаться этот каток провести и по нашей спине, если дело дойдет до гигантского плана, захватывающего всю Европу. Сама по себе, конечно, Польша такого плана иметь не может, она может лелеять мысль о том, чтобы воспользоваться внутренним замешательством в Германии, захватить окончательно Данциг, захватить Восточную Пруссию, т.-е. урвать клочок медвежьего ушка, воспользоваться внутренним замешательством в Германии. Это, мелкая вороватая политика.
Но есть другая сторона в этом вопросе, которая имеет немалое значение для немецкой революции, для Польши и для нас, и, прежде всего непосредственным образом, для нашего крестьянина. Мы стали страной, вывозящей хлеб; все наше будущее в хозяйственном смысле в ближайшие годы зависит от того, сможем ли мы вывозить хлеб. Ножницы наши проклятые, которые за последние месяцы не только не сжались, а раздвинулись, — мы их можем сдвинуть с двух сторон: лучше ставя нашу промышленность, в которой еще многое и многое хромает, и усиливая вывоз, экспорт крестьянского хлеба и тем поднимая цены на хлеб внутри страны. Для того, чтобы хлеб вывозить, нужно иметь какие-либо пути, либо сухопутные, либо морские. Германия является для нас самым важным рынком для крестьянского хлеба. Германскому рабочему без нашего хлеба не прожить, и своей революции, своей советской республики не поддержать. Америка ее кормить не будет; если и будет, то — как нас, немножко подкармливая, на третьем, четвертом или пятом году советской республики. Если бы такое несчастье стряслось, что пришлось бы Германии кормиться хлебом Ары*, американским филантропическим хлебом, то это могло бы случиться не ранее, как через известный срок, но в первый год, конечно, американский купец немецкой республике хлеба не даст. Англия, весьма вероятно, будет блокировать германские порты, как блокировала нас, наши порты. Стало быть, остается только одна возможность — это доставка русского хлеба в Германию, нашего советского союзного хлеба. Пути два: морской (он — не безопасен, потому что там господствует Англия) и сухопутный, который ведет через Польшу. Стало быть, для немецкой революции вопросом жизни и смерти является наш хлеб, для нашего же хозяйственного развития этим вопросом является германский рынок. Нам нужен германский рынок для нашего хлеба, и нам нужны немецкие товары, продукция немецкой промышленности для наших крестьян и рабочих. Вообще говоря, нет в мире двух стран, которые по экономической своей структуре и по интересам в такой степени дополняли бы друг друга, как Советский Союз, с одной стороны, и Германия, с другой: Германия, архи-индустриальная страна с величайшей техникой, с высокой культурой, и мы, с нашими необъятными пространствами, с необъятными сельскохозяйственными возможностями и нашей технической отсталостью и низкой культурностью. Практически хозяйственный и всякий иной союз этих двух стран представит собою величайшую силу, которая когда-либо существовала на земле. Но между этими двумя странами лежит Польша. В этом нетрудно убедиться, если взглянуть на карту, и польские дипломаты время от времени на эту карту смотрят и в этом убеждаются. Это тоже придает довольно серьезный характер нынешней международной обстановке. Дело сводится к простому коммерческому требованию свободного транзита. Поляки должны нам дать свободный транзит в Германию, на Запад; мы им даем для Лодзи некой промышленности мануфактурный транзит в Персию и куда угодно. Свободный транзит. Когда эти вопросы поднимались в польской печати, то многие польские политики отвечали, что на это пойти нельзя, нельзя заставить Польшу занять положение в щипцах между Германией и Россией. Это совсем не убедительно, потому что щипцы эти существуют географически. Они существуют; менять же квартиру государство не может. Польша живет там, где живет, между нами и Германией. В Риге, когда мы вели переговоры с Польшей, мы предлагали, чтобы на известной части территории у нас была общая граница с Германией; непосредственный стык с Германией. Тогда мы, разумеется, Польшу беспокоили бы гораздо меньше. Польша, воспользовавшись тогда тем, что у нас в тылу был Врангель, еще не раздавленный, предъявила нам условия неслыханные, которые мы вынуждены были принять, и в силу этих условий мы оказались отделенными от Германии; нас разделяет Польша.
* American Releif Administration —в просторечии — Ара. Американское агентство для помощи голодающим. В 1919 г. распространяло продовольствие в разоренных оккупацией Бельгии и северной Франции, потом в Австрии, Польше, Румынии и других голодающих странах. В 1922 г. помогало России во время голода и эпидемии тифа. — /И-R/
Польша, однако, может в этих условиях играть две роли: роль моста между нами и Германией и роль барьера между нами и Германией, неприступной стены… Это зависит от ее политики. Мы предпочли бы, чтобы Польша играла роль моста, — у этого моста можно поставить рогатки и требовать у каждого проходящего высокой платы за транзит. Мы готовы платить высокую плату. Польша будет иметь все преимущества своего географического положения в щипцах, но если бы Польша хотела стать барьером между нами и Германией, это означало бы, что она хочет удушить голодом германских рабочих, а нас лишить выхода на европейский, а, стало быть, и на мировой рынок. Только так стоит вопрос. Вопрос о свободном транзите на Запад есть вопрос жизни и смерти и для нас, и для германского рабочего класса. Даст ли Польша этот транзит? А почему бы и нет. Почему бы польской буржуазии не сделать этого шага, который дал бы ей барыши и который избавил бы восточную часть Европы от страшных осложнений. Конечно, транзит мы понимаем реально, т.-е., что мы будем иметь непрерывную возможность вывозить свой хлеб в Германию, а для этого Польша должна не воевать не только с нами, но и с Германией. Если бы она воевала с Германией, то стык исчез бы, и мы могли бы перевозить хлеб. Значит, тут взаимные обязательства и невмешательство в германские дела. Ясная и простая программа. Это должно стать нашей программой в отношении к Польше. Эта программа мира или войны? Программа мира, безусловно. Я говорю совершенно серьезным тоном — война для нас была бы очень тяжким испытанием, в этом надо дать себе ясный отчет. Мы только начали оправляться, еще далеко не свели концы с концами, «ножницы» тоже имеют свое значение… Война сейчас, если бы она завязалась, означала бы борьбу не мелкого вида или типа, а то, что называется в учебниках большой войной, т.-е. войной, которая вовлекла бы миллионы армии и продолжалась бы месяцы и месяцы. Это означало бы чудовищный удар по нашему хозяйственному и культурному развитию, и, разумеется, не меньший, а, вероятно, больший удар по хозяйственному и культурному развитию Польши. Вообще, предвидеть последствия такой войны, которая вовлекла бы ряд других стран, чрезвычайно трудно сейчас, но есть опасность, как бы в этой войне, в крови, в разорении не погибла и германская революция. Мы больше всего заинтересованы. в том, чтобы германский рабочий класс внутри у себя справился собственными силами, а вокруг Германии царил мир, чтобы гражданская воина в Германии не превратилась в империалистическую войну вокруг Германии и в самой Германии. Вот почему все наши усилия, усилия нашей дипломатии, должны быть направлены и будут направлены на то, чтобы отстоять мир, мир до конца. Удастся ли это — трудно сказать, потому что, вероятно, когда-нибудь, раньше или позже, нынешние противоречия Европы приведут к международному кровавому конфликту, но как можно дольше отстаивать мир и избавить от войны и себя, и германскую революцию — есть одна из наших важнейших государственных задач. Вот почему абсолютно неправильно, когда поговаривают по-обывательски, в обывательской среде, что, мол, что же, повоюем с Польшей. Вопрос так не стоит. Надо сказать: если бы мы так поставили вопрос, нас не понял бы рабочий массовик, нас не понял бы крестьянин. Война была бы делом нешуточным (повторяю это), и поднять сейчас на войну миллионы рабочих и крестьян, мобилизовать сотни тысяч крестьянских лошадей, повозок, наложить сейчас тяготы на спины крестьянства и рабочего класса, сделать это без абсолютной необходимости, — это было бы чистейшим безумием и величайшим преступлением. Сказать: война — для поддержки немецкого рабочего класса, это — отвлеченно. Что же может быть лучшей поддержкой рабочему классу, как не обеспечение его хлебом, а хлебом мы его обеспечим, если добьемся транзита Польши. Лучшей поддержкой рабочего класса будет, если Польша не ударит на Берлин через Познань, а эту поддержку мы окажем, если добьемся взаимных обстоятельств невмешательства военной рукой в германские дела. Это — наша программа, и эту программу мы должны понести в массы к рабочим и работницам, крестьянам и крестьянкам, чтобы они отдавали себе отчет, что мы не предаем немецких рабочих, что мы делаем все, что можно, чтобы спасти их, но в той форме, какая им полезна и нужна; что мы всеми силами и средствами будем бороться для поддержания мира до последней возможности. Это есть наша программа. Обеспечен ли успех этой программы? Я уже говорил, что было бы наивностью давать какие бы то ни было гарантии. Мы не знаем, как отразится ход событий в Германии на Франции, Польше и пр. Мы не знаем, где предел авантюризма, кровожадничества, хищничества господствующих классов разных стран. Поэтому, мы не можем ручаться наперед ни перед кем и перед народными массами нашей страны в том, что нынешние события не приведут к кровавому конфликту, и мы говорим, что надо быть готовыми. Если бы опасность войны измерялась только 33%, то готовиться надо было бы на полные 100%, потому что, если жребий выпадет все же кровавый — мы не должны быть раздавлены. Но в этой подготовке важнейший момент занимает идейная подготовка нас самих и трудящихся масс, идущих за нами и с нами. Нужно, чтобы каждый гражданин в нашей стране отдавал себе ясный отчет в той политике, которую мы сейчас ведем. А это не есть политика легкомысленной игры с войной, с огнем европейского конфликта, наоборот, это есть политическая, систематическая, упорная, настойчивая, последовательная борьба за сохранение мира вокруг германской революции, и нам нужно, товарищи, добиться того, чтобы широкие народные массы нашей страны вместе со своим советским правительством, с его дипломатией, переживали шаг за шагом все этапы германской революции в международной обстановке, чтобы они продумывали каждую меру, каждый шаг Советской власти, направленный в сторону обеспечения мира путем транзита и взаимным обязательством не вмешиваться в германские дела. Если прийти к крестьянину (я возьму вопрос в его обнаженной чистоте) какой-нибудь Пензенской губернии, где не очень твердо знают, что такое Германия и где Германия, и сказать: «Товарищ или крестьянин, мы идем воевать против Польши за немецких рабочих — давай повозку, давай лошадь, давай хлеб», — крестьянин не поймет нас, он отшатнется. Но если мы ему делом докажем, что, борясь за немецких рабочих, мы боремся за его интересы, ибо ему нужно вывозить свой хлеб и получать из Германии продукты промышленности, то мы этим мирным давлением, этими переговорами и т. д., не упуская ни одной меры, ни одного шага, добьемся решения этого вопроса мирным путем. А если не добьемся, если Польша станет барьером между нами и Германией? Если правящие классы Польши осмелятся сделать убийственную и самоубийственную попытку задушить два разделяемых Польшей народа, германский и наш, разумеется, из этого может вырасти и неизбежно вырастет война. Но если бы она выросла в таких условиях, то это была бы война, нам навязанная против нашей воли, против всех наших усилий, и она докажет каждому крестьянину, — а уж о рабочих и говорить нечего, — что здесь рок истории, что мы вместе с ними и во главе их все усилия приложили, чтобы другим — мирным путем — помочь германским рабочим. Это, товарищи, есть самый важный залог успеха в трудных исторических испытаниях, в войне, когда народ сознательно проходит через всю подготовительную эпоху, когда он понимает, что мы стремимся вырваться из окружающего нас кровавого кольца, сделать все, чтобы обеспечить нашему крестьянину возможность мирного хозяйственного развития, показанного ему в перспективе сельскохозяйственной выставки; то же самое и в отношении рабочего, который должен поднять нашу промышленность. Если, я говорю, после всех этих усилий — откровенных и честных — масса вместе с нами продумает их и если война тем не менее надвинется, тогда не будет щелей между рабоче-крестьянским правительством и рабочим классом, и между рабочим классом и крестьянством. Тогда огромный блок, этой революционной страны, как один человек, скажет себе: другого выхода нет, — и тогда мы будем драться, будем драться хорошо и врагов наших победим.
Стенографический отчет VIII Всеросс. Съезда Союза Связи.