Заключительное слово на заседании ЦКК.
Речь была в сокращении опубликована в главе «Исключение Троцкого из ЦК ВКП» в книге Троцкого, «Искаженная революция», изданной на французском и других языках в 1929 году. На русском языке он издал, тоже в сокращении, это выступление и другие материалы в книжке «Сталинская школа фальсификации», Издательство Гранит, Берлин, 1932 г., сс. 154-164. Мы печатаем речь по выправленной карандашом Троцкого стенограмме (Т-3160) без сокращений, но с несколькими поправками грамматического характера. — /И-R/
Троцкий: Это была «обвинительная» речь ответственного партийного товарища, члена президиума ЦКК. Не на митинге, не на массовке, не по шпаргалке Ярославского, где говорят все, что угодно, только бы против оппозиции, а на высшем партийном органе… И это говорит «обвинитель»… А факты все-таки сильнее вас. Высшие органы партии, разумеется, имеют огромное значение. Но факты сильнее вас. Вот я пришел сегодня с утреннего заседания и застал у себя две телеграммы «не для печати», которые снова опровергают то, что вы говорите. Одна, как нарочно, об Англо-Русском комитете, а другая — о китайской революции. Они скрыты от партии. Первая телеграмма:
«ЛОНДОН, 22 июня (ТАСС). Генеральный совет профессиональных союзов рассматривал сегодня сообщение Хикса и Ситрина из Берлина от 18 июня о свидании их с представителями ВЦСПС и постановил передать его, а также резюме переписки с ВЦСПС в комиссию по международным сношениям для доклада».
Наши представители, оказывается, уже виделись с представителями Генсовета. В Англии об этом свидании буржуазная печать уже говорит, а мы пока ничего не знаем.
Петерс. Как не знаем, везде напечатано.
Троцкий: Напечатано было, что будет свидание. Но уже во всей Европе говорят о самом свидании, доклады есть. А телеграммы ТАССа — «не для печати». Слушайте далее:
«Кроме того, Генеральный совет обсуждал текст заявления, которое будет принято им на следующем заседании. Очередное заседание совета нормально должно состояться лишь в июле и профсоюзные круги усматривают в этом признак того, что Генеральный совет не согласен на созыв Англо-Русского комитета. В беседе с представителем ТАСС, корреспонденты газет по вопросам рабочего движения, близкие к правому крылу совета, охарактеризовали создавшееся положение, как "объявление войны русским"».
Итак, решили передать предложение о созыве Англо-Русского комитета в комиссию по международным делам для доклада. Этот саботаж совершенно правильно оценивается, как «объявление войны русским». Такова телеграмма, которая сегодня пришла из Лондона, но объявлена «не для печати». Что, мы — не имеем права знать это? И какие это такие «аристократы» скрывают от миллионной партии такую телеграмму?
Центральный Комитет должен ответить партии, кто скрывает такие телеграммы? Почему скрывает? А главное, кто оказался прав в отношении всей оценки Англо-Русского комитета? Год тому назад Московский Комитет говорил, что Англо-Русский комитет сыграет большую роль в случае военной опасности. Военная опасность давно налицо. Томский был в Берлине, имел там совещание. И что же? Предложение о том, чтобы собрать Англо-Русский комитет передается в комиссию по международным делам для доклада. Генсовет объявляет войну нам, а не Чемберлену. Это один факт.
Вот второй. Телеграмма из Науэна:
«НАУЭН, 22 июня (Радио). Генерал Фын Юйсян со штабом посетил Чан Кайши в главной квартире нанкинской армии и обсуждал вопрос о военном сотрудничестве. Шанхайская печать предвидит разрыв Фын Юйсяна в Ханькоу, тогда как коммунистические круги утверждают, что Фын Юйсян ведет переговоры от имени Ханькоу».
Что верно? И то, и другое может быть верно. Может быть, Фын Юйсян действительно уполномочен на это ханькоускими предателями, а может быть и то, что Фын Юйсян вступил в блок с Чан Кайши против Ханькоу. И когда тов. Орджоникидзе в объяснение таких явлений говорит, что у них нет Ворошиловых и Буденных, то он опрокидывает на голову весь вопрос. У нас в 1917 г. тоже не было Буденных и Ворошиловых. Но основная задача состояла тогда в том, чтобы разложить вражескую армию. В Китае есть только вражеские армии. Задача большевика заключается прежде всего в том, чтобы разложить вражеские элементы армии. Ибо смешно, с точки зрения большой революционной перспективы, видеть сейчас задачу в северном походе. Чей это поход? Не в северном походе заключается сейчас наша задача, а в организации похода рабочих и крестьян против господствующих классов, связанных с империализмом. Вот наша задача! Только из революционного похода рабочих и крестьян против господствующих классов — против помещика, милитариста, реакционного гоминьдановского генерала, ростовщика — только и вырастет китайская красная армия. А никак не в сталинской погоне за генералами! Вы слышали, как эта новая школа говорит (т. Зиновьев здесь цитировал статью одного из красных профессоров новоменьшевизма): «Оппозиция провоцирует на конфликты с генералами». Мы не только «провоцируем» на конфликт с генералами, мы прямо и открыто призываем каждого китайского солдата, каждого китайского рабочего, каждого революционного крестьянина объединяться против генералов, строить солдатские Советы, травить, изгонять и истреблять помещиков-офицеров, создавать для этого солдатские революционные трибуналы, создавать свои крестьянские Советы в революционных провинциях. В этом состоит основная задача. Нельзя ссылаться на то, что у них нет своих «Ворошиловых» и «Буденных». Откуда же им взяться? Если поведем революционную линию, то создадим и красную армию. Или, как Ворошилов поучал на окружной конференции: там в Китае, нет-де революционных кадров, чего же с них и требовать?.. Чудовищно! Разве ленинская линия не была предпосылкой создания революционных партийных кадров? Разве на мартыновской линии в Китае можно создать революционные кадры? Разве молодость партии оправдывает меньшевистскую линию? Разве допустима та линия, которую проводит сейчас под нашим руководством, коммунистическая партия в Китае? За большевизм против меньшевизма идет сейчас у нас с вами борьба, за судьбу китайской революции.
Некоторые из выступавших здесь как бы щеголяли тем, что не отличают Чен Дусю от Тан Шенчжи или Тан Пинсяна. Это, товарищи, в большевистском высшем органе! Конечно, нельзя запомнить все имена, но ведь это основные имена. Как же так? Я говорю вам: это направление, это курс. Как же можно на ЦКК говорить: «какие-то там Тан Пинсяны, черт их знает». Разве можно их теперь не знать? А если не знаешь, — нужно молчать, не говорить по такому вопросу. Ведь мы отличали Керенского от Корнилова, отличали коммуниста от эсера, от меньшевика? Если вы хотите руководить китайской революцией, вы, ЦКК, — а вы на объединенном пленуме вместе с ЦК будете обсуждать и решать этот вопрос, — то как же не знать этих имен да еще похваляться? Это недопустимый нигилизм по отношению к китайской революции, от которой наша судьба зависит не меньше, чем от нашей промышленности, или от нашей армии.
Я принимаю с удовлетворением заявление т. Янсона о том, что мы можем в любое время прийти в рабочую ячейку и говорить там в защиту наших взглядов и можем при этом пострадать только в том отношении, что рабочие нас отвергнут, а не в том, что ЦКК нас будет преследовать.
Я с удовлетворением принимаю к сведению, что заявление 83-х (теперь их гораздо больше) не есть нарушение партийной дисциплины, откуда я делаю вывод, что всякая репрессия по отношению к подписавшим заявление будет нарушением партийного устава. Я приму все меры к тому, чтобы о каждом случае таких репрессий доводить, по мере силы и возможности, до сведения тов. Орджоникидзе. Но я должен сказать, что это не есть позиция Ярославского. Я должен еще прибавить, — может быть, я пессимист и маловер, — но я считаю, что позиция тов. Ярославского сильнее, чем позиция тов. Орджоникидзе, потому что Ярославский гораздо тверже, решительнее и последовательнее проводит нынешний курс.
Я с удовлетворением принимаю к сведению заявление тов. Сольца о том, что я могу подвергнуть принципиальной критике его статью по вопросу о браке. Я с удовлетворением констатирую, что большинство здесь поддерживает это предложение тов. Сольца. Я с удовлетворением констатирую, что присутствующий здесь секретарь редакции «Правды» тов. Ульянова, не протестует против этого.
Я принимаю к сведению заявление тов. Ройзенмана относительно возбуждения им расследования о злосчастных пробках, с которыми продают водку, с новыми советскими лозунгами: «Без водки еда рот дерет», «Пьяный проспится»…, и пр. и пр. Я получил по этому поводу записку от нашего председателя с очень кратким и выразительным словом — «гадость». Я должен, однако, сказать, что пробка не живет сама по себе, она дополняет лишь тот факт, что рабочее государство продает водку,
Орджоникидзе: Зиновьев сам был за это, а я был против этого.
Троцкий: Если он был за, то он ошибался. Если вы были против, вы были правы. Надо, наконец, понять, что при царском режиме водка означала плюс для государственного бюджета и минус для частного хозяйства. Это было при царской системе. А что она означает при социалистической системе? Она означает плюс для государственного бюджета и минус для государственного хозяйства. Я утверждаю, что, помимо всех прочих последствий, вроде этих лозунгов, минус для государственного хозяйство гораздо больше, чем плюс для бюджета, и что мы таким образом ведем работу против самих себя.
Я с удовлетворением констатирую, что председатель оборвал тов. Ярославского, когда тот осмелился говорить об аресте мною Мясникова и о расстреле коммунистов. Я должен сказать, что подлые слушки о том, что я расстреливал коммунистов пущены в оборот довольно давно. И я должен вам рассказать, как реагировал Владимир Ильич на гнусные сплетни о том, что я расстреливал коммунистов. Товарищи, у меня здесь есть копия бланка, который в подлиннике написан и подписан Ильичем. Оригинал я сдал несколько лет тому назад в Институт Ленина. У меня остался фотографический снимок, а это вот копия, написанная на машинке.
Сверху написано «председатель Совнаркома». Эти вот строки написаны рукою Ленина в самом низу страницы. Здесь сказано:
«Товарищи. Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов (Ленин)».
Написано это рукой тов. Ленина. Когда он мне это вручил, и внизу чистой страницы были написаны эти вот строки, я недоумевал. Он мне сказал:
«До меня дошли сведения, что против вас пускают слухи, что вы расстреливаете коммунистов. Я вам даю такой бланк и могу дать вам их сколько угодно, что я ваши решения одобряю, а наверху страницы вы можете написать любое решение и на нем будет готовая моя подпись».
Это было в июле 1919 года. Так как много распространяется теперь сплетен про мое отношение к Владимиру Ильичу и, что гораздо важнее, про отношение Владимира Ильича ко мне, то я хотел бы, чтобы кто-нибудь другой показал бы мне вот такую карт-бланш, вот такой незаполненный бланк за подписью Владимира Ильича, где Ленин говорит, что он заранее подписывает всякое мое решение, — а тогда от этого решения часто зависела не только судьба отдельных коммунистов, но и нечто большее. Так обстояло дело. Но я думаю, что и в этом вопросе Ярославский окажется сильнее Орджоникидзе, и по ячейкам пойдет версия Ярославского, а не то, что его тов. Орджоникидзе здесь осадил. Потом и сам Орджоникидзе скажет: «Ничего не поделаешь, массы требуют, а впрочем, я и сам убедился из речи Троцкого…»
Орджоникидзе: Какое предвидение!
Троцкий: Я с удовлетворением принимаю к сведению, что тов. Орджоникидзе осуждает передовицу «Правды». Но 500 тысяч экземпляров, отравленных клеветой, — политический факт, а осуждение тов. Орджоникидзе останется в четырех стенах. Ярославские имеются и в губерниях и в уездах. Статья Марецкого, или как там его звать, это сталинский камертон для уездных, губернских и иных Ярославских. Кампания пойдет по этому камертону. Это грязная спекуляция на черносотенных инстинктах наименее сознательных слоев.
Ярославский: Я протестую против клеветнических выпадов. Вы сами черносотенец. (Орджоникидзе звонит.)
Троцкий: Я с удовлетворением принимаю к сведению заявление тов. Орджоникидзе, что по его мнению, как и по моему, бюрократизм за последний год вырос.
Ярославский: Я протестую.
Розит: Тогда надо призвать к порядку клеветника.
Орджоникидзе: Никто вас не уполномочивал делать заявление.
Троцкий: Вопрос не просто в числе чиновников, вопрос в режиме, в курсе, в подходе управляющих к управляемым. На секретном узком активе в районе, где фракционный доклад против оппозиции делал секретарь райкома Яковлев, выступила одна работница и сказала примерно так:
«Все это правильно, с оппозицией надо расправиться, но вот беда в чем: когда человек одетый почище приходит в райком партии, его сразу направят, куда надо, а когда приходит работница, посерее, погрязнее, она долго стоит в передней».
Это говорила работница, член райкома. Такие голоса раздаются все чаще. Они означают не только то, что увеличилось число бюрократов, а что правящие круги все более и более врастают в верхние слои советско-нэповского общества, что создаются два слоя, два образа жизни, два рода привычек, два рода отношений или, если резкими словами сказать, создаются элементы бытового двоевластия, которое, при дальнейшем развитии, может превратиться в двоевластие политическое. А политическое двоевластие будет уже непосредственной угрозой диктатуре пролетариата. Огромный слой городского партийно-советского люда до 3-х часов живет, как чиновник, после 3-х часов живет, как обыватель, либеральничает против ЦК, а по средам, после 6 часов, осуждает оппозицию за маловерие. Это тип партийца, который весьма подобен тому царскому чиновнику, который исповедовал в частном порядке теорию Дарвина, а когда нужно — представлял свидетельство о святом причастии.
Тов. Орджоникидзе предлагает нам помогать ему в борьбе с бюрократизмом. Почему же вы снимаете оппозиционеров с работы? Разве они отказываются «помогать»? Есть, правда, попытки людей милютинского типа, были они и раньше (мне кажется, что тов. Орджоникидзе им не покровительствует), доказать, что оппозиционеры плохо работают, попытаться скомпрометировать их так сказать с заднего крыльца. Но я утверждаю, что подавляющее большинство оппозиционеров сняты не потому, что они свою работу исполняют плохо, или не в соответствии с директивами ЦК, а сняты они в наказание за свои убеждения, как оппозиционеры. Они сняты в наказание за так называемый «троцкизм».
Предложение тов. Орджоникидзе помочь ему в борьбе с бюрократизмом напоминает мне другое, более авторитетное предложение, — мой последний разговор с Владимиром Ильичом, после его писем о монополии внешней торговли и до его писем по национальному вопросу. Это было, думаю, за две-три недели до его второго заболевания. Он вызвал меня к себе, в Кремль, говорил об ужасающем росте бюрократизма у нас в советском аппарате и о необходимости найти рычаг, чтобы как следует подойти к этому вопросу. Он предлагал создать специальную комиссию при ЦК и приглашал меня к активному участию в работе. Я ему ответил:
«Владимир Ильич, по убеждению моему, сейчас в борьбе с бюрократизмом советского аппарата нельзя забывать, что и на местах, и в центре создается особый подбор чиновников и спецов, партийных, беспартийных и полупартийных вокруг известных партийных руководящих групп и лиц, в губернии, в уезде, в районе, в центре, т.н. ЦК и т.д. Нажимая на чиновника, наткнешься на руководящего партийца, в свите которого спец стоит и, при нынешнем положении, я на себя такой работы не мог бы взять».
Владимир Ильич подумал минуту и — тут я приведу почти-что дословно, — сказал так: «Я говорю, стало быть, о том, что надо бороться с советским бюрократизмом, а вы предлагаете к этому прибавить и Оргбюро ЦК?» От неожиданности я рассмеялся, потому что такой законченной формулировки у меня в голове не было. Я ответил: «пожалуй, что так». Тогда Владимир Ильич говорит: «Ну, что же, предлагаю блок». Я сказал: «С хорошим человеком блок очень приятно заключать». Под конец Владимир Ильич сказал, что он предлагает создать при ЦК комиссию по борьбе с бюрократизмом «вообще», а через нее подойдем и к Оргбюро ЦК. Организационную сторону он обещал еще «обдумать». На этом мы расстались. Затем я ждал недели две призывного звонка, но здоровье Ильича становилось все хуже, вскоре он слег. А потом Владимир Ильич прислал мне свои письма по национальному вопросу через своих секретарей, так что дальнейшего продолжения это дело не имело. (Шум в зале.)
Я об этом тогда же рассказывал ближайшим товарищам цекистам, и они, надеюсь, повторят дословно. Да это, товарищи, вытекает из всей тогдашней обстановки, — это было примерно тогда, когда Владимир Ильич писал или обдумывал свои письма по национальному вопросу, т.е. после того, когда он писал мне свои письма по вопросу о монополии внешней торговли и до того, как прислал записку по национальному вопросу.
Тов. Ярославский здесь пытался со свойственной ему в таких делах решительностью опровергнуть мою ссылку на то, что он недавно, на днях, рекомендовал Фын Юйсяна, как надежного революционера. Я предлагаю ЦК назначить комиссию для расследования этого дела, т.е. для расследования того, что тов. Ярославский говорил в действительности совсем недавно, на большой партийной ячейке, а именно: что Фын Юйсян — надежный революционер, «настоящий крестьянин» или «настоящий пролетарий», а когда ему сказали, что он благочестивый христианин, Ярославский ответил: «ничего подобного, после прибытия из Москвы он разогнал всех попов» и вызвал этим большие аплодисменты собрания в честь Фын Юйсяна, который из Москвы вернулся единомышленником Ярославского — активным безбожником.
Я возобновляю ходатайство о предоставлении мне стенограммы речи тов. Сталина от 5 апреля. Прошу председателя ЦКК предоставить мне эту стенограмму. Пока я являюсь членом ЦК, я имею право ее получить. Как член ЦК, я за свое право привык бороться. Итак, прошу дать мне, наконец, эту стенограмму.
Тов. Ярославский сказал, что Дан с удовольствием напечатает мою речь. Я не сомневаюсь, что Дан с удовольствием напечатает все, что узнает, о нашей внутренней критике, перепечатает все наши прения, чтоб усилить наши распри. Я повторяю то, что я однажды уже говорил на этот счет: если просмотреть буржуазную и социал-демократическую печать, то она очень часто хвалит оппозицию за критику, но беспощадно осуждает ее за политику. А вас она хвалит именно за политику, Со Сталиным она солидаризируется в политике, во внутренних делах и в Китайской революции, а нас она хвалит только за критику. Я напомню, что когда Ленин говорил о бюрократизме нашего советского аппарата, о комчванстве, о том, что мы унаследовали от царского режима худшие стороны бюрократизма, то вся белогвардейская сволочь ржала от радости и, однако, это нисколько не умалило значения той критики, которую Ленин направлял против нашей собственной государственной организации.
Я хотел бы хоть один раз, хоть кратко сказать здесь по поводу троцкизма, т.е. той лжи, которая фигурирует под видом моей политической биографии, в особенности в устах и под пером присутствующего здесь, в качестве судьи, Ярославского и ему подобных, Я говорил не раз, и это известно всем старым членам партии, что я по многим важнейшим вопросам некогда боролся против Ленина и большевистской партии, но меньшевиком я не был. Если понимать меньшевизм, как политическую классовую линию, — а только так его и надо понимать, — то меньшевиком я не был никогда. Я порвал организационно и политически с будущим меньшевизмом с середины 1904 года. т.е. с того момента, когда он становился меньшевизмом, т.е. начал складываться в политическое направление. Я порвал на вопросе об отношении к либеральной буржуазии, начиная со статей Веры Засулич, статей Аксельрода с его планом поддержки земских либералов, и т.д. Никогда я в вопросе о роли классов в революции не сходился с меньшевизмом. А это был основной вопрос. Ярославские обманывают партию и Интернационал не только о последнем десятилетии, но и более давнем прошлом, когда я стоял вне обоих основных фракций тогдашней социал-демократии.
На большевистском съезде в мае 1905 г. принята резолюция по вопросу о вооруженном восстании и о временном правительстве. На съезде была внесена тов. Красиным большая поправка, в сущности, особая резолюция, по поводу которой Ленин на съезде отзывался с чрезвычайной похвалой. Эта резолюция написана была целиком мной в Петербурге, издана Красиным, — на этот счет у меня есть доказательство, именно, записка Красина, написанная им мне на одном из заседаний. В важнейшей резолюции первого съезда большевистской партии по вопросу о вооруженном восстании и временном правительстве, центральная часть, — посмотрите протоколы — написана мной, и я горжусь этим. Может быть у моих критиков есть что-либо подобное в активе?
В 1905 году ряд прокламаций, которые издавались в Баку, в подпольной большевистской типографии, писались мною: к крестьянам по поводу 9 января, по поводу царского земельного законодательства и пр. В 1905 году в ноябре, руководимая Лениным «Новая жизнь» солидаризировалась с моими статьями в «Начале» о характере нашей революции. А я излагал так называемую теорию перманентной революции.
Орджоникидзе: Тем не менее, вы были в «Начале», а не в «Новой жизни».
Троцкий: Но вы как будто забываете, что большевистский ЦК, во главе с Лениным, единогласно принял тогда резолюцию об объединении большевиков с меньшевиками. Через несколько недель «Начало» слилось с «Новой жизнью», а «Новая жизнь» не раз писала горячие похвалы по адресу моих статей. Это был период объединительных тенденций. Через два месяца существования газеты слились, потом опять порвали. Я был уже в тюрьме… Конечно, я не был большевиком, это неоспоримо, но я говорю, что вы изображаете ложно мое прошлое. Вы умалчиваете, что в Совете 1905 г. я работал рука об руку с большевиками (Кнунианцем, Немцовым, Красиковым и др.). Разногласий не было. Ленин был абсолютно прав, когда малейшие разногласия с революционером, который стоял вне большевистской партии, брал под обстрел, нещадно бил за всякую половинчатость и недоговоренность, Но когда вы задним числом предъявляете мне мои ошибки, вырвав их из реального развития, исказив, преувеличив, это нечестно. Вы умалчиваете, что в Совете 1905 г. я работал рука об руку с большевиками. Вы замалчиваете, что Ленин в 1906 г. издал в «Новой волне» мою брошюру «Наша тактика», в которой определялось наше отношение к крестьянству в революции. Вы замалчиваете, что на Лондонском съезде 1907 года, Ленин одобрительно отозвался о моем отношении к буржуазии и крестьянству. Я утверждаю, что никогда не расходился с большевизмом больше, чем Роза Люксембург и Карл Либкнехт — в тех вопросах, в которых и они расходились с большевизмом. Пускай кто-нибудь посмеет сказать, что они расходились с большевизмом. Пускай кто-нибудь посмеет сказать, что они были меньшевиками.
Я не был тогда большевиком. Но я никогда не позволял себе таких чудовищных ошибок в организационном вопросе, из которых вытекают величайшие политические ошибки, как например, сохранение Англо-Русского комитета или подчинение китайской коммунистической партии Гоминьдану. Это оппортунизм не только в организационном вопросе, но и во всей политике, до которого я никогда не опускался, которого у меня не было даже в моменты самых правых отступлений моих от Ленина.
Кривов: А платформа в Вене?
Троцкий: Вы говорите об августовском блоке 1912 года?
Кривов: Да.
Троцкий: Это был плод примиренчества. Я еще не покинул тогда надежды на возможность объединения большевиков с меньшевиками. Но не забываете, что вы сами, Орджоникидзе, Ярославский и другие, входили в начале 1917 года — не в 1912, а в 1917 г.! — в общие организации с меньшевиками. Венская конференция — одна из попыток примиренчества. Я вовсе не думал блокироваться с меньшевиками против большевиков. Я еще надеялся на примирение большевиков с меньшевиками, стремился объединить их. Как всегда, Ленин не пошел на такое искусственное объединение. В результате примиренческой политики, я оказался формально в блоке с меньшевиками. Но я начал с ними немедленно же, на второй же день, бороться, и наступление войны встретило нас уже непримиримыми противниками. Между тем, Сталин был в то время, как оказывается, довольно вульгарным примиренцем, притом в самые острые моменты. В 1911 году Сталин писал про борьбу Ленина и Мартова, что это «буря в стакане воды». Это писал старый член большевистской партии! В марте 1917 г., Сталин был за объединение с Церетели. В 1926 году Сталин — за блок с Перселем, Чан Кайши, Ван Тинвеем. Мои ошибки — ничто перед этими ошибками. Мою деятельность с 1914 года по 1917, т.е. во время войны, с легкой руки Куусинена, — этого чистейшей воды социал-демократа, — искажают нещадно, особенно те господа, которые тогда были патриотами или каутскианцами. Напомню, что я написал в начале войны брошюру «Война и Интернационал», о которой т. Зиновьев, который не был и не мог быть тогда благожелательно ко мне настроен, писал, что она во всём основном правильно ставит вопрос.
Шкловский: Это было в 1914 году!
Троцкий: Совершенно верно, это было в 1914 году. Эта брошюра стала орудием крайних левых в Германии, Австрии, Швейцарии. Я был в то время революционным интернационалистом, хотя еще не был большевиком. Я работал во Франции с группой товарищей, социалистов и синдикалистов, которые вошли потом в Коминтерн, которые были в числе его учредителей. Я был выслан из Франции как революционный интернационалист. Я был выслан из Испании как революционный интернационалист. В Нью-Йорке я работал в «Новом Мире» вместе с Володарским и Бухариным. Задним числом меня ложно в чем-то обвиняли, фальсифицируя факты, такие «большевики», как Мельничанский, который был тогда заурядным меньшевиком…
В феврале-марте 1917 г. я в «Новом Мире» писал статьи, которые, конечно, не могут идти в сравнение по глубине со статьями Ленина — этого вы не можете от меня требовать, — но которые были написаны в том же духе, что и статьи Ленина, в то время, как Сталин выступал в «Правде», как полуменьшевик и полуоборонец. В канадском концентрационном лагере в Амгерсте я организовал немецких матросов-либкнехтианцев, которые позже дрались на стороне спартаковцев.
Орджоникидзе: У вас осталось четыре минуты, тов. Троцкий.
Троцкий: А я еще не подошел к ответу на поставленный вами основной вопрос о «закате» нашей революции.
Орджоникидзе: Зачем же вы так задержались на биографии?
Троцкий: Я думаю, что подсудимый имеет право говорить о своей биографии, и не председателю в таких случаях его ограничивать. И не я первый поставил вопрос о моей биографии. Мне это и в голову не приходило. Достаточно и без того вопросов. Но ведь именно сталинская фракция все политические вопросы подменила вопросом о моей биографии. И я отвечаю неопровержимыми фактами на вымыслы. Я ходатайствую перед Президиумом, чтобы мне было дано 15 минут для ответа по основному вопросу о судьбе нашей революции.
Орджоникидзе: Вы будете говорить оставшиеся четыре минуты, а потом мы поставим вопрос о продлении для вас времени.
Троцкий: Орджоникидзе упрекал меня за аналогию с Великой Французской революцией: не надо, мол, было говорить о тюрьме и гильотине, о перспективе заката и пр. Это суеверие: от слова не станется. Станется от факта, от действия, от ложной политики. Должен, однако, сказать, что самый вопрос этот был поднят отнюдь не по моей инициативе. Я утверждаю это категорически. Сольц не опроверг моей основной ссылки на его слова. Поэтому я считаю эту ссылку подтвержденной. По словам Воробьева, Сольц сказал: «Вы думаете, Робеспьеру не было жалко Дантона, когда он отправлял его на гильотину? Вы думаете, Робеспьер не был искренний революционер, не думал только о благе революции, а кончил гильотиной, ибо такова логика революционной борьбы». Я на эти слова Сольца ссылался. Они дали мне повод поставить вопрос о разных этапах революции, о волнах ее подъема и спуска, временного или окончательного. Временного или окончательного, — в этом весь вопрос, т. Орджоникидзе. Прежде, чем остановиться на этом вопросе, я должен сказать, что по всем ячейкам идет в настоящее время подготовка дальнейших и дальнейших «выводов», подготовка по той именно линии, которую вы, тов. Орджоникидзе, так легко и бюрократически отводите: т.е. по линии отсечений и репрессий. Я утверждаю, да, так легко и бюрократически, закрывая глаза на то, что делается в партии и над партией. Уже здесь один товарищ говорил: «Как бы не вышло так, как не нужно, чтобы вышло». Это отголосок настоящей, реальной подготовки… На всех ячейках докладчики, специально дрессированные Углановыми и Мандельштамами, ставят каждый вопрос об оппозиции так, что поднимается рабочий, добровольно или чаще всего по наряду, и говорит: «Чего же вы возитесь с ними, не пора ли их расстрелять?» Тогда докладчик со скромно-лицемерной миной возражает: «Товарищи, не нужно спешить». Это уже вошло в обиход партии. Вопрос ставится всегда за спиной оппозиционеров, с инсинуациями, с грязными намеками, с грубыми, бесчестными, чисто сталинскими искажениями оппозиционной платформы и революционной биографии оппозиционеров, с изображением их, как врагов революции, как врагов партии, — все это для того, чтобы вызвать у обманутых слушателей, у сырых молодых партийцев, которыми вы искусственно заполняете партийные ряды, бешеную реакцию, — и чтобы потом сказать: «Смотрите, мы готовы бы терпеть, но массы требуют». Это определенная сталинская стратегия, вы сами являетесь в бóльшей или меньшей мере организаторами этой кампании, а потом получаете волну ее на себя и говорите: «Партия требует, ничего не могу сделать»…
Второй упрек, который делает мне тов. Орджоникидзе, — упрек политический, более общего характера. Он говорит, что в моем сравнении с Великой Французской революцией и выражается мой «пессимизм». Троцкий, мол, думает, что революция погибла. Если бы я думал, что революция погибла, к чему бы я стал бороться с вами? Вы никогда в этом деле не сводите концы с концами? Если я не верю в строительство социализма, как вы утверждаете, зачем я стал бы предлагать «грабить мужика», как вы также утверждаете, — может быть, из-за личной вражды к мужику? Если я не верю в революцию, то зачем я стал бы бороться? — тогда лучше плыть по течению. Поймите это, пожалуйста. Если кто думает, что революция все равно уж погибла, то он не станет бороться. Вы, товарищи, снова концов с концами не свели.
Октябрьская революция не погибла, я этого не говорил, я этого не думаю. Но я говорил, что Октябрьскую революцию можно погубить, если взяться за это как следует быть, — и кое-что в этом направлении вами уже сделано. Все ваше мышление, тов. Орджоникидзе, в этом вопросе не диалектично, формально: оно игнорирует вопрос о линии, т.е. о борьбе живых сил, о партии, оно проникнуто насквозь фатализмом… Вы различаете оптимизм и пессимизм, как какие-то две неподвижные категории, независимые от условий и от политики: по-вашему можно быть или только «оптимистом», или только «пессимистом», т.е. можно думать, либо что революция совершенно погибла, либо что она не погибнем ни при каких условиях и что бы мы ни делали. Неверно и то и другое. Разве революция не проходила уже через ряд подъемов и спусков? Разве не было величайшего подъема в период октябрьского переворота, и разве не висели мы на волоске во время Брестского мира? — Вспомните, как в борьбе против левых коммунистов Ленин говорил, что управлять автомобилем власти в эпоху революции чрезвычайно трудно, потому что все время приходится круто поворачивать. Брест был отступлением. НЭП, после Кронштадтского восстания, был отступлением. И разве каждая волна отступления не порождала, в свою очередь, оппортунистических настроений? Ясно, что когда эти отступательные движения и снижения революции затягиваются на год, на два, на три, они вызывают более глубокое снижение настроений массы, также и партии. Тов. Орджоникидзе, вы — кавказец, вы знаете, что дорога, когда она ведет в гору, идет не прямо, а идет изгибами и зигзагами, причем нередко приходится после крутого подъема, спускаться две-три версты вниз, потом опять вверх, а в целом дорога все-таки идет в гору. Проделывая частичный спуск вниз, я должен знать, что дорога повернет и снова пойдет вверх. Если же я ради «оптимизма», не буду вообще отмечать эти зигзаги вверх и вниз, то телега моя полетит на одном из поворотов в пропасть. Я говорю: в данное время ваша дорога идет вправо и вниз. Опасность в том, что вы этого не видите, т.е. закрываете на это глаза. А с закрытыми глазами опасно ехать в гору.
Мы поднимаемся десять лет. За это время у нас был Брест, было Кронштадтское восстание, введен был НЭП. А разве НЭП, введение которого было безусловно необходимо, не породил таких явлений, как устряловщина, которая захлестывает правый фланг нашей собственной партии?
Осенью 1923 года у нас был грандиозный подъем, параллельно с подъемом Германской революции. А после поражения ее и у нас наступил отлив. Из этого отлива выросла сталинская теория социализма в одной стране, упадочная теория, которая в корне противоречит основам марксизма. В 1926 году, во время Китайской революции, был сильный подъем вверх, одновременно с улучшением нашего международного положения. Затем — усиленный отлив — после шанхайского поражения Китайской революции. Надо брать кривую исторического движения во всей ее конкретности. С 1923 года мы имеем ряд больших поражений. Жалкий трус тот, кто пришел бы в уныние. Но слепец, тупица и бюрократ тот, кто не отличает правой ноги от левой, подъёма революции от спуска, лица революции от ее задней части. Когда я в январе 1924 г., после поражения, беседовал с Брандлером, он мне сказал: «Осенью 1923 года я не был с вами согласен, потому что вы были слишком оптимистичны; теперь вы слишком пессимистичны, я опять-таки с вами несогласен». Я ему ответил: «Тов. Брандлер, боюсь, что из вас революционера не будет, потому что вы не отличаете лица революции от ее противоположной части».
Тов. Орджоникидзе берет вопрос о победе или поражении революции вне всякой зависимости от диалектики процесса, т.е. от взаимодействия нашей политики и объективных условий. Он ставит вопрос так: либо неизбежная победа революции, либо ее неизбежное поражение. А я говорю: если возьмемся вплотную, как следует, ошибаться, мы можем революцию погубить. Если же все силы приложим к выправлению ложной линии, тогда победим. Но утверждать, что все, что бы мы ни делали, — и в отношении кулака, и в отношении Англо-Русского комитета, и в отношении Китайской революции, — повредить революции не может, что она «все равно» победит, — так могут рассуждать только безразличные бюрократы. А они-то и способны погубить революцию.
В чем отличия нашей революции от Французской?
Во-первых, в экономическом и классовом фундаменте эпохи. Во Франции руководящую роль играли городские мелкобуржуазные низы; у нас — пролетариат. Только благодаря этому буржуазная революция могла у нас перерасти в социалистическую и развиваться как таковая, — пока еще с большими препятствиями и опасностями. Это — первое отличие.
Второе отличие: Франция была окружена феодальными странами, более отсталыми в экономическом и культурном смысле, чем сама Франция. Мы же окружены капиталистическими странами, в технико-производственном отношении более передовыми, чем мы, с более сильным и культурным пролетариатом. В этих странах революции можно ждать в сравнительно близком будущем. Значит, международная обстановка нашей революции, несмотря на то, что империализм нам смертельно враждебен, в широком историческом смысле несравненно более благоприятна, чем это было во Франции в конце XVIII века.
И, наконец, третье отличие. Мы живем в эпоху империализма, в эпоху величайших международных и внутренних потрясений — и это создает ту большую подъемную революционную кривую, на которую наша политика опирается. Но нельзя думать, что эта «кривая» нас при всяких условиях вывезет. Неправильно это! Кто думает, что мы можем построить социализм, даже в том случае, если капитализму удастся разбить пролетариат на несколько десятков лет, тот ничего не понимает. Это не оптимизм, а национально-реформистская глупость. Мы можем победить только как составная часть мировой революции. Нам необходимо дотянуть до международной революции, даже если бы она ещё отодвинулась на ряд лет. Направление нашей политики имеет в этом отношении решающее значение. Правильным революционным пролетарским курсом мы укрепим себя на ряд лет, укрепим Коминтерн, продвинемся по социалистическому пути вперед и достигнем того, что нас возьмет на большой исторический буксир международная революция.
Политикой сползания, курсом на термидор, затормозим мировую революцию, ослабим себя и наверняка погубим. Что же у нас сейчас имеется? Погибла ли революция? Я этого не считаю ни в каком случае. Иначе не было бы смысла бороться. Но я считаю, что у нас сейчас наметилось за последние три года глубокое революционное снижение, и вследствие объективных причин и вследствие ложной политики. Объективные причины общеизвестны. Разбила буржуазия немецких рабочих в 1923 году? Разбила. Здесь упоминалось уже о поражениях в Болгарии и Эстонии. Китайскую революцию на данном этапе разбила китайская буржуазия, совместно с империализмом? Разбила. Это все факты крупного исторического значения. Отражаются они на нас? Отражаются. Наше развитие к социализму задерживают? Задерживают. Кризисы в нашем хозяйстве, которые выражаются в различных ножницах, создают почву для недовольства и снижения революционного настроения крестьянских и рабочих масс? Создают.
Вы говорите о нашей «панике». Какая чепуха! А я говорю вам: ваша бюрократическая слепота может нас погубить. Об этом я сказал и на Исполкоме Коминтерна: бюрократическая слепота есть самая опасная из всех опасностей. Бюрократическая слепота, выдающая себя за «оптимизм», может нас погубить.
Тут вот товарищ возмущался тем, что я говорил насчет партийного режима, как насчет величайшей опасности. Да, так оно и есть. Если в партийном режиме есть несоответствие между целью и средством, между задачами и методами — внутренние ножницы, то они могут нас разрезать и зарезать. Как проверить партийную линию? Мы ее проверили ярче и безошибочнее всего на Китае. Я читал вам сегодняшнюю телеграмму, которую вы вынуждены были скрывать от партии, потому что она обнаруживает неправильность вашей линии.
Орджоникидзе: То, что вы читали, т. Троцкий, это опубликовано в газетах,
Троцкий: Конечно, по частям приходится сообщать. Но преступление заключается в том, что основные факты скрываются по несколько недель от партии. Но есть другое обстоятельство, более важное, которое заключается в самом содержании телеграммы. Оно свидетельствует, что мы сейчас в основных вопросах бредем, как слепые. Мы «вооружали» международный пролетариат надеждой на Перселя, китайских рабочих — надеждой на Чан Кайши. Разве это революционная политика? Я уже говорил на ИККИ, что при такой линии грош цена всем разговорам насчет всеобщей забастовки и вооруженного восстания на случай войны. Кто надеется на Перселя, кто способен на него надеяться, не может идти и никогда не пойдет по этому пути. Как может английский рабочий снова подняться на генеральную стачку? Для этого ему нужно восстать не только против капитала и его государства, но и против всего аппарата тред-юнионов и рабочей партии, против общественного мнения своей собственной бюрократии. Он должен возненавидеть эту подлую подкупную бюрократию для того, чтобы развернуть всеобщую стачку. А что вы делаете? Вы, с одной стороны, говорите, что мы поможем международной революции, а с другой стороны, — братаетесь с Перселем, говорите, что он у нас — запасной друг на случай войны, помогаете ему обманывать и усыплять рабочих. Можно ли такой политикой поднимать рабочих на всеобщую стачку и восстание? Неужели вы забыли все, чему учил нас Ленин по этим основным вопросам?
Я говорю, что партийный курс представляет собой главную опасность. Он душит революционный отпор и укрепляет правый курс. В чем ваш правый курс? Я утверждаю, что вы делаете ставку на крепкого крестьянина, а не на батрака, не на бедняка. Я утверждаю, что вы держите курс на бюрократа, на чиновника, а не на массу. Слишком много веры в аппарат. В аппарате — огромная внутренняя поддержка друг друга, взаимная страховка, — вот почему Орджоникидзе не удается даже сокращать штаты. Независимость от массы создает систему взаимного укрывательства. И все это считается главной опорой власти. В партии у нас сейчас ставка на секретаря, а не на рядового партийца. Таков весь режим партии: ставка верхушечная, на аппарат, а не на рядового коммуниста, не на массовика. У вас ставка на Перселя, а не на возмущенного Перселем рабочего. Не на революционного углекопа, а на Перселя, который предал углекопов. Вы держите в Китае курс на Чан Кайши, на Ван Тинвея, а не на шанхайского пролетария, не на кули, который на плечах тащит пушки, не на восстающего крестьянина. У нас сейчас ставка на Мартынова, ставка на Рафеса, на Петровского, на Стецкого, на Марецкого, на Шмераля, на Пеппера, на Куусинена. Это люди — гнилые и полугнилые в политическом смысле, в трудную минуту они нам не помогут.
Вы ставите вопрос об исключении нас из ЦК. Конечно, каждый из нас будет работать на любом месте, как рядовой партиец. Но ведь это не решает вопроса. Вам придется делать дальнейшие выводы. Жизнь вас заставит делать эти выводы. Может быть, вам лучше остановиться раньше и изменить курс. Отсекая нас, вы усилите поправение партии, усилите поправение Коминтерна. Вы отсекаете нас во имя «поддержки» Перселя, который предаст вас. Если вы, ЦКК, не хотите этого понять, то вы не только не облегчите партийного кризиса, но, наоборот, до последней крайности затрудните исправление партийной линии.
Орджоникидзе: Ко мне поступило заявление Емельяна Ярославского относительно выражения тов. Троцкого, что он, Емельян Ярославский, играет на черносотенных чувствах толпы. Я, к сожалению, не расслышал этого выражения тов. Троцкого, иначе я призвал бы его к порядку. «Я решительно протестую против заявления тов. Троцкого… (читает) Я считаю это заявление тов. Троцкого бесчестной клеветой».
Слово имеет т. Зиновьев.