Политика дальнего прицела.
(По поводу июльских дней 1917 года).
Одна из последних статей Троцкого, пропущенных сталинской цензурой, и даже без возражений Редакции «Правды». — /И-R/
«На Надеждинской улице был задержан субъект в солдатской форме, который заявил на митинге, что Ленин — один из честнейший людей, а не агент германцев. По требованию толпы неизвестный был отправлен в местный комиссариат, где выяснилось, что он бывший городовой». («Речь», 6 июля).
Это одно из тысячи сообщений на тему об едином фронте большевиков, немецких империалистов и русской реакции. Фабриковала такого рода сообщения царская контрразведка при содействии своих английских и французских коллег. Политическое оформление брали на себя кадеты, наиболее образованная и умная партия среди правящих. Эсеры и меньшевики приспособляли эту политику к уровню так называемой «революционной демократии».
Верили ли кадеты, что большевики являются «агентами» германского империализма? Вопрос в сущности второстепенный. Кадеты считали, что большевики «объективно», во всяком случае, содействуют Гогенцоллерну. «Пройдет ли и на этот раз вождям большевизма их изменническое поведение так же безнаказанно, как и прежде?» — спрашивала «Речь» 7 июля. Изменническое поведение понималось в буквальном смысле, т.е., как такое поведение, которое сознательно служит Гогенцоллерну против революции.
«Чьи это руки?» — спрашивал в «Воле Народа» Питирим Сорокин. — Отвечаю: руки германского генерального штаба и руки подлинной реакции, прикрывающейся девизом революции. Нужны доказательства? Их у меня нет. Но есть у меня ряд фактов, которые наводят на это предположение». (6 июля).
Опять тот же треугольник: германский генеральный штаб — русская реакция — большевики. Доказательства? Их нет. Это значит, что у Питирима Сорокина (кажется, тогдашний секретарь Керенского) еще не было документов, изготовленных русской или английской контрразведкой. Но потребность в таких документах уже была. А документы всегда появляются на свет, когда на них есть спрос. Пока же Сорокину было достаточно фактов, «наводящих на предположения».
Вряд ли руководители эсеров и меньшевиков верили сами хоть на минуту, что у большевиков связь с германским правительством. Но суть вся в том, что без такой «рабочей гипотезы» мелкобуржуазные пошляки вообще не могли себе объяснить наше поведение. 8 июля эсеровская «Воля Народа» цитировала «Речь»:
«Большевизм скомпрометировал себя безнадежно, бессмысленность его выступления представлялась просто непостижимой до тех пор, пока Ленину не было брошено позорящего его обвинения в том, что он германский наймит. Это обвинение пало на необыкновенно благоприятную почву, ибо только оно давало объяснение странному направлению большевистского бунта. В эту минуту произошел исключительный по резкости перелом настроений, и большевизм умер, так сказать, внезапной смертью».
Большевизм брал слишком далекий прицел для понимания соглашательской верхушки. Облегчала ли большевистская пропаганда работу гогенцоллерновских генералов? Последние, во всяком случае, явно спекулировали на этом. В своих изданиях для русских военнопленных немцы одно время довольно настойчиво похваливали большевиков. Самое разрешение Ленину и другим проехать по немецкой территории диктовалось, конечно, той же надеждой на «разлагающую» роль большевиков. С этой точки зрения и Милюков, и Керенский, и Бурцев, и Дан могли довольно-таки убедительно для своей аудитории доказывать, что большевики, если и не за деньги, не преднамеренно, не сознательно, то по крайней мере «объективно» содействуют видам Гогенцоллерна. Нельзя также отрицать и того, что крайняя реакция, вернее, наиболее ее авантюристская часть, спекулировала на большевизме, вернее, на подготовляемой им гражданской войне. Таким образом весь этот треугольник: немецкий штаб — контрреволюционеры — большевики не был просто голой выдумкой фальшивомонетчиков охранки. Нет, на нем была своего рода печать действительности, только преломленной через перепуганное воображение слепенького и гнусненького мещанина. Непосредственно могло действительно казаться, что политика большевизма облегчает наступление Гогенцоллерна на молодую, только еще развертывавшуюся революцию. Более того: частично, в пределах дня, недели, месяца, это до некоторой степени так и было. Но суть-то в том, что большевистскую политику нельзя брать в разрезе одного лишь сегодняшнего дня. В своем развитии именно большевизм оказался смертельным для империи Гогенцоллерна.
«Большевики — немецкие шпионы. Ленин и Козловский — главари шайки германских агентов», — так писали 6 июля Алексинский и Панкратов. «Ленин и ленинцы должны быть арестованы», — требовала каждый день суворинская «Маленькая Газета». И даже «Русские Ведомости» — орган наиболее травоядной разновидности русского либерализма — твердили: «С немецкими друзьями и агентами разговоры должны быть коротки, и по отношению к ним неуместны товарищеские увещевания» (7 июля).
Ярче и отчетливее всего работали контрразведчики, Алексинский, Суворин и Кº. Они уже вызвали к жизни прапорщика Ермоленко, который все видел, разумеется, собственными глазами. На Ермоленок был гигантский спрос. Только показания Ермоленки приносили обывателю, мещанину, чиновнику, интеллигенту, кулаку «просияние своего ума»: так вот чем объясняется ленинская политика!
По той же схеме, но осторожнее, вороватее вышивали свои узоры соглашатели.
«Известия Петроградского Совета», руководящий орган так называемой революционной демократии, писали 8 июля:
«Контрреволюция показала свои зубы именно с той стороны, на которую мы так часто указывали. Она пришла под флагом самых крайних, самых левых, самых революционных лозунгов».
Это формула Церетели. В сущности, это формула всякой половинчатости, всякой межеумочности, всякого соглашательства. Крайние левые своей политикой служат делу реакции, — либералы бросали в свое время это обвинение социал-демократам, социал-демократы бросают его ныне коммунистам. Контрреволюция, — говорил Церетели, — войдет не иначе, как через ворота большевизма. Значит ли это, что большевики находятся в прямом союзе с контрреволюцией? Кадеты и Бурцев утверждали, что дело обстоит именно так. Эсеро-меньшевистские «Известия» подходили к тому же вопросу более осторожно, вернее, более воровато. Они писали:
«Не может быть никакого сомнения, что именно контрреволюцией был задуман и с дьявольской хитростью приведен в исполнение бессмысленный бунт этих дней. Тем хуже, конечно, для вождей большевизма, обнаруживших полную неспособность разбираться в окружающей их обстановке… В дни революции их дергала за ниточку черная рука контрреволюции».
Плехановец Дневницкий шел несколько дальше:
«Теперь уже ни для кого не тайна, что работа ленинцев тесно переплетается с работой бывших деятелей из союзов «Русского народа», «Михаила Архангела» и пр. им подобных. Есть основание предполагать, что многие члены названных союзов вступили в ряды ленинцев и анархистов». (13 июля, «Без проигрыша»).
Левоцентристские соглашатели из «Новой Жизни» отвергали «очевидца» Ермоленко со всеми его уликами и вещественными доказательствами. Что большевики своей политикой оказывают услугу империализму и контрреволюции, в этом «Новая Жизнь» не сомневалась. Но причину столь пагубной политики она видела не в немецком золоте, а в более тонкой материи: в непонимании большевиками марксизма.
«Вожди большевизма не учли, — писала «Новая Жизнь» 20 июля, — или не захотели учесть того обстоятельства, что рабочая масса Петербурга за 3 года войны густо прослоилась такими элементами, которым чужды интересы рабочих как класса, элементами мелкобуржуазными… Этим элементам чужда та классовая здоровая инерция, та длительная планомерность, то чувство классовой солидарности, которые характеризуют все выступления пролетариата».
Все несчастье большевиков было, как видим, в том, что они подлаживались под наиболее серые и отсталые элементы пролетариата, не выварившиеся в фабричном котле. По этой-то причине политика нашей партии пропитывалась «мелкобуржуазными элементами», срываясь с марксизма на анархо-большевизм.
Ту же тему, только в другом разрезе, развивал в «Новой Жизни» покойный Рожков:
«Ленинство, — писал он, — происходит вовсе не от веры в революцию, а от неверия в нее. Ленинцы считают реакцию и буржуазию необычайно сильными, а революцию очень слабой…
Отсюда и стремление начать сейчас, немедленно и у нас, в отсталой стране, социалистическую революцию: авось либо этим удастся раскачать слишком «обуржуазившийся», утративший «революционность» западно-европейский пролетариат». («Революция, страх и культура», 20 июня).
В одном, однако, решительно все оттенки либерального общества и «революционной демократии», т.е. ее соглашательской мелкобуржуазной верхушки, были совершенно единодушны: большевизм кончил «полным крахом», «большевизм скомпрометировал себя безнадежно», большевизму «уже не подняться». Соглашатели ничего ровнехонько не понимали в большевистской политике, как это и полагается мелким буржуа, оглушенным великими событиями, которые временно подняли их на неожиданную для них самих высоту. На другой день после февральского переворота «революционные» мелкие буржуа не хотели думать, что главные задачи еще впереди, — они сразу почувствовали себя людьми порядка, который они назвали «революционным», чтобы поскорее освятить его. В большевиках они искренне видели бессмысленных потрясателей этого порядка, прямое исчадие анархии. Чего хотят эти люди? Соглашатели не находили объяснения. Вот почему они вынуждены были принимать или, по крайней мере, терпеть те объяснения открыто черносотенного характера, которые подбрасывала им контрразведка по каналам либеральной печати.
А большевизм ориентировал свою политику по большим историческим факторам, по массам, по классам. Большевизм брал дальний прицел. Но именно потому, что большевики не пошатнулись и не согнулись под громами и молниями мещанского общественного мнения в июле, не дали себя запугать травлей, ложью, клеветой, милюковщиной, ермоленковщиной, либердановщиной, — именно поэтому они, взяв дальний прицел, на деле чрезвычайно сократили сроки и приблизили события. Между июльскими днями и днями Октября прошло меньше 4 месяцев.
В дни июля партия получала последний закал для Октября. Старые подпольщики, боевики, каторжане, эмигранты учились здесь новому виду мужества: открыто выступать за свои взгляды не только против «полномочных органов революционной демократии» и их разнузданной печати, но нередко и против сбитых с толку и обманутых масс. «Терпеливо разъяснять!» — этот лозунг дан был Лениным в апреле. Бешеная черносотенно-либерально-соглашательская травля против большевиков, как агентов империализма и контрреволюции, имела своим более непосредственным и более поверхностным последствием обострение вражды к большевикам даже в довольно широких кругах рабочего класса. Но более глубокое последствие этой подлейшей из кампаний вылилось в жгучее стремление массы понять: в чем же тут, наконец, дело? В августе и сентябре «терпеливые разъяснения» находили все более гигантскую аудиторию, которая все более нетерпеливо рвалась к правде и к ее воплощению в жизнь.
То, что филистерам и просто дурачкам казалось в июле окончательным крахом большевизма, стало на самом деле предпосылкой его несравненного подъема. Злобное короткомыслие своих врагов большевизм победил проницательной и последовательной политикой дальнего прицела.
Л. Троцкий
«Правда» 19 июля 1927 г.