Кремль — консервативный фактор мировой политики.
Печатается по копии, хранящейся в Архиве Троцкого в Гарвардском университете, папка MS Russ 13 Т-4591 (Houghton Library, Harvard University) — /И-R/
Москву приглашают, Москву убеждают, Москву умоляют примкнуть к «фронту мира» и встать на защиту статус-кво. Москва в принципе давно согласна. Но она сомневается в готовности капиталистических демократий бороться с необходимой энергией за существующий порядок. Это парадоксальное распределение ролей показывает, что кое-что изменилось под солнцем, — не столько на Темзе и Сене, сколько на Москва-реке. Как всегда бывает с процессами органического порядка, изменения нарастали медленно, но под влиянием большого исторического толчка обнаружились сразу и именно поэтому поражают воображение.
Внешняя политика Советов проделала за последние пятнадцать лет не меньшую эволюцию, чем внутренний режим. Большевизм объявил в августе 1914 г. границы капиталистических государств, с их таможнями, армиями и войнами, таким же препятствием для развития мирового хозяйства, каким были средневековые провинциальные таможни для формирования наций. Свою историческую миссию большевизм видел в уничтожении национальных границ во имя советских соединенных штатов Европы и мира. Большевистское правительство начало в ноябре 1917 года с непримиримой борьбы против всех буржуазных государств, независимо от их политической формы. Не потому, чтобы Ленин вообще не придавал значения различию между военной диктатурой и парламентской демократией, а потому, что в его глазах внешняя политика государства определяется не его политической формой, а материальными интересами господствующего класса, В то же время тогдашний Кремль проводил коренное различие между нациями империалистическими и нациями колониальными или полуколониальными, становясь полностью на сторону колоний против метрополий, независимо, опять-таки, от политической формы тех и других.
В борьбе за самосохранение Советское правительство не отказывалось, правда, с самого начала от использования противоречий между буржуазными государствами, входя во временные соглашения с одними против других. Но дело могло идти тогда о соглашениях ограниченного масштаба и специфического типа: с разбитой и изолированной Германией, с полуколониальными странами, как Турция и Китай, наконец, с обиженной в Версале Италией. Основным правилом политики Кремля было при этом, что то или другое соглашение Советского правительства с буржуазным государством ничем не связывает соответственную национальную секцию Коммунистического Интернационала. Так, в годы после Рапалльского договора (апрель 1922 г.), когда между Москвой и Берлином установилось экономическое и отчасти военное сотрудничество, германская коммунистическая партия открыто мобилизовала массы для революционного переворота, и если она не сумела произвести его, то отнюдь не потому, что ей помешала кремлевская дипломатия. Революционное направление политики, которое было общим советскому правительству и Коминтерну, естественно, исключало в этот период возможность участия советской республики в системе государств, заинтересованных в сохранении того, что есть.
Страх перед революционной ролью Кремля держался в дипломатических канцеляриях Европы и Америки гораздо дольше, чем революционные принципы в самом Кремле, В 1932 г., когда внешняя политика Москвы была уже полностью пропитана духом национального консерватизма, французский официоз «Тан» с негодованием писал о тех «правительствах, которые воображают, что могут с безопасностью для самих себя ввести Советы в свою собственную игру против других держав». Тесное соприкосновение с Москвой грозит «разложением национальных сил». В Азии, как и в Европе, Советы «создают беспорядок, эксплуатируют нужду, возбуждают ненависть и чувство мести, бесстыдно спекулируют на всех интернациональных соперничествах». Франция, наиболее заинтересованная в поддержании версальского мира, еще оставалась в те дни для Кремля врагом номер первый. Второе место занимала Великобритания. Соединенные Штаты, ввиду дальности расстояния, стояли на третьем месте. Приход Гитлера к власти не сразу изменил эту нумерацию. Кремль хотел во что бы то ни стало, сохранить с Третьим Рейхом те же отношения, которые сложились с республикой Эберта и Гинденбурга, и продолжал шумную кампанию против версальского договора. Но Гитлер упорно не шел на встречу. В 1934 году был заключен франко-советский союз, однако, без военной, конвенции, — нечто вроде ножа без лезвия. Иден посетил Москву, но оказался вынужден выйти в отставку. Тем временем Европа обогатилась опытом мюнхенского соглашения. Многим дипломатическим канцеляриям и официозным изданиям пришлось спешно перевооружаться. 12 июня нынешнего года, когда мистер Странг вылетел из Лондона в Москву, тот же «Тан» писал о необходимости «побудить Советскую Россию ускорить заключение англо-франко-русского пакта». Соприкосновение с Москвой перестало, видимо, грозить «разложением национальных сил».
Превращение Кремля из революционного в консервативный фактор мировой политики вызвано было, конечно, не переменой международной обстановки, а внутренними процессами в самой стране Советов, где над революцией и над народом поднялся новый социальный слой, очень привилегированный, очень властный, очень жадный, — слой, которому есть что терять. Только недавно подчинив себе массы, советская бюрократия не доверяет им и боится их больше, чем какой бы то ни было другой из правящих классов мира. Международные потрясения ничего не могут принести ей, но очень многое могут отнять у нее. Революционный, переворот в Германии или в Японии мог бы, правда, улучшить международное положение Советского Союза; но зато он грозил бы пробудить революционные традиции внутри страны, привести в движение народные массы и создать смертельную опасность для московской олигархии. Страстная борьба, которая как бы неожиданно и без внешнего повода разгорелась в Москве вокруг теории «перманентной революции», долго казалась внешним наблюдателям спором схоластов; на самом деле она имела под собой глубокую материальную основу: новый правящий слой пытался теоретически застраховать свои завоевания от риска, связанного с международной революцией. Именно в тот период советская бюрократия стала склоняться к выводу, что социальный вопрос разрешен, поскольку разрешен ее собственный вопрос. Таков смысл теории «социализма в отдельной стране».
Иностранные правительства долго подозревали, что Кремль только прикрывается консервативными формулами, затаив разрушительные задачи про себя. Такого рода «военная хитрость» может быть и возможна со стороны отдельного лица или тесно сплоченной группы в течении некоторого времени, но она совершенно немыслима со стороны могущественной государственной организации в течение ряда лет. Подготовка революции не есть алхимия, которой можно заниматься в подвале; она определяется содержанием агитации и пропаганды и общим направлением политики. Нельзя готовить пролетариат к низвержению существующего строя путем отстаивания статус-кво.
Эволюция внешней политики Кремля непосредственно определяла судьбу Третьего Интернационала, который из партии международной революции превращался постепенно во вспомогательное орудие советской дипломатии. Параллельно шло падение удельного веса Коминтерна, которое очень ярко обнаруживается в последовательных снижениях его руководящего персонала. В первую эпоху (1919-1923) русская делегация для руководства Коминтерном состояла из Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина и Радека. После смерти Ленина и отстранения от руководства Троцкого, затем Зиновьева, руководство сосредоточилось в руках Бухарина под контролем Сталина, который до того стоял в стороне от международного рабочего движения. После падения Бухарина во главе Коминтерна неожиданно для всех и самого себя оказался Молотов, никогда не занимавшийся теорией марксизма или международными вопросами, не знающий заграницы и не владеющий ни одним иностранным языком. Но Молотов понадобился вскоре, в качестве председателя Совнаркома, на смену Рыкову, который подвергся опале. Для руководства «мировым пролетариатом» был назначен Мануильский, — очевидно, только потому, что он оказался мало пригоден на всех других должностях. Мануильский скоро исчерпал свои ресурсы, и в 1934 г. его сменил Димитров, болгарский рабочий, не лишенный личной смелости, но ограниченный и невежественный. Назначение Димитрова было использовано для демонстративной смены политики. Кремль решил отбросить революционные условности и взять открыто курс на сближение со Вторым Интернационалом, консервативной бюрократией профессиональных союзов и, через их посредство, с либеральной буржуазией. Открылась эра «коллективной безопасности» во имя статус-кво и «народных фронтов» во имя демократии.
Для новой политики нужны были новые люди. Путем ряда внутренних кризисов, смещений, чисток и прямого подкупа отдельные национальные партии приспособлялись постепенно к новым требованиям советской бюрократии. Все сколько-нибудь мыслящие, независимые, критические элементы изгонялись. Пример подавала Москва со своими арестами, театральными процессами и непрерывными расстрелами. После убийства Кирова (1 декабря 1934 г.) в СССР истреблены были многие сотни иностранных коммунистов-эмигрантов, ставших обузой для Кремля. При помощи системы разветвленного шпионажа совершался систематический отбор чиновников-карьеристов, готовых выполнять любое поручение. Цель была во всяком случае достигнута: нынешний аппарат Коминтерна состоит из людей, которые по характеру и воспитанию представляют прямую противоположность типу революционера.
Чтоб не утратить влияние на известные круги рабочих, Коминтерн вынужден, правда, время от времени прибегать к демагогии. Но дальше радикальных фраз дело не идет. К действительной борьбе, требующей самостоятельной мысли, нравственной независимости, взаимного доверия, эти люди совершенно не способны. Уже в 1933 г., коммунистическая партия Германии, самая многочисленная, после СССР, из всех секций Коминтерна, оказалась бессильна противопоставить какое бы то ни было сопротивление государственному перевороту Гитлера. Эта позорная капитуляция навсегда положила конец Коминтерну, как революционному фактору. Отныне свою главную задачу он усматривает в том, чтоб убедить буржуазное общественное мнение в своей респектабельности, В Кремле лучше, чем где-либо, знают цену Коминтерну и относятся к заграничным коммунистическим партиям, как к бедным родственникам, мало привлекательным и очень обжорливым. Сталин прозвал Коминтерн «лавочкой». Если он продолжает тем на менее поддерживать эту «лавочку» то по той же причине, по которой другие государства имеют свои министерства пропаганды. С задачами международной революции это не имеет ничего общего.
Лучше всего будет показать на нескольких примерах, как Кремль пользуется Коминтерном, с одной стороны, чтоб поддержать свой престиж в глазах масс, с другой — чтоб доказать свою умеренность правящим классам; причем первая из этих задач, чем дальше, тем больше отступает перед второй.
Во время китайской революции 1927 г. вся мировая, особенно английская консервативная печать рисовала Кремль, в качестве поджигателя. На самом деле Кремль уже и тогда больше всего боялся, чтобы китайские революционные массы не перешли за пределы национальной буржуазной революции. Китайская секция Коминтерна была, по категорическому требованию Москвы, подчинена дисциплине Гоминдана, чтоб предупредить таким образом, какие бы то ни было подозрения в намерении Кремля потрясти основы частной собственности в Китае. Сталин, Молотов, Ворошилов и Калинин посылали вождям китайской Коммунистической партии телеграфные предписания удерживать крестьян от захвата помещичьей земли, чтоб не отпугивать Чан-Кай-Ши и его офицеров. С гораздо большей решительностью эта политика проводится в Китае теперь, во время войны с Японией: китайская коммунистическая партия полностью подчинена правительству Чан-Кай-Ши и, по требованию Кремля, официально отказалась от учения Маркса в пользу учения Сун--Ян-Сена, основателя китайской республики.
В Польше с её старыми революционными традициями и крепкой коммунистической партией, прошедшей школу царского подполья, задача оказалась труднее. Ища дружбы варшавского правительства, Москва сперва запретила выдвигать требование самоопределения для польских украинцев, затем потребовала, чтоб польские коммунисты патриотически поддерживали своё правительство. Встретив сопротивление, Москва распустила коммунистическую партию, объявив её вождей, старых и известных революционеров, агентами фашизма. При недавнем посещении Варшавы Потемкин, заместитель народного комиссара по иностранным делам, заверил полковника Бека, что Коминтерн не возобновит больше в Польше своей работы. Такое же обязательство Потемкин дал в Бухаресте. Турецкая секция Коминтерна была ликвидирована еще раньше, чтоб не омрачать дружбы с Кемаль-пашой.
Выдвинутая Москвой политика «народного фронта» означала во Франции подчинение коммунистической партий контролю радикал-социализма, который, невзирая на своё имя, является консервативной буржуазной партией. Во время бурного стачечного движения в июне 1936 г., с захватом фабрик и заводов, французская секция Коминтерна выступила, как партия демократического порядка; ей в первую голову третья республика обязана тем, что движение не приняло открыто революционных форм. В Англии, где, если не помешает война, следует ждать смены у власти консерваторов рабочей партией, Коминтерн ведет настойчивую пропаганду в пользу блока с либералами, невзирая на упорное сопротивление английских лейбористов. Кремль боится, что чисто рабочее правительство может, несмотря на свою умеренность, породить чрезвычайную требовательность масс, вызвать социальный кризис, ослабить Англию и развязать руки Гитлеру. Отсюда стремление поставить рабочую партию под контроль либеральной буржуазии. Как это ни парадоксально, но московское правительство печется ныне об ограждении частной собственности в Англии!
Трудно придумать что-либо более нелепое, чем ссылки Гитлера и Муссолини на испанские события, как на доказательство революционной интервенции Советов. Испанская революция, развернувшаяся помимо Москвы и совершенно неожиданно для нее, скоро обнаружила тенденцию, принять социалистический характер. Москва больше всего боялась, что потрясение собственности на Пиренейском полуострове сблизит Лондон и Париж с Берлином против СССР. После колебаний Кремль вмешался в события для того, чтобы удержать революцию в рамках буржуазного режима. Все действия московских агентов в Испании были направлены на то, чтоб парализовать самостоятельное движение рабочих и крестьян и примирить буржуазию с умеренной республикой. Испанская коммунистическая партия стояла на правом фланге народного фронта. 21 декабря 1936 года Сталин, Молотов и Ворошилов в конфиденциальном письме Ларго Кабальеро настойчиво рекомендовали тогдашнему испанскому премьеру, не покушаться на частную собственность, дать гарантии иностранному капиталу, не нарушать свободы торговли и сохранить парламентскую систему, не допуская советской. Письмо это, недавно пущенное Ларго Кабальеро в печать через бывшего испанского посла в Париже Л. Аракистайна (Нью-Йорк Таймс, 4 июня 1939 г.), как нельзя лучше резюмирует консервативную позицию советского правительства пред лицом социалистической революции. Нужно при этом отдать Кремлю ту справедливость, что он не остается в области слов. ГПУ в Испании проводило систему беспощадных репрессий против революционного крыла («троцкисты», ПОУМ, левые социалисты, левые анархисты). Сейчас, после поражения, жестокости и подлоги ГПУ в Испании охотно разоблачаются многими из тех умеренных политиков, которые широко пользовались московским полицейским аппаратом для разгрома своих революционных противников.
Особенно разительна перемена в отношении Кремля к колониальным народам, которые потеряли для него самостоятельный интерес, поскольку являются не субъектами, а объектами мировой политики. На последнем съезде партии в Москве (март 1939) был официально возвещен отказ Коминтерна требовать свободы для колоний, принадлежащих демократическим метрополиям. Наоборот, Коминтерн предписывает этим колониям поддерживать своих хозяев против фашистских притязаний. Чтоб доказать Лондону и Парижу высокую ценность союза с Кремлем, Коминтерн ведет в британской Индии, как и во французском Индо-Китае агитацию против японской опасности, отнюдь не против британского и французского владычества.
«Сталинские вожди сделали еще один шаг на пути измены, — пишет сайгонская рабочая газета «Борьба», от 7 апреля этого года. — Сбрасывая свои маски революционеров, они стали чемпионами империализма и открыто высказываются против освобождения угнетенных колониальных народов».
Достойно внимания, что, при выборах в колониальный совет, кандидаты партии, от имени которой говорит цитированная газета, одержали в Сайгоне верх над блоком коммунистов и правительственной партии. В колониях авторитет Москвы быстро идет под уклон.
Как революционный фактор, Коминтерн умер. Никакая сила в мире не воскресит его более. Если б Кремль захотел снова повернуть политику в сторону революции, он не нашел бы для этого необходимых инструментов. Но Кремль этого нет хочет и не может хотеть.
Тройственный военный союз, который должен повлечь за собою соглашение штабов, предполагает не только общность интересов, но и значительную, степень доверия друг к другу. Дело идет о совместной выработке, оперативных планов и об обмене наиболее секретными сведениями. Между тем чистка советского командного состава еще в памяти у всех. Каким образом Лондон и Париж могут решиться доверять свои тайны штабу СССР, во главе которого только вчера стояли «иностранные агенты»? Если Сталину понадобилось свыше двадцати лет, чтоб раскрыть шпионов в национальных, героях, как Тухачевский, Егоров, Гамарник, Блюхер, Якир, Уборевич, Муралов, Мрачковский, Дыбенко и другие, то где же основания, надеяться, что новая смена военачальников, сплошь серых безвестных фигур, окажется надежнее своих предшественников? Лондон и Париж нимало не заражены, однако, опасениями на этот счет. И не мудрено: заинтересованные правительства и штабы прекрасно читали между строк московских обвинительных актов. На процессе в марте 1938 г. бывший советский посол в Англии, Раковский, называл себя агентом Интеллидженс Сервис. Отсталая часть русских и английских рабочих могла этому верить. Но сам Интеллидженс Сервис этому верить не мог, ибо он хорошо знает своих агентов. Уже на основании одного этого факта, — а их сотни, — Чемберлену не трудно было сделать вывод относительно ценности обвинении против маршала Тухачевского и других красных военачальников. На Даунинг-стрит, как и на Кэ д’Орсэ сидят не романтики, не наивные мечтатели. Там знают, из каких материалов делается история. Многие, конечно, морщились по поводу чудовищных подлогов. Но в конце концов именно московские процессы, с их фантастическими обвинениями и вполне реальными расстрелами, укрепили в этих кругах доверие к Кремлю, как фактору порядка. Поголовное истребление старых революционеров, героев Гражданской войны и всех связанных с ними представителей младшего поколения явилось самым убедительным доказательством того, что Кремль не притворяется, не хитрит, а всерьез и окончательно ликвидирует революционное прошлое.
Готовясь вступить в военный союз с государством, вышедшим из Октябрьской революции, Англия и Франций ручаются тем самым за благонадежность Кремля перед Румынией, Польшей, Латвией, Эстонией, Финляндией, перед всем капиталистическим миром. И они правы. Нет ни малейшей опасности того, что Москва, как не раз предсказывалось ранее, попытается использовать свое участие в мировой политике, чтобы провоцировать войну: Москва больше всего и больше всех боится войны. Столь же мало оснований опасаться, что Москва захочет воспользоваться сближением со своими западными соседями, чтоб опрокинуть их социальный режим. Революция в Польше и Румынии превратила бы Гитлера на деле в крестоносца капиталистической Европы на Востоке Эта опасность, как кошмар, тяготеет над сознанием Кремля. Если бы самый факт вступления Красных войск в Польшу, независимо от чьих бы то ни было планов, дал все же толчок революционному движению, — а внутренних условий для этого в Польше, как и в Румынии достаточно, — Красная армия, можно предсказать это с уверенностью, выступила бы в роли усмирителя. Кремль заранее позаботится о том, чтобы иметь в Польше и Румынии наиболее надежные войска. Если б они оказались тем не менее захвачены революционным движением, то это грозило бы такими же опасностями Кремлю, как и Бельведеру. Нужно быть лишенным всякого исторического воображения, чтобы допустить хоть на минуту, что, в случае победы революции в Польше или в Германии, советские массы будут терпеливо сносить ужасающий гнет советской бюрократии. Кремль не хочет ни войны ни революции; он хочет порядка, спокойствия, статус-кво — какой угодно ценою. Пора свыкнуться о мыслью, что Кремль стал консервативным фактором мировой политики!
1 июля 1939 г. Койоакан.
Л.Троцкий.