6. Крушение Второго Интернационала.
На своем съезде в Париже, за две недели до начала катастрофы, французские социалисты снова настаивали на том, чтоб обязать все части Интернационала к революционным действиям в случае мобилизации. Главным образом они имели при этом в виду немецкую социал-демократию. Радикализм французских товарищей в вопросах внешней политики — события войны окончательно подтвердили то, что многим было ясно и ранее — имел не столько интернациональные, сколько национальные корни. Французская социалистическая партия хотела иметь со стороны немецкой социалистической партии своего рода гарантию неприкосновенности Франции. Только застраховав себя у немецкого пролетариата, французские социалисты считали бы свои руки окончательно свободными для решительной борьбы с национальным милитаризмом. С своей стороны, немецкие социалисты решительно отказывались выдавать такого рода обязательства. Бебель доказывал в свое время, что социалистические партии, если бы они подписались под резолюцией французов, оказались бы в решительную минуту все равно не в силах выполнить свои обязательства. Сейчас вряд ли можно сомневаться в том, что Бебель был прав. Период мобилизации, как снова показали события, почти совершенно парализует социалистическую партию, во всяком случае исключает возможность решительных действий с ее стороны.
Как только мобилизация объявлена, социал-демократия оказывается лицом к лицу с концентрированной правительственной властью, опирающейся на могущественный военный аппарат, готовый стереть на своем пути всякое препятствие при безусловной поддержке всех буржуазных партий и учреждений.
Не менее важное значение имеет тот факт, что мобилизация пробуждает, ставит на ноги и привязывает к правительству самые отсталые народные слои, хозяйственное значение которых незначительно, и которые в обычное время не играют почти никакой политической роли. Сотни тысяч и миллионы мелких ремесленников, люмпен-пролетариев, мелких крестьян и сельских рабочих включаются в ряды армии, где каждый из них — в мундире его величества — является такой же единицей, как и наиболее сознательный рабочий. Их семьи насильственно вырываются из тупого безразличия и заинтересовываются судьбой страны. У всех этих слоев, до которых наша агитация почти не доходит, и которых она никогда не увлечет за собой в обычных условиях, мобилизация и объявление войны пробуждают новые ожидания. Смутные надежды на изменение того, что есть, на перелом к лучшему охватывают самые темные массы, сразу выбитые из равновесия нищеты и рабства. Здесь происходит то же, что в начале революции, но с той решающей разницей, что революция связывает впервые пробужденные народные слои с революционным классом, война — с правительством и армией. Как там все неудовлетворенные нужды, все затаенные обиды, все надежды находят свое выражение в революционном воодушевлении, так здесь те же самые социальные чувства временно принимают форму патриотического опьянения. Широкие круги затронутых социализмом рабочих в большей или меньшей мере вовлекаются в тот же поток. Социал-демократический авангард чувствует себя в меньшинстве, его организации опустошены для пополнения организаций армии. При таких условиях не может быть и речи о революционных действиях со стороны партии. И это совершенно независимо от оценки войны. Русско-японская война, несмотря на свой колониальный характер и на свою непопулярность в России, в течение первого полугодия почти совершенно придавила революционное движение к земле. Ясно, следовательно, что при всей доброй воле социалистические партии не могли брать на себя обязательства «полной обструкции» во время объявления мобилизации, т.е. в тот именно момент, когда социализм оказывается политически наиболее изолированным.
Таким образом, тот факт, что рабочие партии не противопоставили военной мобилизации правительства своей революционной мобилизации, не заключает в себе ничего ни неожиданного, ни обескураживающего. Если б социалисты ограничились заявлением своего взгляда на настоящую войну, отклонив от себя всякую ответственность за нее, отказав своим правительствам в доверии и в кредитах, они для начала вполне выполнили бы свой долг, заняв политически-выжидательное положение, оппозиционный характер которого был бы одинаково ясен и правящим и народным массам. Дальнейшие действия вытекали бы из объективного хода событий и из тех изменений, которые события войны должны породить в народном сознании. Интернационал сохранил бы свою внутреннюю связь; знамя социализма осталось бы незапятнанным; социал-демократия, временно ослабленная, сохраняла бы свои руки свободными для решительного вмешательства в события, как только произойдет перелом в настроении рабочих масс. И можно сказать с уверенностью: все то непосредственное влияние на массы, которое социал-демократия при таком поведении утратила бы в начале войны, она вдвойне и втройне наверстала бы после наступления неизбежного перелома.
Если тем не менее сигнал к военной мобилизации оказался вместе с тем сигналом к распаду Интернационала; если национальные рабочие партии, почти без протестов изнутри, объединились со своими правительствами и армиями, то тут должны быть глубокие и притом общие для всего Интернационала причины. Искать их нужно не в личных ошибках, не в недомыслии вождей и центральных комитетов, а в объективных условиях той эпохи, когда возник и сложился социалистический Интернационал. Это не значит, что личная шаткость вождей и растерянная несостоятельность центральных комитетов должны быть оправданы. Нисколько. Но это не основные факторы. Они сами должны быть объяснены из исторических условий целой эпохи. Ибо дело идет на этот раз — в этом нужно отдать себе ясный отчет — не об отдельных промахах, не об оппортунистических шагах, не о «неловких» заявлениях с парламентской трибуны, не о голосовании баденских великогерцогских социал-демократов за бюджет, не об отдельных экспериментах французского министериализма и социалистического карьеризма, — дело идет о полной капитуляции Интернационала в самую ответственную историческую эпоху, по отношению к которой вся предшествующая деятельность социализма должна рассматриваться лишь как подготовительная.
Оглядываясь на пройденный исторический путь, нетрудно установить целый ряд фактов и симптомов, которые должны были и ранее внушать беспокойство относительно глубины и прочности интернационализма в рабочем движении.
Мы не говорим об австрийской социал-демократии. Напрасно стали бы русские и сербские социалисты искать в статьях венской «Арбейтер-Цейтунг» по международной политике цитаты, которые они могли бы передать русским и сербским рабочим без краски стыда за Интернационал. Защита австро-немецкого империализма не только от внешних, но и от внутренних врагов, — а к числу последних принадлежал даже и «Форвертс» — всегда была одной из характернейших черт этой газеты. Без иронии можно сказать, что в настоящем кризисе Интернационала венская «Арбейтер-Цейтунг» сохранила наибольшую верность своему прошлому.
Французский социализм на одном своем полюсе имел сильно выраженную патриотическую окраску, не свободную от германофобства, а на другом — отливал самыми яркими красками эрвеистского антипатриотизма, который, как показал опыт, легко превращается в свою противоположность.
Торийски* окрашенный патриотизм Гайндмана, дополняющий его сектантский радикализм, не раз доставлял Интернационалу политические затруднения.
* Тори — английские консерваторы, к которым в молодости примыкал Гайндман, лидер британской социал-демократической организации до войны. — Л.Т.
В гораздо меньшей степени можно было наблюдать симптомы национализма в немецкой социал-демократии. Правда, оппортунизм южных немцев развился на почве партикуляризма, этого немецкого национализма in octavo (уменьшенного формата — ит.). Но южные немцы справедливо считались мало-влиятельным политическим арьергардом партии. Обещание Бебеля взять в минуту опасности винтовку в руки далеко не встречало в партии безраздельного сочувствия. А когда ту же фразу повторил Носке, партийная печать жестоко напала на него. В общем, немецкая социал-демократия придерживалась интернациональной линии строже, чем какая-нибудь другая из старых социалистических партий. Но именно поэтому она совершила самый резкий разрыв со своим прошлым. Если судить по формальным заявлениям партии и по газетным статьям, между вчерашним и сегодняшним днем немецкого социализма нет ничего общего. Но ясно, что этот катастрофический крах не мог бы произойти, если бы его предпосылки не были подготовлены в миновавшую эпоху. Тот факт, что две молодые партии, сербская и русская, остались верными своему интернациональному долгу, отнюдь не является подтверждением той филистерской философии, которая в верности принципам видит естественное выражение незрелости. Но этот факт побуждает нас искать причины крушения Второго Интернационала в тех условиях его развития, которые оказывали наименьшее влияние на его молодых членов.
Написанный в 1847 году «Манифест Коммунистической партии» заканчивался словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Но он явился слишком рано для того, чтобы немедленно облечься в плоть и кровь. На исторической очереди стояла тогда буржуазная революция 1848 года. Самим авторам Манифеста пришлось занять в этой революции место не вождей интернационального пролетариата, а на крайней левой национальной демократии. Революция 1848-го года не разрешила ни одной из национальных проблем, — она их только поставила. Контр-революция вместе с промышленным подъемом оборвала нить революционного движения. Прошло новое десятилетие покоя, прежде чем неразрешенные революцией 1848 года национальные и политические противоречия снова обострились настолько, что потребовали вмешательства меча. На этот раз это был не меч революции, выпавший из рук буржуазии, а меч войны, вынутый из ножен династиями. Войны 1859, 1864, 1866 и 1870 годов создавали новую Италию и новую Германию. Феодалы на свой лад выполняли завещание революции 1848 года. Выразившееся в этом перемещении исторических ролей политическое банкротство буржуазии дало — на основе быстрого капиталистического развития — решающий толчок самостоятельному движению пролетариата. В 1863 году Лассаль основывает политический рабочий союз в Германии. В 1864 году создается под руководством Маркса в Лондоне Первый Интернационал. Заключительный лозунг Коммунистического Манифеста переходит в первое окружное послание Международной Ассоциации Рабочих. В высокой степени знаменательно для тенденций современного рабочего движения, что на первых же шагах своих оно выдвигает организацию международного характера. Тем не менее эта организация является в гораздо большей степени предвосхищением дальнейших потребностей движения, чем действительным руководящим аппаратом классовой борьбы. 'Целая пропасть пролегала еще между конечной целью Интернационала, коммунистической революцией, и его непосредственной практикой, сводившейся преимущественно к содействию хаотическому стачечному движению рабочих разных стран. Сами творцы Интернационала надеялись на то, что революционный ход событий в кратчайший период преодолеет это несоответствие между идеологией и практикой. Генеральный Совет, наряду с пересылкой денежных сумм отдельным бастующим группам в Англии или на континенте, делал классические попытки координировать действия рабочих всех стран в области мировой политики. Но под этими замыслами оказалась еще недостаточная материальная база. Деятельность Первого Интернационала совпадает с эпохой тех войн, которые в Европе и Сев. Америке расчищали путь для капиталистического развития. Попытки вмешательства со стороны Интернационала, при всем своем принципиальном и воспитательном значении, должны были передовых рабочих всех стран заставить лишь ярче почувствовать свое бессилие пред национально-классовым государством. Вспыхнувшая из войны Парижская Коммуна была кульминационным пунктом эпохи Первого Интернационала. Как Коммунистический Манифест был теоретическим предвосхищением современного рабочего движения; как Первый Интернационал был организационным предвосхищением всемирного объединения рабочих, так Парижская Коммуна была эпизодическим предвосхищением диктатуры пролетариата. Но только предвосхищением. Именно Коммуна показала, что пролетариат не может одной лишь революционной импровизацией подчинить себе аппарат государства и перестроить общество. Он должен пройти для этого чрез школу самовоспитания. Вышедшие из войн национальные государства создавали для этой исторической работы единственно-реальную национальную базу. Первый Интернационал выполнил свою миссию рассадника по отношению к национальным социалистическим партиям. После франко-прусской войны и Коммуны Интернационал влачил еще короткое время полуфиктивное существование, а в 1872 г. был перенесен в Америку, куда не раз уезжали умирать различные эксперименты религиозного, социального и иного характера.
Открылась эпоха могущественного развития капитализма на основах национального государства. Для рабочего движения это была эпоха медленного собирания сил, организационного строительства и политического поссибилизма.
В Англии бурная эпоха чартизма — революционного пробуждения английского пролетариата — целиком исчерпала себя еще за 10 лет до возникновения Первого Интернационала. Отмена хлебных пошлин (1846 г.), последовавший за этим индустриальный расцвет страны, превративший Англию в «фабрику мира», введение 10-часового рабочего дня (1847 г.), увеличение эмиграции из Ирландии в Америку и, наконец, распространение избирательного права на городских рабочих (в 1867 г.) — все эти условия, значительно улучшившие положение верхних слоев пролетариата, ввели его классовое движение в мирное русло трэд-юнионизма и дополняющей его либеральной рабочей политики. Эпоха поссибилизма, т.е. сознательного и планомерного приспособления к экономическим, правовым и государственным формам национального капитализма, открылась для английского рабочего класса, как старшего в роде, еще до возникновения Интернационала — на два десятилетия раньше, чем для континентального пролетариата. Если большие английские трэд-юнионы примкнули вначале к Интернационалу, то исключительно потому, что рассчитывали таким путем получить возможность лучше обороняться от ввоза континентальных штрейкбрехеров во время стачечных конфликтов.
Рабочее движение Франции лишь постепенно оправлялось после кровопускания Коммуны, на почве замедленного индустриального развития, в атмосфере, отравленной жаждой национального реванша. Колеблясь на своих флангах между анархическим «отрицанием» государства и вульгарно-демократической капитуляцией перед ним, движение французского пролетариата в основе своей развивалось в формах приспособления к социальным и политическим рамкам буржуазной республики.
Центр тяжести социалистического движения, как и предсказывал Маркс в 1870 году, перенесся в Германию. После франко-прусской войны для объединенной Германии началась эра, аналогичная предшествовавшему двадцатилетию в Англии: капиталистический расцвет, демократическое избирательное право, социальное законодательство, повышение жизненного уровня верхних слоев пролетариата. Теоретически движение немецкого пролетариата шло, правда, под знаменем марксизма. Но в зависимости от условий эпохи марксизм стал для немецкого пролетариата не алгеброй революции, чем он был в эпоху его создания, а теоретическим методом приспособления к национально-капиталистическому государству, увенчанному прусской каской. Достигший временного равновесия капитализм непрерывно революционизировал экономическую основу национальной жизни. Охранение этой основы, вышедшей из войн, требовало возрастания постоянных армий. Буржуазия сдала феодальной монархии все свои политические позиции, но тем энергичнее она, под охраной военно-полицейского гогенцоллернского государства, укреплялась на своих экономических позициях. Победоносный капитализм, поставленный на капиталистические основы, юнкерский милитаризм и политическая реакция, выросшая из взаимопроникновения феодальных и капиталистических классов — революционизирование экономической жизни и полное упразднение революционных методов и традиций политической жизни — таковы основные черты последней эпохи, охватывающей четыре с половиной десятилетия.
Вся работа германской социал-демократии была направлена на пробуждение отсталых слоев путем планомерной борьбы за их непосредственные нужды, на накопление сил, увеличение числа членов, упрочение касс, развитие прессы, завладение всеми открывающимися позициями, их использование, их расширение и углубление. Это была огромная историческая работа пробуждения и воспитания «неисторического» до тех пор класса. Непосредственно опираясь на развитие национальной промышленности, приспособляясь к ее успехам на национальном и мировом рынке, учитывая движение цен на сырые материалы и готовые продукты, складывалось могущественное здание централизованных профессиональных союзов Германии. Приспособляясь к избирательному праву, топографически примыкая к избирательным округам, просовывая свои щупальцы в городские и сельские общины, складывалось единственное в своем роде здание политической организации немецкого пролетариата, с ее разветвленной бюрократической иерархией, миллионом платящих членов, четырьмя миллионами избирателей, 91 ежедневной газетой, 65 партийными типографиями. Вся эта многосторонняя работа неизмеримого исторического значения была, однако, насквозь пропитана духом поссибилизма. За четыре с половиной десятилетия история не доставила германскому пролетариату ни одного случая бурным натиском опрокинуть препятствие, революционным штурмом взять какую-либо вражескую позицию. Вследствие соотношения социальных сил ему приходилось обходить препятствия, либо приспособляться к ним. В этой практике марксизм, как метод мышления, был драгоценным орудием политической ориентировки. Но он не мог изменить поссибилистского характера классового движения, в основе своей однородного в эту эпоху в Англии, во Франции и в Германии. Тактика профессиональных союзов, при несомненных преимуществах немецкой организации, принципиально была одна и та же в Лондоне и в Берлине: увенчанием ее являлась система тарифных договоров.
В политической области различие имело несомненно более глубокий характер. В то время, как английский пролетариат шел под знаменем либерализма, немецкие рабочие создали самостоятельную партию с социалистической программой. Но политическая сущность этого различия гораздо менее глубока, чем его идеологическая и организационная форма. Своим классовым давлением на либерализм английские рабочие в большей или меньшей степени достигали тех ограниченных политических завоеваний в области избирательного права, свободы коалиций и социального законодательства, какие немецкий пролетариат охранял или расширял при помощи самостоятельной партии. Ввиду ранней политической капитуляции немецкого либерализма, немецкий пролетариат вынужден был создать самостоятельную партию. Но эта партия, принципиально стоявшая под знаменем борьбы за политическую власть, во всей своей практике вынуждена была приспособляться к существующей власти, охранять рабочее движение от ее ударов и домогаться отдельных реформ. Другими словами: в силу различия исторических традиций и политических условий английский пролетариат приспособлялся к капиталистическому государству через посредство промежуточного звена — либеральной партии; немецкий пролетариат вынужден был для тех же политических целей создать собственную партию. Но содержание политической борьбы немецкого пролетариата за всю эту эпоху имело тот же исторически-ограниченный, поссибилистский характер, что и у английского пролетариата. Ярче всего политическая однородность этих двух явлений, столь различавшихся по своей форме, выражается в последних итогах эпохи: с одной стороны, английский пролетариат, в борьбе за очередные свои задачи, вынужден был прийти к образованию самостоятельной партии, не порвавшей, однако, со своими либеральными традициями; с другой стороны, партия немецкого пролетариата, поставленная войной в необходимость решительного выбора, дала ответ вполне в духе национально-либеральных традиций английской рабочей партии.
Марксизм не был, разумеется, чем-либо случайным или незначительным в немецком рабочем движении. Но, с другой стороны, было бы совершенно неосновательно из официальной марксистской идеологии партии умозаключать о социально-революционном характере ее политики.
Идеология — важный фактор политики, но не определяющий: ее роль — политически-служебная. То глубокое противоречие, в какое пробуждающийся революционный класс становился по отношению к феодально-реакционному государству, нуждалось в непримиримой идеологии, ставившей все движение под знамя социально-революционной цели. Так как исторические условия навязывали поссибилистскую тактику, то классовая непримиримость пролетариата находила свое выражение в революционных формулах марксизма. Диалектически марксизм с полным успехом примирял противоречие между реформой и революцией. Но диалектика исторического развития — гораздо более тяжелая телега, чем диалектика теоретического мышления. Тот факт, что революционный по своим тенденциям класс вынужден был в течение десятилетий приспособляться к полицейско-монархическому государству, опиравшемуся на могущественное капиталистическое развитие, — причем в этом приспособлении слагалась миллионная организация, и воспитывалась вся руководящая движением рабочая бюрократия, — этот факт не переставал существовать и не лишался своего могущественного значения от того только, что марксизм теоретически предвосхищал социально-революционный характер будущего развития. Только наивный идеализм мог отождествлять это теоретическое предвосхищение с политической действительностью немецкого рабочего движения.
Немецкие ревизионисты исходили из противоречия между реформистской партией и ее революционной теорией. Они не понимали, что это противоречие обусловлено временными, хотя бы и очень продолжительными, условиями и что оно может быть преодолено лишь с дальнейшим общественным развитием. Для них это было логическое противоречие. Ошибка ревизионистов была не в том, что они констатировали реформистский по существу характер партийной политики истекшей эпохи, а в том, что они хотели теоретически увековечить реформизм, как единственный метод пролетарской классовой борьбы. На этом пути ревизионизм вступал в противоречия с объективными тенденциями капиталистического развития, которые через обострение классовых противоречий ведут к социальной революции, как к единственному способу эмансипации пролетариата. Из теоретического спора с ревизионизмом марксизм вышел победителем по всей линии. Но теоретически разбитый ревизионизм продолжал жить, питаясь всей практикой движения и ее психологией. Критическое опровержение ревизионизма, как теории, отнюдь не было равносильно тактическому и психологическому преодолению реформизма. Парламентарий, профессионалист, кооператор продолжали жить и действовать в атмосфере политического поссибилизма, практической специализации и национальной ограниченности. Даже на Бебеле, величайшем представителе этой эпохи, лежала ее тяжелая печать.
Особенно сильно дух поссибилизма должен был овладеть тем поколением передовых немецких рабочих, которое вступило в партию в 80-х годах, в эпоху бисмарковских исключительных законов и сгущенной реакции во всей Европе. Без апостольского духа первого поколения, связанного с Интернационалом; придавленное на первых своих шагах могуществом победоносной империи; вынужденное приспособляться к силкам и петлям закона против социалистов, это поколение насквозь пропиталось духом постепеновщины и органического недоверия к широким перспективам. Теперь это все люди 50 — 60 лет, и они именно стоят во главе профессиональных и политических организаций. Реформизм — это их политическая психология, если не их доктрина. Постепенное экономическое врастание в социализм — таково основное учение ревизионизма— оказалось самой плачевной утопией ввиду фактов капиталистического развития. Но постепенное политическое врастание социал-демократии в механизм капиталистического государства оказалось — для целого поколения — трагической реальностью.
Русская революция (1905 г.) явилась первым большим событием, которое, через 35 лет после Парижской Коммуны, сотрясло застоявшуюся атмосферу Европы. Быстрый темп развития русского рабочего класса и неожиданная сила его концентрированного революционного действия произвели огромное впечатление во всем культурном мире и повсюду дали толчок обострению политических противоречий. В Англии русская революция ускорила процесс формирования самостоятельной рабочей партии. В Австрии она, благодаря исключительным обстоятельствам, привела ко всеобщему избирательному праву. Во Франции отголоском русской революции явился синдикализм, который, в несостоятельной тактической и теоретической форме, давал выражение пробудившимся революционным тенденциям французского пролетариата. Наконец, в Германии влияние революции выразилось в усилении молодого левого крыла партии, в сближении с ним правящего «центра» и в изоляции ревизионизма. Острее встал вопрос прусского избирательного права, этого ключа к политическим позициям юнкерства. Принципиально был усыновлен партией революционный метод всеобщей стачки. Но внешнего сотрясения оказалось недостаточно, чтоб толкнуть партию на путь- политического наступления. Согласно всей партийной традиции перелом в сторону радикализма нашел свое выражение в дискуссиях и принципиальных резолюциях. Дальнейшего развития он не получил.
6—7 лет тому назад революционный прибой сменился повсеместно политическим отливом. В России восторжествовала контрреволюция и открыла период политического и организационного распада русского пролетариата. В Австрии быстро оборвалась нить завоеваний, рабочее страхование застряло в правительственных канцеляриях, национальная борьба возобновилась на арене всеобщего избирательного права с удвоенной силой, восстановила § 14* во всех правах и привела социал-демократию к разложению и обессилению. В Англии рабочая партия после своего выделения из либерализма снова связала себя с ним теснейшей связью. Во Франции синдикалисты передвинулись на реформистские оппозиции, Густав Эрве в кратчайший период вывернул себя наизнанку. В германской социал-демократии ревизионисты подняли голову, ободренные тем, что история дала им столь яркий реванш. Южане произвели свои демонстративные голосования за бюджет. Марксисты от нападения вынуждены были перейти к обороне. Усилия левого крыла перетянуть партию на путь более активной политики оставались безрезультатными. Правящий центр все более сближался с правым крылом, изолируя радикалов. Оправившись после удара 1905 г., организационный консерватизм восторжествовал по всей линии. За отсутствием как революционных действий, так и реальных реформистских возможностей, вся энергия уходила в автоматическое организационное строительство: новые члены партии и профессиональных союзов, новые газеты, новые абоненты. Осужденная в течение десятилетий на политику поссибилистского выжидания, партия создала культ организации, как самоцели.
* § 14 конституции предоставлял монархии и ее бюрократии широкое поле для вне-парламентского «творчества». — Л.Т.
Никогда, может быть, дух организационной инерции не господствовал так неограниченно в немецкой социал-демократии, как в последние годы, непосредственно предшествовавшие великой катастрофе; и не может быть никакого сомнения в том, что вопрос о сохранении организации — касс, рабочих домов, типографий — играл очень важную роль в определении позиции фракции рейхстага "по отношению к войне. Первый аргумент, какой я услышал от одного из руководящих немецких товарищей (Молькенбура), гласил: «если бы мы поступили иначе, мы обрекли бы на гибель свою организацию и печать». Каким красноречивым для этой психологии организационного поссибилизма является тот факт, что из 91 социал-демократической газеты ни одна не сочла возможным поднять голос протеста против насилия над Бельгией. Ни одна! После падения исключительных законов партия долго не решалась обзаводиться собственными типографиями, чтобы в случае решительных событий они не были конфискованы правительством. А теперь, построивши 65 собственных типографий, партийная иерархия опасается всякого решительного шага, чтобы не дать повода к конфискации. Еще красноречивее инцидент с «Форвертсом», который попросил позволения существовать дальше — на основе новой военно-полевой программы, отменяющей классовую борьбу впредь до нового распоряжения. Всякий друг немецкой социал-демократии испытывал чувство мучительной обиды, получив злосчастный номер центрального органа с унизительным предписанием «Главного Командования». Оставайся «Форвертс» под запретом, это был бы крупный политический факт, на который сама партия с гордостью ссылалась бы позже. Это был бы во всяком случае несравненно более почтенный факт, чем существование «Форвертса» с отпечатком генеральского сапога на лбу. Но выше всех соображений политики и партийного достоинства стали соображения предприятия, издательства, организации, — и в результате «Форвертс» существует, как двустороннее свидетельство беспредельной наглости командующего юнкерства, одинакового в Лувене и Берлине, и беспредельного поссибилизма немецкой социал-демократии.
Правое крыло занимало в данном случае более принципиальную позицию, вытекавшую из политических соображений. Эти основные соображения немецкого реформизма очень ярко формулировал Вольфганг Гейне во время смехотворной дискуссии о том, убегать ли из рейхстага при криках «гох» императору или же плотнее усаживаться в креслах. «Создание республики в Германии не имеет сейчас и на много лет вперед никаких реальных шансов, и потому оно никак не может быть предметом нашей текущей политики»… Никогда не осуществляющиеся практические успехи могли бы, — думает Гейне, — быть достигнуты, однако, только при сотрудничестве с либеральной буржуазией. «По этой причине, а не по щепетильности указал я на то, что парламентское сотрудничество затрудняется демонстрациями, которые без нужды оскорбляют чувства (монархические) большинства палаты». Но если одно лишь нарушение монархического этикета способно разрушить надежду на реформаторское сотрудничество с либеральной буржуазией, то разрыв с буржуазной «нацией» в минуту «национальной», опасности надолго поставил бы крест не только над чаемыми реформами, но и над реформистскими чаяниями. То поведение, которое консервативным рутинерам партийного центра было продиктовано голой заботой об организационном самосохранении, для ревизионистов дополнялось еще политическими соображениями. Точка зрения ревизионистов оказалась во всяком случае более содержательной и в конце концов овладела полем. Почти вся партийная пресса прилежно доказывает сейчас то, над чем она прежде так жестоко издевалась: что патриотическое поведение рабочих должно после войны обеспечить им благосклонность имущих классов на пути реформ.
Таким образом, под ударами великих событий германская социал-демократия почувствовала себя не как революционная сила, которая имеет перед собой задачи, далеко выходящие за пределы вопроса о передвижении государственных границ, и которая, ни на минуту не растворяясь в вихре национализма, ждет благоприятного момента, чтоб — в связи с другими частями Интернационала— властно вмешаться в ход событий, — нет, она ощутила себя прежде всего., как тяжеловесный организационный обоз, которому грозит неприятельская кавалерия. Она потому и подчинила все будущее Интернационала независящему от нее вопросу об охранении границ классового государства, что она сама себя ощущала прежде всего, как консервативное государство в государстве.
«Смотри на Бельгию! — писал «Форвертс», возбуждая дух рабочих-солдат — там рабочие дома превращены в лазареты, газеты закрыты, жизнь подавлена»*. И потому держись до конца — «пока, наконец, победа не будет наша». Другими словами: разрушайте дальше, ужасайтесь затем сами делу ваших рук — «смотри на Бельгию!» — и в этом ужасе почерпайте мужество для новых разрушений!
* Один корреспондент «Форвертса» сентиментально рассказывал, как он разыскивал в Народном Доме в Брюсселе бельгийских товарищей — и нашел там немецкий лазарет. Для чего понадобились корреспонденту «Форвертса» бельгийские товарищи? «Чтобы завоевать их для дела немецкого народа» — в тот момент, когда уже сам Брюссель был завоеван для «дела немецкого народа». — Л.Т.
Все сказанное выше относится в общем и целом не только к немецкой социал-демократии, но и ко всем старым частям Интернационала, проделавшим историю последнего полустолетия.
Сказанным, однако, не исчерпывается вопрос о причинах крушения Второго Интернационала. Остается еще не учтенным фактор, который лежит в основе всех переживаемых событий: империализм. Зависимость классового движения пролетариата, особенно его профессиональной борьбы, от объема и успешности империалистической политики государства есть вопрос, который, насколько мы знаем, еще не подвергался исследованию в социалистической печати. Этим исследованием не можем и мы заняться в рамках политического памфлета, каким является по существу настоящая брошюра. То, что мы можем сейчас по этому поводу сказать, будет по необходимости носить конспективный характер.
Пролетариат кровно заинтересован в развитии производительных сил. Основным типом экономического развития в предшествующую эпоху являлось национальное государство, созданное в Европе в революциях и войнах 1789—1870 годов. Всей своей сознательной политикой пролетариат содействовал развитию производительных сил на национальной основе. Он поддерживал буржуазию в ее борьбе с внешними врагами за национальное освобождение, в ее борьбе с монархией, феодалами и церковью — за режим политической демократии. По мере того, как буржуазия переходила на позиции порядка, то есть реакции, пролетариат перенимал на себя недовершенную ею историческую работу. Проводя против буржуазии политику мира, культуры и демократии, он содействовал увеличению емкости национального рынка, стало быть толкал вперед развитие производительных сил. В равной мере он был экономически заинтересован в демократизации и культурном подъеме всех других стран, как потребительниц или поставщиц по отношению к его собственной стране. В этом был важнейший залог интернациональной солидарности пролетариата не только в его конечной цели, но и в его повседневной политике. Борьба против пережитков феодального варварства, против непомерных требований милитаризма, против аграрных пошлин, против роста косвенного обложения составляла основное содержание рабочей политики и прямо и косвенно служила делу развития производительных сил. Именно поэтому подавляющее большинство профессионально-организованных рабочих в Германии шло в своей политике за социал-демократией: всякую задержку в развитии производительных сил непосредственнее всего ощущает профессиональная организация пролетариата.
По мере того, как капитализм переходил с национальной почвы на империалистически-мировую, национальная промышленность, а с нею вместе и экономическая борьба пролетариата попадали в непосредственную зависимость от таких условий международного рынка, которые создаются и обеспечиваются при помощи дредноутов и мерзеров. Другими словами: в противоречии с основными классовыми интересами пролетариата, взятыми в их полном историческом объеме, непосредственные профессиональные интересы отдельных слоев пролетариата, все более многочисленных, оказывались в прямой зависимости от успеха Или неуспеха внешней политики государства.
Англия гораздо ранее поставила свое капиталистическое развитие на основу империалистического хищничества. Она экономически заинтересовала верхний слой пролетариата в своем владычестве над миром. Английский рабочий класс в отстаивании своих интересов ограничивался давлением на буржуазные партии, приобщавшие его к капиталистической эксплуатации отсталых стран. Он начал становиться на путь самостоятельной политики лишь по мере того, как Англия теряла свои позиции на мировом рынке, оттесняемая, между прочим, своей главной соперницей, Германией. Вместе с возрастанием мировой индустриальной роли Германии возрастала, однако, не только материальная, но и идейная зависимость широких кругов пролетариата от империализма. 11 августа «Форвертс» писал о том, что немецкие рабочие, «которые до сих пор считались политически-сознательными, и которым много лет (должно признаться, с очень слабым успехом) проповедывалась опасность империализма», точно так же поносят нейтралитет Италии, как и- крайние шовинисты. Это, как мы знаем, нисколько не помешало самому «Форвертсу» снабжать немецких рабочих «национальными» и «демократическими» аргументами в защиту кровавой работы империализма, — у многих литераторов спины так же гибки, как и перья. Но факт от этого не меняется: в сознании немецких рабочих не оказалось в момент решающего испытания непримиримой враждебности к политике империализма, — наоборот, они обнаружили чрезвычайную восприимчивость к его внушениям, прикрытым национальной и демократической фразеологией.
«Социалистический» империализм обнаружился в немецкой социал-демократии не впервые. Достаточно напомнить тот факт, что на интернациональном конгрессе в Штуттгарте большинство немецкой делегации — главным образом профессионалисты — голосовало против марксистской резолюции о колониальной политике. Только в свете нынешних событий этот факт, произведший тогда сенсацию, получает все своё значение. В настоящее время профессиональная печать с большей сознательностью и деловой трезвенностью, чем политическая, связывает дело немецкого рабочего класса с делом гогенцоллернской армии. Отрицать империалистические тенденции в Интернационале и их огромную роль в поведении национальных социалистических партий значит закрывать глаза на факты. Эти факты очень тревожны. Но в них же кроется залог неизбежности революционного кризиса.
Пока капитализм оставался на национальной основе, пролетариат не мог не содействовать через посредство своей парламентской, коммунальной и пр. деятельности демократизации политических отношений и развитию производительных сил. Попытки анархистов противопоставить политической борьбе социал-демократии формально-революционную агитацию .обрекли их на изоляцию и вымирание. Поскольку капиталистическое государство из национального становится мировым, т.е. империалистическим, пролетариат не может развить оппозиции империализму на основе так называемой минимальной программы, направлявшей его политику в условиях национального государства. На основе борьбы за тарифные договоры и социальное законодательство пролетариат бессилен развить ту энергию против империализма, какую он развивал против феодализма. Применяя на изменившихся капиталистических основах прежние методы своей классовой борьбы—с ее непрерывным приспособлением к движению рынка, — он сам попадает — материально и идейно — в зависимость от империализма. Противопоставить этому последнему свою революционную силу пролетариат может лишь под знаменем социализма, как непосредственной задачи. Рабочий класс оказывается тем более бессильным против империализма, чем долее его могущественные организации остаются на почве старой поссибилистской тактики; рабочий класс станет всесильным против империализма, вступив на путь социально-революционной борьбы.
Крушение Второго Интернационала есть прежде всего крушение пережившей себя тактической системы. Методы национально-парламентской оппозиции остаются не только объективно-безрезультатными, но и теряют всякую субъективную притягательность для рабочих масс пред лицом того факта, что — за спиною парламентов — империализм вооруженной рукою ставит заработную плату и самое существование рабочего все в большую зависимость от своих успехов на мировом рынке. Что переход пролетариата от, поссибилизма к революции может быть вызван не агитационными понуканиями, а исключительными историческими потрясениями, это было ясно всякому мыслящему социалисту. Но что этому неизбежному перелому тактики история предпошлет такое потрясающее крушение Интернационала, этого не предвидел никто. История работает с титанической беспощадностью. Что такое для нее Реймсский собор? И что такое несколько сотен или тысяч политических репутаций? И что такое для нее жизнь и смерть сотен тысяч и миллионов? Пролетариат слишком задержался в приготовительном классе, гораздо дольше, чем думали его великие наставники, — история взяла, наконец, в руки метлу, разметала Интернационал эпигонов и вывела засидевшиеся миллионы в поле, где кровью смывает с них последние иллюзии. Страшный эксперимент! От исхода его зависит, может быть, судьба европейской культуры.