Лев Троцкий - революционер.

The article below may be copied and circulated but proper attribution of authorship is required.

Новая биография Л.Д. Троцкого в четырех томах. Рецензия на том первый.

Ю. Фельштинский и Г. Чернявский. «Лев Троцкий», 4 тома, издательство Центрполиграф, 2012-2013 гг.

Публикация новой биографии Л.Д.Троцкого на русском языке должна бы заслуженно явиться выдающимся событием в развитии интеллектуальной мысли общества. Публикация Дмитрием Волкогоновым в начале 1991 года одобрительной биографии Троцкого была связана с поворотом политического и идеологического истэблишмента на 180º от так называемого «коммунизма» к анти-коммунизму. С этой личностью связана история трех Русских революций, становления Советской власти в ходе трехлетней Гражданской войны, дальнейшей эволюции режима Ленина-Троцкого, а затем его перерождения в систему тоталитарного псевдо-социализма. Личная судьба Троцкого тесно связана со всеми этими драматическими событиями. Прибой и победа революции привели Троцкого на вершину власти в Советском Союзе. Остановка в развитии революции и контрреволюционная реакция против Октября привели к повальной смене правящего слоя и массовому истреблению коммунистов внутри СССР, а самого Троцкого, к ссылке в 1928 году, к изгнанию за пределы Союза в 1929 году, а в 1940-м году, к смерти от рук подосланного Сталиным шпиона.

Авторы этой монументальной четырехтомной биографии, историки по профессии и вполне квалифицированы описать жизнь героя. Юрий Фельштинский учился в престижных университетах Соединенных Штатов и уже в молодости начал свою писательскую карьеру публикацией материалов из Архива Троцкого, хранящегося в Гарвардском университете. Он напечатал разные его книжки: «Сталин» «Дневники и письма», «Преступления Сталина» и другие. Георгий Чернявский в советское время специализировался на истории Балкан и Болгарии, в частности. После распада СССР он стал помогать Фельштинскому в подготовке новых публикаций Троцкого и коммунистической оппозиции, а под своим именем опубликовал однотомную биографию Троцкого для серии «Жизнь замечательных людей».

Авторы знакомы с работами других историков, описавших биографию героя: Исаака Дойчера, Пьера Бруэ, Д.А. Волкогонова, Роберта Сервиса и др. Они обвиняют Бруэ в предвзятости из-за того, что он — социалист и «не смог освободиться от социалистических пристрастий». Дойчера они невзлюбили до такой степени, что приписывают ему «небрежное отношение к источникам» (стр. 11) и мнимую ошибку в отношении украинской революционной организации «Спилка» (стр. 260). К сожалению, они не дают ни одного конкретного примера ошибок Дойчера, скорее, наоборот. Ошибка в переводе с английского на русский слова «Спилка» произошла много лет после смерти Дойчера, и авторы должны были это проверить прежде, чем бросаться обвинениями. Не понравился им этот выдающийся английский историк потому, что на страницах своего трехтомника он ярко и правдиво вырисовывает драматическую историю России и роль Троцкого в этой истории. Мне представляется, что авторы растянули свою биографию на четыре тома, чтобы перещеголять Дойчера и выйти на первое место в конкурсе «монументальности».

Авторы в подстрочной заметке, мелким шрифтом отмахиваются от семитомного труда В.З.Роговина «Была ли альтернатива», обвиняя его в апологетике. Зато Роберту Сервису они уделяют больше страницы. Они справедливо критикуют его за тенденциозный подбор материалов и пишут, «Чтобы как можно более рельефно подчеркнуть еврейское происхождение Троцкого, Сервис до 23-летнего возраста героя называет его официальным именем Лейба, хотя с малых лет родные именовали Троцкого Львом, Лёвой» (стр. 13).

Затем авторы упоминают работу троцкистского писателя Дэвида Норта: «Увы, не очень далек от истины американский последователь Троцкого Дэвид Норт, который в своей сугубо апологетической книге «В защиту Льва Троцкого», содержащей критику ряда изданий о своем кумире, восторгающийся им и отнюдь не скрывающий этого, назвал один из разделов своей книги «Вклад Роберта Сервиса в фальсификацию истории» (стр. 14). Не очень понятно, как может «сугубая апологетика» быть близка к истине, но пойдем дальше?

Фельштинский и Чернявский свободны от троцкистских, левых, да и вообще, демократических, либеральных или республиканских пристрастий. Насколько мы можем понять из текста, авторы поддерживают конституционную монархию. Посмотрим, как удачно освещают эти писатели драматические действия героя своей работы.

Том 1. Лев Троцкий — революционер; 1879—1917.

Первое предложение первой главы дает нам некоторое представление о многословном, но малосодержательном стиле авторов: «Ранние годы жизни выдающихся личностей обычно оставляют мало следов, которые были бы важны для формирования их судеб, по той простой причине, что невозможно предугадать известность, славу или бесславие, которые через много лет будут связаны с этими людьми» (стр. 21). Слов много, но может ли читатель разобраться в их смысле. Если бы авторы поставили точку после слова «следов», то есть, сказали бы, что «Ранние годы жизни выдающихся личностей обычно оставляют мало следов», то никто бы им не возразил и мысль была бы понятна. Многие биографы выдающихся личностей признаются, что до того, как их герой стал известной персоной, история о нем мало знает. Но наши авторы пишут, что ранние годы «были бы важны». Что это значит? Важны они, или нет? Второй вопрос касается формировки судьбы. Судьба героя зависит от его действий, но также от массы внешних факторов, от взаимоотношения личных, семейных, экономических, культурных, религиозных, географических и других влияний. Что думают по этому поводу наши биографы?

В общем, первое предложение туманно и не очень умно. На той же странице, наши авторы заявляют, слава богу, кратко и ясно: «Лева Бронштейн родился 26 октября (7 ноября по н. ст.) 1879 г.» К сожалению, они затем на протяжении страницы обсуждают «мистицизм совпадения даты его рождения с датой государственного переворота в Петрограде» и сравнивают сравнительные возрасты Троцкого и Сталина. Авторы приводят слова самого Троцкого о том, что он не придавал «курьезному совпадению» никакого значения, но их самих оно занимает.

Все эти путаные размышления о совпадениях так сильно запутывают авторов биографии, что, описывая первый арест Льва Бронштейна в январе 1898 года, они говорят, что «молодому человеку шел двадцать первый год» (стр. 61). На самом деле, во время ареста Льву Бронштейну было восемнадцать лет и три месяца. Я подозреваю, что авторы прибавляют юноше два года, чтобы охладить сочувствие читателя молодому человеку. С арифметикой у этих авторов вообще не в ладу: на странице 393 они оспаривают заявление Ленина в защиту Троцкого, что тот в 1917 году уже «провел в революционном движении» десятки лет. Троцкий начал революционную деятельность осенью 1896 года и Ленин в апреле 1917 года, защищая революционную репутацию Троцкого от клеветы, правильно насчитал более двадцати лет революционной деятельности. Здесь, за арифметической ошибкой авторов скрывается желание, во-первых, уколоть Ленина, во-вторых, преуменьшить революционный стаж Троцкого. Хотя, может быть, я слишком подозрителен, и авторы попросту не умеют считать.

Хваленой «беспристрасности» авторов хватает ненадолго. Весь текст книг пропитан ненавистью авторов к левым, радикальным и революционным течениям. Политически активную молодежь они называют «политически одержимой» (стр. 40). С незаслуженным презрением они отзываются о чехе-садовнике, Франце Швиговском, который «то ли от скуки, то ли из неких идейных соображений» собирал студентов для политических бесед в своем саду в Николаеве (стр. 41) (не забудем, что в 1897 году организация таких бесед грозила Швиговскому тюрьмой или каторгой).

Побуждения Швиговского, Льва Бронштейна и их друзей остаются для авторов биографии непонятными. Почему одаренный мальчик из зажиточной семьи еврея-помещика Давида Бронштейна стал революционером? Это тем менее понятно, поскольку авторы на стр. 69-70 описывают нервные приступы, которые изредка происходили с Львом Троцким в течение его жизни и были связаны с перегрузкой нервной системы. Авторы пишут: «приступы, которые с конца 90-х гг. происходили редко, но неожиданно, в немалой степени затрудняли весьма сложную, полную интриг и крайней неприязни, перераставшей в откровенную ненависть, политическую деятельность Троцкого» (стр. 70).

Иначе говоря, политическая деятельность Троцкого была полна неприятных и опасных для здоровья чувств. Но зачем же он ею занимался?

А что сказать о «крайней неприязни, перерастающей в ненависть»??? Мы надеемся, что авторы покажут нам примеры этой ненависти. Что касается отношения самих авторов к своему герою, то текст книги полон следов ненависти и предвзятости. Уже в Предисловии авторы пишут: «Не будучи садистом или убийцей (по крайней мере, в нашем распоряжении нет фактов, говорящих о том, что он лично участвовал в расправах), Троцкий никогда не испытывал даже малейшего дискомфорта от того, что из-за подписанных им бумаг или сказанных слов где-то (в метре или в десятках тысяч километров от него) одни люди убивали других (и сами при этом часто гибли)» (стр. 7). Не кажется ли вам, что авторы готовы поверить о своем герое самому ужасному: садизм и убийства, но, к их сожалению, свидетельств садизма не находится.

Вот некоторые из эпитетов, которыми награждают героя его биографы: «одержимый идеей мировой революции», «революционный догматик» (на фронтисписе), «оторванный от жизни теоретик революции» (стр. 77). Спрашивается: зачем писать еще один злобный пасквиль о Троцком, если он догматик и оторван от жизни? Проще было бы показать, как грубо ошибался Троцкий в оценке движущих сил российского общества, в перспективах социалистической революции и так далее. Опровергнуть эти оценки и мысли авторам биографии не под силу, приходится копаться в семейных и нравственных проблемах, стоящих перед молодым героем, бросать грязью по адресу его морали.

Моральный облик Троцкого.

О моральном облике Троцкого господа Фельштинский и Чернявский приходят к разным выводам на разных страницах книги. Описывая побег Троцкого из сибирской ссылки, когда он был вынужден оставить позади любимую жену и двух маленьких дочерей, чтобы вернуться к революционной борьбе, они пишут, что Троцкий и его первая жена, Александра Соколовская, страдают от «душевной слепоты и почти полного безразличия к судьбам собственных детей» (стр. 90).

Через несколько страниц, когда авторы описывают вторую любовь Троцкого к Наталье Седовой, они вдруг заявляют: «Конечно, можно было вступить в гражданский брак во Франции, что было бы элементарной процедурой, но этим Лев опять-таки совершил бы нечестный поступок в отношении Александры Соколовской» (стр. 108).

На странице 222 авторы не очень вразумительно порицают Троцкого за то, что он не поехал навестить своих дочерей: «Но Бронштейн навещать детей не поехал, потому что он был Троцкий». Обстоятельства были такие: Троцкий только-что бежал из вечной сибирской ссылки и под фальшивым паспортом ехал заграницу. Дочери от его первого брака с Александрой Соколовской жили в Яновке у родителей Троцкого, и, как пишут авторы, полиция следила за домом Бронштейнов. Что-же предлагают наши горе-биографы: Троцкий, которого разыскивала полиция всей Российской империи, должен был поехать в Яновку, в полицейскую засаду.

Так что же, страдает ли Троцкий от душевной слепоты, или нет? Представляется, что авторы не продумали своей оценки. А чем не угодила господам авторам первая жена Троцкого, Александра Соколовская? Она отдала свою жизнь идее коммунизма, была верна своим идеалам, воспитала дочерей в том же духе, отказалась спасать свою жизнь ценой предательства и отказа от Льва Троцкого, и погибла от пули гепеура во время расстрелов троцкистов. Нужно добавить, что обе дочери Александры и Льва и оба сына Натальи и Льва горячо любили своих родителей и были любимы в ответ.

Как выразился Максим Горький, «рожденный ползать, летать не может». Пойдем дальше.

«Искра»

Рассказ авторов о работе Троцкого в редакции «Искры» беспомощно запутан. Авторитарный Ленин хочет привлечь талантливого Троцкого в редколлегию, которая составляет в тот момент шесть человек: Плеханов, Ленин, Мартов, Аксельрод, Засулич и Потресов. Для чего? Чтобы увеличить свою силу в редакции. Плеханов протестует, потому что он «справедливо полагает, что Ленин стремится к созданию в редакции твердого большинства, направленного именно против Плеханова» (стр. 107).

Во время Съезда, Ленин предлагает сократить редакцию до трех человек: Плеханова, Мартова и себя. Для чего? Чтобы увеличить свою силу в редакции. Плеханов соглашается и твердо поддерживает Ленина во всех его организационных предложениях. Почему? Мартов и другие протестуют. Для чего? Чтобы увеличить свою силу в редакции. Через несколько месяцев Плеханов переходит на сторону меньшевиков, кооптирует их в редакцию, а Ленин выходит из нее. Для чего? Чтобы увеличить свою силу в редакции.

Это примитивное объяснение ничего не проясняет, лишь подчеркивает предвзятую враждебность авторов к попыткам революционных марксистов выработать методы и организационные формы своей борьбы в трудных условиях царской России и работы в подполье.

Не забудем, что первая попытка организовать социал-демократическую партию в России в 1898 году закончилась неудачно, когда все восемь делегатов учредительной конференции в Минске были вскоре арестованы. Организаторы II съезда, сторонники политической линии, которую проводила в течение двух с половиной лет «Искра», перед съездом соглашались с основными организационными положениями, которые Ленин опубликовал в книге «Что делать?», о необходимости централизованной и дисциплинированной подпольной партии. На самом съезде, когда с него ушли противники «Искры» (представители еврейского Бунда и экономисты), вполне определилось большинство, под руководством Плеханова и Ленина, и меньшинство, вокруг Мартова и других членов старой редакции «Искры». Но это меньшинство объявило бойкот большинству, перетянуло, после окончания съезда, на свою сторону Плеханова, и выступило с претензией руководить партией. Вот, как описывает поведение Ленина Троцкий в своих мемуарах:

«Почему я оказался на съезде с "мягкими"? Из членов редакции я ближе всего был связан с Мартовым, Засулич и Аксельродом. Их влияние на меня было бесспорно. В редакции до съезда были оттенки, но не было оформленных разногласий. От Плеханова я стоял дальше всего: после первых, в сущности, второстепенных столкновений, Плеханов меня очень невзлюбил. Ленин относился ко мне прекрасно. Но именно он теперь посягал в моих глазах на редакцию, которая была для меня единым целым и называлась обаятельным именем "Искра". Мысль о расколе коллегии казалась мне святотатственной.

«Революционный централизм есть жесткий, повелительный и требовательный принцип. В отношении к отдельным людям и к целым группам вчерашних единомышленников он принимает нередко форму безжалостности. Недаром в словаре Ленина столь часты слова: непримиримый и беспощадный. Только высшая революционная целеустремленность, свободная от всего низменно-личного, может оправдать такого рода личную беспощадность. В 1903 г. дело шло всего-навсего о том, чтоб поставить Аксельрода и Засулич вне редакции "Искры". Мое отношение к ним обоим было проникнуто не только уважением, но и личной нежностью. Ленин тоже высоко ценил их за их прошлое. Но он пришел к выводу, что они все больше становятся помехой на пути к будущему. И он сделал организационный вывод: устранить их с руководящих постов. С этим я не мог мириться. Все мое существо протестовало против этого безжалостного отсечения стариков, которые дошли наконец до порога партии. Из этого моего возмущения и вытек мой разрыв с Лениным на втором съезде. Его поведение казалось мне недопустимым, ужасным, возмутительным. А между тем оно было политически правильным и, следовательно, организационно необходимым. Разрыв со стариками, застрявшими в подготовительной эпохе, был все равно неизбежен. Ленин понял это раньше других. Он сделал еще попытку сохранить Плеханова, отделив его от Засулич и Аксельрода. Но и эта попытка, как вскоре показали события, не дала результатов».

Революция 1905 года.

Господа Фельштинский и Чернявский следуют общему правилу в составлении этой биографии: не описывать наиболее важные исторические события, в толще которых живет субъект книги. Следуя этому анти-историческому принципу они избегают описать даже вкратце Японскую войну 1904-5 годов, Кровавое Воскресенье и революцию 1905 года. Не описывают они также подстрекательство царским правительством еврейских и армянских погромов, с помощью которых царизм пытался предотвратить революцию, карательные экспедиции, виселицы и подобные гнусности. Избежать полностью истории этим авторам, конечно, не удается, но посмотрим, как они ее искажают.

Авторы пишут, что, помимо Плеханова, многие другие российские социалисты остались в 1905 году в безопасности европейских стран: «Другие социалистические деятели тоже остались за рубежом, в значительной мере в силу личной осторожности» (стр. 151). Эта клевета на революционеров должна убедить читателя, будто эти люди были трусами и остались пить кофе в Швейцарии, вместо опасной поездки в Россию. Через несколько страниц, господа клеветники, впрочем, пишут, что Троцкий работал в петербургской газете «Начало» с Мартовым, Потресовым, Даном и Мартыновым (стр. 164); в Петербургском Совете Троцкий работал сообща с «меньшевиками Д.Ф. Сверчковым и П.А. Злыдневым, большевиками А.А. Богдановым, Б.М. Кнуньянцем и П.А. Красиковым, эсерами В.М. Черновым и Н.Д. Авксентьевым» (стр. 169). Не упоминают наши горе-биографы польскую революционерку Розу Люксембург, вернувшуюся в Варшаву из Германии (Варшава была тогда частью царской империи) и работавшую в революционном подполье, до своего ареста царскими жандармами. Массы менее известных революционеров вернулись в Россию из европейской и американской ссылок, возобновили свою революционную деятельность, и снова подвергались возможности ареста, каторги и смертной казни.

Ведущий американский биограф Плеханова, Сэмюэл Бэрон, отмечает, что Троцкий вернулся в Россию в начале революции и продолжает: «Все остальные вожди партии, за исключением Плеханова, раньше или позже вернулись в Россию…» (Plekhanov, the Father of Russian Marxism, Samuel H. Baron, 1963, стр. 276). Плеханов являлся редким исключением из этого общего правила, и его невозвращение было одной из нескольких причин падения его авторитета как революционера.

Беспомощно противоречиво описание отношения Ленина к Троцкому в 1905 году. Весной того года Троцкий убедил большевика Красина выдвинуть лозунг Временного революционного правительства и противопоставить его более осторожной формулировке Ленина. На III-м съезде «Ленин согласился со всеми поправками Зимина (псевдоним Красина), в основе которых лежали тезисы Троцкого, о чем Ленин не знал, причем заявил, что некоторые формулировки Зимина лучше, чем его самого, и он охотно их принимает» (стр. 156). На следующей странице запутавшиеся авторы пишут, что «Если бы Ленин знал, кто в действительности был соавтором резолюции, он бы, безусловно, отверг поправки Красина, найдя для этого многочисленные идеологические, стратегические или тактические причины, так как внутренняя враждебность к Троцкому в это время явно доминировала у Ленина над политической целесообразностью» (стр. 157).

На той-же странице, заплутавшие в трех соснах авторы пишут: «После III партийного съезда Ленин фактически признал схожесть своих позиций с линией Троцкого, а в письме П.А. Красикову сообщал, что не видит никакой крамолы в печатании «листков» Троцкого» (там же).

Противоречиво и лживо также описание отношений Троцкого и меньшевиков. В Предисловии к сборнику «Перманентная революция» я замечаю:

«Раскол российских социал-демократов во время Второго съезда РСДРП летом 1903 года на две почти равные фракции сначала казался неожиданным и курьезным недоразумением. Формально на съезде победил тандем Ленина-Плеханова, а Троцкий примкнул к Мартову и меньшевикам. Вскоре Плеханов перешел на сторону "старой" редакции Искры и дал перевес в верхах партии меньшевикам.

«Постепенно разница в отношении обеих фракций социал-демократии к либеральному революционному движению росла. Начались разногласия также и в руководстве меньшевиков. Троцкий резко критиковал половинчато примирительные действия либеральной оппозиции. В конце сентября 1904 года он порвал с Редакцией меньшевистской "Искры", хотя продолжал печататься в газете. Осенью 1904 года он написал брошюру "До девятого января", резко критикующую российский либерализм и выявляющую независимые цели пролетариата в будущей революции».

Редакция «Искры» публично отмежевалась от Троцкого и Парвуса в № 95 за 31 марта 1905 года и опубликовала статью, критикующую взгляды обоих. «Искра» обвинила Парвуса и «бывшего сотрудника» Троцкого за их слишком радикальные взгляды, которые ведут к изоляции пролетариата.

Наши незадачливые биографы пишут, что «толерантная редакция» публиковала письма Троцкого из-за «изменения политических позиций» Троцкого (стр. 153). На самом деле, события в начале 1905 года — Кровавое Воскресенье, стачки, демонстрации, крестьянские восстания, мятежи во флоте — подвинули линию меньшевиков влево от прежней поддержки несуществующего революционно-демократического движения буржуазии к поддержке массового революционного движения пролетариата и крестьянства.

В октябре 1905 года меньшевики, с одной стороны, и Троцкий с Парвусом, с другой стороны, на паритетных началах издавали большую ежедневную газету «Начало» в Петербурге. Меньшевики временно оставили прошлые надежды, связанные с революционным движением либералов, и снова вернулись к марксистской позиции о независимой революционной роли пролетариата. На этом основании все течения российского социализма, включая эсеров и анархистов, работали в Совете Рабочих Депутатов в столице, и в революционном движении по всей России. Впоследствии меньшевики сами признавали, что во время революционного прибоя, они резко повернули налево, ближе к большевикам и к Троцкому.

После ареста Совета в Петербурге 3-го декабря и подавления баррикадного восстания в Москве, революционная волна отхлынула. Пролетариат не смог победить царизм в открытой борьбе в промышленных центрах страны, хотя революционные выступления продолжались во флоте, среди крестьян, на Кавказе. Меньшевики снова поправели, а Плеханов, на правом фланге меньшевизма, даже осудил декабрьское восстание в Москве знаменитой фразой «Они не должны были выступать».

Следует заметить, что искажение позиций фракций социал-демократии сопровождается сокрытием важных документов, давно известным всем историкам. Авторы рассусоливают мелкие детали дрязг между Мартовым, Троцким, Лениным и Плехановым, но обходят стороной действительные политические вопросы, вокруг которых разгорались эти страсти. Один из примеров такой тенденциозности: молчание по поводу важной статьи Троцкого «Наши разногласия», которую тот опубликовал в журнале Розы Люксембург в 1908 году. Направленная в основном против Плеханова и меньшевиков, статья также критикует большевиков и, в частности, Ленина и его мысль о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства». В этой статье и в действительности Троцкий стоял на левом фланге российской социал-демократии, защищал свою теорию «перманентной революции» и критиковал политическую линию большевиков слева.

Наиболее явно выражено реакционное мировоззрение авторов, когда господа Фельштинский и Чернявский оценивают революцию 1905 года. В движении миллионных масс они видят бунт черни «самочинно захватившей» заводы, улицы и аудитории университетов. «Разгоряченные толпы студентов, привлеченные ими рабочие бездействующих заводов и фабрик, просто отбросы общества — нищие, уголовники, проститутки — упивались «свободой» (стр. 162).

Политические убеждения авторов выясняются чуть дальше: они поддерживают «прогрессистов» и «разумные и четкие установки этого течения … на создание в России конституционно-монархического режима, основанного на разделении трех ветвей государственной власти (законодательной, исполнительной и судебной)» (стр. 167). Прогрессисты непосредственно выражали интересы крупных капиталистов и стояли правей кадетов и октябристов. В 1905-6 годах они были незаметны и получили значительный вес в III Думе лишь после разгрома революции и третьеиюньского (1907 г.) переворота, когда у большинства народа отняли право голоса.

Что же касается оценки событий 1905 года: бунт или народная революция, то возьмем свидетельство идеологического вождя либеральной буржуазии, Павла Милюкова. В многотомной «Истории России», изданной во Франции в 1932 году, описывая события 1905 года, этот известный историк пишет: «Новый феномен, доминировавший весь 1905-й год, состоял из появления на политической арене народных масс» (History of Russia, vol. 3, New York, 1969, p. 202). Мы принимаем свидетельство вождя кадетов и ученого историка тем охотней, что оно совершенно бескорыстно: движение народных масс отодвинуло партию Милюкова на задворки событий.

Арест Петербургского Совета и суд над ним.

В своей автобиографии Троцкий пишет:

«Арест последовал на второй день после опубликования нами так называемого финансового манифеста, который провозглашал неизбежность финансового банкротства царизма и категорически предупреждал, что долговые обязательства Романовых не будут признаны победоносным народом. "Самодержавие никогда не пользовалось доверием народа, -- гласил манифест Совета рабочих депутатов, -- и не имело от него полномочий. Посему мы решаем не допускать уплаты долгов по всем тем займам, которые царское правительство заключило, когда явно и открыто вело войну со всем народом". Французская биржа через несколько месяцев ответила на наш манифест новым займом царю в три четверти миллиарда франков. Пресса реакции и либерализма издевалась над бессильной угрозой Совета по адресу царских финансов и европейских банкиров. Потом о манифесте постарались забыть. Но он напомнил о себе. Финансовое банкротство царизма, подготовленное всем прошлым, разразилось одновременно с его военным крушением. А затем, после победы революции, декрет Совета Народных Комиссаров от 10 февраля 1918 г. объявил начисто аннулированными все царские долги. Этот декрет остается в силе и сейчас. Неправы те, которые утверждают, будто Октябрьская революция не признает никаких обязательств. Свои обязательства революция признает. Обязательство, которое она взяла на себя 2 декабря 1905 г., она осуществила 10 февраля 1918 г. Кредиторам царизма революция имеет право напомнить: "Господа, вы были своевременно предупреждены!".

«В этом отношении, как и во всех остальных, 1905 подготовил 1917.

Глава XV. СУД, ССЫЛКА, ПОБЕГ

«Начался второй тюремный цикл. Я переносил его гораздо легче, чем первый, да и условия были несравненно благоприятнее, чем за восемь лет до того. Я посидел некоторое время в "Крестах", затем в Петропавловской крепости, а под конец в Доме предварительного заключения. Перед отправкой в Сибирь нас перевели еще в пересыльную тюрьму. Все вместе заняло пятнадцать месяцев. Каждая из тюрем представляла свои особенности, к которым нужно было приспособиться. Но рассказывать об этом было бы слишком утомительно, ибо при всем своем разнообразии все тюрьмы похожи друг на друга. Снова наступило время систематической научной и литературной работы. Я занимался теорией земельной ренты и историей социальных отношений России. Большая, но не законченная работа о земельной ренте пропала уже в первые годы после октябрьского переворота. Это была самая тяжкая для меня потеря после гибели работы о франк-масонстве. Занятия над социальной историей России вылились в статью "Итоги и перспективы", которая представляет собой наиболее законченное для того периода обоснование теории перманентной революции.

«После перевода в Дом предварительного заключения к нам получили доступ адвокаты. Первая Дума внесла оживление в политическую жизнь. Газеты опять заговорили смелее. Ожили марксистские издательства. Можно было вернуться к боевой публицистике. Я много писал в тюрьме, адвокаты в своих портфелях выносили рукописи на волю. К этому периоду относится мой памфлет "Петр Струве в политике". Я работал над ним с таким рвением, что тюремные прогулки казались мне досадной обузой. Направленный против либерализма, памфлет представлял по существу защиту Петербургского Совета, декабрьского вооруженного восстания в Москве и вообще революционной политики против критики оппортунизма. Большевистская печать встретила памфлет более чем сочувственно. Меньшевистская набрала воды в рот. Памфлет разошелся в десятках тысяч экземпляров в течение нескольких недель.

«Разделявший со мной заключение Д. Сверчков следующим образом описывал впоследствии тюремный период в своей книге "На заре революции": "Л. Д. Троцкий залпом писал и передавал по частям для напечатания свою книгу "Россия и революция", в которой он впервые (неточно! -- Л. Т.) высказал с определенностью мысль о том, что революция, начавшаяся в России, не может закончиться до тех пор, пока не будет достигнут социалистический строй. Его теория "перманентной революции" -- как называли эту мысль -- не разделялась тогда почти никем, однако он твердо стоял на своей позиции и уже тогда усматривал в положении государств мира все признаки разложения буржуазно-капиталистического хозяйства и относительную близость социалистической революции…

«Тюремная камера Троцкого, — продолжает Сверчков, — превратилась вскоре в какую-то библиотеку. Ему передавали решительно все сколько-нибудь заслуживающие внимания новые книги; он прочитывал их и весь день с утра до поздней ночи был занят литературной работой. "Я чувствую себя великолепно, -- говорил он нам. -- Сижу, работаю и твердо знаю, что меня ни в коем случае не могут арестовать… Согласитесь, что в границах царской России это довольно необычное ощущение…"

«Для отдыха я читал классиков европейской литературы. Лежа на тюремной койке, я упивался ими с таким же чувством физического наслаждения, с каким гурманы тянут тонкое вино или сосут благоуханную сигару. Это были лучшие часы. Следы моих занятий классиками, в виде эпиграфов и цитат, видны во всей моей публицистике того периода. Тогда я впервые близко познакомился в подлиннике с вельможами (grandsseigneurs) французского романа. Искусство рассказа есть прежде всего французское искусство. Хотя я немецкий язык знаю, пожалуй, несколько лучше французского, особенно в области научной терминологии, но французскую беллетристику читаю легче немецкой. Любовь к французскому роману я пронес до сего дня. Даже в вагоне во время гражданской войны я находил часы для новинок французской литературы.

«В конце концов, я не могу жаловаться на свои тюрьмы. Они были для меня хорошей школой. Плотно закупоренную одиночку Петропавловской крепости я покидал с оттенком огорчения: там было тихо, так ровно, так бесшумно, так идеально хорошо для умственной работы. Предварилка, наоборот, была переполнена людьми и суетой. Немало было смертников: террористические акты и вооруженные экспроприации шли в стране широкой волною. Режим в тюрьме, ввиду первой Думы, был либеральный, камеры днем не запирались, прогулки были общие. Мы по часам с упоением играли в чехарду. Приговоренные к смерти прыгали и подставляли свои спины вместе с другими. Жена приходила ко мне дважды в неделю на свидание. Дежурные помощники смотрели сквозь пальцы, как мы обменивались письмами и рукописями. Один из них, уже пожилой, особенно благоволил к нам. Я подарил ему, по его просьбе, свою книгу и свою карточку с надписью. "У меня дочери-курсистски", -- шептал он с восторгом и таинственно подмигивал глазом. Я встретился с ним при советской власти и сделал для него, что мог, в те голодные годы.

«Парвус гулял со стариком Дейчем по двору. Нередко и я присоединялся к ним. Есть карточка, где мы втроем изображены на тюремной кухне. Неутомимый Дейч затевал групповой побег, легко завоевал для этого дела Парвуса и настойчиво приглашал меня. Я сопротивлялся, так как меня привлекало политическое значение предстоявшего процесса. В план, однако, было вовлечено слишком много народу. В тюремной библиотеке, игравшей роль операционного центра, надзиратель нашел подбор слесарных инструментов. Администрация, правда, замяла дело, заподозрив, что инструменты подброшены жандармами, чтоб добиться изменения тюремного режима. Но свой четвертый побег Дейчу пришлось совершить все же не из тюрьмы, а из Сибири.

«Фракционные расслоения в партии резко возобновились после декабрьского поражения. Разгон Думы поднял заново все проблемы революции. Я посвятил им тактическую брошюру, которую Ленин выпустил в большевистском издательстве. Меньшевики уже ударили отбой по всей линии. Фракционные отношения не достигли, однако, в тюрьме такого обострения, какое они уже успели приобрести на воле. Это дало нам возможность выпустить коллективную работу о Петербургском Совете, в составлении которой принимали еще участие и меньшевики.

«Судебный процесс Совета депутатов открылся 19 сентября, в медовые недели столыпинских военно-полевых судов. Двор судебного здания и прилегающие улицы были превращены в военный лагерь. Все полицейские силы Петербурга были поставлены на ноги. Но самый процесс велся довольно свободно: реакция хотела окончательно скомпрометировать Витте, вскрывши его "либерализм", его слабость по отношению к революции. Было вызвано около 400 свидетелей, из которых свыше 200 явились и дали показания. Рабочие, фабриканты, жандармы, инженеры, прислуга, обыватели, журналисты, почтово-телеграфные чиновники, полицмейстеры, гимназисты, гласные Думы, дворники, сенаторы, хулиганы, депутаты, профессора, солдаты дефилировали в течение месяца перед судом, и под перекрестным огнем со скамей суда, прокуратуры, защиты и подсудимых -- особенно подсудимых -- они, линия за линией, штрих за штрихом, -восстановили эпоху деятельности рабочего Совета. Подсудимые дали объяснения. Я говорил о месте вооруженного восстания в революции. Главное было, таким образом, достигнуто. Когда суд отказал нам в вызове сенатора Лопухина, который осенью 1905 г. открыл в департаменте полиции погромную типографию, мы сорвали процесс, заставив удалить нас в тюрьму. Вслед за нами ушли защитники, свидетели и публика. Судьи остались с глазу на глаз с прокурором. В нашем отсутствии они вынесли свой приговор. Стенографический отчет об этом исключительном процессе, длившемся месяц, до сих пор не издан и, кажется, даже не разыскан. Самое существенное о суде я рассказал в своей книге "1905".

«И отец, и мать присутствовали на процессе. Их мысли и чувства двоились. Уже нельзя было объяснять мое поведение мальчишеской взбалмошностью, как в дни моей николаевской жизни в саду у Швиговского. Я был редактором газет, председателем Совета, имел имя как писатель. Старикам импонировало это. Мать заговаривала с защитниками, стараясь от них услышать еще и еще что-нибудь приятное по моему адресу. Во время моей речи, смысл которой не мог быть ей вполне ясен, мать бесшумно плакала. Она заплакала сильнее, когда два десятка защитников подходили ко мне друг за другом с рукопожатиями. Один из адвокатов потребовал перед тем перерыва заседания, ссылаясь на общую взволнованность. Это был А.С. Зарудный. В правительстве Керенского он стал министром юстиции и держал меня в тюрьме по обвинению в государственной измене. Но это было через десять лет… В перерыве старики глядели на меня счастливыми глазами. Мать была уверена, что меня не только оправдают, но как-нибудь еще и отличат. Я убеждал MESSIEURSее, что надо готовиться к каторжным работам. Она испуганно и недоумевающе переводила глаза с меня на защитников, стараясь понять, как это может быть. Отец был бледен, молчалив, счастлив и убит в одно и то же время.»

Мы дали Вам, читатель, этот довольно длинный отрывок из автобиографии Троцкого, чтобы позволить и моему и Вашему мозгу отдохнуть от ядовито-несъедобной писанины двух фальсификаторов истории: Фельштинского и Чернявского.

Интересно отметить, что этих защитников царского правопорядка раздражает всеобщая симпатия широких кругов демократической интеллигенции к Петроградскому Совету и к Троцкому лично. Они осуждают принципиально-демократическую деятельность петербургских адвокатов, в частности, близкого к кадетам О.О. Грузенберга. Он, видите-ли, «прямо нарушал собственные обязанности» и «выносил для передачи … письма Троцкого, адресованные питерским социал-демократам, и его рукописи». Грузенберг «грубо нарушал законы империи, которые призван был свято блюсти» (стр. 196, 197). Мы отмечаем здесь, что наши горе-историки всегда законопослушны и «свято блюдут» законы Николая II, Керенского, а, после победы Сталина над Троцким, вероятно защитят правопорядок Сталина от революционных посяганий левой оппозиции. Этот вопрос мы рассмотрим, когда будем читать следующие тома этой серии.

Впрочем, уже в этом томе наши контрреволюционные биографы находят повод защитить революционную репутацию Сталина от критики Троцкого. Фельштинский и Чернявский осуждают Троцкого за то, что в своей биографии Сталина он критикует молодого Кобу за трусливое поведение во время собственного ареста в 1902 году (см. стр. 213).

Мешанина в головах двух биографов проникает во все их суждения. Они неряшливо описывают отношение Троцкого к германской социал-демократии: Троцкий, в отличие от «всех фракций российского социалистического движения» был недоверчив к германской партии (стр. 232), но на Штуттгартском конгрессе 2-го Интернационала в 1907 году «совместно с Мартовым, Лениным и Р. Люксембург» внес поправки в резолюцию о войне (стр. 233), но «громкие слова сочетались с весьма осторожным политическим поведением» (там-же). В последнем заявлении авторы биографии осторожно затуманивают вопрос о том, кто проявлял осторожность: Троцкий или руководство Интернационала. Чуть дальше, на странице 255, биографы пишут, что лишь в сентябре 1911 года рассеялось чувство «обаяния, которым была окутана в глазах Троцкого СДПГ». Одно заявление опровергает предыдущее и следующее заявления. Пойми, кто может.

Кратко распутаем эту кашу. Троцкий в эти годы активно боролся на левом фланге Второго Интернационала. Теоретически он особенно тесно сблизился с Розой Люксембург, но также печатался в газетах Карла Каутского и Августа Бебеля, и сотрудничал с Лениным и Мартовым против сползания Интернационала в сторону приспособления к буржуазной действительности и реформизму.

Первая Мировая война.

Войнам, революциям, и вообще описанию исторических событий в толще которых работал Троцкий, наши горе-биографы уделяют минимум внимания. Они полторы страницы посвящают, например, описанию лево-либеральной газеты «Киевская мысль», в которой сотрудничал Троцкий в течение нескольких лет. Целую главу они уделяют описанию двух Балканских войн в 1912-13 гг. (Чернявский в советское время специализировался на истории Болгарии и высоко оценивал публицистику Троцкого о проблемах Балкан), но писатели четырехтомной биографии Троцкого не находят места обрисовать даже вкратце развязку Первой Мировой войны и потрясения, которые обрушились на организм России.

Война была развязана коронованными и республиканскими негодяями в чисто хищнических интересах. Николай II, император Франц-Иосиф, кайзер Вильгельм, министры Французской Республики и Великобритании одинаково виновны в гибели девяти миллионов солдат, в использовании ядовитых газов, искалечивших еще миллионы, в бесчисленных беженцах, в нищете, в разрушении церквей, библиотек, музеев и других культурных ценностей, в развале экономики целого континента, в истощении населения Европы и мириадах бедствий и лишений, к которым привела война.

Наши горе-биографы молчат о причинах и ходе войны. Они избегают упоминать о лишениях масс в течении этих четырех лет. Вместо этого, они насмехаются над Троцким, который в августе 1914 года, наблюдая «одурманенную патриотическими лозунгами толпу» в Вене увидел ее не только в той одурманенной форме, но и в форме «революционной массы» в которую она превратится под давлением военных лишений через четыре года (стр. 346). Не сознавая этого, наши глупые биографы порицают Троцкого за его способность заглядывать вперед.

Война сразу разрушила официальное здание Второго Интернационала. В рабочем движении всех стран начались расколы и процессы нового межевания. Все партии разделилась по новому принципу: за или против войны; за или против собственного правительства. Ленин и Троцкий заняли ведущую роль в организации нового интернационального руководства, участвовали в Циммервальде, где Троцкий написал главный манифест. В Кинталь весной 1916 года его не пустили французские власти; наши биографы врут и по этому поводу (стр. 360).

У глупости обычно есть какие-то пределы. Фельштинский и Чернявский — образованные люди, знакомые с историческими фактами. К сожалению, их ослепляет злоба и ненависть, которые Троцкий всегда осуждал, как вредные и опасные в политике. Вот пример такого ослепления. На страницах 377-379 они описывают высылку Троцкого из Франции в Испанию и его арест в Мадриде. «Троцкий 21 ноября написал … статью «Испанские впечатления». (Почти арабская сказка)», где в живой и остроумной форме давал известное представление о том, как он провел время в столичной тюрьме. Многое в этой статье выглядело карикатурно. Можно предположить, например, что испанские чиновники не были такими уж откровенными тупицами, какими их рисует Троцкий, приписывая одному из начальников фразу: «Ваши взгляды являются слишком передовыми для Испании». Скорее, Троцкому, которому было в тот момент не до смеха, отказало чувство юмора» (стр. 378).

Господа Фельштинский и Чернявский в одном и том же параграфе отзываются о юмореске Троцкого, как «живой и остроумной», а затем обвиняют его в потере «чувства юмора». По-моему, испанский тюремщик не единственный тупица в этом эпизоде.

А вот еще один пример. Авторы описывают двухмесячное пребывание семьи Троцких в Нью-Йорке и их отплытие на родину 27 марта 1917 года на нейтральном норвежском судне несколько недель после начала Февральской революции. Они пишут: «Возвращавшихся на родину русских революционеров провожали как героев речами и букетами цветов распропагандированные немецкие военнопленные» (стр. 387). Рассказ о немецких военнопленных в городе Нью-Йорк повторяется на странице 422. Как все знают, Соединенные Штаты вступили в войну лишь 6 апреля 1917 г. и в марте немецких военнопленных в Нью-Йорке не было и не могло быть. Троцкого и пятерых других русских революционеров с энтузиазмом провожала толпа многоплеменного рабочего Нью-Йорка: финские, латышские, русские, еврейские, украинские и немецкие рабочие-социалисты.

Через пару дней этот норвежский пароход пришвартовался в канадском порту Галифакс и подвергся досмотру британской военно-морской полиции. Троцкого и остальных революционеров арестовали и увезли в лагерь для военнопленных, где содержали пленных немецких матросов. Его жену и двух сыновей заперли под домашний арест.

Об этом инциденте поднялся шторм протестов: в международной прессе, в революционной России, в Соединенных Штатах. Министр иностранных дел России, Павел Милюков сделал несколько лживых заявлений, ему вторил английский посол в Петрограде, Бьюкенен. В дело вмешался Петроградский Совет, и английские власти под напором общественного давления в конце апреля были вынуждены выпустить шестерых пленных международной классовой войны из лагеря и посадить их на пароход, идущий в Россию. В течение месяца своего заключения среди немецких матросов Троцкий и другие революционеры с большим успехом вели пропаганду революционного социализма.

Вот что писал о проводах из лагеря Троцкий в своих мемуарах:

«Когда нас уводили из лагеря, сотоварищи по плену устроили нам торжественные проводы. В то время как офицеры замкнулись в своих отделениях и только некоторые просовывали нос в щель, матросы и рабочие стали шпалерами вдоль всего прохода, самодеятельный оркестр играл революционный марш, дружеские руки тянулись к нам со всех сторон. Один из пленных произнес короткую речь — привет русской революции, проклятие германской монархии. Вспоминаю и сейчас с теплотой, как братались мы в разгар войны с немецкими матросами в Амхерсте. От многих из них я получал в следующие годы дружеские письма из Германии.»

Теперь мы знаем, откуда взялись немецкие военнопленные. Больное воображение господ Фельштинского и Чернявского перепутало два отделенных месяцем эпизода: проводы Троцкого в Нью-Йорке и в Канаде.

Через несколько страниц больное воображение наших биографов подскажет им следующую глупость (дело идет об аресте Троцкого и других большевиков в июле 1917 г., и об их выпуске на свободу, когда начался мятеж Корнилова): «Арестованных спасли не протесты левой общественности. По неписаным законам революции арестантов совместными усилиями спасли глава правительства А.Ф. Керенский и генерал Л.Г. Корнилов» (стр. 427). Все поставлено вверх тормашками в этом рассказе.

Отношения между Лениным и Троцким.

Трудно сказать, кого авторы этой биографии ненавидят больше, Ленина или Троцкого. Троцкому они, конечно, уделяют больше внимания. О Ленине они отзываются походя, как о «классическом фракционере» (стр. 299), «государственном изменнике» (стр. 347), «бравшем деньги у немцев» (стр. 392). Вот один пример: «Ленин часто запутывался в своих рассуждениях, оказывался неспособным довести логическую линию до конца, обрывал мысль и переходил к чему-то другому. Он легко впадав в ораторскую истерию, подменяя аргументы грубой руганью по адресу оппонентов» (стр. 127). «Аморальность, властолюбие и грубость Ленина» (там же). «Ко времени II съезда Ленин в полной мере осознал, что его путь к политическому партийному руководству … возможен только в том случае, если он будет пользоваться в борьбе любыми средствами, включая пасквили, ложь, клевету по адресу соперников и недругов, фальсификацию их суждений, приписывание им произвольных высказываний и т.п.» (там же). Мы можем найти десятки подобных оценок Ленина, разбросанные по разным страницам этой книги.

Характерно, что Сталина авторы называют «ленинским наследником … сектантской псевдологики предельной замкнутости» (стр. 299). Мы еще посмотрим в будущих томах этого пасквиля, в каких других областях Сталин якобы следовал Ленину, но в этой книге нас поразило следующее заявление: «Ленин в тот период (1911-13 гг. — ФК) мог помочь Троцкому только быть похороненным. Ни в каком другом вопросе, кроме зарывания Троцкого в могилу, Ленин поддержки Троцкому оказывать бы не стал» (стр. 311). Не кажется ли вам, читатель, что авторы изготовляют миф о подготовке Лениным убийства Троцкого, которое было осуществлено в 1940-м году «наследником Ленина» — Сталиным.

На самом деле, начиная со зрелых лет, со времени петербургского кружка «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», основанного Лениным и Мартовым в 1895 году, Ленин преследовал единственную цель: построение революционной социалистической партии, которая поведет российский и мировой пролетариат к победе. На долгом пути было много шагов, и некоторые из них Ленин прошагал в споре и борьбе против Троцкого. Основание «Искры» в 1900 году, борьба за деловую, партийную редакцию на II съезде, идейное и организационное межевание после поражения первой революции, когда все фракции социалистического движения переживали идейный разброд и отступали от марксистского мировоззрения, борьба против социал-патриотизма во Втором Интернационале и в разгар Мировой войны, «Апрельские тезисы» и борьба против примиренчества в собственной партии, когда Ленин был одинок среди других большевистских вождей, борьба сообща с Троцким за Октябрьское восстание и установление советской власти, руководство вместе с ним молодой Советской Республикой во время Гражданской войны, работа Ленина и Троцкого рука об руку в молодом Коммунистическом Интернационале — это лишь разные этапы последовательной борьбы за мировую революцию.

В заключение.

О событиях Февральской революции в книге так много путаницы, что распутывать ее в рамках рецензии невозможно. Связного рассказа нет, как и всегда, когда дело касается большого исторического события. Авторы-монархисты снова повторяют свою желчную клевету против революционного народа, называя его «дезорганизованной массой солдат, матросов и городских люмпенов» (стр. 419). Скажем прямо: доверять какому-либо показанию этих авторов нельзя. Они врут нечаянно, из-за каши в своей голове; они врут намеренно, чтобы умалить и навредить марксистам; они врут по привычке, оба, хотя и в разной степени воспитанные в сталинистской школе фальсификации; они врут, выполняя социальный заказ разлагающегося буржуазного общества, смертельно опасающегося критической марксистской мысли, которую так ярко представляет литературное и политическое наследие Троцкого.

Сентябрь 2013 г.