Немецкая катастрофа
Ответственность руководства
Эпоха империализма, по крайней мере, в Европе, есть эпоха крутых поворотов. Политика получает крайне подвижной, маневренный характер. Ставкой является каждый раз не та или другая частная реформа, а судьба режима. Отсюда исключительная роль революционной партии и ее руководства. Если в доброе старое время, когда социал-демократия росла планомерно и непрерывно, как и питавший ее капитализм, Правление Бебеля походило на генеральный штаб, который спокойно вырабатывает планы для неопределенной будущей войны (а может быть ее никогда и не будет?), то ЦК революционной партии в нынешних условиях похож на ставку действующей армии. Кабинетная стратегия сменилась полевой.
Борьба с централизованным врагом требует централизации. Эту мысль немецкие рабочие, вообще воспитанные в духе дисциплины, усвоили с новой силой за время войны и последовавших за нею политических потрясений. Рабочие не слепы к недостаткам руководства. Но каждый в отдельности не может выскочить из тисков организации. Все вместе считают, что крепкое руководство, хотя бы и с ошибками, лучше разброда и партизанщины. Никогда еще в истории человечества политический штаб не играл такой роли и не нес такой ответственности, как в нынешнюю эпоху.
Беспримерное поражение германского пролетариата есть самый большой факт новейшей истории со времени завоевания власти пролетариатом России. Первая задача после поражения: пересмотреть политику руководства. Правда, наиболее ответственные из вождей, находящиеся, благодарение небу, в полной сохранности, патетически указывают на арестованных исполнителей, чтоб заткнуть рот критике. К этому доводу фальшивого сентиментализма мы не можем относиться иначе, как с презрением. Наша солидарность с пленниками Гитлера незыблема. Но она не распространяется на ошибки руководителей. Понесенные потери будут оправданы лишь в том случае, если мысль побежденных сделает шаг вперед. Условием для этого является мужественная критика.
В течение целого месяца ни один из коммунистических органов, в том числе и московская «Правда», не высказывался по поводу катастрофы 5 марта: ждали, что скажет президиум Коммунистического Интернационала. С своей стороны, президиум колебался между двумя противоположными вариантами: «немецкий ЦК вводил нас в заблуждение» и: «немецкий ЦК вел правильную политику». Первый вариант отпал: подготовка катастрофы происходила на глазах всего мира, и предшествующая полемика с оппозицией слишком связала вождей Коминтерна. 7 апреля появилось, наконец, решение: «Политическая линия ЦК во главе с Тельманом до и в момент гитлеровского переворота была вполне правильна». Остается пожалеть о всех тех, которые были отправлены фашистами на тот свет прежде чем узнали об утешительном постановлении.
Резолюция Президиума представляет собою не анализ политики германской компартии, чего надо было ждать прежде всего, а тысяча первый обвинительный акт против социал-демократии: коалицию с буржуазией, сообщают нам, она предпочитала коалиции с коммунистами; она уклонялась от действительной борьбы с фашизмом; она связала инициативу масс; а так как она сосредоточила в своих руках «руководство массовыми рабочими организациями», то ей удалось сорвать всеобщую стачку. Все это верно. Но все это не ново. Социал-демократия, как партия социальных реформ, исчерпывала свою прогрессивную миссию по мере того, как капитализм превращался в империализм. В войне социал-демократия выступала, как прямое орудие империализма. После войны она официально зарегистрировала себя, в качестве домашнего врача при капитализме. Коммунистическая партия хотела быть его могильщиком. На чьей стороне был ход развития? Хаос международных отношений, крушение пацифистских иллюзий, беспримерный кризис, который стоит большой войны со свитой эпидемий, — все, казалось бы, раскрывает упадочный характер европейского капитализма и безнадежность реформизма. Куда же девалась компартия? Коминтерн игнорирует по существу дела свою собственную секцию. Между тем, она собирала на выборах до 6 миллионов голосов. Это уже не только авангард, это большая самостоятельная армия. Почему же она фигурировала в событиях только, как объект репрессий и погрома? Почему оказалась в решающий час скована параличом? Есть условия, в которых нельзя отступать без боя. Поражение может быть результатом перевеса вражеских сил; после поражения можно подняться. Пассивная сдача решающих позиций означает органическую неспособность к борьбе: это не прощается.
Президиум говорит нам, что политика Коминтерна была правильна: «и до переворота и во время переворота». Но правильная политика начинается с правильной оценки обстановки. Между тем, в течение последних четырех лет, вплоть до 5 марта 1933 года, мы слышали изо дня в день, что в Германии непрерывно растет могущественный антифашистский фронт, что национал-социализм отступает и разлагается, что вся обстановка стоит под знаком революционной офензивы. Как же могла быть правильна политика, вся перспектива которой оказалась опрокинута, как карточный домик?
Пассивное отступление Президиум оправдывает тем, что «лишенная поддержки со стороны большинства рабочего класса», коммунистическая партия не могла, не совершая преступления, броситься в решительный бой. Однако, та же резолюция ставит компартии в заслугу призыв ко всеобщей политической стачке 20-го июля. В перечне заслуг не упомянут почему-то такой же призыв 5-го марта. Всеобщая стачка — это ведь и есть «решительный бой». Оба призыва вполне отвечали обязанностям руководительницы «единого антифашистского фронта» в условиях «революционной офензивы». К несчастью, призывам не отвечали действия: не откликнулся ни один человек. Но если между перспективами и призывами, с одной стороны, фактами и действиями, с другой, возникает столь вопиющее противоречие, то нелегко понять, чем собственно правильная политика отличается от гибельной. Во всяком случае Президиум забыл пояснить: правилен ли был двукратный призыв к стачке, или правильно было невнимание рабочих к призыву?
Не является ли, однако, причиной поражения раскол пролетариата сам по себе? Такое объяснение специально создано для ленивых умов. Единство пролетариата, в качестве универсального лозунга, есть пустая фикция. Пролетариат неоднороден. Раскол начинается вместе с его политическим пробуждением и составляет механику его роста. Только в условиях назревшего социального кризиса, перед лицом непосредственных задач завоевания власти, авангард может, при правильной политике, объединить вокруг себя подавляющее большинство класса. Но подъем к этой революционной кульминации ведет по ступеням раскола.
Не Ленин выдумал политику единого фронта: как и раскол, она навязывается диалектикой классовой борьбы. Никакие успехи были бы немыслимы без временных соглашений разных частей, организаций и групп пролетариата во имя неотложных целей. Стачка, профессиональный союз, рабочая газета, парламентские выборы, уличные манифестации и пр. требуют каждый раз практического преодоления раскола, т.-е. единого фронта ad hoc, хотя бы и не всегда оформленного. На первых ступенях движения эпизодическое единство самопроизвольно вырастает снизу. Но его приходится строить и сверху, когда массы привыкают бороться через свои организации. В условиях передовых капиталистических стран лозунг «только снизу» представляет грубый анахронизм, питающийся воспоминаниями о первых этапах революционного движения, преимущественно в царской России.
Из элементарного факта борьба за единство действия превращается на известном уровне в тактическую задачу. Голая формула единого фронта ничего не решает. К единству призывают не только коммунисты, но и реформисты, даже фашисты. Тактическое применение единого фронта в каждый данный период подчинено определенной стратегической концепции. Чтобы подготовить революционное единство рабочих, без и против реформизма, нужен долгий, настойчивый и терпеливый опыт применения единого фронта с реформистами, всегда под углом зрения конечной революционной задачи. Именно в этой области Ленин дал нам несравненные образцы.
Стратегическая концепция Коминтерна была ложна с начала до конца. Германская компартия исходила из того, что у социал-демократии и фашизма простое разделение труда, что их интересы однородны, если не тождественны. Вместо того, чтобы содействовать обострению отношений между своим главным политическим противником и своим смертельным врагом, — для этого надо было только не насиловать факты, а называть их вслух по имени, — Коминтерн убеждал реформистов и фашистов, что они — близнецы, предрекал их примирение, раздражал и отталкивал социал-демократических рабочих, укреплял реформистских вождей. Хуже того: во всех случаях, где, несмотря на препятствия, на местах создавались объединенные комитеты рабочей обороны, бюрократия отзывала из них, под угрозой исключения, своих представителей. Последовательность и настойчивость она проявляла только в саботаже единого фронта, как сверху, так и снизу. Правда, она делала это гибельное дело с самыми лучшими намерениями.
Никакая политика коммунистической партии не могла бы, разумеется, превратить социал-демократию в партию революции. Но не в этом и состояла цель. Необходимо было до конца использовать противоречие между реформизмом и фашизмом — для ослабления фашизма; и в то же время вскрыть перед рабочими несостоятельность социал-демократического руководства — для ослабления реформизма. Две задачи естественно сливались в одну. Политика бюрократии Коминтерна приводила к обратному результату: капитуляции реформистов шли на пользу фашизму, а не коммунизму; социал-демократические рабочие держались за своих вождей; рабочие коммунисты теряли веру в себя и в руководство.
Массы хотели бороться, но им упорно противодействовали сверху. Напряженность, тревога и, под конец, растерянность разъедали пролетариат изнутри. Опасно передержать на огне сплав для отливки; еще опаснее передержать общество в состоянии революционного кризиса. Мелкая буржуазия повернулась всей своей тяжелой массой в сторону национал-социализма только потому, что парализованный сверху пролетариат оказался бессилен вывести ее на другую дорогу. Отсутствие отпора со стороны рабочих поднимало самоуверенность фашизма и ослабляло страх крупной буржуазии перед риском гражданской войны. Неизбежная деморализация коммунистического отряда, все более изолированного от класса, сделала невозможным хотя бы частичное сопротивление. Так было обеспечено триумфальное шествие Гитлера по костям пролетарских организаций.
Ложная стратегическая концепция Коминтерна приходила на каждом этапе в столкновение с действительностью. Отсюда изнуряющий курс непонятных и необъяснимых зигзагов. Основной принцип Коминтерна гласил: единый фронт с реформистскими вождями недопустим! Но в самые критические часы ЦК германской компартии, без объяснений и подготовки, обращался к Правлению социал-демократии с ультимативным предложением единого фронта: сейчас или никогда! Не только вожди, но и рабочие реформистского лагеря видели в таком шаге не простой плод испуга, а, наоборот, дьявольский капкан. После неизбежного провала компромиссной инициативы Коминтерн командовал простой переход к очередным делам: самая мысль об едином фронте снова объявлялась контр-революционной. Подобное надругательство над политическим сознанием масс не могло пройти безнаказанным. Если до 5 марта еще можно было с натяжкой предполагать, что Коминтерн считает допустимым обращаться к социал-демократии лишь в последнюю минуту, под дубиной врага, то воззвание Президиума 5 марта, предложившее совместные действия всем социал-демократическим партиям мира, независимо от внутренних условий каждой страны, сделало невозможным и это объяснение. В универсальном предложении единого фронта, которое для Германии, уже освещенной пожаром рейхстага, являлось во всяком случае запоздалым, не было больше и речи о социал-фашизме. Коминтерн соглашался даже — трудно поверить, однако, это было напечатано черным по белому! — отказаться от критики социал-демократии на все время совместной борьбы.
Не успели, однако, разойтись круги от этой панической капитуляции перед реформизмом, как Вельс поклялся в лояльности Гитлеру, а Лейпарт предложил фашизму сотрудничество и поддержку. «Коммунисты были правы, — заявил немедленно Президиум ИККИ, — именуя социал-демократов социал-фашистами». Эти люди всегда правы. Почему же за несколько дней до столь явного подтверждения теории социал-фашизма они сами отказались от нее? Хорошо, что никто не смеет задавать вождям затруднительных вопросов! Но и на этом злоключения не кончились: бюрократия думает слишком медленно для нынешнего темпа событий. Едва Президиум вернулся к пресловутому откровению: «фашизм и социал-демократия — близнецы», как Гитлер произвел полный разгром свободных профсоюзов, арестовав попутно Лейпарта и Кº. У братьев-близнецов оказались совсем не братские отношения.
Вместо того, чтоб брать реформизм, как историческую реальность, со всеми его интересами и противоречиями, со всеми его колебаниями вправо и влево, бюрократия Коминтерна оперирует жестяными шаблонами. Готовность Лейпарта ползать на четвереньках после поражения, приводится, как довод против единого фронта до поражения и для избежания поражения. Как будто политика боевых соглашений исходит из доблести реформистских вождей, а не из непримиримости между органами пролетарской демократии и бандами фашизма!
В августе 1932 года, когда Германия еще находилась под властью «социального генерала», который должен был обеспечить возвещенный Коминтерном союз Гитлера с Вельсом, мы писали:
«Все говорит за то, что треугольник Вельс-Шлейхер-Гитлер развалится прежде, чем успеет сложиться. Но может быть его сменит комбинация Гитлер-Вельс?.. Допустим, что социал-демократия, не пугаясь своих рабочих, решилась бы продать свое толерирование Гитлеру. Но фашизм не нуждается в этом товаре: ему нужно не толерирование, а упразднение социал-демократии. Правительство Гитлера может осуществить свою задачу, только подавив сопротивление пролетариата и упразднив все возможные органы такого сопротивления. В этом историческая функция фашизма» («Единственный путь»).
Что реформисты, после поражения, были бы счастливы, если б Гитлер позволил им легально прозябать в ожидании лучших времен, в этом сомневаться нельзя. Но на беду их Гитлер понимает, — для него опыт Италии не прошел даром, — что рабочие организации, хотя бы вожди их и ходили в добровольно надетых на себя намордниках, при первом же политическом кризисе неминуемо вырастут в грозную опасность.
Доктор Лей, капрал нынешнего рабочего фронта, гораздо толковее, чем Президиум Коминтерна, определил взаимоотношения между так называемыми близнецами: «марксизм прикидывается мертвым, — говорил Лей 2 мая, — чтобы при благоприятной обстановке снова подняться… Нас хитрая лиса не обманет. Лучше мы его пристрелим, чем терпеть, чтоб он снова когда-нибудь поднялся. Лейпарты и Грассманы могут сколько-угодно притворяться в преданности Гитлеру — лучше, если они посидят под замком. Мы выбиваем у марксистской сволочи ее главное орудие из рук (профессиональные союзы) и отнимаем у нее таким образом последнюю возможность снова усилиться». Если б бюрократия Коминтерна не была так непогрешима и прислушивалась к критическим голосам, она не наделала бы новых ошибок между 22 марта, когда Лейпарт поклялся в верности Гитлеру, и 2 мая, когда Гитлер, несмотря на клятву, арестовал Лейпарта.
В сущности, вовсе не было надобности в такой «чистой» работе, как фашистское ограбление профсоюзов со взломом, чтоб опровергнуть теорию «социал-фашизма». Если б даже Гитлер счел, по соотношению сил, целесообразным временно и номинально допустить Лейпарта к руководству союзами, сделка не устраняла бы непримиримости основных интересов. Даже терпимые фашизмом реформисты будут с тоской вспоминать о жирном супе веймарской демократии; тем самым они — скрытые враги. Как можно не видеть, что интересы социал-демократии и фашизма непримиримы, когда даже самостоятельное существование Стальной каски немыслимо в третьей империи? Муссолини довольно долго терпел социал-демократию и даже коммунистическую партию, чтоб тем беспощаднее разгромить их впоследствии. Голосование социал-демократических депутатов рейхстага за внешнюю политику Гитлера, покрывает эту партию новым бесчестием, но ни на йоту не улучшит ее собственной участи.
В качестве одной из важнейших причин победы фашизма, злополучные вожди ссылаются, — правда, по секрету, — на «гениальность» Гитлера, который все предусмотрел и ничего не упустил. Было бы сейчас бесплодным делом подвергнуть задним числом критике фашистскую политику. Напомним только, что летом прошлого года Гитлер явно упустил высшую точку фашистского прибоя. Но даже и грубая потеря темпа — гигантская ошибка! — не имела роковых последствий. Поджог рейхстага Герингом, как ни аляповато была выполнена эта провокация, дал, все же, нужный результат. То же приходится сказать о фашистской политике в целом: она привела к победе. Отрицать перевес фашистского руководства над руководством пролетариата, к несчастью, не приходится. Но только из неуместной скромности разбитые вожди умалчивают о своей собственной доле в победе Гитлера. Есть игра в шашки. Есть игра в поддавки. Особенность партии, которая разыгралась в Германии, состояла в том, что Гитлер играл в шашки, его противник — в поддавки. От Гитлера не требовалось политического гения. Стратегия врагов с избытком возмещала прорехи его собственной стратегии.
28 мая 1933 г.
Гитлер и разоружение*
* Настоящая статья написана Л.Д. Троцким для буржуазной прессы. — Ред.
1. «Пацифизм» Гитлера
Дипломатическая рутина имеет свои преимущества, пока события движутся по старым колеям. Поставленная перед новыми большими фактами она сразу теряется. Самое опасное — недооценивать врага только потому, что его система выходит из рамок рутины. Сводить дело к тому, что Гитлер — демагог, истерик и актер, значит закрывать глаза, чтоб не видеть опасности. Не всякая истерия приводит к завоеванию власти. В истерии национал-социализма во всяком случае должна быть система. Горе тем, которые своевременно не поймут ее! Вожди немецких рабочих организаций не хотели брать Гитлера всерьез: считая его программу реакционной и утопической, они оказались неспособны оценить ее действенную силу. Та же опасность может повториться и в плоскости мировой политики.
До 17 мая многим казалось, что в вопросе о версальском договоре Гитлер пойдет напролом и применит к режиму Европы те же, примерно, методы, что к зданию Рейхстага, марксистской литературе или еврейским универсальным магазинам. Никто собственно не знал, откуда и куда ударит молния. Но ведь никто не мог предсказать за 24 часа и расправы над профессиональными союзами по всем правилам набега гангстеров на банк.
Речь Гитлера перед Рейхстагом поразила своим неожиданным миролюбием. Уже одним этим ближайшая цель ее оказалась достигнута. Всегда выгодно застигнуть противника врасплох. Гитлер развивает первый успех. Его контр-агенты изрядно растеряны. Очень опытные дипломаты дали себя успокоить, хотя бы наполовину, несколькими хорошо рассчитанными миролюбивыми сентенциями после того, как они дали себя напугать крикливыми фразами Папена. Джон Саймон с благодарностью отметил в речи канцлера умеренный тон государственного человека. Таково же впечатление и Остина Чемберлена. Противопоставляя Гитлера Папену, «Морнинг Пост» открыла в декларации «более мягкий акцент юга». Пресса в целом объявила: атмосфера сразу стала менее напряженной. Выдвинута была заодно гипотеза: тонкий дипломат Муссолини образумил Гитлера; не осталось, очевидно, без влияния и давление Вашингтона. И как вывод: шансы политики разоружения явно поднялись. Какое вопиющее заблуждение! Психологический секрет сумятицы прост: кто ожидал наткнуться на невменяемого, размахивающего топором, и взамен того встретил человека с незаметным браунингом в заднем кармане брюк, тот не мог не почувствовать облегчения. Но это не мешает браунингу быть опаснее топора.
Нет, с другой стороны, недостатка в недоверчивых, которые в декларации Гитлера видят лишь эпизодический маневр, вызванный неблагоприятным отголоском на речь Папена: достаточно хоть на несколько недель обмануть общественное мнение, а там видно будет. Слишком простое объяснение! Угрожающая речь лорда Хейлшама, вызванная речью Папена, могла, конечно, послужить толчком для выступления Гитлера. Но все это касается чередования и тона политических заявлений, т.-е. относится к области техники. Под дипломатическим фехтованием кроются, однако, более глубокие факторы и планы. Было бы одинаково ошибочно, как верить миролюбию Гитлера на слово, так и отмахиваться от декларации «демагога», не вникая в ее смысл. Политическая задача состоит в том, чтобы установить внутренние взаимоотношения между декларацией Гитлера и его действительными планами, т.-е. попытаться понять, какими путями фашистская Германия рассчитывает прийти к тем целям, которые она не может и не хочет назвать по имени. Прошлое должно было уже достаточно показать, что если в политике национал-социализма есть фантастика и бред, то это вовсе не значит, что Гитлер не способен взвешивать реальности: его фантастика и бред целесообразны по отношению к его реальным политическим целям. Такова наша точка исхода в оценке как внутренней, так и внешней политики национал-социализма.
Руководящие философские и исторические идеи декларации поистине жалки в своей претенциозной ограниченности. Возвещенная Гитлером мысль о необходимости заново приспособить государственные границы Европы к границам ее племен, представляет одну из тех реакционных утопий, которыми набита национал-социалистическая программа. Нынешняя Европа разлагается экономически и культурно вовсе не потому, что ее национальные границы несовершенны, а потому, что этот старый континент перерезан по всем направлениям тюремными стенами таможень, разобщен столпотворением денежных систем, т.-е. систем инфляции, и придавлен милитаризмом, который необходим Европе для обеспечения ее раздробленности и упадка. Передвижка внутренних границ на десяток или сотню километров в ту или другую сторону, ничего не изменив, потребовала бы человеческих жертв, превосходящих население спорной полосы.
Заверение насчет того, что национал-социалисты отказываются от «германизации» не означают, что они отказываются от завоеваний: одной из центральных и наиболее устойчивых идей их программы является захват обширных пространств на «Востоке», в интересах насаждения крепкого немецкого крестьянства. Не случайно пацифистская декларация, сразу и неожиданно покинув почву «идеального» размежевания племен, предупреждала в тоне полуугроз, что источником будущих конфликтов может явиться «переполнение европейского Запада». Гитлер указывает для перенаселенной Европы, прежде всего для Германии, единственный путь выхода: на Восток. И когда, жалуясь на несправедливость германско-польской границы, он заявлял, что «на Востоке» можно было бы без затруднений найти решение, способное одинаково удовлетворить и «притязания Польши» и «естественные права Германии», то он имел попросту в виду захват советских территорий. Отказ от германизации означает в этой связи принцип привилегированного положения германской «расы», в качестве касты господ, в завоеванных землях. Наци — против ассимиляции, но не против аннексий. Они предпочитают истреблять завоеванные «низшие» народности, а не германизировать их. К счастью, дело идет пока еще только о предполагаемых завоеваниях.
Когда Гитлер с возмущением говорит о том, что великий германский народ превращен в нацию второго класса, и что это противоречит интересам международной солидарности и принципу равноправия народов, то эта мысль звучит неуместно в этих устах; вся историческая философия национал-социализма исходит из будто-бы коренящегося в крови неравенства наций и из права «высших» рас топтать и искоренять «низшие». Взятая в целом гитлеровская программа переустройства Европы является реакционно-утопическим сочетанием расистской мистики с национальным каннибализмом. Подвергнуть ее уничтожающей критике не трудно. Но в порядке дня фашистской диктатуры стоит не приступ к выполнению этой программы, а восстановление военной силы Германии, без чего немыслимо говорить о какой бы то ни было программе. Только под этим углом зрения декларация и представляет интерес.
Программа Гитлера есть программа немецкого капитализма, наиболее динамического и агрессивного из всех, и в то же время связанного последствиями поражения по рукам и по ногам. Этим сочетанием потенциальной мощи и фактической слабости предопределяются как крайне взрывчатый характер целей национал-социализма, так и крайняя осторожность ближайших шагов на службе этих целей. Речь может сейчас идти об ослаблении и постепенном развязывании узлов, но не об их разрубании.
Всякий пересмотр договоров, особенно системы вооружений, означал бы изменение нынешнего соотношения сил: Германия должна была бы стать сильнее, Франция — слабее. Вне этого самый вопрос о пересмотре не имеет для Германии никакого смысла. Совершенно очевидно, с другой стороны, что правящая Франция не согласится ни на какие изменения, которые ослабляли бы ее положение в пользу Германии. Наци считают, поэтому, иллюзорной и фантастической всякую политику, рассчитанную на улучшение международного положения Германии путем добровольного соглашения с Францией. Из этого убеждения, которое, как показано будет дальше, проходит через всю политическую деятельность Гитлера, вытекает неизбежность нового столкновения между Германией и Францией. Но не сегодня и не завтра. Эту «поправку» в отношении времени и вносит декларация Гитлера, и в этом смысле она не просто «обман». Поджигая Рейхстаг, Геринг ничем не рисковал, кроме головы своих агентов. Поджог Европы есть более рискованное предприятие. В нынешнем своем состоянии Германия не может воевать. Она разоружена. Это не фраза, а факт. Студенты в очках и безработные со знаком свастики не заменяют гогенцоллернской армии. Гитлер будет, конечно, там и сям нарушать по частям обязательства в отношении вооружений. Но он не решится ни на какую открытую меру крупного масштаба, которая поставила бы его в прямое и явное противоречие с версальскими предписаниями. Только какие-либо «счастливые» обстоятельства, в виде осложнений между тяжело вооруженными государствами Европы, могли бы позволить национал-социализму совершить уже в ближайшее время прыжок пантеры, своего рода «5 марта» во внешней политике. Но без этого Гитлер вынужден будет ограничиваться большими дипломатическими комбинациями вовне и мелкой военной контрабандой внутри.
Борьба национал-социалистов в Австрии и в Данциге не противоречит, несмотря на всю свою остроту, намеченной выше программе действий. Прежде всего, рост национал-социализма в Австрии есть неотвратимый факт, особенно после победы в Германии. Иностранные противодействия гитлеризации Австрии будут только усиливать фашистский прибой. Завоевывая Австрию изнутри, Гитлер создает для себя немаловажную дополнительную опору. Вырастающие отсюда интернациональные осложнения не легко уложить в параграфы версальского договора. Гитлер знает, конечно, что, кроме доводов от текста его политике могут быть противопоставлены доводы силы. Отступить в случае действительной необходимости он всегда успеет, превратив свои позиции в Австрии, как и в Данциге, в разменную монету международных соглашений.
Потенциальная мощь не освобождает от фактической слабости. Если гогенцоллернская Германия ставила своей задачей «организовать Европу», чтобы взяться затем за передел мира, то нынешняя Германия, отброшенная поражением далеко назад, снова вынуждена ставить себе те задачи, какие разрешала в свое время Пруссия Бисмарка: достижение европейского равновесия, в качестве ступени к объединению всех немецких земель. Практическая программа Гитлера ограничена сегодня европейским горизонтом. Проблемы континентов и океанов выходят за его поле зрения и практически могут занимать его постольку, поскольку переплетаются со внутренними европейскими проблемами. Гитлер говорит исключительно в терминах обороны: это вполне отвечает той стадии, через которую должен пройти возрождающийся германский милитаризм. Если верно военное правило: лучшей обороной является нападение, то не менее верно дипломатическое правило: лучшей подготовкой нападения является забота об обороне. В этом смысле Брокдорф-Ранцау, имевший вкус к парадоксу, говорил мне в Москве: Si vis bellum, para pacem.
Гитлер рассчитывает на поддержку Италии и, в известных пределах, она ему обеспечена, — не столько однородностью внутренних режимов (истинно-немецкий, третий рейх есть, как известно, откровенный латинский плагиат), сколько параллелизмом внешних аспираций, по крайней мере, негативных. Но на одном итальянском костыле немецкий империализм не поднимется. Только при условии поддержки со стороны Англии фашистская Германия может получить необходимую свободу движений. Поэтому: никаких авантюр; никаких заявлений, которые пахнут авантюрой! Гитлер понимает: всякий удар на Запад (удар против Польши рикошетом пришелся бы по Западу) немедленно же сблизил бы Англию с Францией и вынудил бы Италию к большей сдержанности. Всякий неосторожный, преждевременный, рискованный акт политики реванша привел бы автоматически к изоляции Германии и, при ее военном бессилии, к новой унизительной капитуляции. Петли версальского договора стянулись бы еще туже. Соглашение с Англией требует самоограничения. Но Париж (дело идет именно о нем) стоит мессы. Как соглашение с Гинденбургом, через посредство Папена, позволило Гитлеру, под видом истолкования Веймарской конституции, совершить государственный переворот, так соглашение с Англией, при содействии Италии, должно позволить Германии «легально» опустошить и опрокинуть Версальский договор. В этих рамках надо брать декларацию 17 мая. Миролюбие Гитлера — не случайная дипломатическая импровизация, а составная часть большого маневра, который должен радикально изменить соотношение сил в пользу Германии и заложить фундамент европейской и мировой офензивы германского империализма.
Однако, это только одна сторона программы Гитлера, скорее негативная: воздержание от преждевременных покушений на реванш есть в сущности продолжение политики Штреземана; это одно еще не может обеспечить активной поддержки со стороны Англии. Декларация 17 мая заключает в себе явственное указание и на другую «позитивную» сторону программы наци: борьбу с большевизмом. Речь идет не об организациях германского пролетариата, а о борьбе против Советского Союза. В тесной связи с программой «движения на Восток» (Drang nach Osten), Гитлер берет на себя задачу ограждения европейской цивилизации, христианской религии, британских колоний и других духовных и материальных ценностей от большевистского варварства. Из этой исторической миссии, именно из нее, прежде всего из нее, он надеется почерпнуть право Германии на вооружение. Гитлер убежден, что на весах Великобритании, опасность немецкого фашизма для Западной Европы весит меньше опасности большевистских советов на Востоке. Эта оценка составляет важнейший ключ ко всей внешней политике Гитлера.
Важнейший, но не единственный. Национально-социалистическая диктатура будет играть не только на противоречии между Западом и Востоком, но и на всех антагонизмах на Западе Европы: недостатка в них нет. Открещиваясь от призрака Австро-Венгрии, Гитлер клянется в особом внимании Германии к «молодым европейским национальным государствам». Он ищет дополнительных рычагов для восстановления европейского равновесия, предлагая малым и слабым государствам группироваться вокруг побежденного, а не победителя. Как во внутренней политике национал-социализм сплотил под своим знаменем разоренных и отчаявшихся, чтобы тем вернее подчинить их интересам монополистского капитала, так во внешней политике Гитлер будет стремиться создать единый фронт побежденных и обделенных, чтоб тем беспощаднее раздавить их впоследствии тяжестью германского империализма.
Если Гитлер с такой готовностью принял английский план сокращения вооружений, то это потому, что он заранее и с полной уверенностью рассчитывает на его провал. Ему самому незачем брать на себя одиозную роль могильщика пацифистских предложений: эту функцию он предпочитает переложить на других. По той же причине Гитлер не поскупился на «горячую благодарность» американскому президенту за его выступление в пользу сокращения вооружений. Чем шире и внушительнее программа разоружения будет поставлена перед лицом всего мира, и чем неизбежнее она закончится крушением, тем неоспоримее окажется право Германии на вооружение. Нет, Гитлер не собирается насильственно — для насилия нужна сила! — ниспровергать Версаль. Но он твердо рассчитывает на то, что после провала «поддержанной» им британской программы, Англия вместе с Италией, поддержит всем своим весом право Германии укрепить свою оборону, против Востока. Только оборону и только против Востока!
2. Разоблачающий документ
Скептический или просто осторожный читатель возразит, что наше истолкование программы Гитлера представляет, в лучшем случае, гипотезу, которая имеет за себя признаки вероятности, но ни в каком случае не характер аутентичности. На это можно ответить: программа вытекает из повелительной логики обстоятельств, а в большой политике надо исходить из того, что противник будет делать наиболее сильные ходы. Трудность текстуального доказательства развитой выше «гипотезы» состоит в том, что оппозиционная литература национал-социализма чрезвычайно обильна и противоречива, а правительственная практика пока еще кратковременна и скудна. Автор отдавал себе полностью отчет в этом затруднении, когда приступал к работе. Но помог счастливый случай, своевременно подкинув нам политический документ исключительной ценности.
Речь идет об «Открытом письме» Гитлера Папену, опубликованном в виде брошюрки 16 октября 1932 года. Резко полемическое по тону «Письмо» осталось за пределами Германии незамеченным: вожди национал-социализма слишком много говорят и пишут! Между тем, оно должно было бы лежать на столе каждого дипломата и журналиста, занятого внешней политикой нынешней Германии. Напомним обстановку полемики. Папен был в то время канцлером. Гитлер находился в выжидательной оппозиции — между 13 августа, когда Гинденбург отказался назначить его главой правительства, и между 30 января, когда фельдмаршал оказался вынужден сдать командование над Германией Гитлеру. «Открытое письмо» предназначено было не для масс, а для господствующих классов, и имело целью доказать им, что нельзя спасти социальный режим Германии одними бюрократическими методами; что только у национал-социалистов есть серьезная программа внешней политики; наконец, что он, Гитлер, одинаково далек от бесхарактерной уступчивости, как и от авантюризма. Письмо почти свободно от демагогии, серьезно по тону и в основном правдиво. Сейчас Гитлер, надо думать, с радостью сжег бы собственную брошюру на костре. Тем внимательнее должны к ней отнестись противники.
«Бессмысленно думать, — разъяснял Гитлер Папену, — что государство, которое нас разоружило, сегодня вдруг, не будучи к тому вынуждено, стало серьезно и само разоружаться». Одинаково бессмысленно ждать, что Франция согласится когда бы то ни было на вооружение Германии. Гигантский военный перевес освобождает Францию от надобности в соглашении с побежденным врагом на началах равноправия. Всякие попытки предложить Франции военное соглашение, в обмен на оружие, не только будут ею очень холодно встречены, но и немедленно доведены до сведения того государства, против которого они могли бы быть направлены: Гитлер намекает, конечно, на Советский Союз. Вернуть Германии право на оружие нельзя иначе, как посредством «действительного восстановления европейского равновесия». В достижении этой цели заинтересованы Англия и Италия, но ни в каком случае и ни при каких условиях не Франция. «Прямо-таки несообразно думать, что недостающие близость и согласованность с Англией или Италией можно заменить посредством восстановления лучших отношений с Францией»! Основные положения внешней политике Гитлера, ставящие крест на идеях или, если угодно, на иллюзиях Локарно, не оставляют ничего желать в смысле ясности. В декларации 17 мая мы, конечно, не найдем такой отчетливости изложения. Но декларация отнюдь не противоречит «Открытому письму»: наоборот, она развивает и применяет его программу на определенном этапе.
Целью германской политики является восстановление военной суверенности государства. Все остальное есть только средство. Но средство вовсе не должно строиться по образу и подобию цели. Германия «не должна ни при-каких обстоятельствах выступать перед миром, а тем более, перед этой конференцией (по разоружению) с собственной программой вооружения». По двум причинам: никакая конференция не способна вынести решение, радикально меняющее материальное соотношение сил; само требование права на вооружение, оставаясь чисто платонической демонстрацией, позволит, однако, Франции снять вопрос о собственном разоружении и, что еще хуже, сблизит Англию с Францией.
Этот последний результат до известной степени осуществлен уже, по мнению Гитлера, непродуманной политикой Папена: Англия вынуждена поддерживать Францию гораздо больше, чем она хотела бы того сама. Надо признать, что критика Гитлера по адресу «клуба господ» и самого рейхс-канцлера, как дилетанта и авантюриста, не только резка, но и вполне убедительна. У национальных баронов и бюрократов нет никакой внешней политики. Бряцанье несуществующим оружием диктуется им внутренними соображениями: они не прочь использовать национальное движение, приостановив в то же время его дальнейший рост.
Вдохновляясь, несомненно, Бисмарком, Гитлер не останавливается перед ударом по последнему Гогенцоллерну: Папен и его собратья являются только эпигонами театральной политики Вильгельма II, с той существенной разницей, что у кайзера была первоклассная армия, а у них — одни воспоминания. Здесь Гитлер попадает в точку.
Нетрудно после сказанного понять, насколько ошибалась та часть печати и дипломатии, которая пыталась открыть подлинную программу нынешнего германского правительства в риторике Папена насчет особой привлекательности смерти на поле брани. Не надо упускать из виду, что Папен, которого наци, в период его короткого канцлерства, именовали преимущественно драгунским ротмистром, чувствует себя в окружении наци на положении вечно экзаменующегося. 13 мая он взял крайне высокую ноту, чтоб попасть в тон, но — просчитался.
Можно быть какого угодно мнения насчет вкусов немолодого драгунского ротмистра, который между приемом уродонала и стаканом гуниядиянос, проповедует молодым людям преимущества шрапнели над склерозом; но одно неоспоримо: за речью Папена не скрывается никакой программы. «Миролюбие» нынешнего канцлера гораздо опаснее воинственности вице-канцлера.
Попутно мы получаем разъяснение резкого противоречия между декларацией Гитлера и предшествующей политикой Нойрата, Надольного и других. Гитлер стал канцлером ценой согласия на министерство баронов и тайных советников. Камарилья вокруг Гинденбурга тешила себя мыслью вести и при Гитлере свою политику. По-видимому, только угрожающий отклик на речь Папена дал возможность Гитлеру окончательно захватить руль внешней политики в свои руки. Не Вильгельмштрассе продиктовала новому канцлеру декларацию 17 мая. Наоборот, Гитлер справился со своеволием баронов и тайных советников Вильгельмштрассе.
Но вернемся к «Открытому письму». С особой резкостью оно атакует выдвинутый Папеном лозунг морских вооружений: если б даже у Германии были средства, — их нет, — ей не позволили бы превратить их в военные суда, и она была бы бессильна нарушить запрещение. Лозунг морских вооружений лишь толкнул Англию на сторону Франции: таковы результаты «вашего поистине рокового руководства внешней политикой, господин фон-Папен!».
Борьба за вооружение Германии на море, как и на суше, должна опираться на определенную политическую идею. Гитлер называет ее по имени: необходимость «усиления обороны против скрытых опасностей с Востока сравнительно легко обосновать». Сочувствие такой программе и сейчас уже обеспечено со стороны «проницательных людей» на Западе, — разумеется, не во Франции. Только под углом зрения «необходимой нам защиты на Востоке», со стороны Балтийского моря, можно было бы добиться со стороны Англии согласия на «поправки» также и к морским параграфам версальского договора. Ибо нельзя забывать: «ныне для будущности Германии важны основанные на полном доверии отношения к Англии».
Немецкое народное движение может и должно требовать вооружения, но немецкое правительство ни в каком случае не должно выдвигать это требование. Сейчас надо настаивать только и исключительно на разоружении победителей. Гитлер считал само собою разумеющимся, что конференция по разоружению обречена на крушение. «Не было бы никакой необходимости, — писал он за три месяца до своего прихода к власти — чтоб немецкая делегация принимала участие в женевской комедии разоружения без конца. Достаточно было бы обнаружить с неоспоримостью перед всем миром волю Франции не разоружаться, чтобы затем покинуть конференцию с замечанием, что таким образом версальский мирный договор нарушен самими державами, его подписавшими, и Германия должна сохранить за собою право сделать отсюда в известных обстоятельствах надлежащие выводы».
Декларация Гитлера-канцлера только развивает эту мелодию. Отказ в разоружении победителей означал бы «окончательную моральную и фактическую ликвидацию самих договоров». Германия истолковала бы такой образ действий, как желание «удалить ее с конференции». В этом случае ей было бы трудно «принадлежать далее к Лиге Наций». Поистине «Открытое письмо» незаменимо, в качестве ключа к стратегии Гитлера!
Уход Германии из Лиги Наций должен сопровождаться охлаждением между Францией, с одной стороны, Англией и Соединенными Штатами, с другой. Создадутся первые предпосылки для восстановления «европейского равновесия», в котором Германия должна занимать возрастающее место. При содействии Италии и Англии, Гитлер получит возможность вооружать Германию уже не мелкими контрабандными мерами, а крупными «поправками» к версальскому договору. Параллельно с этим будет развиваться программа «обороны» против Востока. В этом процессе неизбежно должна наступить критическая точка: война. Против кого? Если бы линия на Восток не оказалась линией наименьшего сопротивления, взрыв мог бы произойти и по другому направлению. Ибо, если еще допустимо спорить насчет того, в какой мере средства нападения отличаются от средств обороны, то уж совершенно вне спора, что военные средства, годные против Востока, годны и против Запада.
Гитлер готовится к войне. Его политика в области хозяйства диктуется не абстракцией автаркии, а прежде всего заботами о максимальной экономической независимости Германии в случае войны. Целям военной подготовки должна служить и трудовая повинность. Но самый характер этих мероприятий свидетельствует, что дело идет не о завтрашнем дне. Удар против Запада в более или менее близком будущем мог бы осуществиться лишь при условии военного союза между фашистской Германией и Советами. Но только наиболее бесшабашная часть русской белой эмиграции может верить в возможность такого абсурда или пытаться пугать им. Удар на Восток мог бы иметь место лишь при условии его поддержки одним или несколькими могущественными государствами Запада. Этот вариант является, во всяком случае, более реальным. Но и здесь подготовительный период не будет измеряться ни неделями, ни месяцами.
Пакт четырех, ничего по существу не предрешая, может лишь организовать постоянное взаимное прощупывание крупнейших государств европейского Запада: это страховка от второстепенных случайностей, но не от основных антагонизмов. Гитлер будет стремиться извлечь из пакта все выгоды для удара на Восток. Статуты пакта лишь на 10 процентов, не более, предопределят его дальнейшую судьбу. Его действительная историческая роль будет определяться реальными взаимоотношениями и группировками его участников, их союзников и противников.
Гитлер согласен в течение десяти лет не открывать военных действий ни против Франции, ни против Польши. В декларации он наметил пять лет, как тот срок, в течение которого должно быть осуществлено фактическое равноправие Германии в отношении вооруженных сил. Нельзя, конечно, придавать этим срокам сакраментального значения. Но косвенно они все же намечают те рамки во времени, в которые руководящие круги фашизма вводят свои планы реванша.
Внутренние трудности, безработица, разорение и отчаяние мелкой буржуазии могут, конечно, толкнуть Гитлера и на преждевременные действия, которые при холодном анализе он сам должен считать гибельными. В живой политике надо исходить не из одних лишь планов противника, а из всего переплета условий, в какие он поставлен. Историческое развитие Европы не пойдет покорно по маршруту, выработанному в мюнхенском коричневом доме. Но этот маршрут, после завоевания Гитлером власти, стал одним из крупнейших факторов европейского развития. План будет изменяться, в зависимости от событий. Но понять изменения можно лишь, имея перед собою план в его целом.
Автор этих строк ни в малейшей степени не считает себя призванным стоять на страже версальского договора. Европа нуждается в новой организации. Но горе ей, если это дело попадет в руки фашизма. Историку XXI века пришлось бы в этом случае неизбежно записать: Эпоха упадка Европы началась с войны 1914 года. Объявленая «войной за демократию», она привела вскоре к господству фашизма, который стал орудием концентрации всех сил европейских наций, в целях «войны за освобождение»… от последствий предшествующей войны. Таким образом, фашизм, как выражение исторического тупика Европы, явился вместе с тем орудием разгрома ее экономических и культурных накоплений.
Будем, однако, надеяться, что у этого старого континента есть еще достаточно жизненных сил, чтоб проложить себе иной исторический путь.
Л. Троцкий.
Принкипо, 2 июня 1933 г.
«4-е августа»
Когда у людей нет ответа на главные доводы, они прячутся за второстепенные. Брандлерианцы, как и сталинцы, вцепились ногтями в сопоставление 5 марта 1933 года с 4 августа 1914 года. Если оставить в стороне взрывы нравственного негодования и просто ругательства, то возражения сводятся к следующему: а) социал-демократия перебежала в 1914 году к правительству Вильгельма II; у сталинской бюрократии нет и намека на переход к правительству Гитлера; б) компартия продолжает работать, издавать, словом, бороться; было бы ошибочно «недооценивать» ее силы; и в) социал-демократия не погибла после 4 августа, а продолжала существовать и даже пришла к власти.
Ни одно историческое сравнение не годится, если его вывести за законные пределы. Мы очень хорошо знаем, что сталинская КПГ отличается от довоенной социал-демократии, и что 5 марта — и по характеру, и по последствиям — отличается от 4 августа. Нашим сравнением мы хотели лишь сказать: как партия Бебеля окончательно исчерпала свою прогрессивную миссию у порога войны, так КПГ исчерпала свою революционную роль у порога фашистской диктатуры. Усложнять эту аналогию не относящимися к делу соображениями, значит проявлять неспособность к конкретно-историческому, т.-е. диалектическому мышлению.
Ленин сравнивал брест-литовский мир с тильзитским миром. По этому поводу нетрудно привести, в виде возражения, десяток азбучных истин: со стороны Пруссии дело шло о национальной независимости; со стороны Советов дело шло о защите нового социального режима; там мир подписывала монархия; здесь — партия пролетариата и пр., и пр. Но все эти почтенные общие места ничего не говорят по существу интересующего нас вопроса. Брест-литовский мир мы вынуждены были подписать не для того, чтоб окончательно склониться перед врагом, а чтоб собраться с силами для борьбы за освобождение: в этом смысле можно было говорить о «тильзитском» мире.
Те же самые сталинцы и брандлерианцы восставали против аналогии между предфашистским режимом в Германии («президиальные» министерства) и бонапартизмом. Они перечисляли десятки черт, которыми режим Папена-Шлейхера отличался от классического бонапартизма, и игнорировали при этом ту основную черту, которая сближала их: эквилибрирование между двумя непримиримыми лагерями. Нет ничего хуже, когда мнимо-марксистская мысль самодовольно останавливается там, где вопрос только начинается. Вполне конкретная, точно ограниченная аналогия с бонапартизмом не только уясняет по-новому роль последнего кабинета Джиолитти, лавировавшего между фашистами и социалистами, но и бросает яркий свет на нынешний переходный режим в Австрии. Сейчас можно уже смело говорить о глубокой закономерности переходного «бонапартистского» периода между парламентаризмом и фашизмом. Как раз пример Австрии показывает, какое огромное значение имеет (вернее, должно иметь) ясное разграничение между бонапартизмом и фашизмом для целей практической политики. Но формалистическая мысль, которая вместо социального анализа, дает перечисление готовых признаков, отвергает совершенно конкретную и полную содержания аналогию во имя плоских шаблонов, которые ничему не научают. В наказание за это она, говоря словами русской поговорки, останавливается перед каждым новым историческим явлением, как баран перед новыми воротами.
«Социал-демократия после 4 августа не погибла». Хотят ли оппоненты сказать, что провозглашенный после 4 августа лозунг новой партии был ошибкой? Очевидно, нет. Но ведь именно об этом и идет речь. После 4 августа социал-демократия продолжала существовать, но уже как демократически-рабочая партия империалистской буржуазии. Ее историческая функция изменилась. Этим и оправдано было возникновение III Интернационала.
Хотят ли нам сказать, что КПГ, несмотря на катастрофу, навсегда убившую ее в сознании пролетариата как революционную партию, будет тем не менее продолжать существовать как массовая организация? Мы считаем такое предположение неправильным: оно строится на абстрактной, формальной аналогии с судьбой реформизма. Старая социал-демократия совмещала в себе элементы революционного радикализма с оппортунистической практикой. 4 августа окончательно очистило ее от революционных тенденций и тем позволило ей превратиться в консервативно-демократическую партию. Компартия поставила перед собой и перед массами революционную задачу, которая постоянно выдвигалась и подчеркивалась жестокой борьбой против социал-демократии. Именно в отношении этой своей задачи компартия оказалась в решающем испытании банкротом. Как революционная партия, она не возродится. Может ли она продолжать существовать в другом виде, с другой политической функцией? Если может, то не как массовая организация немецкого пролетариата, а как чистый тип агентуры сталинской бюрократии. Никакого иного политического места для нее не остается.
Уже на другой день после 5 марта можно и должно было формулировать этот прогноз на основании оценки катастрофы в связи с той политикой, которая к ней привела. Единственное сколько-нибудь законное возражение в те дни могло гласить: может быть партия все же спасется, если, под влиянием страшного потрясения, резко и круто изменит свою политику и свой режим, начав с честного и открытого разоблачения совершенных ошибок. Мы и тогда считали, на основании всего прошлого, что чуда критического пробуждения ждать нельзя; но что, если б оно даже произошло, оно не спасло бы компартию, как организацию: есть политические преступления, которые не прощаются. Но сегодня незачем гадать на эту тему: проверка произошла на деле. О критическом пробуждении официальной партии нет и речи. Наоборот, последние искры критической мысли растоптаны. Ничто так не свидетельствует о гибели КПГ, как то обстоятельство, что на другой день после величайшего крушения она, вместо приступа к теоретическому освещению событий, все свои усилия направила на заметание следов, на инсинуации, клевету, травлю, преследования и пр.
Можно попытаться привести еще, в виде возражения, пример 1923 года, когда компартия также оказалась несостоятельной, но не погибла. Мы не отрицаем важности и поучительности этого примера; нужно только сделать из него правильные выводы. Во-первых, поражение 1923 года не идет, ни по своим размерам, ни по своим последствиям, ни в какое сравнение с катастрофой 1933 года; во-вторых, рабочий класс не забыл прошлого: партия ныне будет расплачиваться за все свои исторические преступления, в том числе и за капитуляцию 1923 года. Наконец, и это политически самое важное, КПГ устояла в 1923 году только ценой обновления всего своего руководящего аппарата. Вопрос не в том, был ли новый ЦК лучше или хуже старого, а в том, что Президиум Коминтерна оказался вынужден дать выход разочарованию и возмущению партии, бросив революционным рабочим на растерзание брандлеровский аппарат. Сейчас и такой маневр неосуществим: во-первых, аппарат совершенно отделился от масс и о перевыборах его не может быть и речи; во-вторых, Президиум Коминтерна слишком тесно связал себя с аппаратом Тельмана на глазах масс во время всей своей борьбы с оппозицией. То обстоятельство, что сталинская бюрократия отрицает не только свою вину в поражении, но и самый факт поражения, лишь отягощает ее вину и обрекает ее на бесславную гибель.
Сейчас дело может идти не о заведомо реакционной и утопической задаче поддержания независимого от масс аппарата, а о спасении лучших пролетарских элементов от безнадежности, отчаяния, индифферентизма и маразма. Этого никак нельзя достигнуть бессильными попытками внушить им надежду на чудо, невозможность которого будет обнаруживаться с каждым днем все осязательнее. Надо подвести честный баланс прошлому и направлять силы передовых рабочих на организацию большевистской партии на новой исторической ступени.
Л. Троцкий.
Принкипо, 4 июня 1933 г.
О сплошной коллективизации (Х. Г. Раковский в апреле 1930 г.) Как только в печать проникли сведения о сплошной коллективизации, мы — большевики-ленинцы, и в том числе Л. Д. Троцкий, указывали еще в декабре и январе на гнилость и вредность этого лозунга. Мы видели в нем лишь ультра-левый прыжок в правое болото. События и здесь оправдали наш прогноз, и скорее, чем мы могли ожидать. |
После 1-го мая в Австрии
(Наблюдения издалека)
1 мая венские рабочие показали, что, несмотря на весь обман, все измены и разочарования, они хотят бороться. Еще раз обнаружилось, как легко бюрократы и полубюрократы, официальные и полуоппозиционные, выдают свою собственную нерешительность за «угнетенное настроение» масс. Рабочие хотят сражаться. Таков самый важный вывод, на котором нужно строить.
Первомайская политика социал-демократической партии состояла в том, чтоб установить свое алиби: перед правительством, — если б массы ввязались в борьбу и потерпели поражение; перед массами, — если б массы ввязались в борьбу и одержали победу. Трудно придумать более вероломную и низкопробную политику. Она вероломна, ибо поддерживает у масс иллюзии, будто у них есть партия и руководство. Она низкопробна, ибо в самый трудный час предоставляет массы, привыкшие к централизованному руководству, выпутываться собственными силами.
Политика с.-д. партии исключает возможность победы пролетариата. В то же время она исключает возможность какого бы то ни было устойчивого режима. Пролетариат поддерживается в состоянии возбуждения и надежды на революционный реванш. Буржуазия живет в постоянном страхе гражданской войны. Военно-полицейские меры все более обнаруживают свою недостаточность. Мелко-буржуазные массы все более нервируются. Крупная буржуазия все более убеждается, что без диктатуры фашизма нельзя восстановить порядок. Так, своей двойственной, вероломной, крикливой и трусливой политикой социал-демократия парализует пролетариат и льет воду на мельницу фашизма.
Полуоппозиционеры, типа Макса Адлера (к ним причисляют теперь, как будто, даже Отто Бауэра?), прикрывают и страхуют политику вероломства «слева». В рабочих массах продолжает тлеть надежда на то, что наверху скоро поправят дело, что оппозиция вот-вот решится и укажет путь борьбы. Так уходят невозвратные недели и месяцы.
Левое крыло социал-демократической оппозиции сделало первую попытку действия, призвав массы к демонстрации в центре города. Призыв не имел успеха. Он не мог иметь успеха, ибо руководство не может исходить от анонимной организации. Рабочие должны знать, с кем имеют дело.
Речь идет, разумеется, не о лицах, а о знамени, о программе, о лозунгах, об организации. Некоторых левых социал-демократов, которые хотят бороться, смущает то, что у них нет «имен». Имена создаются в борьбе. До тех пор, пока левые социал-демократы не выступят открыто со своей платформой действия, их призывы будут раздаваться впустую.
Компартия парализована преступной политикой сталинской бюрократии в Германии, теорией и практикой социал-фашизма, безнадежной путаницей в вопросе об едином фронте, режимом мистификаций и фальши.
Большевики-ленинцы должны искать связи с действительно революционными элементами, как компартии, так и социал-демократической оппозиции. Неправда, будто в Австрии все потеряно. Рабочие хотят сражаться. Впереди предстоят еще большие сотрясения, возможны массовые сдвиги. Небольшая организация, которая ясно знает, чего хочет, может сыграть в таких условиях историческую роль.
Принкипо, 7 мая 1933 г.
Т.
О Христиане Георгиевиче Раковском
В середине апреля с. г. Х. Г. Раковский был привезен из ссылки в Москву, на операцию аппендицита (?). Операция прошла благополучно и дала, по нашим сведениям, хорошие результаты. По окончанию операции, в мае, Х. Г. Раковский был водворен на свое прежнее место ссылки, — в Барнаул, где он находится и в настоящее время.
Христиану Георгиевичу Раковскому в нынешнем году исполняется 60 лет.
Дипломатический и парламентский кретинизм
Сила марксизма в том, что он умеет видеть реальность. «Парламентский кретинизм» в устах марксиста не брань, а характеристика политической системы, которая подменяет социальную действительность юридическими или моральными конструкциями, ритуалом, декоративной фразой. Сила большевизма состояла в том, что он, в лице Ленина, с высшей теоретической честностью, не допускающей никаких оптимистических недомолвок и утешительных иллюзий, применял материалистический метод анализа ко всем вопросам нашей эпохи.
В основном вопросе революционной политики — в ее методе — сталинизм означает не только отречение от ленинизма, но и злейшую пародию на него. Мы видим это сейчас снова, на вопросе о судьбе Австрии. Запрещение коммунистической партии, не вызвавшее никакого протеста со стороны австрийских рабочих, должно было бы, казалось, заставить московских организаторов международных поражений пролетариата задуматься над плачевными результатами всей их предшествующей работы. Если легальная, располагающая собственной прессой австрийская компартия оказалась неспособна ни на малейший отпор чисто-полицейской репрессии австрийского горе-бонапартизма, то что ж она противопоставит натиску фашистских банд? Однако, московская «Правда» и в безнаказанном запрещении австрийской секции Коминтерна открывает «победу», или, по крайней мере, прямое вступление к победе. «Антифашистское движение в Австрии — пишет «Правда» от 28 мая — усиливается с каждым днем (!). Несмотря на саботаж лидеров австрийской социал-демократии по всей стране развернулась широкая подготовка к антифашистскому европейскому конгрессу» (подчеркнуто нами. — Л. Т.). Точь-в-точь так же и в Германии антифашистское движение «усиливалось с каждым днем», чтобы 5 марта внезапно провалиться неизвестно куда. Эти люди не только ничего не поняли, они не изменили даже трафаретов своего оптимизма. Это не революционеры, а попы, которые у постели каждого умирающего повторяют одни и те же формулы утешительной лжи.
В чем же выражается, однако, антифашистское движение на деле? И почему оно прошло молча мимо запрещения компартии? Оно было слишком занято, это «усиливающееся с каждым днем» движение, другой, более высокой задачей: подготовкой к конгрессу Барбюсса в Париже. Вот образец парламентского кретинизма для просвещения наиболее отсталых! Не нужно думать, будто для парламентского кретинизма необходим парламент: достаточно вообще защищенной, удаленной от театра борьбы трибуны, на которой можно произносить фальшивые речи, щеголять пустыми формулами и заключать на 24 часа «союзы» с журналистами, туристами, пацифистами, обиженными радикалами, тенорами и баритонами.
Вздор, конечно, будто «по всей стране» идет «широкая подготовка» к парижскому маскараду. Придавленный безработицей, полицейщиной, фашистскими бандами, изменой социал-демократии и бессилием компартии австрийский пролетариат меньше всего интересуется лирикой Барбюсса, риторикой Бержери и мелкими плутнями Мюнценберга. Да и каким образом интернациональный митинг в Париже может изменить австрийскую обстановку, которая не через десять и не через пять лет, а сегодня уже ведет к полному удушению пролетариата? Не ясно ли, что хвастливой ссылкой на парижский конгресс «Правда» полностью разоблачает его действительное назначение: отвлекать внимание от реальности в сторону фикции, от завоевания масс — к игре в парламентаризм, от непримиримых классовых столкновений — к сотрудничеству с «одиночками», от венских мостовых — к фешенебельному залу в богатом парижском квартале, от гражданской войны — к пустому упражнению в красноречии. Или иначе: от методов большевизма — к парламентскому кретинизму.
Издаваемая сталинской бюрократией в Базеле газета «Рундшау», как бы специально предназначенная для того, чтоб помешать немецким рабочим извлечь из поражения необходимые уроки, приводит в №17 цитированную выше статью «Правды», как великое откровение. Не теряйте духа, пролетарии Австрии: Барбюсс, союзник вашего Реннера (см. журнал Барбюсса «Монд»), бодрствует за вас! И как бы для того, чтоб дополнить картину гниения политической мысли тот же номер «Рундшау» печатает, в виде передовой, статью о нынешних отношениях между Германией и Австрией. «Революционный» филистер с ужасом рассказывает, что «впервые» (!) в отношениях двух государств» Гитлер применяет репрессии к Австрии из-за «внутренних политических мероприятий другого правительства». Впервые в отношениях двух государств! Статья заканчивается следующими замечательными словами: «Отношения между Австрией и Германией никогда еще со времени существования империи не были так плохи, как ныне. Таков практический успех гитлеровской внешней политики»… Невыносимо читать эту мудрость, достойную консервативного приват-доцента государственного права. Гитлер ведет в Австрии политику контр-революционного реализма. Он завоевывает мелко-буржуазные массы, подкапывая почву под неустойчивым австрийским бонапартизмом. Гитлер упорно и настойчиво меняет соотношение сил в свою пользу. Он не боится испортить отношения с Дольфусом. Этим он и отличается — выгодно отличается — от Отто Бауэра и от сталинской бюрократии, которая отношения между Германией и Австрией рассматривает не под углом зрения классовой борьбы, а под углом зрения дипломатического кретинизма.
Московский восторг по поводу парижского конгресса, призванного заменить революционную борьбу в Австрии, и базельское возмущение по поводу политики Гитлера, который в борьбе за австрийские массы не боится поссориться даже с самим Дольфусом, — «сильнее кошки зверя нет!» — этот восторг и это возмущение дополняют друг друга, как дипломатическая и парламентская разновидности кретинизма. По небольшой частице можно судить о целом. По симптому можно, во многих случаях, безошибочно определить болезнь. Достаточно двух статей, одной в «Правде», другой — в «Рундшау», чтобы сказать: пусть у центристской бюрократии достаточно средств, чтоб снимать дорогие залы в Париже и издавать пухлые газеты в Базеле; но бюрократический центризм, как революционное течение, мертв, разлагается на наших глазах и отравляет атмосферу.
Принкипо, 13 июня 1933 г.
Л. Троцкий.
Интервью представительнице New York World Telegram
Вы спрашивали моего мнения об экономической конференции. Результатов ее я жду без каких бы то ни было иллюзий. Если бесчисленные конференции последних лет чему-либо должны были научить, так это тому, что реальные противоречия нельзя устранить при помощи общих формул, составляющих неизбежное питание всяких конференций. Нужны действия! Одним из таких необходимых действий должно явиться окончательное урегулирование взаимоотношений между С. Штатами Америки и Советским Союзом. Поскольку ваша новая администрация станет на этот путь, она совершит в высшей степени важный акт, как с точки зрения международной политики, так и с точки зрения хозяйства.
Пакт четырех ничего не решает. Действительные планы Гитлера: найти опору в Италии и Англии для войны против Советского Союза. Кто этого не видит, тот слеп. Установление нормальных отношений между Вашингтоном и Москвой нанесет военным планам Гитлера гораздо более решительный удар, чем все и всякие европейские конференции.
Не меньшее значение имело бы сотрудничество С. Штатов и Советского Союза в отношении Азиатского Востока. Нынешний образ действий Японии вовсе не является выражением ее силы. Наоборот, во многом авантюристские мероприятия Токио напоминают образ действий царской бюрократии в первые годы нынешнего столетия. Но именно из азартных операций безответственной военной камарильи и могут фатальным образом вырасти грандиозные мировые потрясения. Связь Вашингтона с Москвой не прошла бы бесследно для Токио и, при соответственной политике, могла бы, может быть, своевременно задержать автоматическое развитие японского военного авантюризма.
И с точки зрения экономической нормализация отношений между Советами и Америкой имела бы благотворные результаты. Широкие хозяйственные планы Советского Союза не смогут в ближайший период опираться на фашистскую Германию, отношения с которой будут неизбежно стоять под знаком крайней неустойчивости. Тем большее значение приобретает экономическое сотрудничество двух республик, европейско-азиатской и американской, население которых составляет в совокупности почти 300 миллионов душ! Сотрудничество могло бы получить регулируемый сверху, плановый характер, рассчитанный на долгий ряд лет. Пребывание в Москве представительства С. Штатов дало б возможность Вашингтону убедиться, что, несмотря на преходящие острые затруднения, торговля с Советским Союзом является, пожалуй, самым надежным помещением капитала.
Буду очень рад, если вы доведете эти простые соображения до сведения американских читателей.
Принкипо, 13 июня 1933 г.
Л. Троцкий.
По поводу внешней политики сталинской бюрократии.
На Востоке советское правительство готово продать свои права на К. В. железную дорогу. На Западе оно переписало старые советско-германские договоры на имя Гитлера. На двух противоположных направлениях своей внешней политики правительство Сталина-Молотова склоняется перед империализмом и фашизмом.
Уступка К. В. дороги означает не просто потерю рабочим государством важной экономической и стратегической позиции, но прямую передачу в руки японского империализма важного орудия, которое будет завтра же направлено против Китая, как и против Советского Союза.
Соглашение Сталина с Гитлером закрепляет победу Гитлера и не может не отозваться тягостно на самочувствии немецких рабочих. «Раз могущественное рабочее государство вынуждено искать дружбы с фашистской Германией, значит дело наци стоит прочно», так неминуемо скажет себе каждый мыслящий немецкий пролетарий. В то время, как бюрократия Коминтерна изображает победу Гитлера, как мимолетный эпизод и ставит в порядок дня вопрос о всеобщей стачке и о восстании (на бумаге), советская бюрократия считает необходимым установить с фашистской диктатурой в Германии «нормальные» отношения. Действия Литвинова-Хинчука гораздо вернее характеризуют действительные взгляды сталинцев, чем дешевая словесность Мануильского-Куусинена.
В европейских революционных кругах по поводу последних шагов сталинской бюрократии во внешней политике царит возмущение, притом не только в оппозиционных группах, но и в официальных партиях. Слово «предательство» все чаще раздается, если не в статьях, то в письмах и в разговорах.
Психологически такие протесты не трудно понять; но политически мы к ним не можем присоединиться. Вопрос о взаимоотношениях между советским государством и империализмом есть в основе своей вопрос соотношения сил. После того, как на Востоке была задушена китайская революция, а на Западе — самый могущественный отряд европейского пролетариата, соотношение сил резко изменилось к невыгоде для советского государства. К этому надо прибавить гибельную внутреннюю политику, вконец расшатавшую связи между пролетариатом и крестьянством, между партией и пролетариатом, между аппаратом и партией, между единоличной диктатурой и аппаратом. Одни и те же политические причины вынуждают центристских бюрократов громить оппозицию и отступать перед микадо и перед Гитлером.
Сталинская бюрократия ответственна за всю свою оппортунистическую и авантюристскую политику. Но последствия этой политики уже не зависят от ее воли. Из неблагоприятного соотношения сил нельзя выскочить по произволу. Какой политики можно было ждать или требовать от советского правительства по отношению к фашистской Германии? Разрыва отношений? Бойкота? Эти меры имели бы смысл только, как подготовка военных операций. Такого рода перспективу мы намечали два года тому назад, но не изолированно, а в тесной связи с радикальной переменой политики в СССР и в Германии, т.-е. в расчете на усиление рабочего государства и немецкого пролетариата. Развитие пошло по противоположному пути. Сегодня, в условиях разгрома немецких рабочих и ослабления советского государства, курс на революционную войну был бы чистейшим авантюризмом.
Без такого курса, т.-е. без прямой подготовки революционной войны и восстания в Германии, разрыв дипломатических отношений и экономический бойкот означали бы просто бессильный и жалкий жест. Правда, отсутствие русских заказов несколько увеличило бы в Германии цифру безработных. Но разве до сих пор для революции не хватало безработных? Не хватало революционной партии и правильной политики. Этого вдвойне не хватает сейчас. Мы можем здесь оставить без рассмотрения вопрос о том, кому пошло бы экономическое оживление в Германии непосредственно на пользу: фашизму или пролетариату. Ясно, что общий вопрос о конъюнктуре не решается советскими заказами. Зато, с другой стороны, отказ от экономических связей с Германией сильно ударил бы по советскому хозяйству и, следовательно, еще более ослабил бы рабочее государство.
Повторяем: сталинская фракция несет прямую и непосредственную ответственность за крушение китайской революции, за разгром немецкого пролетариата и за ослабление советского государства. По этой основной линии и надо вести с ней борьбу. Надо очистить мировое рабочее движение от проказы сталинизма. Но бороться надо с корнями болезни, а не с ее симптомами или неизбежными последствиями.
Как марксисты, мы в борьбе с бюрократическим центризмом остаемся на почве революционного реализма. Если б большевики-ленинцы (левая оппозиция) оказались сегодня во главе советского государства, они вынуждены были бы в своих непосредственных практических действиях исходить из того соотношения сил, которое сложилось в результате десятилетней политики эпигонов. Они были бы вынуждены, в частности, поддерживать дипломатические и экономические связи с Германией Гитлера. В то же время они готовили бы реванш. Это большая и длительная задача, которая не разрешается демонстративным жестом, а требует радикального изменения политики во всех областях.
Принкипо, 12 мая 1933 г.
Еще один образец «троцкистской контрабанды» В 1922 г. Раскольников свидетельствовал, не встречая ничьих возражений: «Приезд Владимира Ильича вообще положил резкий рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что до его приезда в партии была довольно большая сумятица (!). Не было определенной, выдержанной линии. Задача овладения государственной властью большинству рисовалась в форме отдаленного идеала (!!), и обычно не ставилась, как ближайшая, очередная и непосредственная цель. Считалась достаточной поддержка временного правительства (!) в той или иной формулировке, с теми или иными оговорками, и, разумеется, с сохранением права самой широкой критики. Внутри партии не было единства мышления: различные группировки боролись между собой; шатания и разброд были типичным бытовым явлением (!), особенно дававшим себя знать на широких партийных и фракционных собраниях. Партия не имела авторитетного лидера, который мог бы спаять ее воедино и повести за собой. В лице «Ильича» партия получила своего старого испытанного вождя, который и взял на себя эту задачу… Партия стала единомыслящей постепенно, не без внутренней борьбы и колебаний, приняв лозунги и тактику тов. Ленина». («Пролетарская Революция, 1922, № 8, стр. 53-54).
В этих беспомощных выражениях дана полная картина «перевооружения» партии. |
Левые социалистические организации и наши задачи
Социал-демократия всюду проходит ныне через острый внутренний кризис. В ряде стран от социал-демократических партий успело отколоться более или менее значительное левое крыло. Этот процесс вытекает из всей обстановки. Если он не принял более массового и политически более законченного характера, то виною в этом политика сталинской бюрократии. Она задерживает внутреннюю дифференциацию в рядах реформизма и преграждает революционному крылу выход к коммунизму. Возникновение независимых социалистических партий, в качестве самостоятельных организаций, есть прямой и заслуженный вотум недоверия по адресу Коминтерна.
Сталинская бюрократия объявила независимые социалистические организации «левыми социал-фашистами», наиболее опасными из всех. Таково было ее отношение, в частности, к САП. После 5 марта Коминтерн неожиданно с чрезвычайной предупредительностью бросился навстречу британским «левым социал-фашистам», в лице Независимой рабочей партии (I.L.P.), обнаружив еще раз, до какой степени он растерян перед лицом разложения социал-демократии, которое совпадает, к несчастью, с его собственным разложением.
Интернациональная левая оппозиция стоит перед новой задачей: ускорить эволюцию левых социалистических организаций в сторону коммунизма, внеся в этот процесс свои идеи и свой опыт. Время упускать нельзя: если независимые социалистические организации долго останутся в нынешнем своем неоформленном состоянии, они, в конце концов, распадутся; политические задачи нашей эпохи так остры, давление враждебных классов так могущественно, — к этому надо еще прибавить происки реформистской бюрократии, с одной стороны, сталинского аппарата, с другой, — что только крепкая идейная спайка, на несокрушимом фундаменте марксистской теории, может обеспечить революционной организации способность удержаться против враждебных течений и вывести пролетарский авангард навстречу новой революционной эпохе.
Перед организациями левой оппозиции новая обстановка, открывая новые возможности, ставит новые задачи. До сих пор мы группировали единомышленников главным образом по методу индивидуального отбора. Это была совершенно неизбежная стадия, поскольку консервативный центристский аппарат сделал невозможным прямое и непосредственное влияние наших идей на политику компартий в целом. Было бы, разумеется, грубейшей ошибкой думать, будто мы извлекли уже из официальных партий все, что можно извлечь. Наоборот, переход на сторону левой оппозиции целых ячеек, местных организаций и пр., еще только предстоит впереди. Но наше воздействие на разные группировки рабочего класса не может идти по заранее заготовленному расписанию. Нужно зорко следить за действительными процессами во всех рабочих организациях, чтоб своевременно переносить свое внимание в ту область, которая в данный момент обещает наибольший успех.
Независимые социалистические организации или левые оппозиционные фракции внутри социал-демократии являются либо заведомо центристскими организациями, либо заключают в себе очень сильные центристские тенденции и пережитки. Их положительная сторона состоит в том, что, под влиянием полученного ими исторического толчка, они развиваются в революционном направлении. Наше серьезное сближение с этими организациями, на ясной принципиальной основе, означало бы новую главу в развитии левой оппозиции, и тем самым в возрождении революционного марксизма в мировом рабочем движении. Крупная интернациональная революционная организация, вдохновленная идеями левой оппозиции, стала бы могучим центром притяжения для пролетарских элементов официальных компартий.
Нельзя скрывать от себя, что этот путь, взятый в его целом, заключает в себе возможность создания новых коммунистических партий. В отношении Германии вопрос этот решен уже — не нами, а ходом событий, — полностью и окончательно. Разногласия, какие имелись по этому поводу в нашей среде, в частности, с немецкими товарищами, либо исчезли вовсе, либо свелись ко второстепенным оттенкам. Все, что сталинская бюрократия проделала после 5 марта — статьи сталинской печати, резолюция Президиума ИККИ 1 апреля, курс ЦК КПГ, характер Антифашистского конгресса в Париже и пр. — целиком подтверждает прогноз о неизбежности окончательного разложения КПГ. Сказанное, надо, разумеется, сегодня распространить и на Австрию, где компартия, по распоряжению полиции, исчезла без сопротивления с лица земли. «Старейшая партия Коминтерна», которая так бесславно сошла со сцены, не воскреснет! Незачем говорить, насколько эти события ухудшают прогноз в отношении Коммунистического Интернационала в целом. Угрожающая перспектива его полного крушения должна стать орудием дальнейшего воздействия на лучшие элементы старых компартий. Но в то же время секции левой оппозиции могут и должны проявлять гораздо более широкую инициативу, чем до сих пор, за пределами официальных компартий, на всем поле рабочего движения.
Переход от одной стадии борьбы в другую, более высокую, никогда не обходится без некоторых внутренних трений. Одни товарищи, истосковавшиеся по массовой организации, склонны бывают пожинать плоды, которые еще не созрели. Другие, опасающиеся за принципиальную чистоту левой оппозиции, встречают недоверием всякую попытку сближения с более широкими организациями. «Что может быть доброго из Назарета?». Как можно сближаться с организациями, во главе которых стоят центристы? Мы-де, согласны, конечно, объединяться с рядовыми рабочими, но мы не видим никакого смысла в сближении с центристскими вождями… И прочее, и прочее. Такая чисто формальная постановка вопроса ошибочна. Она слишком отдает духом пропагандистского сектантства.
Третий Интернационал рекрутировался на 9⁄10 из центристских элементов, эволюционировавших влево. Под знамя большевизма становились не только одиночки и группы, но целые организации и даже партии вместе со своими вождями, или частью своих старых вождей. Это было совершенно неизбежно. Дальнейший ход развития зависел от политики Коминтерна, от его внутреннего режима и т.д. Сейчас на поле рабочего движения, если оставить в стороне фашистские организации, националистические и конфессиональные, наблюдается огромное преобладание реформизма и центризма; к последнему мы с достаточным основанием относим и официальный Коминтерн. Ясно, что возрождение революционного рабочего движения пойдет главным образом за счет центризма, причем, под коммунистическое знамя будут становиться, опять-таки, не только одиночки и группы, но и целые организации. Успехи дальнейшего перевоспитания будут зависеть от общего направления политики, от режима и, наконец, от хода исторических событий.
О том, насколько разнороден центризм, в нашей литературе говорилось уже не раз: центризм означает все переходные ступени между реформизмом и марксизмом и, — что не одно и то же, — между марксизмом и реформизмом. Оценивать центристскую группировку только по ее сегодняшним заявлениям и документам — нельзя: надо иметь перед глазами всю историю ее развития и направление ее движения.
Центризм сталинской фракции характеризуется политикой метаний и зигзагов или топтанием на месте и является самым консервативным из всех центристских формаций, какие когда-либо существовали в рабочем движении. Объясняется это тем, что центризм нашел себе на этот раз мощную социальную опору в лице советской бюрократии; аппараты западных партий — только ее привесок. В то время, как в СССР сталинская бюрократия, в силу собственных кастовых интересов, вынуждена защищать рабочее государство от буржуазии, на Западе она стала орудием дезорганизации и ослабления пролетарского авангарда. Если б не рабская зависимость от советской бюрократии, официальные компартии Запада давно бы вышли уже на правильную дорогу или же рассыпались бы прахом, уступив место более здоровым организациям. Личный состав официальных компартий держится сейчас исключительной верой в СССР и в его руководство. Многие честные коммунисты панически боятся критики и новых аргументов, чтобы не потерять «веры» в руководство СССР. Этим, и только этим объясняется тот факт, что взрослые люди, нередко искренние революционеры, терпят в течение ряда лет чудовищные издевательства над марксизмом, передовыми рабочими и человеческим рассудком. Кто освобождается от фетишизма советской бюрократии, тот обычно вообще уходит в индифферентизм. Компартии, как известно, потеряли за последние годы неизмеримо большее число членов, чем приобрела левая оппозиция.
Центризм социал-демократического происхождения характеризуется движением справа влево — в такой политической обстановке, которая чрезвычайно затрудняет всякую половинчатую позицию. Члены независимых социалистических организаций лишены, в большинстве своем, того революционного закала, который успели приобрести так или иначе многие члены компартии. Но, с другой стороны, независимые социалисты, не проникнутые фетишизмом по отношению к советской бюрократии, свободны от консерватизма, переживают внутренний кризис, честно ищут ответов на поставленные нашей эпохой вопросы, эволюционируют в сторону коммунизма. В данный момент они, по всем признакам, восприимчивее к идеям подлинного большевизма, чем члены сталинской фракции.
Таково то своеобразное сочетание исторических условий, которое открывает перед большевиками-ленинцами новую, в некотором смысле, «непредвиденную» возможность деятельности и успеха. Ее надо использовать до конца.
Из сказанного вытекают, на мой взгляд, следующие практические выводы для ближайшего времени:
1. Каждая секция левой оппозиции обязана следить не только за тем, что происходит внутри компартии, но и за процессами в лагере реформизма. Необходимо иметь непрерывную информацию, личные связи с левыми элементами и пр.;
2. Центральные комитеты наших секций должны назначить ответственных лиц или особые комиссии, для ведения работы в лагере левого социализма и социал-демократии вообще; то же должны сделать местные организации;
3. Все секции должны в короткий срок (скажем, в течение месяца-двух) прислать Интернациональному Секретариату подробные конкретные отчеты о состоянии левых социалистических группировок, о своих связях с ними, о планах работы и пр.;
4. В отношении независимых социалистических партий и подобных им организаций тех стран, где секций левой оппозиции нет, или где они крайне слабы (Голландия, три скандинавские страны и пр.), завязывание необходимых связей должно лечь непосредственно на Интернациональный Секретариат;
5. Необходимо выпустить специальный номер Интернационального Бюллетеня, посвященный вопросу о левых социалистических организациях, нашей работе в них, наших взаимоотношениях с ними;
6. Ближайший пленум должен быть посвящен, главным образом, вопросу о левых социалистических партиях; Интернациональный Секретариат должен подготовить к пленуму необходимые материалы и пригласить для участия в работах пленума отдельных товарищей, практически знакомых с вопросом.
Незачем говорить, что в разных странах поднятый нами вопрос имеет разное значение и практически ставится по-разному. О каких-либо общеобязательных шаблонах говорить не приходится. К тому же письмо это ни в каком случае не претендует на исчерпание вопроса. Некоторые стороны нашей работы в открывающейся новой области, освещены в письме по поводу САП (на французском языке оно напечатано в Интернациональном Бюллетене № 4, май 1933). Только дальнейший опыт и постоянный обмен мнений между всеми секциями позволят выработать в этой крайне важной области политику, вполне отвечающую задачам интернациональной левой оппозиции.
Г. Гуров.
15 июня 1933 г.
Что такое историческая объективность?
Ответ некоторым критикам «Истории русской революции»
Каждый человек переваривает пищу и окисляет собственную кровь. Но не каждый человек решится написать трактат о пищеварении и кровообращении. Не то с общественными науками. Так как каждый человек живет в условиях рынка и в историческом процессе вообще, то считается, что достаточно здравого смысла для упражнений на экономические и собственно историко-философские темы. От исторического труда требуют обычно только «объективности». То, что носит это торжественное наименование на языке здравого смысла, не имеет на самом деле ничего общего с научной объективностью.
Филистер, особенно если он отделен от арены борьбы пространством и временем, считает себя возвышающимся над борющимися лагерями, — уже по тому одному, что не понимает ни одного из них. Свою слепоту по отношению к работе исторических сил он искренно принимает за высшее беспристрастие, как себя самого он привык считать нормальным мерилом вещей. По этому ключу пишется слишком много исторических работ, независимо от их документальной ценности. Притупление острых углов, уравнительное распределение света и теней, примирительное морализирование, при тщательной маскировке политических симпатий автора, без труда обеспечивают историческому труду высокую репутацию «объективности».
Поскольку предметом исследования является столь плохо мирящееся со здравым смыслом явление, как революция, историческая «объективность» заранее диктует свои непреложные выводы: причина потрясений в том, что консерваторы были слишком консервативны, революционеры слишком революционны; исторические эксцессы, именуемые гражданской войной, могут быть в будущем избегнуты, если собственники будут великодушнее, а голодные умереннее. Книга с такими тенденциями хорошо действует на нервы, особенно в эпоху мирового кризиса.
Требование научности, а не салонно-филистерской «объективности», состоит в действительности в том, чтобы вскрыть социальную обусловленность исторических событий, как бы неприятны они ни были для нервов. История — не свалочное место документов и моральных прописей. История есть наука, не менее объективная, чем физиология. Она требует не лицемерного «беспристрастия», а научного метода. Можно принять или отвергнуть материалистическую диалектику, как метод исторической науки; но надо свести с ней счеты. Научная объективность может и должна быть заложена в самом методе. Если автор не справился с его применением, надо указать, в чем именно.
В «Истории» я пытался исходить не из своих политических симпатий, а из материального фундамента общества. Революцию я брал как обусловленный всем прошлым процесс непосредственной борьбы классов за власть. В центре внимания стояли для меня изменения в сознании классов, происходящие под действием лихорадочного темпа их собственной борьбы. Партии и политических деятелей я брал не иначе, как в свете массовых сдвигов и столкновений. Четыре параллельных процесса, обусловленные социальной структурой страны, создавали при этом фон всего изложения; эволюция сознания пролетариата с февраля по октябрь; смена настроений армии; рост крестьянского ожесточения; пробуждение и возмущение угнетенных национальностей. Вскрыть диалектику сознания вышедших из равновесия масс и значило для автора дать ближайший, непосредственный ключ ко всем событиям революции.
Литературное произведение «правдиво», или художественно, когда взаимоотношения героев развертываются не по произволу автора, а по тенденциям, заложенным в характерах и обстановке. Научное познание весьма отличается от художественного. Но у них есть и общие черты, определяемые зависимостью изображения от изображаемого. Историческое произведение научно, когда факты связываются в цельный процесс, который, как и в жизни, живет своими внутренними законами.
Верно ли обрисованы основные классы России? Говорят ли эти классы, через свои партии и своих политиков, свойственным им языком? Сводятся ли события — естественно, без насилия, — к социальному первоисточнику, т.-е. к борьбе живых исторических сил? Не вступает ли общая концепция революции в столкновенье с живыми фактами? Я должен с благодарностью признать, что целый ряд критиков именно под углом зрения этих действительно объективных, т.-е. научных критериев, подошли к моей работе. Их критические замечания могут быть правильны или неправильны, но они в большинстве плодотворны.
Не случайным, однако, является тот факт, что именно те рецензенты, которым не хватает «объективности», проходят полностью и целиком мимо проблем исторического детерминизма. Они жалуются в сущности на «несправедливость» автора к противникам, как будто дело идет не о научном исследовании, а о классном журнале с отметками за поведение. Один из критиков обижен за монархию, другой — за либералов, третий — за соглашателей. Так как симпатии этих критиков не встретили в 1917 году ни признания ни снисхождения со стороны самой действительности, то они хотели бы утешений со стороны исторического повествования: так, от ударов судьбы нередко ищут прибежища в романтической литературе. Но автор меньше всего задавался целью утешать кого-либо. Его книга хочет дать лишь истолкование вердиктам самого исторического процесса. Сами обиженные, к слову сказать, несмотря на имевшиеся в их распоряжении пятнадцать-шестнадцать лет, так и не попытались объяснить причины того, что с ними произошло. Белая эмиграция не дала ни одного исторического труда, заслуживающего этого имени. Причины своих злоключений она ищет по-прежнему в «немецком золоте», невежестве масс, преступных кознях большевиков. Субъективное раздражение проповедников объективности — надеюсь, это неоспоримо — должно быть тем острее, чем убедительнее историческое изложение вскрывает неизбежность их крушения и отсутствие у них каких-либо надежд на будущее.
Более осторожные из политически огорченных критиков маскируют нередко источники своего недовольства жалобами на то, что автор «Истории» позволяет себе полемизировать и иронизировать: это-де ниже достоинства цеховой науки. Но сама революция есть полемика, ставшая массовым действием. В иронии у исторического процесса то же нет недостатка; во время революции она измеряется миллионами лошадиных сил. Речи, резолюции, письма участников, как и их позднейшие воспоминания имеют по необходимости полемический характер. Нет ничего легче, как «примирить» весь этот хаос ожесточенной борьбы интересов и идей по методу золотой середины; но и нет ничего бесплоднее. Автор стремился путем критического (или, если угодно, полемического) отбора и очищения всех высказываний, лозунгов, обещаний и требований определить их подлинный удельный вес в ходе социальной борьбы. Индивидуальное он сводил к социальному, частное — к общему, субъективное приводил на очную ставку с объективным. Именно в этом и состоит для нас история, как наука.
Особняком стоит группа критиков, которые обижены лично за Сталина, и для которых вне этого вопроса история вообще не существует. Эти люди считают себя «друзьями» русской революции. На самом деле, они только адвокаты советской бюрократии. Это не одно и то же: бюрократия усиливалась по мере ослабления активности масс. Могущество бюрократии есть выражение реакции против революции. Правда, эта реакция развертывается еще на основах, заложенных Октябрьской революцией; но это все же реакция. Адвокаты советской бюрократии являются сплошь да рядом адвокатами противооктябрьской реакции. Дело нисколько не меняется от того, что они выполняют свою функцию бессознательно.
Подобно тому, как разбогатевшие лавочники создают себе новую, более подобающую генеалогию, так выросший из революции бюрократический слой создал себе свою собственную историографию. На службе ее стоят сотни ротационных машин. Но количество ее не возмещает ее научного качества. Даже в угоду самым бескорыстным друзьям советских властей я не мог оставить в неприкосновенном виде исторические легенды, может быть и очень лестные для самолюбия бюрократии, но имеющие несчастье противоречить фактам и документам.
Ограничусь одним единственным примером, который, как мне кажется, хорошо освещает вопрос. Известное число страниц моей книги посвящено опровержению созданной после 1924 года сказки о том, будто я стремился отложить вооруженное восстание на время после съезда советов, Ленин же, опираясь на большинство ЦК, добился будто бы проведения восстания накануне съезда. Путем привлечения многочисленных, главным образом косвенных свидетельств, я старался показать — и мне кажется, неопровержимо показал, — что Ленин, отрезанный своей нелегальностью от театра борьбы, слишком нетерпеливо стремился приблизить восстание, совершенно отрывая его от съезда советов; я же, опираясь на большинство ЦК, стремился восстание как можно больше приблизить к съезду советов и прикрыть авторитетом последнего. При всей своей важности разногласие имело чисто практический и временный характер. Ленин без труда признал позже, что правота была не на его стороне.
Когда я работал над своей «Историей», у меня в руках не было сборника речей, произнесенных на торжественном московском собрании 23 апреля 1920 года по поводу пятидесятилетия Ленина. На одной из страниц этой книжки напечатано буквально следующее:
«У нас в ЦК было решено идти вперед по пути укрепления Советов, созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти. Ильич, который в то время скрывался, не соглашался и писал (в середине сентября. Л. Т.), что… Демократическое Совещание надо разогнать и арестовать. Мы понимали, что дело обстоит не так просто… Все ямы, овраги на нашем пути нам были виднее. Несмотря на все требования Ильича, мы пошли дальше по пути укрепления, и предстали 25 октября перед картиной восстания. Ильич, улыбаясь, хитро глядя на нас, сказал: «Да, вы были правы». («Пятидесятилетие В. И. Ульянов-Ленина», 1920 г. стр. 27-28).
Приведенная цитата извлечена нами из речи, произнесенной никем другим, как Сталиным, примерно, лет за пять до того, как им же пущена была в оборот отравленная инсинуация, будто я пытаюсь «умалить» роль Ленина в перевороте 25 октября. Если б цитированный только что документ, полностью подтверждающий мое изложение (правда, в более грубых тонах), был у меня в руках год тому назад, он избавил бы меня от необходимости привлекать косвенные и менее авторитетные свидетельства. Но, с другой стороны, я могу быть доволен тем, что забытая всеми небольшая книжка, плохо отпечатанная на плохой бумаге (1920 год — тяжкий год!), попалась мне с таким запозданием: этим самым она дала дополнительное и притом очень яркое доказательство «объективности», проще сказать правдивости моего изложения, также и в области спорных вопросов личного характера.
Никому, — позволю себе это заявить со всей категоричностью, — никому еще не удалось открыть в моем изложении нарушения правдивости, этой первой заповеди исторического, как и всякого другого повествования. Частные погрешности возможны, тенденциозные искажения — нет. Если б в московских архивах можно было найти хоть один документ, прямо или косвенно опровергающий или ослабляющий мое изложение, он был бы давно уже переведен и издан на всех языках. Нетрудно вывести и обратную теорему: все документы, сколько-нибудь опасные для официальных легенд, тщательно удерживаются под спудом. Немудрено, если адвокатам сталинской бюрократии, выдающим себя за друзей Октябрьской революции, приходится заменять недостаток аргументов избытком усердия. Но этот род критики меньше всего беспокоит мою научную совесть: легенды рассеиваются, факты остаются.
Л. Троцкий.
Принкипо, 1 апреля 1933 г.
О политике партии в области искусства и философии
(Ответ американским товарищам Гли, Росс и Моррис)
Дорогие товарищи!
Ваше письмо ставит очень важные проблемы, которые не допускают, однако, на мой взгляд, общих и категорических решений, пригодных для всех случаев. Как организация, мы исходим не только из определенных политических идей, но из известных философских и научных методов. Мы базируемся на диалектическом материализме, из которого следуют выводы не только для политики и науки, но и для искусства. Однако, есть огромное различие в нашем отношении к этим выводам. В отношении искусства, уже по самой природе этой деятельности, мы и в отдаленной степени не можем проявлять того сурового контроля, как в отношении политики. Партия обязана допускать очень широкую свободу в области искусства, беспощадно отметая лишь то, что направлено против революционных задач пролетариата; с другой стороны, партия не может брать на себя непосредственной и прямой ответственности за высказывания отдельных своих членов в области искусства, даже, когда она предоставляет им свою трибуну. Особенно обязательно соблюдение обоих этих правил — предоставление необходимой свободы индивидуального творчества и неперенесение ответственности за все его пути на партию — в тех случаях, где дело идет не о теоретиках в области искусства, а о самих артистах: художниках, беллетристах и пр. Партия должна при этом уметь ясно различать линию, где обобщения в области искусства переходят непосредственно в область политики. Не делая здесь никаких принципиальных уступок, партия может, однако, ограничиваться по отношению к художникам твердыми, но тактичными поправками к неправильным политическим выводам из их художественных взглядов. Маркс выражал эту мысль шутливой фразой по адресу Фрейлиграта: «Поэты — сычи особого рода». Ленин применял разные критерии по отношению к Богданову, теоретику и профессиональному политику, и к Горькому, художнику, несмотря на то, что в течение известного времени Богданов и Горький были тесно связаны политически. Ленин исходил из того, что своей художественной деятельностью и популярностью своего имени Горький может приносить делу революции пользу, далеко превосходящую вред отдельных его ошибочных заявлений и действий, которые партия, к тому же, может всегда своевременно и тактично поправить.
Под указанным углом зрения философская деятельность стоит между искусством и политикой, ближе к политике, чем к искусству. В философии сама партия занимает определенную боевую позицию, чего нет — по крайней мере, в такой степени, — в области искусства. Возражения того рода, что «догматизируя или канонизируя» диалектический материализм, партия препятствует свободному развитию философской или научной мысли, не заслуживают серьезного внимания. Никакой завод не может работать, не исходя из определенной технологической доктрины. Никакая больница не может лечить, если врачи ее не опираются на одни и те же положения патологии. Предоставлять дилетантам экспериментировать по их произволу на заводе или в больнице под тем предлогом, что они считают себя «новаторами», было бы чистейшим безумием. Новаторы должны еще доказать свое право воздействовать на практическую технологию и медицину. Особенная бдительность нужна со стороны партии по отношению к тем «новаторам», которые лишь разогревают давно знакомые критические блюда или сами находятся еще в периоде исканий с неопределенным исходом. Но это меньше всего значит, будто в сфере философии партия может себя держать так, как если бы все вопросы были для нее решены, и ей нечего было ждать от дальнейшего развития научной мысли. Найти в этой области линию правильной политики не легко. Она дается лишь опытом и гибким руководством. Как и в артиллерийской стрельбе, цель достигается здесь обычно посредством ряда перелетов и недолетов. Незачем напоминать, что для выработки правильного партийного контроля имеет всегда огромное значение вопрос, как философские взгляды данного лица или данной группы преломляются в области политики и организации. Так, Ленин беспощадно боролся с Горьким в 1917 году, когда над всеми остальными соображениями стояла необходимость революционного переворота. С другой стороны, надо считать величайшим позором тот факт, что сталинская бюрократия превращает беллетриста Барбюсса в руководящую политическую фигуру, несмотря на то, что как-раз в политике Барбюсс выступает рука об руку с Реннером, Вандервельде, с Монэ и Поль Луи.
Я очень опасаюсь, что не дал вам удовлетворительного ответа на поставленные мне практические вопросы. Но сказанное объясняет, надеюсь, почему я не мог дать такого рода ответ, требующий конкретного учета обстановки и личных обстоятельств. Может быть, все же, эти краткие соображения помогут, хоть отчасти, выработке правильной политики в этой сложной и ответственной области.
С коммунистическим приветом.
Л. Троцкий.
16 июня 1933 г.
Последняя фальсификация сталинцев
В прошлом году из Москвы пущена была в оборот новая кляуза: Ленин объявил Троцкого «Иудой». Когда? Где? Почему? Сначала европейские сталинцы несколько стеснялись сосать эту грязную тряпку на глазах у передовых рабочих. Но когда поражение германского пролетариата вписало еще одно, самое страшное из преступлений в список подвигов сталинской бюрократии, пришлось прибегнуть к сильно-действующим средствам. Сейчас все чаще пускается в оборот кляуза насчет «Иуды».
На чем она основана? За два года до войны, в момент одного из обострений эмигрантской борьбы, Ленин в частной записке сердито назвал Троцкого «Иудушкой». Кто хоть немного знаком с русской литературой, тому известно, что «Иудушка» (Головлев) есть литературный тип, герой произведения русского сатирика Салтыкова-Щедрина. В эмигрантской борьбе того времени чуть не в каждой полемической статье можно было встретить «острые» позаимствования у Салтыкова. В данном случае дело шло даже не о статье, а о записке в сердитую минуту. К евангельскому Иуде Иудушка Головлев не имеет, во всяком случае, никакого отношения.
По поводу неизбежных преувеличений в полемических письмах Ленина Сталин писал в 1924 г., защищая поведение Зиновьева-Каменева в октябре 1917 года: «Ленин в своих письмах иногда нарочно забегает вперед, выдвигая на первый план те возможные ошибки, которые могут быть допущены, и критикуя их авансом с целью предупредить партию и застраховать ее от ошибок, или же иногда раздувает «мелочь» и делает «из мухи слона» с той же педагогической целью… Делать из таких писем Ленина (а таких писем у него немало) вывод о «трагических» разногласиях и трубить по этому поводу, — значит не понимать писем Ленина, не знать Ленина». («Троцкизм или ленинизм?», 1924 г.). Эти соображения Сталина, мало пригодные для оправдания поведения Зиновьева-Каменева в октябре 1917 года, — там дело шло не о «мелочи» и не о «мухе», — вполне, однако, могут быть применены к тому третьестепенному эпизоду, который вызвал письмо Ленина со ссылкой на Иудушку Головлева.
Что у Ленина с Троцким бывали острые столкновения в годы эмиграции, известно всем. Но ведь все это было за ряд лет до Октябрьской революции, гражданской войны, строительства советского государства и создания Коминтерна. Действительные отношения Ленина и Троцкого, казалось бы, запечатлены в более поздних и более авторитетных документах, чем записка по поводу столкновения в эмиграции. Что хотят сказать профессиональные клеветники, привлекая к делу образ «Иуды»: что Ленин не доверял Троцкому политически? Или что он не доверял ему морально? Из сотен отзывов Ленина приведем два-три.
1 ноября 1917 г. Ленин сказал в заседании петроградского комитета партии:
«Я не могу даже говорить об этом серьезно. Троцкий давно сказал, что объединение (с меньшевиками) невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика».
Во время гражданской войны, когда Троцкому приходилось единолично принимать решения исключительной ответственности, Ленин, по собственной инициативе, передал ему чистый бланк со следующей надписью внизу:
«Товарищи! Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело. В. Ульянов-Ленин».
Если первый из приведенных двух отзывов дает достаточно ясную политическую оценку, то второй обнаруживает меру нравственного доверия. Вряд ли есть надобность приводить десятки цитат из статей и речей Ленина, где выражается его отношение к Троцкому, или еще раз воспроизводить здесь переписку Ленина-Троцкого по национальному вопросу или по вопросу о монополии внешней торговли. Ограничимся еще только напоминанием о том письме, которое Н. К. Крупская, долголетняя спутница Ленина, написала Троцкому через несколько дней после смерти Ленина:
«Дорогой Лев Давидович! Я пишу, чтобы рассказать вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно, потом еще раз просматривал сам. И еще вот что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у В. И. к вам, когда вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю вам, Лев Давидович, сил и здоровья и крепко обнимаю. Н. Крупская».
Не в меру усердные агенты Сталина поступили бы осторожнее, если б не поднимали вопроса о нравственном доверии. Уже больной, Ленин рекомендовал Троцкому не заключать со Сталиным соглашения: «Сталин заключит гнилой компромисс, а потом обманет». В своем Завещании Ленин рекомендовал снять Сталина с поста генерального секретаря, мотивируя это нелояльностью Сталина. Наконец, последним документом, продиктованным Лениным накануне второго удара, было письмо его Сталину о разрыве с ним «всяких личных и товарищеских отношений».
Может быть этого достаточно, господа клеветники?
Альфа.
Зиновьев и Каменев
Итак, они снова капитулировали. Советская печать с торжеством сообщает об этом, а ТАСС оповещает о капитуляции весь мир. Между тем, трудно придумать факт, который более жестоко компрометировал бы не только самих капитулянтов, но и тот режим, которому нужны подобные жертвоприношения. На перебитых позвоночниках держаться нельзя. Между тем, сталинский аппарат стал машиной для дробления позвоночников.
Зиновьев и Каменев подверглись несколько месяцев тому назад исключению из партии и ссылке не за собственную оппозиционную деятельность, а за «Знание и недонесение» об оппозиционной деятельности правых. Таков, во всяком случае, был формальный повод. Действительная причина состояла в том, что в атмосфере общего недовольства Зиновьев и Каменев представляли опасность. Правда, они капитулировали еще в январе 1928 г. Но перед кем? Перед анонимной бюрократией, под именем партии. Сейчас такая капитуляция потеряла всякую цену. Надо признать непогрешимость Сталина, чтоб иметь право политически жить и дышать. Зиновьев и Каменев никак не могли вынудить себя к такого рода моральной прострации. Они слишком долго входили в ленинский штаб, слишком хорошо знали Сталина, его роль в прошлом, его действительные размеры. Личная клятва в верности Сталину не проходила через горло. Именно поэтому они и были исключены.
Не трудно представить себе, что происходило после того за кулисами. В аппарате давно уже считают, что руководство Сталина слишком дорого обходится партии. Сталин сам чувствует это. Не обошлось, конечно, без посредничества, без униженных ходатайств, по одному направлению, циничных увещаний, по другому, со стороны так называемых «старых большевиков». «Признайте его гениальность — это ныне не дорого стоит, — и возвращайтесь в Москву: все-таки лучше быть в партии». И Зиновьев с Каменевым «признали», т.-е. окончательно опустились на дно. Личная судьба их глубоко трагична. Когда будущий историк захочет показать, как беспощадно эпохи великих потрясений опустошают людей, он приведет пример Зиновьева и Каменева.
Во время первой капитуляции у них могли еще быть иллюзии: «работа в партии», «сближение с партией», «влияние на массы». Сейчас от иллюзий не осталось и следа. Зиновьев и Каменев возвращаются не из оппозиции в партию, а всего лишь — из ссылки в Москву. Их возвращение нужно Сталину для той же цели, что и появление Бухарина и Рыкова на трибуне первомайской манифестации: пустота вокруг «вождя» если и не заполняется этим, то, по крайней мере маскируется.
Неудача первой капитуляции Зиновьева-Каменева, которая имела политический характер, явилась вынужденной и тем более убедительной демонстрацией в пользу левой оппозиции: служить партии можно только, служа ее идеям, а не опустошающему ее аппарату. Вторая капитуляция, которая имеет чисто личный характер, подкрепляет тот же вывод с другого конца. Как герой Гоголя, Сталин собирает мертвые души, за отсутствием живых. Сохранение преемственности большевизма, воспитание нового революционного призыва остается не только исторической задачей, но и высокой привилегией левой оппозиции.
Л. Троцкий.
23 мая 1933 г.
Письмо Х. Г. Раковского Л. Д. Троцкому
Мы печатаем ниже первое письмо Х. Г. Раковского, адресованное им из Астрахани, где он отбывал первую часть своей ссылки, еще в качестве чиновника Губернской плановой комиссии. Письмо хорошо освещает своего автора. Раковскому было в то время 55 лет. После работы грандиозного масштаба, он оказался заброшен на далекий Юго-Восток, в качестве ссыльного чиновника. Но Раковский всегда настолько выше условий, в которые поставлен, настолько проникнут творческим отношением к жизни, в том числе и к собственной, что он не чувствует себя ни в малейшей степени угнетенным или умаленным превратностью собственной судьбы. Диапазон его умственных интересов безграничен: природа каспийских степей и история, Сервантес и Реклю, эволюция идей сен-симонизма и исследования Олара, сочетаются в его сознании с проблемами астраханского планирования и судьбами Советского Союза. Впрочем, письмо не нуждается в истолковании.
Редакция.
* * *
Астрахань, 17 февраля 1928 г.
Дорогой друг!
Еще с получения твоей телеграммы, на которую я ответил, я собирался написать. Потом втянулся в очень серьезную работу, отнимающую еще и теперь у меня все время, и откладывал. Твоя открытка, которую я получил вчера, (как видишь, она пробыла в пути полмесяца, ибо послана 29 января), заставила меня прервать работу и ускорить письмо. В будущем я постараюсь быть аккуратнее и хоть открытками давать знать о своем житье-бытье (между прочим, если посылать письма спешной почтой, они должны идти скорее).
Скоро месяц, как я уже приехал сюда, но и по нынешний день нахожусь в гостинице. С трудом удалось найти комнату в центре города (окраины и вообще весь город не освещены) с пансионом (с обедами), куда я и перебираюсь послезавтра (Братская ул., 14).
Все время погода стояла холодная. Морозы доходили до 27°. Уже неделя, как потеплело, началась было даже оттепель; теперь снова стало морозить, но умерено, и здешние обыватели уверяют, что настоящей зимы больше не будет, и что через 3-4 недели вскроется Волга.
Теперь, в общем, климат хороший, но с наступлением лета — говорят, что весны здесь почти нет, — пугают жарой. За последние два года город изменился в смысле некоторого благоустройства, и нет больше классических луж, которые заполняли миазмами воздух (Астрахань, как тебе известно, на 25 метров ниже уровня океана).
Имеется библиотека, но еще неблагоустроена. Кроме того, в сарае лежат 100.000 томов неразобранных. В части, которой можно пользоваться, имеется особое отделение «Репина», в котором около 6.000 экземпляров (частная библиотека, вошедшая в состав публичной), где хорошо представлена литература (классическая), иностранная и русская, история, искусство (история античная и средних веков), но совершенно почти отсутствуют современная история, социология и вообще социальные науки. В читальне получаются только некоторые газеты включая и «Экономическую Жизнь», но ни одного журнала (так что с экономической периодической печатью дело обстоит здесь неблагополучно). С 1 февраля я состою в Губплане, в качестве «специалиста-экономиста», с партмаксимумом по третьей зоне (180 рублей). Хожу на заседания Губплана, а работу, которую приходится проделывать, выполняю у себя в комнате. С первого же дня я наткнулся здесь на остро стоящий вопрос об областном районировании. Астраханская губерния хочет отстоять свою экономическую самостоятельность, в противовес Госплану и саратовскому Экосо, предлагающим включить Астрахань в область, центром которой должен быть Саратов. Мне было предложено разобраться в этом вопросе и представить свои соображения. Так что с первых дней я стал знакомиться интенсивно с существующей старой и новой литературой, со статистическими и научными материалами. На днях я кончаю свою работу, но она дала и мне кое-что в смысле ознакомления с историей и экономикой не только южного Поволжья, но и с соседними районами и, в частности, с вашей республикой (Казахстан).
Одновременно я работаю так же усиленно над Сен-Симоном, изучая ту литературу (а также и собрание его сочинений и сочинения Анфантена), которую захватил с собою из Москвы.
Нигде не бываю (исключая кино, куда я хожу два, а иногда и три раза в неделю, что отнимает по полтора часа, раз был в театре на «Разломе»), никаких знакомств не завязываю и, настолько здоровья хватит, буду работать. (Нужно сказать, что я немного оправился от усталости лета и зимы).
Письма из Москвы приходят сюда на пятый, а иногда и на шестой день, газеты на третий день. Здесь имеется киоск, где получаются даже и некоторые немецкие газеты, но не все номера. Стараюсь гулять в день час или полтора, но это не всегда удается. Жду, когда начнется период охоты которую здесь хвалят (в камышах много уток), чтобы заняться посерьезнее этим спортом. Принял меры получить ружья. Круг сотрудников Губплана, с которыми приходится пока иметь дело, очень ограниченный, но в общем идут навстречу и помогают в устройстве.
В связи с работой о Сен-Симоне — по известной системе, чтобы восстановить историческую «среду», с ее политическими событиями, идейными течениями и экономическими условиями, — приходится перечитывать Маркса и Энгельса (Анти-Дюринг, Капитал, Классовая борьба во Франции), а также буржуазных историков. С Энгельсом уже справился, перешел к Марксу. Из буржуазных историков под рукой у меня «Политическая история французской революции» Олара, — случайно оказавшаяся, так как он сам преподнес Александре Георгиевне и мне новое издание. Его я тоже кончил и нашел много интересного материала, хотя вся борьба во время революции и консульства объясняется архи-наивно. Хочу сказать, что эта работа мне нравится и будет полезна для освежения моих знаний (и для их пополнения). Взял с собою сочинения Диккенса (по-английски) и другую беллетристику, также и русскую, с которой вообще я плохо знаком. Из русских авторов пока прочел только «Конную армию» Бабеля. Диккенса оставил на ближайшее время, а из здешней библиотеки взял Сервантеса (полный перевод Дон-Кихота с интересным предисловием Мериме) и Овидия (последнего, чтобы вспомнить о Добруджанщине и других степях). В обстановке, аналогичной теперешней, я всегда перечитываю Дон-Кихота, и теперь он мне доставляет громадное удовольствие.
Как видишь, я стараюсь использовать свое время, сочетая «полезное с приятным», так чтобы от астраханских досугов мне тоже получить кое-что. Охота к работе громадная; я бы сказал работаю avec ardeur (с жаром). Она доставляет мне пока большое удовлетворение. Но приходится мне здесь повторять жалобу Сен-Симона, что его мозг потерял «са маллеабилите». Это он писал, когда ему было немного более сорока лет. Что же я должен говорить насчет «маллеабилите» моего мозга! Прежде всего, конечно, возраст отражается на памяти и на воображении. Но Сен-Симон утешал себя еще тем, что его учитель д'Аламбер соткал ему такую «метафизическую сетку», через которую не мог пройти неоцеженным мало мальски значительный факт. Надеюсь, что наша марксистская «сетка» обеспечить мне (возможность) разобраться в наших повседневных фактах.
Мы очень тревожились, не имея новостей после вашего отъезда. Хотя сам я уехал дня через три, но ожидали, что и за этот срок получим известие. Тревога рассеялась, когда я получил здесь вашу телеграмму, на которую немедленно ответил.
Как налаживается у тебя работа? В сравнении со мною, у тебя громадные неудобства, первое и главное — неизмеримая даль. Тем не менее, я думаю, что недостающие тебе книги можно будет выписывать из Москвы. По-моему, кроме текущей работы было бы чрезвычайно важно, если б ты выбрал какую-нибудь тему, которая заставила бы тебя — вроде моего Сен-Симона — многое пересмотреть и перечитать под известным углом зрения.
Напиши о городе и об окрестностях. Из описаний путешественников (а таких описаний пришлось мне перечитать немало, вплоть до соответствующих мест из географии Элизе Реклю, имеющейся в здешней библиотеке), выходит, что Средняя Азия — край чудес природных и человеческих. Что стоит один факт двукратного перемещения русла Аму Дарьи — старинный Оксус — (положим, он ближе ко мне, чем к тебе) от Каспийского моря, куда он втекал к Аральскому! И оказывается, что это так недавно: последний раз в 15-ом столетии! Я этого не знал. О песчаных степях северной и восточной Каспии я так много начитался, что они начинают меня манить, несмотря на их жгучий базальт, их змей, скорпионов и тарантулов, не говоря уже о малярии, чуме, холере и проказе. Какой-то писатель (Гримм) предполагает, что Данте, для описания гадов в своем аду, имел в виду окрестности Красноводска, а Аристотель считал Кара-Богаз — началом преисподней.
Напиши, как с здоровьем. Прошла ли у тебя лихорадка? Выздоровела ли Наталья Ивановна и чем занялся Лева?..
Крепко обнимаю тебя и целую Н. И. и Леву.
Твой Крьстю.
Письма из СССР
Из письма
Москва, конец мая 1933 г.
Пользуюсь возможностью, чтоб написать вам подробное письмо. Я как раз недавно вернулся из поездки по Украине и немало видел. В Москве, т.-е. в наиболее привилегированном и лучше снабженном городе за много месяцев не увидишь того, чем в несколько дней поражает провинция. В провинции сразу охватываешься чувством беспокойства и ненадежности.
Харьков чрезвычайно разросся, много новых предприятий, жилстроительства и пр., а в то же время десятки тысяч людей сидят по вечерам в темноте (и всю зиму просидели так, в едва топленных или совсем нетопленых квартирах). Нет электричества в целых районах города. Темнота в квартирах, закрыты кино, клубы. И это длится долгими неделями. Керосина нет, свечей нет, так что темнота абсолютная. Скверные керосиновые лампы имеют лишь счастливцы из бюрократии. Керосина нет, хотя добыча нефти в Баку выросла; электричества нет — хотя построен Днепрострой… Это отсутствие света очень угнетающе действует, особенно зимой. А то, что происходит в Харькове происходит и во многих других местах. Вдруг, неожиданно потухает электричество и нет его неделями. И живут люди в каком-то полуварварском состоянии, не зная, что с собою делать и как убить столь дорогое время. Вообще лютые диспропорции между производством и потреблением прямо давят. От большего числа машин, люди живут не лучше, а хуже. Постепенно тебя охватывает ужас, при сознании того, что ты, человек, во имя и в интересах которого, все это создается — ничто, раб, какой-то большой неразумной силы — машины. Ибо если при капитализме машина превращалась в чудовище, направленное против людей, при социализме она должна была бы быть помощницей людям; чем больше машин, тем легче должна была бы быть жизнь рабочего, а у нас наоборот…
Побывал я и на Днепрострое. Что и говорить, грандиозное создание человеческой мысли и силы. Выглядит, как игрушка, все лучится чистотой. Но из четырех агрегатов, три не работают, так как не построены еще заводы, которые они должны обслуживать. Вот тебе и плановое хозяйство. И если на электростанции чистота и во всем чувствуется внимательный уход, не то с рабочими. Газеты много писали о том, как Днепрострой из маленького селения превратился в город с 70.000 жителей, описывали клубы, столовые рабочих, печатали фотографии новых домов. Ложь ли это? Нет, все это существует. Только не сказано, что лишь самая маленькая часть рабочих помещается в этих новых зданиях и живет в сносных, человеческих условиях. Остальные живут в бараках. Грязь, полутьма, зимой — в холоде, на плохом питании. Лица угрюмые, чувствуется не только недовольство, но и отчаяние. Долго так существовать невозможно…
В дороге, повсюду, непрерывные картины ужасающей нищеты. Все напоминает период гражданской войны. Вошь, против которой Ленин когда-то выступил с беспощадной войной, опять ожила. Люди лежат в течении многих дней на вокзалах; мужчины, женщины, дети, все вместе, вповалку. Их толкают, гонят с места на место. Никто не может им дать справки об отходящих поездах. Они садятся в первый попавшийся поезд и едут часто в неправильном направлении. Их ссаживают, и они остаются в пути без железнодорожного билета и без денег. Бесконечное стояние в очередях: сперва у кассы («еще не началась продажа билетов»), потом при входе на перрон («еще не началась посадка»). Но никто не стремится брать поездов с бою. У входа стоит один милиционер. Все молчаливо ждут. Куда они едут? Зачем? Где-то можно купить картошку, хлеба, где-то происходят работы, где-то на фабрике лучшее снабжение. Все вертится во всяком случае вокруг хлеба насущного. Из-за него люди берут на себя чудовищное страдание этих поездок. «Вожди» и бюрократы называют их презрительно «летунами», «кулаками», «спекулянтами», иногда просто крестьянами, что должно значить, что их голод потому не существенен, что они еще не настоящие пролетарии, между тем этих людей надо… накормить… Эти «спекулянты» — спекулируют только для получения куска хлеба. Эти «летуны» летают на другой завод из-за того же куска хлеба.
О том, как развилось воровство вы знаете. За воровство коллективной собственности, даже если это картошка или хлеб, применяют высшую меру. Совершенно забыли о том, что воровство есть продукт условий, а не злой воли. Искоренение причин и воспитание заменяется грубой расправой. Двигаемся назад.
Все устали, полны чувством отчаяния. Лишь небольшая часть совершенно сытых верит в руководство. Руководство требует мужества и оптимизма. «Мы еще не такие трудности пережили, а победили». Эта последняя мудрость совершенно растерянной бюрократии. Да и что с них взять, они запутались в собственных цепях. Можно смело утверждать, что из 10 партийцев — 8 разъедено сомнениями. В частных разговорах они говорят об этом, а на ячейках и конференциях все решения принимаются… единогласно. Почему? «А какой смысл? Если я буду погибать в Сибири, я этим тоже ничему не помогу».
…Я слышал, что у Эйсмонта не было никакой группы, а просто четыре человека подвыпивши вздохнули, а хорошо бы Сталина снять. Ничего помимо этого пошлого вздоха и не было.
Крупные аресты среди отошедших от оппозиции (в одной Москве было арестовано и сослано около 150 человек) объяснялись, как профилактическая мера. Хотя многие из отошедших были пассивны, доверия к ним не было. Сталин же считает, что надо выслать еще прежде, чем человек подумать успеет. Лучше тысячу сослать, чем одного оппозиционера оставить. Эту же цель преследовала и паспортизация: боялись, чтоб на заводах не остались оппозиционеры, способные возглавить движение, легко могущее возникнуть ввиду общего положения. Профилактика. А теперь чистка началась, все еще больше дрожат…
Жена одного арестованного капитулянта рассказывала следователю: Зачем вы его арестовали? Он совершенно изжил свое прошлое, вошел в работу и пр. А следователь требовал от нее разрыва с мужем.
…Говорят, что в Союзе нет неравенства, что высшие «вожди» получают столько-то и столько-то. Думается, что нет ни одной более резкой формы неравенства, чем неравенство между просто сытым и просто голодным. Бюрократия же у нас сыта, одета, живет в теплых и светлых помещениях. Миллионы же рабочих живут в бараках, в просто животных условиях, и это уже годами. На нужды рабочего, на его жалобу на голод, на его недовольствие, бюрократ отвечает: это — не сознательный рабочий, это вчерашний крестьянин.
…Незадолго до прихода Гитлера к власти, присутствовал я при таком разговоре (в поезде). Бюрократ рассказывал о надвигающейся немецкой революции, о тяжелом положении немецкого безработного. Первую часть недоверчиво слушали, вторую часть резко прервали: врешь, почему же немецкие рабочие от нас убегают — резко сказала работница. Со всех сторон посыпались иронические замечания. Рассказчик попытался защищаться. «Все вранье, нет хуже советской власти; дети, вот нас упрекают, сами себе такую власть избрали», ответила та же работница с крайней резкостью. Конечно, это лишь отдельный факт, но он показывает, что в отсталых слоях пролетариата недовольство идет порою далеко…
Новый.
Из отчета иностранного коммуниста, члена первомайской делегации, посетившей СССР
На всем пути от западной границы до Москвы строят изгороди; повсюду сложены колья для этих изгородей. Охрана урожая?
Встреча на вокзале: музыка, пение «Коминтерна» (песня, которая теперь поется не меньше, чем Интернационал), флаги, танцы, пионеры, комсомол. В то же время толпа более или менее безучастных зрителей, молчаливых, пассивных, в большинстве рабочих. И хотя, я радостно взволнован всем происходящим, — не могу не видеть разницу этих двух толп. Сразу обращает внимание плохая одежда, почти ни у кого нет целых ботинок. Те, кто лучше одеты, всегда с портфелем в руке. Когда мы проходим рядами, с музыкой и в сопровождении воодушевленных комсомольцев по улицам — та же картина. Равнодушная толпа по сторонам. Тут и там новые постройки; много плакатов с лозунгами; знамен, диаграмм, афиш.
Приходим в огромный Дом культуры; но он построен всего на одну шестую. И в построенной части внутри далеко не все закончено. Большой митинг. Молодежь действительно воодушевлена.
…Компетентный товарищ, работающий по линии кино рассказывает, что в последнее время нет движения вперед; кинопостановки очень сдали. Доминирующая тенденция: уйти от жизни, от современности; публика также устала от «тяжелых» революционных сюжетов. «Ложно думать, что в этом смысле даны лозунги и направление сверху, просто у всех, особенно у интеллигенции, накопилась усталость, некоторый пессимизм». И после небольшой паузы… «Впрочем, это есть отражение экономического положения».
Очень тяжело было зимой: даже весьма привилегированные иностранцы получали (на двоих) 5 кило мяса в месяц. Иностранный рабочий не в состоянии выдержать условия, в которых работает русский рабочий. В сочетании с тем, что ему до поездки, Советскую Россию расписывали как социалистический рай, не удивительно, что ряд вернувшихся в Германию немецких рабочих и мастеров примкнул к фашистам и принимает активное участие в борьбе против коммунизма.
Трудности у приезжего иностранного рабочего, особенно вначале, огромные. Для того только, чтоб обеспечить себя обедом нужно целыми днями бегать из учреждения в учреждение, из организации в организацию. Вообще, во всякой работе одна из больших трудностей это преодолеть канцелярские горы; хорошо еще там, где есть инициатива снизу.
На судостроительном заводе Марти в Ленинграде, создана благодаря местной инициативе санитарная организация; завод сам построил необходимые аппараты, в том числе и сложные радиологические. Свидетельствуя об местной инициативе этот факт в то же время показывает размеры дезорганизованности хозяйства. Производство этих аппаратов, на не предназначенном для этой работы заводе вызвало, конечно, десятикратные расходы.
…Нас поместили в буржуазный отель с оркестром, официантами во фраках и пр. Неприятный контраст с жизнью. Гостиница, предназначена для иностранцев, но клиентура ее по преимуществу советские и партийные бюрократы.
На улицах много нищих, мелких торговцев спичками, папиросами (в розницу, по штуке); много беспризорных в лохмотьях, часто 15-18 лет. Никто ими теперь не занимается, если и забираются в милицию, то через день-два снова выпускают. Много крестьян с узелками (тоже в лохмотьях), пришедших или приехавших из деревни. Многие сидят на тротуарах, загромождая своими узлами путь. Они ждут. Чего?
Хотя я и хорошо знаю русский язык, но переводчики и функционеры-сопровождающие, не дают вступать в контакт со «внешней средой». Когда переводчиков спрашивают, кто эти ободранные, изнеможенные люди, они неизменно отвечают: «кулаки». К нашей группе подходит нищий. «Что он спросил?». «Он просил указать ему дорогу» — отвечает переводчик. Подходит другой нищий, переводчица бросается к нему, жмет ему руку и подталкивает в сторону. Она инсценирует встречу со «Знакомым». Мы, идущие рядом, поняли, и нас охватило глубокое чувство стыда, не смотрим друг на друга… Крестьянки нищенствуют с детьми на руках. Многие сидят на тротуарах, ступенях, у подъездов, загромождая узлами своими дорогу. Ночью на улицах можно видеть группы спящих крестьян с мешками; пьяные на улице есть (на них никто не обращает внимание), но их не много; главным образом на Тверской (в Москве) и на Невском (в Ленинграде); проституция на улицах мало заметна. Снова крестьяне; повсюду крестьяне, возле кооперативов, перед вокзалами.
В Москве больше жизни, чем в Ленинграде, и жизнь в Москве легче. Люди лучше одеты; больше новых построек; магазины не так бедны, но уже за несколько часов до открытия их, — огромные хвосты. Я видел хвосты в сто метров и больше, часто в форме «улитки». Самые большие хвосты перед лавочками со свободной продажей хлеба. Повсюду экономия электричества. Вечером на улицах темнота.
* * *
В опере на «Евгении Онегине». Немало людей в остатках от вечерних туалетов. Среди публики почти совсем или совсем отсутствуют рабочие; главным образом мелко-буржуазная и по облику даже буржуазная публика. После жалкой улицы это особенно неприятно поражает.
Визит в музей Революции. Посетителей мало, несколько молодых рабочих и красноармейцев. Ничего о Троцком.
Витрины магазинов крайне бедны и грязны. Много портретов Ленина и Сталина; Сталина больше, чем Ленина…
Один знакомый мой, давно работающий в России немецкий коммунист говорит мне: «Знаешь, здесь много людей, которые не любят Сталина, очень много таких, которым лучше о Сталине и не говорить. Но, Ленин, — это свято. Ленина здесь трогать нельзя».
В одном клубе, в углу я увидел маленький портрет Троцкого!! Я не верил глазам своим. Просто забыли снять, или — что вероятнее — «забыли» умышленно?
Газеты на улицах совсем почти не читаются. Нет газетных продавцов. У редких газетных киосков стоят очереди, как за табаком. Перед расклеенными на улицах газетами мало читателей.
Перед лавками и кооперативами, где стоят хвосты, стоят и нищие, главным образом женщины и дети; они просят какой-нибудь товар или пищу, денег не просят.
О трамваях уже все было написано. Разве что раньше не было такого количества спящих в трамваях — и это в любое время дня. Поздно же вечером, в обвешенных людьми со всех сторон трамваях, битком набитых возвращающимися с вечерних смен рабочими — спят все. Усталость одолевает их вконец.
В Ленинграде мы хотели осмотреть Путиловский завод. Под предлогом усталости части делегатов нам отказали. Действительная же причина отказа следующая. Путиловский завод был одно время местом беспрерывных посещений. Произошел ряд инцидентов. Путиловские рабочие видели много иностранных делегатов, приезжих из капиталистических стран, хорошо одетых, сытых; указывая на то, что они плохо одеты и не сыты они задавали иностранцам соответственные вопросы…
Заводы охраняются вооруженными людьми; эта мера направлена не только против воровства, но и из опасений поджогов (случаи пожаров по невыясненным причинам на фабриках — не редки). Мне удалось разговориться с одним товарищем, членом партии. Он долго колебался — боялся: «не стоит говорить… это очень долго рассказывать… И если я здесь начну вам рассказывать о положении в Союзе, видите вот рядом сидит, молодой человек? — он обвинит меня в контр-революции». С другой стороны, я чувствовал, что ему хочется поговорить именно со мной, с иностранным коммунистом. Мы разговорились. Он прежде всего удостоверился, что я член партии. Возбужденно начал: «Вам не говорят правды, вам иностранным коммунистам; вам должны были бы говорить правду, должны! У нас огромные трудности в деревне. Все эти люди, которых вы видите слоняющимися по улицам — это крестьяне, покинувшие деревню. Не верно что это только кулаки. Есть всякие, есть и бедняки, которые вынуждены были покинуть деревню… Создание политотделов не улучшило положения. Я видел колхозников, совершенно изголодавшихся и в отчаянии, они с тоской рассказывают, как они когда-то молоко пили; я видел изгнанных из колхозов старух и стариков за то, что они не в состоянии выполнить норму. Я знаю крестьянина, скорее бедного, сочувствующего советской власти. Он должен был сдать столько-то… у него не было, он не мог. У него была лошадь — он продал ее. Другой продал корову. Они продают постепенно все, что у них есть, чтоб поставить требуемое, и все недостаточно. И тогда они идут в город; и вот они здесь на улице, не зная что дальше делать. Никто ими не занимается… В городах тоже трудно, мы зарабатываем ровно столько, чтоб не голодать. Часто уплата жалованья задерживается. На многих заводах только что уплатили жалованье за февраль, за март еще не уплачено. Безработица стала уже частым явлением. И не думайте, что безработный это тот, кто «не хочет работать». Это неправда. Говорят о недостатке черно-рабочих, а уже много безработных черно-рабочих. Чернорабочий получает около 80 рублей (нам называли гораздо более высокое жалованье). Большие сокращения в учреждениях создали безработных служащих, их тоже уже немало; они ищут работу и не находят. Для безработных надо что-то сделать. Но главное деревня. Законодательство правильное, основы все правильные, очевидно политика не правильная. Мы достигли в деревне того, что людей для которых мы должны были бы работать, ибо они были с нами, — отбросили в стан врагов».
В заключение: «Вы не должны здесь никому рассказывать о том, что я вам говорил. Ни другим вашим товарищам, ни в каком случае. Потом, когда уедете. Надо, чтоб иностранные коммунисты знали о положении у нас». Я со своей стороны кратко рассказываю о положении в Европе, в Германии, о деятельности Троцкого и левой оппозиции. Слушает с захватывающим вниманием. Спрашиваю об оппозиции; ликвидирована ли она? «Нет, конечно, она существует все время, это стараются замолчать».
Но долго говорить нельзя — это может обратить внимание. Крепко пожав друг другу руки — расходимся. Таких разговоров у меня много.
Партийный руководитель тоже касается «трудностей» в деревне: кулак забрался в колхоз, его оттуда прогнали. Сегодня он действует, под личиной человека, которого вы видите на улице. Он пополняет ряды люмпен-пролетариата. Беспризорные — это результат классовой борьбы в деревне, это дети кулаков. Главная форма борьбы кулака — это воровство. Он ворует, все, что только возможно. Что с ним делать? Они могут идти работать на Север, но они не хотят. На вопросы о голоде, сытый бюрократ показывает, что он и знать не хочет, что другие голодают. «Как будто у нас голодают! Кто голодает — кулак. Кто «безработные» — дети кулаков. В хвостах у нас стоят не бедные, а те, кто имеют деньги». Транспортные затруднения объясняет тем, что около 2 миллионов рабочих и полтора миллиона студентов ездят на отдых.
…Рабочий класс Советского Союза чрезвычайно помолодел. Например, на знаменитом Шарикоподшипнике (во всех отношениях замечательный завод!) 75 процентов рабочих моложе 23 лет. Квалифицированный рабочий зарабатывает на Шарикоподшипнике 110-120 рублей; ударник может выработать 160 рублей. Завод имеет свою фабрику-кухню с дешевыми и неплохими обедами. Характерно: ударники едят отдельно и лучше, чем остальные рабочие.
Новых заводов сейчас больше не строят; очень много повсюду незаконченных построек, зданий. Строительство их остановлено.
Главные темы партийных собраний и активов в последнее время: воровство, борьба с кулаком и лентяем; актив усиленно подготовляется к возможной войне с Японией.
* * *
Большой интерес к Троцкому. Что он делает? Что пишет? Какие книги вышли? Вспоминают о прошлом с удовольствием, но много говорить боятся. О деятельности левой оппозиции за границей знают мало. Рассказываю все, что могу. Один товарищ, возмущенно рассказывает, что «Троцкий помещен на карикатуре рядом с Гитлером!». Другой товарищ говорит: «Вы себе и представить не можете, как велики потенциальные силы оппозиции». Он это говорит в тоне полу-сожаления. Страховка!
* * *
Анекдот к вопросу о правдивости газет. Молотов приходит к Сталину и рассказывает: «Вот, в «Правде» было написано, что на такой-то площади построен шестиэтажный дом; а я проходил по этой площади и никакого шестиэтажного дома не видел».
Сталин: «Ты бы вместо того, чтоб по улицам шляться, газеты повнимательнее читал».
Z.
Апрель-май.
Виктор Серж
Виктор-Серж (Кибальчич) — известный коммунистический писатель и революционер, с 1923 г. примкнувший к левой оппозиции. В течение последних лет Виктор-Серж подвергался всяческим преследованиям и издевательствам со стороны сталинского аппарата. Он оставался непреклонен. В октябре 1932 года Виктор-Серж был арестован и просидев полгода в тюрьме, сослан ныне ГПУ в Казахстан.
Платформа группы Брандлера
Вышедший в Страсбурге № 5 «Против Течения», группы Брандлера-Тальгеймера, заключает в себе тезисы о борьбе с фашизмом и другие программные заявления. Для определения физиономии группы этот номер очень важен. Чему брандлерианцы научились из катастрофы? Продвинулись ли вперед? Скажем сразу: тезисы заключают в себе ряд совершенно бесспорных положений, преимущественно в области критики режима партии, политики «единого фронта только снизу» и теории социал-фашизма. Но за вычетом этих критических мыслей (которые, при всей их элементарности, необходимо настойчиво повторять), «Против Течения» остается документом оппортунизма, как в том, что это издание говорит, так и в том, чего оно не досказывает.
1. Тезисы правильно обвиняют сталинскую бюрократию в том, что она злонамеренно преуменьшает значение поражения. Но из своей собственной оценки катастрофы брандлерианцы не делают необходимого вывода в отношении партии. В качестве задачи они ставят восстановление (нейауфбау) партии. Они по-прежнему выражают пожелание вернуться в партию, т.-е. ведут себя так, как если бы никакой катастрофы не произошло. Политически брандлерианцы помогают, таким образом, сталинцам смазать значение и размеры поражения.
2. «Разбит не коммунизм, — пишут они, — но разбита ультра-левая тактика, разбит бюрократический режим, разбит применявшийся до сих пор метод руководства»… Вопрос ставится не политически, а доктринерски, как будто борьба шла между абстрактными принципами, а не живыми политическими силами. Коммунизм, как доктрина, конечно, не разбит; но разбита та партия в Германии, которая имела ложную тактику, бюрократический режим, и обрушила на пролетариат катастрофу.
3. Крушение потерпел «ультра-левый курс». Откуда он взялся? Каково его социальное содержание? Кто является его носителем? На этот счет мы по-прежнему не слышим ни слова. Меж тем сами брандлерианцы признают, что ложная политика Коминтерна, приведшая к его упадку, длится уже десять лет. Откуда же такое неслыханное упорство бесплотного «ультра-левого курса»?
4. Верно ли, однако, что курс эпигонского Коминтерна всегда был «ультра-левым»? Было ли пятилетнее подчинение китайской компартии Гоминдану ультра-левизной? Как оценить политику Англо-русского комитета, которая погубила многообещавшее «движение меньшинства» в британских трэд-юнионах? Была ли ультра-левой политика Коминтерна в Индии? Японии? («рабоче-крестьянские партии»). Разве не очевидно, что программа «национального освобождения» была и остается грубо оппортунистическим приспособлением к шовинистической психологии немецкого мелкого буржуа? Можно ли считать ультра-левой нынешнюю политику блока с буржуазными пацифистами, одиночками-демократами и пр.: антивоенный конгресс, антифашистский конгресс, антиимпериалистскую Лигу, всю вообще руководимую Мюнценбергом работу департамента маскарадов и шарлатанств? Может ли быть обвинено в «ультра-левизне» заявление Коминтерна от 3 марта, изъявлявшее готовность отказаться от критики социал-демократии и на все время единого фронта?
5. Тезисы констатируют, что ультра-левой политикой всех иностранных секций командует Политбюро ВКП. А как же обстоит дело с политикой в СССР? Не справляет ли ультра-левый курс и там свои оргии? Не являются ли выражением ультра-левого курса сплошная коллективизация и преувеличенная индустриализация? И с другой стороны: можно ли отрицать, что периоду экономического авантюризма предшествовали в СССР годы экономического оппортунизма?
6. Политбюро ВКП, по словам тезисов, не в силах руководить непосредственно политикой в нескольких десятках стран. Само по себе это бесспорно, но совершенно не объясняет характера болезней, разъедающих Коминтерн. Если б дело шло просто об отдаленности Политбюро, недостатке времени, недостатке информации, недостатке знакомства с положением в разных странах, то ошибки имели бы самый разнообразный характер. Между тем, дело идет не об отдельных эмпирических ошибках, а о ложном в корне направлении. В чем его суть? Чем определяется его упорство и относительная устойчивость?
7. Что означает самая система командования несколькими десятками партий из Секретариата Политбюро? Есть ли это случайность, затмение ума? Брандлерианцы много говорят о бюрократизме; но они явно не понимают смысла этого слова. Бюрократизм, поскольку дело идет не об отдельных случайных уклонах, а о могущественной системе, есть способ мышления и действия бюрократии, т.-е. особого социального слоя, который может прийти и приходит в противоречие с пролетарским авангардом. Не является ли основной носительницей бюрократизма в Коминтерне советская бюрократия?
8. Брандлерианцы вынуждены обходить этот центральный вопрос, потому, что они, по всему своему характеру и духу, представляют только опальный, обиженный отряд той же бюрократии. Они борются против «ультра-левизны», но ничего не говорят об оппортунизме бюрократии, ибо сами они разделяли и разделяют все ее правые ошибки.
9. Тезисы констатируют, что начало ложной политики Коминтерна совпадает, приблизительно, с отходом Ленина от работы. Известно ли, однако, брандлерианцам, что передвижка генеральной линии — то вправо, то влево от марксизма — совершалась при помощи одного единственного идеологического рычага: борьбы против троцкизма? Если отбросить личные детали, фальсификацию, травлю и пр., а взять существо дело, то, под видом борьбы с троцкизмом, шла ревизия методологии Маркса и Ленина. Брандлерианцы этого до сих пор не поняли. Они считают, что борьба с троцкизмом «сама по себе» была правильна, но что под прикрытием этой борьбы, которая в течении нескольких лет составляла основное содержание партийной идеологии, произошел в силу какого-то чуда сдвиг с линии ленинизма на линию «ультра-левого курса» (на самом деле, на линию бюрократического центризма).
10. Если б брандлерианцы были марксистами, интернационалистами, они не могли бы объявлять неприкосновенной политику центристской бюрократии в СССР, требуя для себя такой же неприкосновенности в Германии. Дело идет здесь совсем не об автономии национальных секций (необходимость такой автономии мы признаем целиком), а о ложной оценке интернациональных группировок в коммунизме.
11. Тезисы заявляют, что кроме брандлерианской организации нет никакой силы, которая могла бы возродить германскую компартию и Коминтерн. Если даже признать эту неумеренную претензию по отношению к Германии (мы, как видно из всего сказанного, далеки от такого признания), то как же быть с Коминтерном? Брандлерианцы правы, что Коммунистический Интернационал за последние десять лет систематически распадался. Но почему распался за последние два три года Интернационал самих брандлерианцев? В 1929 году он составлял значительную силу, сейчас же представляет одни обломки. Причина та, что в эпоху империализма оппортунистическое течение не способно создать сколько-нибудь жизненную интернациональную организацию, а следовательно и возродить Коминтерн.
* * *
В тезисах есть ряд ошибочных или двусмысленных частных тактических соображений, к которым мы, может быть, еще вернемся при случае. Сейчас мы хотели только показать, что германская катастрофа, к сожалению, ничему не научила брандлерианцев. В области вопросов тактики они правы лишь постольку, поскольку дело идет о борьбе против ультра-левых зигзагов; но они разделяют все или почти все ошибки правых зигзагов сталинизма и, что, пожалуй, еще хуже, от вопросов тактики они по-прежнему не способны подняться до вопросов стратегии. Политика Интернационала для них остается суммой национальных политик. Они и сейчас не способны понять основные течения в международном рабочем движении и найти свое место в них. Течение брандлерианцев не имеет, поэтому, никакого будущего.
Л. Троцкий.
Принкипо, 22 мая 1933 г.
Из жизни международной левой
О трудностях нашей работы
Письмо австрийскому товарищу
Дорогой товарищ!
Вы жалуетесь на то, что работа австрийской оппозиции слишком медленно подвигается вперед. Одну из причин вы совершенно правильно видите в недостаточно систематической работе, в отсутствии четкой организации, духа точности и исполнительности. В качестве примера, вы приводите неаккуратное посещение заседаний, непозволительные запоздания и пр. Целиком сочувствую вам в этом, ибо считаю, что нет ничего хуже дилетантизма и беспорядочности во всяком серьезном деле, тем более в революционном.
В Австрии дело обстоит в этом отношении наименее благоприятно. По причинам, о которых здесь говорить нет надобности, австрийская социал-демократия ведет за собою до сего дня подавляющее большинство пролетариата. Компартия не имела самостоятельной роли в классовой борьбе, а являлась лишь оппозицией по отношению к австро-марксизму. Но оппозиция, исходящая из ложной теоретической основы, обречена на загнивание. Компартия группировала вокруг себя немало элементов венской богемы, и оставалась в значительной мере проникнута ее нравами.
Австрийская оппозиция переняла слишком многое от официальной компартии. Длительная борьба двух оппозиционных клик, очень похожих друг на друга и являющихся во многом лишь карикатурами австрийской компартии, могла только отталкивать серьезных рабочих от левой оппозиции вообще. Между тем, только приток подлинных индустриальных пролетариев может придать оппозиции устойчивость, обеспечить необходимую дисциплину и систематичность работы.
Австрийская компартия не перешла в подполье, а на всегда сошла с политической сцены: она не возродится. Но и социал-демократия будет в ближайший период разлагаться. Если левая оппозиция хочет выполнять свою историческую роль, она должна найти доступ к молодым социал-демократическим рабочим.
Некоторые мудрецы презрительно пожимают плечами по поводу социал-демократической оппозиции: это, мол, одиночки, обиженные чиновники, недовольные карьеристы и пр. Такие речи, как будто исходят прямехенько от партийного правления австрийской социал-демократии! Разумеется, наличные представители с.-д. оппозиции слабы, малочисленны, в большинстве своем бесхарактерны. Тем не менее, в связи со всей политической обстановкой, они имеют огромное симптоматическое значение. Через них проявляется в преломленном и ослабленном виде, тревога лучших австрийских рабочих. Как можно добраться до этих рабочих если презрительно отмахиваться от оппозиционеров-одиночек? Во всяком случае, для левой оппозиции в Австрии нет другого пути, как резко порвать с традицией прокисших кружков богемы и перевести все свое внимание на промышленные предприятия.
Работа в ближайший период в Австрии не может быть легкой. Рабочие слишком жестоко обмануты социал-демократией; компартия слишком скомпрометирована в их глазах; склока оппозиционных клик могла вызывать у них только брезгливость, — не мудрено, если они отнюдь не склонны нести авансом свое доверие навстречу левой оппозиции. Надо уметь это доверие завоевать упорной и систематической повседневной работой. На опыте этой работы произойдет личный отбор в нынешней инициативной группе. Скептики и дилетанты очень скоро отстанут и отойдут: тем лучше! Серьезные революционеры привлекут молодых рабочих и вместе с ними создадут настоящую пролетарскую организацию, которая умеет распределять силы, ценить время и систематически работать. Никакого другого рецепта нет.
Желаю вам от души успеха.
Л. Троцкий.
Принкипо, 17 июня 1933 г.
Парижский антифашистский конгресс
В начале июня в Париже собрался так называемый Антифашистский конгресс. Инициативный комитет его исключил международную левую оппозицию с Антифашистского конгресса. В официальном письме он дал следующее «обоснование» этому исключению: «Участие на конгрессе предполагает признание платформы общей борьбы против фашизма… нам совершенно не известно о признании вами платформы конгресса и о вашем участии на нем на этой основе». Дальше идут обвинения в «контр-революционном троцкизме» и т.д. и т.п.
Точка зрения левой оппозиции на Антифашистский конгресс изложена в ее «Заявлении» (см. «Бюллетень» № 34, стр. 23). Здесь мы даем лишь фактическую информацию.
Делегаты-оппозиционеры были исключены с Конгресса несмотря на то, что они были делегированы различными пролетарскими, главным образом, профессиональными организациями. Всего левая оппозиция имела около ста мандатов, в том числе и от организаций с 60 тыс. членов.
По отношению ко всем делегатам, подозреваемым в «троцкизме» (материал на этот счет поставляли аппараты национальных компартий) поступалось так. У них забирали их мандаты, приглашая позже зайти за делегатской карточкой. «Позже» в делегатской карточке отказывали, не возвращая и… мандата. На самом Конгрессе действовали специальные ударные бригады вышибал. Проникнувшие на Конгресс, несмотря на все принятые сталинцами меры, левые оппозиционеры были лишены слова, сброшены с трибуны и избиты. Наши товарищи были избиты не только, когда их выбрасывали из заседаний, но некоторые из них были заперты в чуланы и там обысканы и избиты сталинскими негодяями. Избиты были т. Сарачено, бывший редактор центрального органа итальянской компартии; т. Атлан; т. Верекен, делегат горнорабочих Жилли (Бельгия); Витсорис, Димитри (Греция); Паже и многие другие.
Перед закрытием конгресса немецкий делегат из Франкфурта заявил: «Когда я прибыл на Конгресс, я не был левым оппозиционером, но вашей клеветой на левых оппозиционеров, которые, как революционеры работают с нами в Германии, вы меня приблизили к ним и я голосую против вашей конфузионистской резолюции»…
Со сходной мотивировкой выступил и один член французского союза социалистической молодежи.
С ними вместе голосовало еще 6 товарищей. Все они, в свою очередь, были выброшены из Конгресса. Документы левой оппозиции были распространены на многих языках и в большом количестве экземпляров. Весь этот Конгресс «против фашизма», прошел, таким образом, под знаком борьбы против… «троцкизма».
Китай
Чен-Ду-Сю приговорен к 13 годам тюрьмы
Тов. Чен-Ду-Сю, руководитель китайской лев. оппозиции и секретарь ее организации, арестованный в октябре прошлого года, приговорен ныне Верховным трибуналом Кианд-Су к 13 годам заключения и 15 годам лишения «гражданских прав». Вместе с тов. Ченом под судом находятся десять других китайских оппозиционеров. Их процесс еще не закончен. Вот, что пишут нам китайские товарищи:
«Китайская компартия открыла против Чена и левой оппозиции кампанию клеветы. В этом она сотрудничала с палачами Гоминдана… Перед судом тов. Чен держался спокойно, гордо и мужественно. Какой контраст с поведением ряда членов официальной компартии, попавшего в лапы Гоминдана! Мы имели недавний пример Хуан-Пинга (лидера сталинцев), который капитулировал перед пытками Гоминдана и написал доносы, напечатанные в гоминдановской прессе…
Перед судом, в свою защиту, тов. Чен-Ду-Сю прочитал длинную записку. Вступление к ней он начал «вопросом» к суду: является ли он народным или трибуналом реакционного Гоминдана. Вот, что пишет о речи Чена, «Сентрал Шин Пост» (Ханъ-Коу), в номере от 25 апреля. «Чен вопил, что нация достигла теперь новой фазы своей истории, и что было бы преступно по отношению к народу оставаться в нынешнем положении в бездействии. Он вопил, что не по патриотическим мотивам он выступил против доминирующего сегодня класса, и что ему и его товарищам, а не нынешним хозяевам, действительно близки интересы народа».
«На вопросы, касающиеся активности левой оппозиции в Китае. Чен изложил содержание документов, находившихся в распоряжении суда. Целью троцкистов, сказал он, является облегчение масс в их страданиях. Он заявил о невозможности компромиссов между коммунистами и капиталистами, о том, что коммунисты и рабочий класс должны прибегнуть к силе против капиталистической системы, чтоб уничтожить ее политическую власть. Трибунал задал тов. Чену следующий вопрос: Не является ли главной целью фракции Троцкого уничтожение Гоминдана и установление диктатуры пролетариата и крестьян?
«Конечно, это ее цель», — было непоколебимым ответом тов. Чена, как и других его сопроцессников, левых оппозицинеров.
Когда адвокат тов. Чена и других товарищей в защитительной речи, стараясь облегчить их участь, сказал, что Чен противопоставлял национальному правительству китайской буржуазии только пропаганду, а не прямые действия, Чен отверг эти аргументы адвоката. Он заявил суду, что на эти политические аргументы адвокат не получил его согласия.
Чен-Ду-Сю и другие левые оппозиционеры, произнесли, сверх того, большие политические речи перед судом. Среди них, тов. Пенг-Ши-Чи сурово нападал на Гоминдан и существующее правительство. Пенг является коммунистическим руководителем старой школы. Он выступал и держался в том же духе, что и Чен. Зала трибунала была битком набита»…
Арест тов. Чена и других товарищей, хотя и является огромным ударом для китайской л. о., дает в то же время очень большие возможности пропаганды наших идей, на судебных заседаниях, как и в массе.
Китайские товарищи подготовляют свой национальный конгресс. Конференция левой оппозиции Севера Китая состоялась в марте месяце.
«Мы направляем наши усилия по трем вопросам: немецкая революция, движение против японского империализма и проблема Национального Собрания, снова поставленная буржуазией в порядок дня.
Специальный номер «Авангарда», органа китайской оппозиции был посвящен немецким проблемам».
Австралия
И в далекой Австралии целый ряд членов партии выступил против политики сталинской бюрократии. Австралийская компартия все больше и больше изолируется от масс; привезенная из Москвы в Сидней специальным инструктором Коминтерна политика «социал-фашизма», «единого фронта снизу» и пр. обеспечивает дальнейшую и полную изоляцию австралийской компартии.
Оппозиционные товарищи приступают к созданию своей организации. Многие из них находятся уже вне официальной партии, исключенные из нее за оппозицию и критику.
Оппозиционные товарищи послали в Коминтерн свою политическую платформу. Коминтерн ответил — утверждением их исключения из австралийской компартии. Этот акт Коминтерна показал австралийским товарищам, что спорные вопросы лежат не в рамках той или другой национальной компартии, но касаются всей политики Коминтерна. В апреле австралийские оппозиционеры создали временный Секретариат. Сейчас подготовляется объединительная конференция оппозиционных групп.
Почтовый ящик
1. Товарищам, запрашивавшим нас в связи со слухами о возвращении Л. Д. Троцкого в СССР.
Ниже мы печатаем разъяснение, данное Л. Д. Троцким одному из иностранных журналистов (перевод с французского).
«Ваша информация по поводу переговоров о моем возвращении в Москву, есть, как я полагаю, отголосок письма, посланного мною 15 марта в Москву, в Политбюро ВКП. В этом письме я снова повторил то, что я и мои друзья, во главе с Раковским, не один раз заявляли в течении этих годов репрессий против нашей фракции. Мы ведем борьбу против политики сталинской бюрократии, но мы были и остаемся всецело в распоряжении Советской Республики, и мы готовы в ее интересах выполнять любую работу, при условии сохранения за нами права защищать наши взгляды в рамках партийного устава и Советской Конституции. Я считал нужным, еще раз повторить это заявление, как из-за внутренних трудностей СССР (вызванные не методами планового хозяйства вообще, но ложным руководством сталинской бюрократии), так и из-за внешних опасностей: со стороны явно потерявшего голову японского милитаризма и со стороны фашистской Германии. Если враги Советского Союза включают в свои расчеты наши внутренние разногласия, они просчитываются. Таков смысл моего письма и он сохраняет свою силу совершенно независимо от отношения к нему ныне руководящей группы.
Л. Троцкий. 13 мая 1933 г.».
2. Товарищам, запрашивавшим о судьбе Д.Б. Рязанова.
Слухи, прошедшие за границей о смерти Д.Б. Рязанова — ложны. Д.Б. Рязанов по-прежнему находится в ссылке в Саратове и работает в местной библиотеке. Серьезно больна, по нашим сведениям, жена Д.Б. Рязанова, Анна Львовна.
3. Вет. и Кар. Очень беспокоимся отсутствием вестей. Срочно ждем отклика.
4. Получено для русских ссыльных большевиков-ленинцев: от Комитета помощи Соед. Штатов — 340 долл.; от Бартома — 300 фр.; из Люксембурга — 15 фр.
5. Получено «в фонд Бюллетеня» от Э. Б. (в два приема) — 3.350 фр.