Лекция III. Появление Левой оппозиции
Марксизм против сталинизма; русская левая оппозиция; национальная ограниченность американских коммунистов; кампания против троцкизма; Шестой Конгресс; Кэннон и Спектор становятся троцкистами; «суд» и исключение Кэннона, Шахтмана и Эберна; воззвание к партии; печатание «Милитант»; рост фракции.
Прошлая лекция подвела нас к событиям 1927 года в истории Коммунистической партии Соединенных Штатов. Уже четыре года внутри российской Коммунистической партии шла фундаментальная борьба между марксизмом и сталинизмом. Ей суждено было продолжиться и в других секциях Коминтерна, включая нашу, однако мы об этом еще не знали.
Темы, вокруг которых велась великая борьба в российской партии, поначалу были связаны с исключительно сложными российскими проблемами. Многие из них были новыми и незнакомыми для нас, американцев, которые знали очень мало о внутренних проблемах России. Нам было очень трудно понять эти проблемы из-за их глубоко теоретического характера, — в конце концов, мы в это время еще не имели по-настоящему серьезного теоретического образования — и трудность еще более усиливалась от того, что мы не получали полной информации. К нам не поступали документы Левой оппозиции из России. Их доводы скрывались от нас. Нам не говорили правду. Наоборот, нас систематически кормили искаженными, подправленными и односторонними материалами.
Я даю это разъяснения для пользы тех, кто склонен спрашивать:
«Почему вы не подняли знамя троцкизма с самого начала? Если все это теперь так ясно любому, кто всерьез изучает наше движение, то почему же вы не смогли понять это уже в первые дни?»
Объяснение, которое я привел, никогда не смогут понять те люди, которые рассматривают эти великие споры отдельно, в отрыве от механизма партийной жизни. Тот, на ком не лежит ответственность, кто является лишь исследователем, комментатором или отстраненным наблюдателем, может не связывать себя какими-либо предосторожностями или ограничениями. Если у него есть какие-то сомнения и неуверенность, он чувствует себя вправе совершенно свободно их выражать. Иное дело партийный революционер. Тот, кто берет на себя ответственность позвать рабочих в партию на основе программы, которой они посветят свое время, свою энергию, свою силу и даже свои жизни, — тот должен отличаться очень серьезным отношением к партии. Он не может с чистой совестью призвать к отмене одной программы, пока он не разработает другую. Разочарования и сомнения — это еще не программа. Вы не можете организовать людей на подобной основе. Одно из самых сильных обвинений, которое Троцкий предъявил Шахтману в самом начале нашей дискуссии по русскому вопросу в 1939 г., заключалось в том, что Шахтман, который начал испытывать сомнения в правильности нашей старой программы, не имея никакого ясного представления о новой, прошелся по партийным рядам с безответственным изложением своих сомнений. Партия не сможет сохранить спокойствие, сказал Троцкий. Вы не можете составить программу из сомнений. Ни один серьезный и ответственный революционер не должен вызывать волнение в партии только потому, что он разочаровался в том или в этом. Он должен подождать до тех пор, пока не будет готов конкретно предложить другую программу или же другую партию.
Таким было мое отношение к Коммунистической партии в те ранние годы. Со своей стороны, я испытывал огромное разочарование. Борьба в Российской партии никогда не вызывала у меня энтузиазм. Я не мог ее понять. По мере того, как борьба становилась более интенсивной и усиливались преследования российской Левой оппозиции, представленной такими великими лидерами революции, как Троцкий, Зиновьев, Радек и Раковский, — в моем сознании накапливались сомнения и разочарования. Все это мешало моему положению и положению нашей фракции в ходе бесконечных внутренних конфликтов в Коммунистической партии. Мы все еще пытались решать проблемы лишь американского масштаба — распространенная ошибка. Я думаю, что один из самых важных уроков, который дал нам Четвертый Интернационал, состоит в том, что в современную эпоху невозможно построить революционную политическую партию на основе одной лишь страны. Начинать надо с международной программы, а затем уже на этой базе строить национальные секции международного движения.
В этом, если отвлечься, и заключалось одно из основных разногласий между троцкистами и брандлерианцами [последователями Брандлера, одно время, примерно до середины 20-х гг., бывшего одним из руководителей Компартии Германии — ред.], людьми из Лондонского Бюро, Пивером (Pivert) и другими, которые выдвигали идею, что нельзя говорить о новом интернационале, пока не будут предварительно созданы сильные национальные партии. По их мнению, только после создания внушительных массовых партий в различных странах их можно будет объединить в международную организацию на федеративной основе. Троцкий действовал прямо противоположным образом. Когда он в 1929 г. был выслан из России и получил свободу деятельности в своей международной работе, он поставил на обсуждение идею о том, что начинать надо с международной программы. Надо объединять людей (пусть даже в каждой отдельной стране их окажется совсем немного) на основе международной программы; и постепенно следует строить национальные секции. История уже вынесла свой вердикт в этом споре. Все те партии, которые начали с национальных структур и отодвинули в сторону вопрос о международной организации, потерпели крушение. Национальные партии не могут иметь прочной основы, потому что в нашу интернациональную эпоху уже нет больше места для узконациональных программ. И только Четвертый Интернационал, начинавший в каждой стране с международной программы, смог выжить.
Мы в своей молодой Коммунистической партии не понимали этот принцип. Мы были поглощены местной борьбой в Америке. Мы ждали от Коммунистического Интернационала, что он окажет нам помощь в наших местных проблемах. Мы не хотели утруждать себя проблемами других секций или Коминтерна в целом. Именно эта фатальная ошибка, эта узконациональная ограниченность мышления, и привела нас в темную аллею фракционной борьбы.
Положение для всех нас становилось весьма критическим. Ни одна фракция не хотела расколоть партию или уйти из нее. Все они были преданы, фанатично преданы Коминтерну и даже мысли не имели о разрыве с ним. Но обескураживающая внутренняя ситуация становилась все хуже и уже выглядела безнадежной. Становилось очевидным, что мы должны или найти способ объединения фракций, или позволить одной из них стать преобладающей. Те, которые были самыми умными, или, скорее, самыми хитрыми, и те, которые имели в Москве самые лучшие источники информации, стали понимать, что для получения благосклонности Коминтерна и, следовательно, для привлечения его очень весомого авторитета на сторону своей фракции, надо энергично и агрессивно бороться против троцкизма. Москва предписывала всем партиям в мире вести борьбу против «троцкизма». Вслед за исключением Троцкого и Зиновьева осенью 1927 г. появились требования ко всем партиям немедленно определить позицию, дополненные московскими угрозами репрессий против любого отдельного человека или любой группы, которая не сможет занять «верную» позицию — то есть позицию в поддержку исключения. Начались «просветительские» кампании. Лавстоновцы были в авангарде борьбы против троцкизма. Поэтому они получили поддержку Коминтерна и пользовались ею на всем протяжении данного периода. Они были организаторами «просветительских» кампаний. Во всей партии проводились собрания членов, собрания отделений, собрания секций, на которые направлялись представители Центрального комитета, призванные разъяснять членам партии необходимость исключения организатора Красной Армии и Председателя Коминтерна.
Фостеровцы, которые были не такими оперативными и хитрыми, как лавстоуновцы, но имели практически все те же представления, последовали их примеру. Они буквально устроили с лавстоуновцами гонку, чтобы показать, в ком больше антитроцкизма. Они состязались в произнесении речей по данному предмету.
Оглядываясь назад, надо отметить одно интересное обстоятельство, которое, пожалуй, предвещало последующий ход событий, — то, что я никогда не участвовал ни в одной из этих компаний. Я, надо с сожалением признать, голосовал за стандартные резолюции, но я никогда не произнес ни одной речи и не написал ни одной статьи против троцкизма. И не потому, что я был троцкистом. Я не хотел выходить из строя, в котором шагало большинство Российской партии и Коминтерна. Я отказывался участвовать в этих компаниях лишь от того, что я не разбирался в сути проблем. Одним из основных гонителей Троцкого был ближайший сподвижник Лавстона Бертрам Д. Вольф (Wolfe). По малейшему поводу он был готов произнести речь часа на два, разъясняя ошибки троцкистов в аграрном вопросе в России. Я не мог делать это, поскольку не разбирался в данной проблеме. Он тоже не разбирался, но для него это не было особой преградой. Настоящая цель, которую лавстоуновцы и фостеровцы преследовали, произнося эти речи и устраивая эти кампании, заключалась в том, чтобы снискать расположение московских сил.
Возможно, кто-то спросит: «А почему вы не выступали с речами в поддержку Троцкого?» Я не мог делать это из-за того, что не понимал его программу. Мое сознание тогда было наполнено сомнениями и разочарованиями. Конечно, тот, кто не несет ответственности перед партией, кто является лишь комментатором или наблюдателем, может просто заявить о своих сомнениях и успокоиться на том. Но в серьезной политической партии так поступать нельзя. Если вы не знаете, что надо сказать, тогда лучше не говорить ничего. Тогда лучше всего сохранять молчание.
Центральный комитет Коммунистической партии (США) провел в феврале пленум, знаменитый февральский пленум 1928 г., состоявшийся всего через несколько месяцев после исключения Троцкого, Зиновьева и других лидеров российской оппозиции.
Уже велась большая кампания по мобилизации всех партий в мире на поддержку сталинской бюрократии. На этом пленуме мы боролись и спорили по всем разделявшим партийные фракции вопросам: об оценке политической ситуации, о профсоюзах, об организационных проблемах — вокруг всех этих вопросов мы вели ожесточенную борьбу. Все это вызывало у нас настоящий интерес. Потом мы перешли к последнему пункту в повестке дня — к русскому вопросу. Бертрам Д.Вольф, как докладчик от лавстоуновского большинства, «разъяснил» все в своей очень длинной, на пару часов, речи. Затем по этому вопросу была открыта дискуссия. Один за другим слово брали ораторы, сплошь из фракций Лавстона и Фостера, выражая согласие с докладом и добавляя небольшие штрихи, чтобы показать, как хорошо они понимают необходимость исключения и поддерживают его.
Я же не выступал. Естественно, что из-за моего молчания другие члены фракции Кэннона посчитали для себя невозможным выступать. Им не нравилась такая ситуация и они организовали что-то вроде кампании давления. Помню по сей день, как я сидел в конце зала, раздраженный, огорченный и растерянный, понимая, что во всем этом деле кроется какой-то обман, но не зная, в чем именно. Билл Данн (Dunne), «паршивая овца» семейства Даннов, который был в то время членом Политического комитета и моим ближайшим соратником, подошел ко мне с двумя другими людьми.
«Джим, вы должны выступить по этому вопросу. Это русский вопрос. Они разорвут нашу фракцию, если вы не скажете что-нибудь по поводу этого доклада. Встаньте и скажите несколько слов ради протокола».
Я отказался сделать это. Они настаивали, но я был непреклонным. «Я не собираюсь этого делать. Я не собираюсь выступать по этому вопросу». И это не было «мудрой политикой» с моей стороны, хотя в ретроспективе это может выглядеть именно так. Это ни в коей мере не было предвидением будущего. Это было просто ощущение, устойчивое личное чувство, возникавшее у меня в связи с данным вопросом. Мы не имели никакой достоверной информации. Мы действительно не знали, в чем заключается правда. К этому времени — к 1927 г. — дискуссии внутри Российской партии стали распространяться и на международные вопросы — вопросы о китайской революции и об Англо-российском комитете. Теперь почти каждый член нашей партии может рассказать вам, в чем заключались проблемы китайской революции, потому что с той поры были опубликованы обширные материалы. На уроках китайской революции мы учили наших молодых товарищей. Но в 1927 г. провинциальные американцы ничего об этом не знали. Китай был слишком далеко. Мы никогда не видели какие-либо тезисы русской оппозиции. Мы недостаточно хорошо понимали колониальный вопрос. Мы не понимали глубокие теоретические проблемы, связанные с китайскими делами, и не понимали последующие дискуссии, потому и не могли с чистой совестью определить позицию. И англо-российский вопрос казался мне не намного более ясным. Это был вопрос великой борьбы между русской оппозицией и сталинистами вокруг образования англо-российского комитета, комитета русских и английских профсоюзных деятелей, который должен был заменить самостоятельную работу коммунистов в Англии. Эта политика душила независимую деятельность Коммунистической партии Англии в самый критический момент всеобщей забастовки 1926 г., происходившей в той стране. Весной того же года мне совершенно случайно встретился один из документов русской оппозиции, относившийся к этому спору, и он оказал на меня глубокое влияние. Я почувствовал, что по крайней мере в этом вопросе об Англо-русском комитете оппозиция придерживается правильной линии.
Во всяком случае, я убедился в том, что они не были контрреволюционерами, как их пытались изобразить.
В 1928 г., после февральского пленума, я совершил одну из моих более-менее регулярных поездок по стране. У меня было правило совершать хотя бы одну поездку по всей стране от океана до океана раз в год, или в два года, чтобы уловить дыхание настоящей Америки, почувствовать, что в Америке происходит. Оглядываясь на прошлое, мы можем увидеть связь между многими ошибками и нереалистическими идеями, между многими примерами ограниченного мышления некоторых партийных лидеров в Нью-Йорке и тем фактом, что они прожили всю свою жизнь на острове Манхэттен и не имели подлинного чувства этой огромной, разнообразной страны. Я совершил мое турне 1928 года под эгидой «Международной Защиты Труда» (International Labor Defense) и находился в нем четыре месяца. Я хотел окунуться в массовое движение и вырваться из удушливой атмосферы вечных фракционных конфликтов. Я хотел найти возможность обдумать некоторые моменты в связи с русским вопросом, который беспокоил меня сильнее, чем что-либо еще. Винсент Данн не раз напоминал мне, что на обратном пути с тихоокеанского побережья, когда я остановился в Миннеаполисе, он и товарищ Скоглунд (Skoglund) среди прочего спросили меня, что я думаю об исключении Троцкого и Зиновьева, я им ответил: «Кто я такой, чтобы осуждать лидеров русской революции?» — показав тем самым, что мне не очень нравится исключение Троцкого и Зиновьева. Они вспомнили об этом через несколько месяцев, когда началась открытая борьба.
В конце весны и начале лета 1928 г. в Москве был созван Шестой Всемирный Конгресс Коминтерна. Мы отправились в Москву, как это обычно бывало в подобных случаях, большой делегацией, представляющей все фракции; отправляясь туда, надо с сожалением сказать, мы были озабочены не проблемами международного движения, в решении которых мы, как представители одной из секций, могли бы помочь; нет, все мы в большей или меньшей степени думали прежде всего о наших мелких конфликтах в Американской партии; отправляясь на Шестой Конгресс, мы думали о том, как это может помочь в наших местных интересах. К сожалению, такой подход был практически у всех. Уезжая на Конгресс, я и не надеялся получить достоверные разъяснения по русскому вопросу и спорам с оппозицией. К этому времени оппозиция, как выяснилось, была уже полностью разгромлена. Ее лидеры были изгнаны. Троцкий находился в ссылке в Алма-Ате. По всему миру из партий были изгнаны их вероятные сторонники. Казалось, что нет никаких перспектив в плане возвращения к этому вопросу. Но он тем не менее продолжал волновать меня. И он волновал меня настолько, что я не мог достаточно успешно отстаивать в Москве дело нашей фракции.
Естественно, наша фракционная борьба продолжалась и там. Мы сразу же развели нашу делегацию по отдельным группам и стали смотреть, что бы можно было сделать для причинения вреда друг другу, выдвигая взаимные обвинения и бесконечно споря по нашим вопросам в тамошних комиссиях. В этом деле я был довольно пассивным участником. Примерно в это же время началось распределение по комиссиям. То есть ведущие руководители каждой делегации назначались в различные комиссии Конгресса, кто в профсоюзную, кто в политическую, кто в комиссию по организационным вопросам. Кроме этого была также и комиссия по разработке программы. Шестой Конгресс впервые попытался принять программу, окончательно оформленную программу Коминтерна. Коминтерн был образован в 1919 г., но и через девять лет, к 1928-му, он не имел оформленной программы. Это не означает, что в предшествующие годы к вопросам программы не было особого внимания и интереса. Это показывает лишь то, как серьезно крупнейшие марксисты подходили к вопросу о программе и как тщательно они ее разрабатывали. В 1919 г. они начали с нескольких основополагающих резолюций. Они принимали новые резолюции в 1920, 1921, 1922 гг. На Четвертом Конгрессе они начали дискуссию о программе. Пятый Конгресс этим вопросом не занимался. С таким положением дел мы подошли в 1928 г. к Шестому Конгрессу, на котором имели перед собой проект программы, отмеченный авторством Бухарина и Сталина.
Я был включен в состав комиссии по программе, отчасти потому, что лидеры других фракций программой интересовались не очень сильно.
«Оставьте это Бухарину. Мы не хотим этим заниматься. Мы хотим войти в политическую комиссию, которая должна принять решение по нашей фракционной борьбе; или в профсоюзную комиссию; или в любую другую, занимающуюся практическими делами комиссию, которой предстоит что-нибудь решить по небольшим профсоюзным вопросам, которые нас так беспокоят».
Таким было общее настроение в американской делегации. Меня затолкнули в комиссию по программе в порядке высокой чести, не наполненной реальным содержанием. И говоря по правде, я и сам не очень интересовался этими делами.
Но это оказалось огромной ошибкой — включение меня в комиссию по программе. Сталину это стоило не одного приступа головной боли, не говоря уже о Фостере, Лавстоне и других. Так получилось из-за того, что Троцкий, сосланный в Алма-Ату, исключенный из Российской партии и Коммунистического Интернационала, направил обращение к Конгрессу. Троцкий, как вы можете видеть, не сдался и не ушел прочь от партии. Он вновь заявил о себе уже после исключения, при первой же возможности обратившись к Шестому Конгрессу Коминтерна не просто с документом, отстаивавшем его дело, но и с глубокой теоретической разработкой в форме критики того проекта программы, который был предложен Бухариным и Сталиным. Документ Троцкого был озаглавлен «Проект программы Коммунистического Интернационала. Критика основ». Благодаря какому-то недосмотру московского аппарата, который, как считалось, отличался бюрократической непроницаемостью, этот документ Троцкого попал в бюро переводов Коминтерна. Он попал в механизм, где было не меньше дюжины переводчиков и стенографисток, которые не имели других занятий. Они взяли документ Троцкого, перевели его и раздали главам делегаций и членам комиссии по программе. И вот, подумать только, он оказался у меня в руках, да еще в переводе на английский! Морис Спектор (Spector), делегат от Канадской партии, находившийся примерно в том же состоянии ума, что и я, тоже был в комиссии по программе и получил свой экземпляр. Мы отправили ко всем чертям собрания групп и сессии Конгресса, когда прочитали и изучили этот документ. Теперь и я, и он знали, что надо делать. Наши сомнения рассеялись. Было ясно, как Божий день, что марксистская истина находится на стороне Троцкого. И тогда мы — Спектор и я — дали обещание, что, вернувшись домой, начнем борьбу под знаменем троцкизма.
Мы не начали эту борьбу на Конгрессе в Москве, хотя уже там определились в своих убеждениях. С того самого дня, когда довелось прочитать документ, я считал себя, без каких-либо дальнейших колебаний и сомнений, последователем Троцкого. Из-за того, что мы не развернули борьбу прямо в Москве, некоторые блюстители чистой линии, находящиеся в стороне, могут снова спросить: «Почему вы не взяли слово на Шестом Конгрессе и не выступили в поддержку Троцкого?» Ответ такой: это не могло бы наилучшим образом служить нашим политическим целям. А это именно то, что следует делать в политике — служить определенным целям. Коминтерн был уже основательно пропитан сталинизмом. Конгресс был послушным. Полное раскрытие нашей позиции на Конгрессе вполне могло бы привести к непредвиденному задержанию в Москве, пока мы не оказались бы разгромлены и изолированы у себя дома. Лавстон, когда пришло его время, впоследствии попался в эту московскую ловушку. Мой долг, моя политическая задача, как я ее понимал, заключалась в том, чтобы создать в своей собственной партии базу для поддержки российской оппозиции. Для того, чтобы это сделать, мне прежде всего надо было добраться домой. Потому я и вел себя тихо на этом просталинском Конгрессе. При общении в кругу друзей откровенность — это добродетель; при общении с беспринципными врагами она становится признаком глупца.
Тогда мы были не слишком осторожны в выражении наших чувств. Меня в особенности все больше и больше считали «подражателем» троцкизма. Гитлоу в своей патетической и написанной за него кем-то другим книге раскаяния сообщает, что ГПУ следило за моей деятельностью в Москве и докладывало в Коминтерн, что «Кэннон в своих разговорах с русскими раскрыл себя, как имеющий сильные троцкистские наклонности». Они меня подозревали, но не решались действовать против меня слишком бесцеремонно. Они полагали, что меня, быть может, еще удастся исправить, и это было бы намного лучше, чем устраивать открытый скандал. Они имели все основания думать, что я устрою им настоящий скандал, если дело дойдет до открытой борьбы.
Итак, мы в конце концов вернулись домой — кажется, в сентябре — не решив ничего, что касалось фракционной борьбы внутри Американской партии. Лавстоновцы отвоевали в Москве пространство в несколько дюймов, но в то же время Сталин включил в резолюцию несколько положений, которые позднее стали основой уже для изгнания самих лавстоуновцев. Я тайно вывез домой из России критику, написанную Троцким на проект программы. Мы вернулись домой и я сразу же решительно взялся за задачу формирования фракции в поддержку Троцкого.
Вы можете подумать, что это было просто. Но вот как обстояли дела. Каждая партия Коммунистического Интернационала, а затем и Шестой Конгресс осудили Троцкого как контрреволюционера. Ни один член нашей партии не был известен как открытый сторонник троцкизма. Вся партия построилась в полки против него. К этому времени партия уже не была одной из тех демократических организаций, в которых можно поднимать вопросы и надеяться на честное обсуждение. Выступить в защиту Троцкого и российской оппозиции означало бы навлечь на себя обвинения в контрреволюционном предательстве и быть затем исключенным без каких-либо обсуждений. При таких обстоятельствах задача заключалась в том, чтобы формировать новую фракцию в тайне, пока не случится неизбежный взрыв, с несомненной перспективой того, что фракция, сколь велика или мала она бы ни оказалась, будет изгнана и ей предстоит вести борьбу со сталинистами и со всем миром ради создания нового движения.
С самого начала у меня не было ни малейших сомнений насчет масштабов этой задачи. Если бы мы позволили себе тешиться какими-либо иллюзиями, то последующее разочарование от результатов могло бы нас просто сломать. Я начал осторожно искать людей и вести с ними конспиративные беседы. Первым моим убежденным сторонником стала Роза Карснер (Karsner). С того времени и по сей день она не знала никаких колебаний. Шахтман и Эберн (Abern), работавшие со мной в «Международной Защите Труда», были членами Национального комитета, не входя, однако, в Политический комитет, присоединились ко мне в этой великой и новой попытке. Вместе с нами было еще несколько других людей. У нас получалось совсем неплохо, удавалось понемногу продвигаться то здесь, то там, постоянно соблюдая осторожность. Вокруг ходили слухи о том, что Кэннон — троцкист, но я никогда не заявлял об этом так открыто; а что делать со слухами, никто не знал. Более того, во внутрипартийной ситуации была тогда одна маленькая сложность, которая тоже работала в нашу пользу. Наша партия, как я уже отмечал, была расколота на три фракции, но фракция Фостера и фракция Кэннона действовали тогда в одном блоке и имели общие структуры. В результате фостеровцы оказались между двух огней. Если они не будут выявлять скрытый троцкизм и энергично бороться против него, тогда они потеряют симпатию и поддержку со стороны Сталина. Но с другой стороны, если они поведут себя жестко по отношению к нам и лишатся нашей поддержки, тогда они уже не смогут надеяться на завоевание большинства во время предстоящего съезда. Они пребывали в нерешительности, а мы безжалостно использовали их противоречивое положение.
Наша задача была трудной. У нас имелся лишь один экземпляр документа Троцкого, и мы не имели никакой возможности снять с него копии; у нас не было стенографистки; у нас не было машинистки; у нас не было мимеографического аппарата; у нас совсем не было денег. Единственный способ, которым мы могли действовать, заключался в том, чтобы позвать тщательно отобранных людей, вызвать у них интерес, а затем уговорить их пойти домой и прочитать там документ. Это был длительный и трудоемкий процесс. Мы сплотили небольшое число людей, а они помогали нам распространять благие вести в более широких кругах.
В конечном итоге мы были примерно через месяц разоблачены в результате маленькой неосторожности одного из наших товарищей, и нам раньше времени пришлось открыто столкнуться с этой проблемой в общих фостеровско-кэнноновских структурах. Фостеровцы придали этому вопросу форму расследования. Они слышали о том-то и о том-то, и они хотели объяснений. Было ясно, что они очень сильно обеспокоены и все еще пребывают в нерешительности. Мы пошли в контратаку. Я сказал:
«Я считаю оскорблением, когда кто-то устраивает мне перекрестный допрос. На протяжении вот уже десяти лет моя позиция в партии остается совершенно ясной, и меня возмущают чьи бы то ни было расспросы об этом».
Так мы блефовали с ними еще одну неделю, и за эту неделю мы смогли привлечь еще немного сторонников в разных местах. Потом они созвали новое собрание нашей группы, чтобы опять рассмотреть этот вопрос. К этому времени из Москвы вернулся Хатевей (Hathaway). Он побывал в так называемой Ленинской школе в Москве; в действительности же это была школа сталинизма. Он был полностью отшлифован в этой сталинской школе и гораздо лучше, чем местные подмастерья, знал, как надо действовать против «троцкизма». Он сказал, что в плане этой борьбы надо поставить формулировку: «группа осуждает троцкизм за его контрреволюционный характер», — и посмотреть, кто и как к этому отнесется. Мы возразили против этого со следующим обоснованием (оно было лицемерно формалистским, но тактически необходимым, когда имеешь дело с выпускником сталинской школы с его полицейским мышлением): мы заявили, что вопрос о «троцкизме» был решен уже давно и что нет абсолютно никакого смысла поднимать эту проблему снова. Мы сказали, что отказываемся направлять деятельность партии на подобные пустяки.
Мы спорили четыре или пять часов, и они все еще не знали, что с нами делать. Они столкнулись с дилеммой: если они запятнают себя «троцкизмом», то утратят симпатии Москвы; если же, с другой стороны, они порвут с нами, тогда их дело окажется безнадежным в том, что касается завоевания большинства. Они очень сильно хотели получить большинство и лелеяли надежду — о, как же они надеялись! — что эти самоуверенные ребята вроде Кэннона в конце концов одумаются и не станут начинать бесполезную борьбу в поддержку Троцкого хотя бы в этот последний момент. Не заявляя об этом прямо, мы дали им кое-какое основание считать, что так оно и может произойти. Решение вновь было отложено.
На этом мы выиграли еще пару недель. Наконец фостеровцы между собой решили, что вопрос становится слишком горячим. До них доходило все больше и больше слухов о том, что Кэннон, Шахтман и Эберн обращают членов партии в троцкизм. Фостеровцы до смерти боялись, что лавстоуновцы смогут об этом узнать и обвинят их в сообщничестве. В панике они выгнали нас из наших совместных структур и предъявили нам обвинения по линии Политического комитета. Нам устроили разбирательство на совместном заседании ПК и Центральной Контрольной Комиссии. Мы сообщали об этом процессе в первых выпусках «Милитант» (Militant). Этот суд, естественно, попирал всякие принципы справедливости, но мы использовали его в полной мере, чтобы многое сказать и устроить перекрестный допрос фостеровским свидетелям. Это стало возможным не потому, что существовала внутрипартийная демократия. Мы получили наши «права» благодаря тому, что лавстоуновцы, составлявшие в Политическом комитете большинство, очень хотели найти с фостеровцами компромисс. С этой целью они и предоставили нам небольшую отсрочку, а мы в полной мере использовали ее. Разбирательство тянулось день за днем — к участию в нем приглашались все новые и новые партийные лидеры и функционеры — пока, наконец, не собралась аудитория примерно в сотню человек. До этого момента мы ничего не предпринимали. Мы ограничивались перекрестным допросом их свидетелей, попытками подмочить репутацию или же поискать компромисс с фостеровцами, и всякими тому подобными вещами. Наконец, когда все это нам надоело, и когда в партии стал распространяться доклад о происходящих событиях, тогда мы решили нанести удар. Я зачитал для притихшей и несколько напуганной аудитории из партийных функционеров заявление, в котором мы провозглашали 100-процентную поддержку Троцкого и российской оппозиции по всем принципиальным вопросам и объявляли о нашей решимости вести борьбу в этом направлении до конца. Мы были исключены на совместном заседании Центральной Контрольной комиссии и Политического комитета.
Уже на следующий день, отпечатав на мимеографе текст этого заявления, мы начали распространять его во всей партии. Мы предвидели наше исключение. Мы были готовы к нему и нанесли ответный удар. Примерно через неделю, к их великому ужасу, мы ответили первым выпуском «Милитант». Мы подготовили его и решили все издевательские вопросы еще во время «судебного» процесса. Нас исключили из партии 27 октября 1928 г. А уже на следующей неделе вышел ноябрьский номер «Милитант», посвященный годовщине русской революции, излагавший нашу программу и так далее. Таким образом начиналась открытая борьба за американский троцкизм.
Конечно, начиная этот путь, мы не имели особенно ясных перспектив. Но уже в первые недели мы с самого начала упрочили и усилили свои позиции, потому что это начало было верным. Мы взорвали возникший в партии затор беспринципной фракционности зарядом динамита. Благодаря одному этому взрыву мы избавились от всех старых фракционных ошибок и просчетов Американской партии, поставив себя на почву принципиальной программы интернационализма. Мы были уверены в том, за что вели борьбу. Все мелкие организационные махинации, которые в ходе прежних перебранок вырастали до огромных величин, теперь были просто выброшены, как старое пальто. Мы основали в этой стране настоящее движение, возрождая американский коммунизм.
По количественным показателям эта борьба не выглядела многообещающей. Нас было трое, подписавших декларацию — Эберн, Шахтман и я, — и мы чувствовали себя весьма одинокими, когда шли ко мне домой обсуждать планы строительства новой партии, которой предстояло бы взять власть в Соединенных Штатах. Все мы втроем работали в системе «Международной Защиты Труда». Оттуда нас немедленно прогнали, даже не заплатив за уже проделанную работу. У нас совсем не было денег, и мы не знали, где можем их получить. Мы планировали издание первого номера «Милитант», еще не зная, как будем его оплачивать. Но мы договорились с издателем о предоставлении нам кредита на один номер. Мы написали некоторым друзьям в Чикаго, которые прислали немного денег, и мы смогли приобрести бумагу. Мы с гордостью объявили, что издание будет выходить два раза в месяц. Так и вышло.
Вскоре после нашего изгнания из партии мы узнали о группе венгерских товарищей, которых по различным причинам в ходе фракционной борьбы исключили из партии за год или два до этого. Независимо от нас и при нашем полном неведении они установили контакт с некоторыми российскими оппозиционерами, работавшими в Амторге — советском торговом агентстве в Нью-Йорке — и стали убежденными троцкистами. Понятно, что нам они казались миллионной армией. В Нью-Йорке мы нашли маленькую группу итальянских оппозиционеров, последователей Бордиги; они были не совсем троцкистами, но все же работали вместе с нами некоторое время. Мы вели весьма энергичную борьбу. Мы отвечали на обвинения в воинственном тоне. Мы начали распространять новые материалы российской оппозиции через выпуски «Милитант» — критику Троцкого на проект программы и так далее. Вскоре можно было наблюдать начало кристаллизации такой структуры, которая имела будущее, потому что у нее была ясная и принципиальная программа.
Хотя эта структура долгое время оставалась малочисленной, она была убежденной, фанатичной и решительной структурой. Мы начали вербовать сторонников по всей стране. Наиболее крупные и важные приобретения были у нас в Миннеаполисе. Миннеаполис сыграл определенную роль не только в ходе забастовки водителей грузовиков, но и в строительстве американского троцкизма. Мы приобрели сторонников также и в Чикаго.
На многих направлениях нам создавали большие препятствия. До нашего исключения мы имели не очень много времени для того, чтобы общаться с членами нашей партии за пределами Нью-Йорка. Первым, что узнало большинство товарищей в Коммунистической партии про нашу позицию, была новость о том, что мы исключены. Жесткая тактика партийного руководства очень сильно помогла нам. Их метод заключался в том, чтобы ездить из конца в конец страны и в каждом комитете или отделении ставить на голосование вопрос о поддержке исключения Кэннона, Шахтмана и Эберна. И каждого, кто хотел задать вопрос или получить больше информации, обвиняли в троцкизме и тотчас исключали. Это нам очень помогло; они создавали для этих товарищей такое положение, при котором мы по крайней мере могли уже с ними разговаривать. В Миннесоте, где у нас были добрые и старые друзья, посланец от лавстоуновской компании созвал их на собрание и потребовал от них немедленно проголосовать в поддержку нашего изгнания. Они отказались.
«Мы хотим узнать, в чем здесь дело; мы хотим услышать, что эти товарищи собрались сказать».
Их немедленно исключили. Они связались с нами. Мы передали им документальные материалы, выпуски «Милитант» и т.д. В конце концов практически все, кто был исключен за то, что колебался при голосовании в поддержку нашего исключения, стали склоняться на нашу сторону, а большинство к нам присоединилось.
Мы подчеркивали с самого начала, что это не просто вопрос демократии. Это вопрос марксистской программы. Если бы мы довольствовались объединением людей на базе недовольства бюрократией, мы могли бы привлечь больше сторонников. Такая основа является недостаточной. Но мы использовали вопрос о демократии, чтобы нас начали с симпатией слушать, а после этого сразу же начинали говорить о правильности троцкизма во всех политических вопросах.
Вы легко можете представить, каким ужасным ударом оказалась наша позиция и наше исключение для всех членов партии. Годами в них вбивали то, что Троцкий является меньшевиком. Он был исключен как «контрреволюционер». Все было вывернуто на изнанку. Умы беспомощных партийцев были наполнены предрассудками насчет Троцкого и российской оппозиции. И вдруг, как гром среди ясного неба, три партийных руководителя объявляют себя троцкистами. Их исключают, а они сразу же отправляются ко всем членам партии, где только могут их найти, и говорят: «Троцкий прав во всех принципиальных вопросах, мы можем это вам доказать».
Такой была ситуация, с которой столкнулись очень многие товарищи. Многие из тех, которые были исключены за то, что колебались при голосовании против нас, не хотели уходить из партии. В то время они ничего не знали о троцкизме, и в той или иной степени были убеждены, что он носит контрреволюционный характер. Но глупость изгнавшей их бюрократии дала нам шанс поговорить и посоветоваться с ними, обеспечить их литературой и т.д. Это создало основу для первых шагов к сплочению нашей организации.
В те дни каждый отдельный человек выглядел невероятно важным.
Если вы начинаете новую организацию с четырех человек, а потом находите пятого — это означает 25-процентный прирост. Согласно легенде, Социалистическая Лейбористская партия (Socialist Labor Party) в очень давние дни выступила однажды с торжествующим заявлением о том, что на выборах в штате Техас число поданных за нее голосов увеличилось вдвое. В действительности это означало, что вместо обычного одного голоса они на этот раз получили два.
Я никогда не забуду тот день, когда к нам пришел первый новобранец из Филадельфии. Вскоре после нашего исключения, когда в партии нам вслед кричали «держи!» и «лови!», вдруг в мою дверь постучали и на пороге появился Моргенштерн (Morgenstern) из Филадельфии, молодой человек, но уже давно известный в качестве «кэннониста» во фракционных столкновениях. Он сказал:
«Мы услышали о вашем исключении за троцкизм, но не поверили этому. В чем дело?»
В те дни ничего не принимали за чистую монету, если не слышали это из собственной фракции. По сей день отлично помню, как я пошел в дальнюю комнату, достал из тайника драгоценный документ Троцкого и протянул его Морги. Он присел на кровать и прочитал всю продолжительную «Критику» — а это целая книга — от начала до конца, ни разу не остановившись, не отводя глаза. Когда он закончил, он уже принял свое решение и мы начали разрабатывать планы создания ядра в Филадельфии.
Подобным же образом мы привлекли к себе других людей. Идеи Троцкого были нашим оружием. Мы публиковали «Критику» из номера в номер в своем «Милитант». Она была у нас только в одном экземпляре, и потребовалось немало времени, прежде чем мы смогли напечатать ее в форме брошюры. Из-за большого объема ее невозможно было копировать на мимеографе. У нас не было ни собственного мимеографа, ни машинистки, ни денег. Деньги вообще были серьезной проблемой. Все мы были лишены наших должностей в партии и не имели каких-либо источников дохода. Мы были слишком заняты своей политической борьбой, чтобы искать еще и другую работу ради существования. И над всем этим возвышалась проблема финансирования создающегося политического движения. Мы не могли себе позволить иметь офис. Только через год мы наконец-то смогли взять в аренду ветхую контору на Третьей Авеню со старым «элевейтором», грохотавшим за окном. А когда нам исполнилось два года, мы приобрели свой первый мимеограф и после этого начали продвигаться вперед.