В провинции.
1. В пути.
Ленин, запломбированный вагон, договоры, захват земли, братание — до оскомины повторяется в коридоре вагона. Вольноопределяющийся болезненного вида, с университетским значком на груди обижается за Милюкова и требует наступления. Рядовой из рабочих, побывавший в ссылке, а затем призванный и уже дважды раненый в боях, настойчиво требует опубликования договоров с союзниками: надо знать, ради чего проливается народная кровь.
В числе слушателей горный инженер с молоточками на околышах. Он долго молчит, сардонически улыбаясь, и разражается наконец, грозной филиппикой по адресу Ленина, «ленинцев» и иных, «выдающих себя за социал-демократов»: «Бог их знает, кто они в действительности». Через каждые два слова он всуе вспоминает «товарища Церетели» и рекомендует упрятать за решетку строптивых сторонников мира и «дезорганизаторов революции».
Рядовой перебивает разошедшегося оратора, работающего на оборону (о значении сакраментальное формулы дальше), и при явном одобрении слушателей-солдат предлагает иное средство организовать и укрепить революцию: организованным путем теперь же конфисковать (захватить) помещичьи земли и закрепить их за народом, чтобы раз навсегда покончить с этими гнёздами реакции и контр-революции. Температура спора все повышается, и его ликвидирует лишь подоспевшая вовремя остановка…
На станциях такая же дороговизна, как и в Питере. Булок и молока нет и в помине — пока мы не проезжаем, наконец, Курск. Здесь картина сильно меняется. Глаз голодного питерца, утомлённый скудостью буфетного ландшафта, поражается изобилием яств, продаваемых бабами. Пироги с грушами и яблоками, капустой и картошкой, настоящие французские булки, баранки, молоко, яйца и все это по ценам почти обычным и в количествах, отнюдь не говорящих о голоде в южной деревне!
В провинции утверждают, что хлеба довольна, но продавать его не хотят. Вот характерный рассказ врача, только что прибывшего с фронта.
Мужичок побогаче, прислуживающий в госпитале на юго-западном фронте, привозит из отпуска подарок госпиталю — мешок муки. «Да ты где взял?» — Спрашивает врач.
«У нас надолго хватит», — усмехается в ответ даритель…
Мне рассказывали о сотнях тысяч пудов хлеба, оставшегося от прошлых урожаев и припрятанного помещиками и деревенскими кулаками. А Россия голодает, хвосты в городах длиннее и длиннее, и все настойчивее говорят о «разгрузке» Петрограда. Зато «священная собственность» неприкосновенна и «правовые начала» торжествуют победу над «анархией»…
«Анархия» и «самоопределение».
Анархия, о которой с особым вкусом говорят Войтинские и Бройдо, любимая тема для обывательских разговоров и в провинции. Сегодня кто-то обшарил наш вагон и вытащил две бутылки вина, назавтра воры проникли дальше в кладовую и утащили сало и колбасу. Обыватель трепещет и заказывает замки и запоры покрепче. Иной вздыхает, пожалуй по «фараону» и ночному сторожу — но сказать все ещё боится и предпочитает делать из своего печального опыта высоко политические выводы и обобщения. К тому же так легче перейти от ночных покраж с отмычкой и «фомкой» к «грабежу среди бела дня», непомерным требованиям и «огромным» заработкам рабочих.
В отдельных местах «непомерные требования» несомненно предъявлялись. Рабочие таких отраслей, в которых для начала самостоятельного производства необходим лишь сравнительно ничтожный капитал — пара тысяч рублей — требовали 35—40 руб. в день в рассчёте в ближайшие же месяцы стать «хозяевами». Но такие случаи оставались единичными. И всякий раз Совет Рабочих Депутатов с успехом пускал в ход свое влияние для борьбы с подобными тенденциями: в его задачи, как и вообще в задачи рабочих организаций, отнюдь не входит превращение пролетария в эксплуататора.
Но обывателя в действительности в ужас приводят не эти редкие случаи. Они лишь дают ему материал для пафоса и «морального оправдания» его контр-революционных настроений. Гораздо страшней для него общий поток рабочего движения, захлестывающий твердыни промышленного капитала и угрожающий смыслу жизни последнего, его обычной и сверхобычной прибыли.
Происходит энергичный процесс самоопределения общественных сил, процесс неприкрытого, оголённого классового сплочения и строительства. «Промежуточная», «внеклассовая», «надклассовая» интеллигенция окончательно и бесповоротно исчезает с лица земли. Бледно розовый налёт народнических идей и вольнолюбивых настроений прежних лет навсегда сходит с её ланит. Всевозможные союзы — «республиканские», «демократические» и иные с лихорадочной быстротой организуют её на служение крупно-капиталистическим интересам. И организуясь, интеллигент-обыватель организует силы контр революции, подчас сам не понимая всего исторического значения своих усилий. «Анархия», непроверенные вздорные слухи, заведомо лживые телеграммы Петроградского Телеграфного Агенства, творящего волю кадетов, «непомерные требования», предстоящее закрытие крупнейших заводов, о котором говорят без стеснения и конфуза — всё это служит одной цели: ускорению организационного процесса, мобилизации возможно более широких интеллигентских, обывательских, мещанских слоев вокруг знамени крупного капитала, мечтающего о «твёрдой власти» и «порядке».
3. Война и мир.
Для этих слоев нет более ненавистного имени чем Ленин. А «Ленинец» в провинции — слово почти что бранное. Но любопытно, что ушаты грязи, которые выливаются на Ленина и его друзей, в равной мере обдают и почти всякого социал-демократа и даже почти всякого рабочего вообще, лишь только речь заходит о забастовках, заработках и рабочем дне. И если иной раз и здесь предпочитают говорить о Ленинцах, то потому лишь, что это придает нападкам более «идейный» и политический характер.
Действительное различение начинается дальше, на вопросах о захвате земли, о Временном Правительстве и анархии и прежде всего — о войне и мире. Тут Церетели становится «товарищем», Керенскому поются дифирамбы, Чернов и Пешехонов возносятся до небес.
Иные мириться без проливов не хотят ни за что: как же в самом деле России без Константинополя? — задают они недоумённый вопрос. Другие готовы обойтись даже без Галиции, но боятся Японии — а вдруг наш верный союзник возьмёт пол-Сибири? Третьи рассказывают об отъезде английского посла и об угрозе Англии обнажить оружие против нас, — но так или иначе, все они не хотят скорого конца войны, предпочитая надеяться на успех русского оружия и речей Керенского. Не очень пугает их и =налог крови», ибо так много учреждений, работающих на оборону, и так много сынков буржуазных семей нашли себе там приют.
Где Х? Где У? Спрашивал я о товарищах по школьной скамье. И Х. и У. усиленно обороняются во всяких земских, городских и иных организациях «самообороны», и коллеги Керенского по адвокатуре с воодушевлением внимают его пламенным призывам, тщательно окопавшись на своих «позициях».
От Керенского «общество» ждёт победы, от него же и его друзей — социалистических министров оно надеется получить хоть некоторое «успокоение» и «порядок». А Ленин портит всю игру, уверяет обыватель. Это он повинен в омрачении праздника, омрачении светлого настроения первых дней революции. Ленин и ленинцы стали для буржуазной провинции символом непримиримой классовой борьбы пролетариата и революционной борьбы за мир. Поэтому там зовут ленинцем и Троцкого и всякого другого, кто осмеливается выступать с непримиримыми революционными лозунгами.
И предсказания революции на Западе, в первую голову в Германии, отнюдь не успокаивает встревоженного обывателя. За наступлением мира его взор уже ловит признаки длительного периода беспорядка, общей неустойчивости и рабочих восстаний. И он снова и снова мечтает о твердой власти, которая кончит войну не путём революции, а путём победы, и надолго восстановит нарушенное равновесие…
Г. Чудновский.
«Вперед» № 1, 15 (2) июня 1917 г.