От Генуи до Гааги.

Этот сборник статей был издан ГИЗом в виде небольшой книжки в начале 1923 года. — /И-R/

Доклад Всероссийскому Центральному Исполнительному Комитету Советов Рабочих, Крестьянских и Красноармейских депутатов о Генуэзской конференции 17 мая 1922 года.

Товарищи, так как вам, вероятно, всем достаточно известна история и ход генуэзских переговоров, то я в своем докладе постараюсь уделить больше внимания анализу и оценке отдельных этапов развития этих переговоров. А таких этапов можно отметить несколько. Начать с того, что тот меморандум, который носит название «Меморандум лондонских экспертов» и который играл также большую роль в Генуе, имеет заголовок: «Общеевропейская экономическая конференция, подготовительная комиссия», т.е., таким образом, Генуэзская конференция, собственно говоря, началась в Лондоне и была не общеевропейской, а конференцией экспертов Антанты — группы держав-победительниц. Как вам, вероятно, известно, против этого, в свое время, протестовала, помимо нейтральных государств, даже малая Антанта, которая все время шла на поводу у большой Антанты и является ее детищем, в частности и в особенности, детищем Франции. Тем не менее, протесты не имели последствий, никто кроме этих нескольких великих держав-победительниц в мировой войне в Лондон допущен не был. Мне думается, что этот факт чрезвычайно ярко характеризовал пред-генуэзскую эпоху и наложил свой отпечаток на Геную. То обстоятельство, что 34 европейских государства созываются на общеевропейскую конференцию, но 5 хозяйничающих в Европе держав разрабатывают для них все решения и все резолюции, — этот факт, по-моему, с глубокой яркостью рисует послевоенное положение Европы. Но с другой стороны, в этом же пред-генуэзском периоде обще-европейской конференции с неменьшей яркостью выявился и другой политический фактор, который не менее характерен для данной эпохи: фактор этот — развал, разлад, борьба противоречий внутри указанной командующей группы. В Каннах именно эта группа попыталась прийти к соглашению, но, как вам известно, соглашения не создалось; единственным результатом каннских попыток было падение кабинета Бриана во Франции, а каннские резолюции, каннские решения только еще более обострили конфликт между Францией и Англией.

В сущности говоря, по ходу общеевропейской политики Генуэзская конференция и вообще идея общеевропейской конференции должна была служить целям Англии для изоляции Франции. И если на Генуэзской конференции в первую очередь выдвинулся не вопрос франко-английских противоречий, а так называемый русский вопрос, то это нисколько не опровергает той оценки, которую я пытаюсь здесь дать, но, наоборот, подтверждает ее, ибо давно уже для английских государственных деятелей ясно стало, что изолировать Францию, противодействовать той политике бронированного кулака, носительницей которой является Франция, можно только при соглашении с Россией и Германией. И личная судьба руководящей ныне в Англии политической группы Ллойд-Джорджа, и вся политика этой группы с самого начала и до самого последнего дня конференции стояла, стоит и, вероятно, будет стоять перед необходимостью разрешить вопрос только таким образом, т.-е. либо выпустить из своих рук возможность руководства внешней политикой, либо прийти к соглашению с Россией.

Но так как уже и в этот период внутриполитическое положение той группы, которая возглавляется Ллойд-Джорджем, значительно поколебалось и, быть может, в одинаковой мере зависело от настроения и отношения тех двух миллионов английских безработных, о которых столь часто вспоминал в Генуе Ллойд-Джордж, сколько и от тех нескольких сотен Уркартов, английских капиталистов, имевших когда-то предприятия в России, которых Ллойд-Джордж не вспоминал столь часто, но которые, в отличие от английских безработных, сами присутствовали на Генуэзской конференции, то соглашение с Россией — и без того нелегкое для буржуазного правительства — еще более затруднялось.

Ввиду именно этой необходимости считаться с интересами этой небольшой но чрезвычайно влиятельной в Англии группы капиталистов, столь важное значение приобрел русский вопрос, т.-е. в первую очередь вопрос о русских долгах и в особенности о претензиях бывших иностранцев-собственников в России.

После этого необходимого отступления возвращаюсь к основной своей теме. Я позволю себе еще раз подчеркнуть, что стремление Антанты взять на себя командование в Европе, которое характеризовало и Каннскую конференцию, и Лондонское совещание экспертов, так называемое Булонское свидание, и т.д., это стремление все время проявлялось и на Генуэзской конференции, а так как это стремление к командованию давно уже порождает известное противодействие, то в Генуе пришлось столкнуться с этими двумя борющимися настроениями.

Еще в пред-генуэзский период попытка разрешения всех важнейших вопросов келейным путем, путем обсуждения их внутри только Антанты, вызвала подобные же контр-попытки со стороны нейтральных стран и даже малой Антанты, которые, как вам известно, все устраивали и свои предварительные совещания после того, как их не пустили на совещания великих держав.

Естественно, что то же самое должны были делать и мы. И поэтому мы предложили прибалтийским государствам, с которыми мы более чем с другими связаны как раз по наиболее живому и важному вопросу, по вопросу о долгах бывшего царского правительства, — мы предложили им устроить в Риге предварительное совещание. Как вам известно, Литва отказалась от участия ввиду нежелания совещаться и даже участвовать на совещании совместно с Польшей. Финляндия согласилась участвовать только в целях информации, остальные же участвовали с решающим голосом.

Я не буду излагать вам хода этих переговоров и принятых там решений, вам это известно. Напомню только, что там были приняты два чрезвычайно важных пункта: во-первых, всеми участниками совещания подчеркнута была необходимость признания России де-юре, а во-вторых, всеми участниками признана была необходимость ограничения вооружений в Европе, как в целях установления мира, так и в целях восстановления хозяйства Европы. Если вспомнить, с какой болезненностью Франция всегда относится к вопросу о разоружении Европы, то нужно будет признать серьезное политическое значение за этими решениями, раз Латвия и особенно Польша, которая все время является подголоском Франции, рискнули пойти на такой шаг. Нужно признать этот факт фактом большой важности и началом того высвобождения Малой Европы из под французского влияния, которое с каждым днем все более резко и ярко выявлялось на самой Генуэзской конференции.

Замечу мимоходом, что еще до Генуи мы пытались заключить соглашение также и с Германией. С этой целью задержались в Берлине в продолжение нескольких дней и вели там переговоры. Но, по-видимому, европейское настроение и, так сказать, удельный вес России еще не настолько определились в тот момент, чтобы Германия рискнула на такой важный шаг, и поэтому все наши попытки прийти к соглашению в Берлине были безуспешны. Мы ни к чему не пришли и ни до чего не договорились.

Несмотря на эти предварительные попытки противодействия антантовскому «засилию», в самой Генуе это командование Антанты выявилось с первого же момента и сказалось даже в мелочах, даже в распределении мест в зале заседаний. Был поставлен на переднем месте длинный стол за которым уселись державы-победительницы Антанты, которые теперь ради приличия и с учетом указанного настроения в Европе были переименованы в державы «приглашающие» с оставлением за ними всех самовольно захваченных привилегий. Все остальные делегации были размещены в алфавитном порядке по итальянскому алфавиту, для того, очевидно, чтобы Германия не попала на первое место (по французскому названию она была бы на одном из первых мест), причем шли двумя покоями от этого большого стола, за которым заседали державы приглашающие, как они все время потом назывались во время переговоров. Председателем конференции единогласно, как вам известно, был избран итальянский премьер, вероятно, из любезности в отношении гостеприимной Италии, но во всех комиссиях и подкомиссиях неизменно и совершенно самочинно председательствовали представители делегаций Антанты, держав «приглашающих». С первого же момента, еще даже до того, как начались официальные заседания, т.е. еще до первого пленума конференции, уже выявилась роль Франции как enfant terrible конференции, которого нужно опасаться, чтобы не выкинуто было что-нибудь, что приведет к срыву. Нас, например, частным образом еще до первой нашей декларации усиленно просили (причем разные посредники подчеркивали, что это желание самого Ллойд-Джорджа, благодаря чему сразу создавался своеобразный англо-русский alliance против Франции). Нас просили, во-первых, не очень резко выражаться, ибо слабые нервы Франции не вынесут слишком сильных выражений, и нас просили, во-вторых, отметить, в какой бы то ни было форме, не очень обязывающей даже, что каннские резолюции мы принимаем.

Очень характерно, что как раз эти каннские резолюции, из-за которых слетел Бриан и от которых вовсе не в восторге была Франция, теперь вдруг стали знаменем для Пуанкаре и Барту, и французская делегация еще до начала конференции сообщала прессе, если-де большевики скажут, что они не признают каннских решений, то мы сейчас же уйдем, причем заявлялось это чрезвычайно хитро и осторожно. Когда один из, вероятно, прямолинейных журналистов спросил Барту: значит можно понимать заявление Франции так, что если большевики не признают каннских резолюций, то французская делегация уйдет с конференции, Барту ответил: Нет, этого я не сказал! Я говорил: если они заявят, что они не признают каннских резолюций, тогда мы уйдем, — т.е. нам давали лазейку ничего не заявлять или сделать так, как мы сделали, т.е. заявить, что мы признаем эти резолюции в принципе, оставляя за собой право изменений и поправок.

По существу же, на первом же заседании Генуэзской конференции, думается мне, выявилась уже вся сущность нынешних европейских взаимоотношений. Несмотря на всеобщее ожидание, никаких программных речей не было. Все речи носили исключительно декларативный, торжественный характер. Были трескучие фразы о том, что здесь-де нет победительниц и побежденных и потому победительниц перекрестили, переименовали. Были речи о том, что конференция должна разрешить все затруднения, но не было ни одного конкретного предложения, никакой программы, ни намека на программу, каким образом уничтожить все те затруднения, от которых так страдала и страдает Европа. И поэтому, когда в нашей речи, в нашей декларации были поставлены точки над i и было заявлено, что только серьезное ограничение вооружений в связи с целым рядом радикальнейших экономических мероприятий, которые мы только наметили в первой своей декларации, но относительно которых обещали сделать конкретные предложения в процессе работ конференции, когда было сделано это наше заявление, то несмотря на то, что в приличном буржуазном обществе аплодировать большевикам не полагается, нам все-таки, хотя с большой опаской, зааплодировали со всех сторон, а когда после этого вскочил Барту со своим резким заявлением, что Франция-де «не потерпит», «не допустит», «ни в коем случае», «никогда», «ни под каким условием», чтобы вопрос о разоружении вообще рассматривался, то в этом же приличном буржуазном обществе раздались довольно решительные свистки. Мне думается, что правы были те буржуазные журналисты, которые после этого первого пленума Генуэзской конференции заявляли, что создался единый пацифистский фронт против французской агрессивности, французского милитаризма и империализма. Ллойд-Джордж, обладающий чрезвычайно большой ловкостью в смысле умения создавать настроения (это самая сильная, мне кажется, его сторона), Ллойд-Джордж, выступая якобы против нас, в сущности, выпорол французов. Начал он с того, что внимательно выслушал большевиков и «ничего взрывчатого» в речи Чичерина не нашел. Этой насмешкой он сразу из трагедии Барту, который, по форме, выступал как трагическая французская актриса (многие журналисты вспомнили при этом знаменитую Рашель), он из трагедии, которую пытался разыграть Барту, сразу же сделал комедию.

Этот пацифистский фронт таким образом более или менее наметился с первых же шагов, но в дальнейшем, в сущности говоря, было чрезвычайно неясно, что же будет делать конференция, руководители которой хотели и капитал приобрести и невинность соблюсти, и на откровенный разрыв с Францией не решались. Мне кажется, что неясно это было не только нам, но и самим, так называемым, приглашающим державам, что доказывается хотя бы следующим маленьким примером: тот меморандум лондонских экспертов, который стал канвой переговоров в Генуе, кажется мне, выплыл довольно случайно. По крайней мере, однажды, когда в перерыве между комиссионными заседаниями часть нашей делегации сидела на веранде, подошел Ллойд-Джордж и спросил: «А имеете ли вы Лондонский меморандум?», на что мы ответили, что совершенно его не знаем, так как он только в намеках появился в европейской прессе. Тогда Ллойд-Джордж сказал: «Ну, хорошо, я вам сегодня его пришлю», т.е., по-видимому, сначала предполагалось этот самый меморандум сообщить нам частным образом, в дальнейшем же он совершенно официально был вручен нам в так называемой политической подкомиссии и, как вы знаете, стал базой для всех переговоров по русскому вопросу.

Такая же неясность, неопределенность и отсутствие линии характеризовали сначала все работы конференции. Позволю себе вкратце описать вам, как шли эти работы, каким путем конференция пришла ко всем своим комиссиям и подкомиссиям. На пленуме конференции было решено, что созданы будут несколько комиссий — финансовая, транспортная, экономическая и еще одна 4-я, которую боялись назвать, ибо она должна была быть комиссией политической, но так как в Булони обязались о политике не разговаривать, то боялись, что французские нервы не выдержат названия «политическая комиссия» и потому сначала ее называли «русской». Потом решили, что все-таки неудобно на обще-европейской конференции, где должны разрешаться общеевропейские вопросы, иметь специально русскую комиссию, тем паче, что и ряд других не русских вопросов, которые нельзя было всунуть ни в экономическую, ни в финансовую, ни в транспортную комиссии, где-нибудь надо было обсуждать. Тогда (по слухам, после долгих переговоров между Ллойд-Джорджем и Барту) было решено назвать все же эту комиссию политической.

И вот каждая такая комиссия собиралась и выбирала подкомиссии и на этом расходилась. Потом собиралась подкомиссия и постановляла, что нужно выбирать еще в некоторых две, в некоторых три, в некоторых одну подкомиссии, и на этом тоже расходилась.

Собирался пленум комиссии, и производились выборы, и на этом опять-таки расходились. Единственная подкомиссия, которая все же говорила кое о чем по существу, была политическая, где нам вручили меморандум лондонских экспертов. Так как этот меморандум — целая довольно толстая книжка, мы попросили перерыва для его обсуждения, и заседания политической подкомиссии были официально отсрочены до получения нашего ответа. В других подкомиссиях и подподкомиссиях занимались тихим саботажем, причем державам приглашающим, которые везде в под- и в подподкомиссиях председательствовали, по-видимому, было известно, что надо-де выжидать, и председатели их, — некоторые ловко, а некоторые неловко — занимались этой затяжкой, в то время как все остальные участники сначала, очевидно, думали, что дело идет всерьез. Этот период Генуэзской конференции можно, как предлагал один из наших товарищей, было бы изобразить в карикатуре: большая ступа, в которой 32 делегации толкут воду, а остальные, так называемые, великие, стоят в сторонке и посмеиваются.

Один только инцидент в одной из подкомиссий, по-моему, заслуживает внимания. После трагического выступления Барту на пленуме французы некоторое время вели себя прилично, и никаких резких выступлений не делали, но либо они не получили соответственных инструкций, либо Пикару, представителю Франции в финансовой комиссии, лавры Барту не давали спать, но однажды он сделал оригинальное предложение. Во всех комиссиях, где присутствовали представители всех делегаций, председателями было вносимо предложение создать подкомиссии для облегчения работы, состав каковых намечался такой: 5 «приглашающих» государств плюс Россия и Германия по одному представителю и все остальные государства, выбирающие 4-х представителей. И вот Пикар заявил протест против равного с Францией и Англией, Бельгией, Италией и Японией представительства для России и Германии и внес предложение, чтобы 5 членов подкомиссии были представлены 5-ю созывающими державами, а 6 остальных выбирались бы всеми, в том числе, следовательно, Россией и Германией. Мы заявили самый резкий протест против этого и подчеркнули, что мы приехали в Геную только после категорического обещания нам полного равноправия с остальными государствами. Такой же протест после нас заявила и Германия. Председатель финансовой комиссии (англичанин, сэр Роберт Горн) высказался тоже против французского предложения и просил Пикара взять это предложение обратно. Пикар отказался и попробовал демагогический выпад, заявив, что он свое предложение вносил в интересах равноправия народов. Мы ответили, что мы всегда за равноправие, но не понимаем тогда преимуществ для Антанты и предлагаем, чтобы все 11 членов подкомиссии выбирались пленумом комиссии. Это тоже было отклонено. Тогда председатель заявил, что он должен будет апеллировать к собранию и опросить всех присутствующих, т.е. все делегации, согласны ли они с тем, чтобы Россия и Германия были к ним приравнены или же считать необходимым, чтобы Россия и Германия были приравнены к 5-ти державам-победительницам, к 5-ти великим державам. Пикар отказался снять свое предложение даже и перед угрозой голосования, и когда вопрос, действительно, был поставлен на голосование, то за французское предложение не поднялось ни одной руки, в том числе не поднялась и французская рука. Таким образом, решением всей Европы Россия и Германия были причислены к лику великих держав. Это событие имело и еще одну сторону — создан был прецедент апелляции к собранию, в случае отсутствия разногласия*. А, зная английское уважение к прецедентам, мы рассчитывали вспомнить, когда надо будет, об этом.

* Видимо, автор имел в виду «в случае разногласия». — /И-R/

Так шли заседания во всех подкомиссиях и подподкомиссиях. Всюду в основу обсуждения клались резолюции, выработанные в Лондоне, резолюции, которые все начинались словом «желательно» и в которых никогда не содержалось никакого обязательства. В то время как в комиссиях шли эти ни к чему не обязывавшие обсуждения, мы занимались у себя выработкой ответа на Лондонский меморандум. Наши противники, по-видимому, несколько нервничали в ожидании нашего ответа и однажды спросили нас, хотя мы работали всего только несколько дней, сможем ли мы на завтра представить свой ответ, на что мы ответили, что не только завтра, но наверное и послезавтра не сможем, и вообще мы не можем еще сказать, когда мы дадим свой ответ ввиду громадных размеров Лондонского меморандума. Очевидно, к этому времени план работ стал несколько более ясен инициаторам конференции, и в тот же день один из посредников между английской делегацией и нами (таких посредников между главнейшими делегациями было довольно много) забежал к нам и сообщил, что Ллойд-Джордж желал бы у себя на даче поговорить с частью русской делегации. По решению нашей делегации к нему отправились товарищи Чичерин, Литвинов и Красин. Они рассчитывали на личный разговор с Ллойд-Джорджем, но, прибыв к нему, к величайшему своему удивлению увидели большой стол, за которым сидели не только Ллойд-Джордж, но вся Антанта, кроме Японии, находились стенографы, переводчики, и в сущности говоря, вся политическая подкомиссия — без нейтральных, Малой Антанты и без Германии — оказалась перенесенной на дачу Ллойд-Джорджа «Вилла Альберти».

Этот период переговоров потому и носит название «переговоров на вилле Альберти». Тут спор велся почти начистоту. Наши противники стояли на той точке зрения, что прежде чем разговаривать о помощи России, о кредитах России, даже прежде чем говорить о восстановлении мирового и общеевропейского хозяйства, надо получить российское обязательство уплаты старых долгов. Мы стояли на диаметрально противоположной точке зрения. Переговоры эти велись, конечно, гораздо более по-домашнему, нежели официальные заседания комиссии, и поэтому тут пикировка между Ллойд-Джорджем и Барту имела гораздо чаще место. Было много интересных (как передавали участвовавшие на этих заседаниях товарищи) моментов. По-моему, самым курьезным было то, как господа эти друг друга пугали и дразнили революцией. Когда Чичерин как-то в своем ответе сказал, что при всех требованиях к России нужно обязательно считаться с тем, что Россия переживает революцию, быть может, небывалую еще в истории, то Ллойд-Джордж бросил фразу: «За исключением революции г-на Барту, которая была совершена сто лет тому назад». Барту, весьма щепетильный ко всякому намеку на революцию, крикнул: «Ну, вы бы помолчали — каждый из нас имел свою революцию» (смех). В этих переговорах нас пытались убеждать прежде всего в том, что контр-претензии, которые мы предъявляли, собственно говоря, предъявлять не следует. Ллойд-Джордж объяснял это историческими примерами. «Всегда, мол, так бывает, — говорил он, — когда у нас была революция, Франция нам очень много пакостила, однако, это не помешало нам после того быть с Францией в хороших отношениях; а когда во Франции была революция, Англия французам очень много пакостила, и это не помешало опять-таки Франции впоследствии быть с нами в хороших отношениях». Мы на это ответили, что, не возражая против отношений впоследствии, желаем, чтобы нам пока что заплатили за причиненный вмешательством ущерб.

Лондонский меморандум я не стану вам излагать, ибо он известен. Скажу только, что, в сущности говоря, он с вопросами реституирования Европы, восстановления европейского хозяйства ничего не имеет общего. Первая его часть, посвященная ликвидации прошлого, исключительно направлена против России в смысле доказательства необходимости признания со стороны России всех обязательств царского и иных российских правительств, другая же часть, носящая подзаголовок «вопросы будущего», опять-таки есть изложение капитуляционных условий, условий, целиком нарушающих суверенитет России, юридических норм, долженствующих быть введенными в России, для того чтобы иностранный капитал мог работать и там.

Мы указали, что по отношению ко второй части, на той базе, которая предложена в меморандуме, мы вопроса даже обсуждать не желаем, но полагаем, что вся эта часть основана на недоразумении, на том предположении, к сожалению, вообще имеющем часто место в Европе, будто в России никаких законов не существует, будто это какая-то варварская страна, в которой все может иметь место, и по отношению к которой, поэтому, надо оговаривать самые примитивные требования. В связи с этим мы выпустили свой юридический меморандум с изложением существующего у нас правопорядка и норм юридических гарантий.

Что касается самого существа вопроса, т.е. долгов, то мы и в совещании на вилле Альберти, и в ответе нашем на Лондонский меморандум защищали следующую позицию. Мы говорили, что военных долгов советская Россия не обязана платить, потому что империалистическая война была, так сказать, товариществом, в которое входила царская Россия, как часть тогдашней Антанты. Россия в этой войне понесла, не говоря уже о цене крови, материальные затраты, цифру которых мы точнейшим образом указывали. Материальные только затраты эти в значительной мере превышают все то, что по категории военных долгов требуют теперь от нас бывшие союзники царской России.

Помимо того, Россия вышла из этого общего предприятия по причине, так называемой, непреодолимой силы, но никакой прибыли не получила. Если стать на точку зрения господ капиталистов, то требование уплаты нами долгов могло бы быть признано только тогда правильным, если бы нам было дано то, что нам обещано. Не может быть такого соглашения, при котором одни из участников несут только убытки, не участвуя в прибылях. Мы говорили: «Пожалуйте нам Константинополь, Дарданеллы, пожалуйте все то, что было обещано России в случае победы Антанты, которая действительно и победила. Вы воспользовались и пользуетесь результатами победы. Мы, конечно, не возьмем себе ни Константинополя, ни других территорий, ибо мы не империалисты, но мы можем распорядиться ими по-своему, а не по-вашему. Мы, быть может, вернем их тем народам, которым они действительно принадлежат, но это не ваше дело. Если вы требуете, чтобы мы вам платили за то, что вы нам поставляли во время войны, за то, что было фактически даваемо России для продолжения войны и было израсходовано во время войны, то, не говоря уже о том, что мы можем доказать полную негодность ваших поставок, нужно и обратную сторону баланса подвести». Шутливо Ллойд-Джордж отвечал: «Посмотрим, может быть мы когда-нибудь и дадим вам Константинополь». Мы тогда говорили: «Посмотрим, может быть, мы вам когда-нибудь и долги заплатим, но пока этих военных долгов мы совершенно не признаем по указанным причинам» (смех).

Что касается довоенных долгов, то в согласии с каннской резолюцией мы готовы были их признать при условии полной взаимности, т.е., если и наши контр-претензии будут признаны. После долгих принципиальных споров наши противники заинтересовались, каковы же, в конце концов, наши контр-претензии. Когда же мы представили им счет на 50 миллиардов золотых рублей, то — хотя переговоры на вилле Альберти считались негласными — это дало повод французам пустить инспирацию, будто Россия не только отказывается платить свои долги, но требует еще 15 миллиардов надбавки (смех). Они, по-видимому, подсчитали, что их претензии к нам в 35 миллиардов, хотя, как они это могли вывести, для меня неясно, ибо столько быть не может. А так как мы заявили 50 миллиардов, то значит еще 15 миллиардов надбавки нам. Мы разъяснили прессе, что от надбавки готовы отказаться, мы не требуем, чтобы нам доплатили.

Наши контр-претензии мы разделили на четыре категории; первые три категории составляли вполне доказуемые требования, которые можно подсчитать, — в общей сложности 39 миллиардов золотых рублей. Первая категория — это не только вполне доказуемые претензии, но претензии, в сущности говоря, глубоко справедливые, подлежащие оплате даже с точки зрения буржуазной морали. Это захваченное ими наше золото, захваченные суда, вывезенные товары во время интервенции, прямые наши расходы на борьбу с интервенцией и т.д. и т.д., — т.е. категория таких требований, которые даже по буржуазному международному праву должны быть возмещены. Тогда англичане в анонимном заседании на вилле Альберти предложили такой компромисс: Россия-де своими контр-претензиями покрывает все военные долги и проценты по довоенным долгам — проценты, которые следуют сейчас, и проценты, которые еще будут нарастать, ибо вторым пунктом этого предложения был мораторий, т.е. согласие, что мы начнем платить довоенные долги через достаточно большой промежуток времени, причем, когда мы спрашивали Ллойд-Джорджа, каков же может быть этот промежуток времени, он отвечал, улыбаясь: «Ну, не знаю, но может быть очень большой», а все наши доброжелатели, посредники из всяких других делегаций и из тех же делегаций говорили нам, что это, собственно говоря, означает, что мы никогда платить не будем. Один из делегатов одного из маленьких государств, живущих теперь в кредит, — мне неловко назвать это государство — (голос: Все знают) — говорил мне, так сказать по старому знакомству — я его давно знаю, — что России надо было бы пригласить его экспертом, ибо его правительство 4 года ничего другого не делает, как занимает и не платит (смех). Мы на это отвечали, что буржуазные правительства, быть может, могут позволить себе эту роскошь — принимать и подписывать договоры и их не исполнять, а мы стоим на несколько иной точке зрения и думаем, что принимать на себя обязательства, которых мы выполнить не можем и не хотим, мы не должны; мы не желаем начинать своих международных отношений с признания и подписания соглашений, явно неисполнимых для нас. И мы соглашались пойти на уступку, т.е. на принятие указанных уступок со стороны противников при одном лишь, вернее, при двух условиях: при немедленном признании России де-юре, и при немедленном предоставлении ей достаточного кредита, причем этот достаточный кредит, когда нас спрашивали, в каких размерах мы его определяем, мы определили в миллиард долларов. Нам отвечали, что такой суммы кредита быть не может, что государственный кредит вообще в больших или даже порядочных размерах невозможен, так как военный период, когда правительства распоряжались большими суммами и кредитами, прошел, что ни одно правительство теперь не имеет в своем распоряжении никаких сумм, парламенты же таких кредитов не утвердят, что кредит может быть только частный, что частный кредит, наконец, зависит от доверия, и тут опять начиналась сказка про белого бычка: для того чтобы получить кредиты, надо доверие, а чтобы иметь доверие, надо заплатить старые долги и т.д. и т.п. Мы возражали, что правительства могут оказать давление на своих капиталистов, чтобы те предоставили нам кредит. Однако, не отказывались разговаривать и о конкретных суммах и выяснять, какой же в конце концов может быть кредит. Тогда именно Ллойд-Джордж вызвал мистера Уркарта, того самого, который, как вам известно, был здесь в Москве и просил концессии на свои предприятия на Урале и в Киргизстане, и который потом трубил по всей Европе и особенно сильно в Англии, что так как в России есть ЧК и Коминтерн, то с Россией никаких сделок делать нельзя. Этот господин оказался теперь еще более непримиримым, чем в свою бытность в Москве, когда он, как вам известно, соглашался получить на свои предприятия концессию. Теперь в Генуе он заявил, что о концессии не может быть и речи, и требовал свою собственность обратно. Таким образом, та группа, с которой в данной ситуации при своем неустойчивом положении не мог не считаться Ллойд-Джордж, в смысле требований и претензий к нам идет гораздо дальше, чем сам Ллойд-Джордж. Выхода из положения не было. В дальнейшем, чтобы как-нибудь выйти все-таки из этой стадии переговоров, особенно потому, что другие участники конференции начали становиться нетерпеливыми, заключено было соглашение, что тов. Чичерин напишет Ллойд-Джорджу письмо, в котором изложит ту точку зрения, о которой я сейчас сообщал и которую англичане и французы (они уже согласились между собой в этом вопросе), а следовательно, и другие участники переговоров на вилле Альберти признают достаточной базой для дальнейших переговоров, после чего смогут начаться опять работы политической подкомиссии.

Письмо т. Чичерина известно вам. Оно именно отмечает указанные мною пункты, т.е., что при условии признания России немедленно де-юре и при условии немедленного же получения достаточно большого кредита, при условии погашения российскими контр-претензиями всех ее военных долгов и всех процентов по довоенным долгам; при условии мораториума в 30 лет, т.е. обязательстве начать платить только через 30 лет, Российская делегация согласна признать довоенные долги царской России, а по вопросу о возмещении интересов бывших иностранцев-собственников в России согласна этот вопрос обсудить, и в случае отсутствия противоречий с Российскими основными законами и общим экономическим планом России, в тех или иных случаях, готова давать бывшим собственникам концессии на их предприятия. После получения этого письма была созвана политическая подкомиссия, на которой, по-видимому, противники наши решили никаких дебатов не вести и предложить создать комитет экспертов, где уже просто будут считать. Что такое решение было, явствует из следующего обстоятельства: когда Барту не выдержал, взял слово и начал говорить по существу письма Чичерина, Ллойд-Джордж, хотя он не председательствовал в подкомиссии (председателем был Шанцер, итальянский министр иностранных дел), его остановил и указал, что это против соглашения. Действительно, на этом заседании создали комитет экспертов, который должен был собраться на другой день, но как раз в этот же день наша комиссия, комиссия нашей делегации, выработавшая ответный наш меморандум на Лондонский меморандум экспертов, закончила свою работу, и меморандум был распространен. Правда, меморандум наш построен был на другой базе, нежели письмо Чичерина. Мы в нем защищали ту позицию, о которой я говорил выше, т.е. полное непризнание военных долгов по причинам нашего неучастия в выгодах войны и покрытие нашими контр-претензиями всех довоенных долгов. Но мы стояли на той точке зрения, что это есть изложение нашей принципиальной позиции, в то время как письмо Чичерина Ллойд-Джорджу есть компромиссное предложение в стадии достигнутых и полудостигнутых соглашений. На первом же заседании комитета экспертов, где и с нашей и с их стороны были члены делегации, а не эксперты, французский представитель, г. Сейду, заявил, что ввиду того, что Российская делегация распространяет свой меморандум, в котором берет назад все то, что сказано в письме Чичерина, он не может присутствовать больше на заседании и уходит. Он действительно ушел, и председатель не успел дать слова нашим представителям для разъяснения; первое заседание комитета экспертов было, таким образом, сорвано. Мы в письменной форме заявили протест против дезорганизаторского поведения Франции и дали соответственные разъяснения, т.е. указали, что точка зрения меморандума есть изложение нашей принципиальной позиции, точка же зрения, изложенная в письме, есть условная уступка наша при соглашении, т.е. при том условии, если мы получим достаточные кредиты и признание де-юре.

Комитет экспертов после этого продолжал еще свою работу, и на следующем же заседании комитета экспертов мы предложили свои конкретные 6 пунктов, в которых изложенное неясно в письме Чичерина было изложено с достаточной ясностью, и для противников не оставалось уже никаких сомнений, что об общем возмещении или удовлетворении претензий бывших собственников в России не может быть и речи, ибо противники делали вид, что не так поняли это место чичеринского письма. На этом заседания комитета экспертов прекратились. Заседания политической подкомиссии тоже прекратились, и отдельно заседала та часть политической подкомиссии, которая оставалась за вычетом нас и Германии. Эти заседания были достаточно долгими, на них вырабатывался новый меморандум союзников, который известен под названием, в отличие от лондонского, «генуэзского меморандума».

Но прежде чем продолжать свое изложение, я хотел бы коснуться того, что происходило вне этого спора по вопросу о долгах. Как я уже указывал, после первой же нашей речи, после первого же пленарного заседания, после первого же выступления Российской делегации и остальных делегаций, с чрезвычайной яркостью выступило то, что можно назвать усталостью Европы от Версальского мира, недовольство всей остальной Европы гегемонией Антанты, в частности, гегемонией Франции. Во всех переговорах, в комиссиях и подкомиссиях, каждый раз заметно было, с какой, собственно говоря, внутренней антипатией относится вся, я бы сказал, малодержавная Европа к Антанте, особенно к Франции, идущей во главе политики бронированного кулака.

Престиж Антанты падал все ниже и ниже, что особенно ярко выявлялось на отношении к Лиге Наций. На конференции присутствовала, хотя неофициально, и Лига Наций. Были представители от Бюро Труда при Лиге Наций, Альбер Тома, были представители и разных др. технических комиссий Лиги Наций. Почти все деловые резолюции заканчивались тем, что техническое исполнение возлагается на соответственную техническую комиссию Лиги Наций. Мы, при каждом упоминании имени Лиги Наций, неизменно заявляли свой протест против этой организации, России не известной и Россией не признаваемой. И в защиту этой Россией не признаваемой организации против непризнанной России не поднимался ни один голос, и каждый раз председатели очень мягко отвечали: Ну, хорошо, тогда мы здесь скажем как-нибудь иначе. — И говорилось как-нибудь иначе без того, что возлагается-де на комитет Лиги Наций. Генуэзская конференция в этом смысле была похоронами по первому разряду для Лиги Наций. Всеми, даже ее авторами, ее родителями, чувствовалось, что это уже покойник. И то же самое чувствовалось, быть может, еще более резко в отношении Антанты всей целиком. Помимо того, что внутреннее разложение Антанты было чрезвычайно рельефно, помимо того, что антагонизм между Англией и Францией, — которая не так давно все-таки в значительной степени командовала и внутри Антанты, ибо ей все время уступали, — уже не мог быть замаскирован, выявлялся очень резко антагонизм между всей Европой и Антантой. И параллельно с этим возрастал наш престиж. Мне, как бывшему за границей в другой период, в 1918 г., бросалось в глаза это изменившееся к нам отношение со стороны всех, особенно малых, государств. При расположении по алфавиту мы попали между чрезвычайно неприятных соседей: с одной стороны Румыния, с другой стороны Юго-Славия, т.е. как раз самые большие наши неприятели (смех). Причем Румыния была представлена г. Братиану, который, как некоторые из вас, вероятно, знают, в свое время подписал смертный приговор своему теперь ближайшему соседу, тов. Раковскому; и г. Диаманди, который тоже с нами знаком, потому что в 1917 г. по приказу Троцкого он сидел в петроградской тюрьме. Даже эти наши соседи, по-видимому, забыв о прошлом и пытаясь делать вид, что они забывают также о разделяющем нас настоящем, в высшей степени заискивающе даже, я бы сказал, относились к нам. Я не стану говорить о других обиженных государствах, которые, вроде Болгарии, прямо заявляли, что единственная надежда и единственное спасение их в России; но и нейтральные государства теперь относились по-иному; я помню, например, как ко мне, представителю России в Берлине, в свое время относились испанцы, с которыми я имел сношения, благодаря тому, что в их руках находилось посольство во время войны и они должны были его передавать Российскому посольству.

Испанцы тогда не желали разговаривать. Какой-то испанский гранд, который был тогда послом в Берлине, величал меня не иначе, как «представителем правительства, расположенного в Москве», на что я, конечно, отвечал ему, как «представителю правительства, расположенного в Мадриде», но созданию хороших отношений между обоими представительствами это, конечно, не содействовало. Теперь те же испанцы в Генуе первые подходили, представлялись и знакомились. Один из представителей одного маленького государства, почему-то тоже подписавший известную ноту союзников Германии после Рапалльского договора, когда Германию попросили удалиться из политической подкомиссии, как-то подошел ко мне, представился и начал разговор: «Ну что, как ваше мнение?» Я откровенно ответил, что считаю эту ноту большой ошибкой. Он отвечает: «Я тоже». Я спрашиваю: «А почему же вы в таком случае подписали эту ноту?». — Он говорит: «Что же делать. Мы маленькие, прикажут — все подпишем». Вот это «прикажут» очень характерно. Пока еще слушаются приказаний, но этим уже сильно тяготятся. Настроение всей Европы, по-моему, может быть охарактеризовано, как попытка ориентироваться на Россию, гарантирующую против политики кулака. В значительной степени в связи с этим именно настроением Германия согласилась в Генуе подписать тот самый договор, который был разработан в Берлине и который она там столь категорически отказалась подписать. Договор вам известен; я излагать его не буду, но я хотел бы устранить одно большое недоразумение, с которым мне пришлось столкнуться уже в Москве. Некоторые товарищи понимают договор так, будто там есть обязательство возместить убытки Германии, т.е. уплатить долги Германии, если мы будем платить другим. На самом деле в договоре этого обязательства нет, и как раз по этому именно вопросу велся самый ожесточенный спор. Немцы требовали от нас наибольшего благоприятствования в этой области, т.е. настаивали на такой формулировке, при которой все льготы, предоставляемые какой-нибудь другой буржуазии, механически переходили и на Германию. В договоре сказано иначе, принята наша формулировка, на которую немцы долго не соглашались. Эта формулировка гласит, что Германия отказывается от своих претензий по национализациям, социализациям и т.д., «в предвидении того, что Россия никому другому этого не уплатит». Тут нашего обязательства, если мы будем платить другим, заплатить и Германии — нет. А кроме того, мы считали, что эта формулировка безопасна, ибо никому вообще платить не намерены. Самый договор — помимо политического значения, заключающегося в том, что, во всяком случае, сверх прибалтийских республик, имеется еще одно западно-европейское государство, с которым заключен формальный договор и существуют нормальные дипломатические отношения, — это соглашение с Германией имело и имеет еще то значение, что опять-таки создается ценный прецедент, когда буржуазное крупно-капиталистическое государство отказывается требовать по своим претензиям и не боится, что этим нарушается доверие к России.

 


Здесь я перехожу к нашему ответу и ко второму меморандуму, который был нам предъявлен, — к генуэзскому меморандуму. Исходная позиция его следующая: кредит, мол, есть вопрос доверия; для того чтобы получить доверие, надо возместить пострадавшим, потерпевшим, возместить за старые мероприятия. Никакие новые мероприятия России, никакие юридические гарантии, т.е. все то, что сейчас принимается ВЦИК, не могут быть признаны, говорит меморандум, не будут признаны капиталистами достаточными, если не будет восстановлена прежняя частная собственность. Мы отвечаем, что это противоречит фактам, ибо сами капиталисты уже теперь приходят к нам каждый день со всякими предложениями, вовсе не справляясь с тем, будет ли заплачено старым кредиторам нами. Так было и в Генуе. Мы в своем ответе на указанный меморандум, — разработка которого была начата при мне и закончена уже после отъезда части нашей делегации, — указали, что по существу это утверждение неправильно, ибо сам буржуазный мир не стоит на точке зрения меморандума, что особенно подтверждается Рапалльским договором.

Излагать вам детально этот генуэзский меморандум я не буду, он был напечатан в наших газетах. Укажу только, что несомненно он составлен с большим запросом; по тем сведениям, которые были у нас, он умышленно так составлен для того чтобы было с чего уступить. В известном отношении этот меморандум даже хуже, чем меморандум лондонских экспертов, например, он совершенно неожиданно выдвигает вопрос о Малой Азии, предъявляя требование нашего предварительного обязательства нейтралитета в малоазиатских делах, в то время как суверенное право каждого государства — объявлять нейтралитет или не объявлять его. Таким образом, генуэзский меморандум нарушает суверенитет России в области политической, в то время как Лондонский меморандум только в вопросе юрисдикции, в области гражданских и уголовных прав, требовал от нас больших уступок. В этом же меморандуме совершенно неожиданно и весьма голословно выставляется требование к России уплатить Румынии депонированное когда-то ею в Петрограде золото, причем совершенно не рассматривают и не пытаются даже рассматривать взаимных расчетов, кто кому, в конце концов, должен. А ведь даже с буржуазной точки зрения смешно требовать уплаты от нас, когда еще не выяснено, должны ли мы что-либо платить. У нас есть кое-какие счеты с Румынией. Все такие пункты существенного значения не имеют, а бесспорно всунуты в меморандум специально для того чтобы было с чего уступать. Может быть и для того, чтобы нас несколько пугнуть. Вот-де, если вы не хотите платить долгов, если вы так упираетесь, то мы еще кое-что найдем. Мы найдем… и восточный вопрос (невмешательство, нейтралитет), и вообще можем учинить вам еще много неприятностей.

Это нас не очень, однако, пугало, потому что если бы дело дошло до неприятности, то мы могли бы тоже, особенно на Востоке, причинить их достаточное количество. По существу же, в меморандуме важно то, что он после долгих рассуждений о кредитах для России выясняет, что в сущности никакого кредита не будет. Ибо даже те двадцать миллионов фунтов стерлингов, о которых так много трубили, даются не России, а иностранным предпринимателям, которые намерены работать в России, т.е. кредитуют не нас, а иностранный капитал, вложенный в России.

Я не знаю сейчас деталей нашего ответного меморандума. Однако, я принимал участие в его подготовке и должен сказать, что мы не намерены были оставить никакого сомнения в том, что для нас все это абсолютно неприемлемо. В нашем последнем меморандуме должны были быть резко подчеркнуты, во-первых, все пункты ухудшения Лондонского меморандума, во-вторых, все ухудшения тех соглашений, которые достигнуты были на вилле Альберти и зафиксированы в письме т. Чичерина, которое было признано базою для дальнейших переговоров. Мы заявляли, что раз наши противники отступили от письма Чичерина, то и мы считаем себя освобожденными от уступок, которые сделали в этом письме, и возвращаемся к нашей первоначальной принципиальной позиции: военных долгов не признаем потому, что свою долю уже внесли, а в прибылях войны не участвуем, все же остальные царские долги погашаются нашими контр-претензиями. Но, принимая во внимание политическую обстановку, нежелательность разрыва и для нас, и для наших контр-агентов, мы должны были внести компромиссное предложение для того, чтобы создалась возможность спорный вопрос о взаимных расчетах между Россией и ее кредиторами выделить в особые комиссии, а Генуэзскую конференцию закончить на базе тех общеевропейских экономических соглашений, которые уже достигнуты, и тех политических соглашений, которые еще имеются ввиду. Таким политическим соглашением, по слухам, должно быть предложение Ллойд-Джорджа о «ненападении» друг на друга, так сказать, перемирие в Европе на определенный срок. Это условие особенно французами ставилось в зависимость от того, примем ли мы его. Мы указывали, что если на нас никто нападать не будет, то мы-то уж, во всяком случае, ни на кого нападать не намерены.

Правда, в постановке этого вопроса о ненападении имелся и другой умысел, ибо помимо русского вопроса в последней стадии переговоров очень важную роль и, может быть, превалирующую над всеми вопросами, играл германский вопрос. Дело в том, что, как вам известно, 31 мая Германии предстоят репарационные платежи, которые она выплатить не в силах, и не только не в силах выполнить, но несмотря на проведение нового обязательного внутреннего займа, не в силах даже указать, каким путем она в состоянии будет покрыть все свои обязательства. В связи с этим очень остро поднят был вопрос о том, что же будет дальше. Пуанкаре в одной речи в провинции заявил, будто по 217 статье Версальского договора Франция сама может применить санкции, т.е. принять меры для того чтобы заставить Германию платить, что означает оккупацию Рурского округа. На самом деле, по толкованию других, например, Англии, эта самая 217 статья Версальского договора как раз запрещает кому-либо из союзников самостоятельно применять санкции, а утверждает, наоборот, что санкции могут быть применяемы только всей Антантой, совместно. И вот спор по вопросу о ст. 217 одно время играл чрезвычайно важную роль; одно время казалось, что на этой почве разовьются самые сильные конфликты. Это было после Рапалльского договора, когда никто не сомневался, что если бы Франция действительно заняла Рурский округ, а одно из близких Франции балтийских государств совершило наступление на Германию с другой стороны, мы не оставались бы равнодушны, хотя в русско-германском договоре и нет никаких пунктов, обязывающих нас к каким-либо действиям, направленным в защиту Германии. Мы это общее предположение о том, что мы в таком случае равнодушными не останемся, не опровергли, и поэтому Франция пыталась это самое соглашение о ненападении изложить так, чтобы ее право применять санкции, т.е. ее право нападать, было бы сохранено, а другие этого права были бы лишены. Никто во всей Европе не может нападать на своих соседей, только одна Франция имеет это право. Естественно, что в такой форме мы считали и считаем для себя это предложение неприемлемым, и, по-видимому, Франция на этом уже не настаивает, а выдвигает сейчас другое предложение, о том, чтобы соглашение о ненападении было подкреплено соглашением о неведении пропаганды. Ну, это уже, конечно, определенно заострено против нас, но так как вам известно, что у нас правительство и правительственные органы никогда никакой пропагандой не занимаются, то, я думаю, что мы спокойно могли бы принять и это предложение.

Сейчас переговоры, по-видимому, находятся в такой стадии, что наш ответ не только не привел к разрыву, но наше предложение о передаче в комиссию экспертов неразрешимых в Генуе вопросов взаимных счетов и расчетов, по-видимому, принято. Официального ответа мы еще не имеем, но неофициально уже даже называется Гаага как место будущей конференции. Правда, по тем же сообщениям, имеется будто французское предложение, чтобы в этот комитет экспертов Россия не была допущена. Конечно, такое предложение только смешно, потому что кто же без нас будет решать вопрос о том, как мы будем платить и как нам будут платить, а быть там без голоса мы не согласимся. Ясно, что из такого предложения вряд ли что-нибудь может выйти, ибо так или иначе, но в этих комитетах нашим экспертам придется работать.

Что касается Генуэзской конференции, то после принятия решения о передаче русского вопроса в Гаагу она должна будет торжественно закончиться провозглашением всех тех резолюций финансовых, транспортных и экономических, которые, как я указал, начинаются словом «желательно», с прибавлением еще резолюции о ненападении, которая, вероятно, тоже будет начинаться словом «желательно».

Можно так или иначе относиться к таким результатам конференции, где никаких обязательных решений принято не было, быть может, — можно даже сказать, как сказал председатель Генуэзской конференции, премьер министр Италии, г. Факта, закрывая второе пленарное заседание конференции, где были приняты все эти желательные резолюции финансовой и транспортной комиссий, — что это счастливейший день его жизни. Но это все же довольно трудно, даже если ввиду отсутствия сущности деловой во всех генуэзских решениях, говорить о морали. В Генуе говорилось, что величайшим достижением Генуэзской конференции является то, что она установила в финансовой комиссии финансовую мораль. Вероятно, в транспортной — транспортную мораль, в экономической — экономическую мораль и в политической — политическую мораль, ибо ничего другого ни в одной из всех этих комиссий принято не было.

Но, тем не менее, значение Генуэзской конференции, мне думается, огромно, хотя и не по тем решениям, которые там были приняты, а по тем результатам, которые она должна иметь. Значение Генуэзской конференции приходится признать серьезным прежде всего потому, что она похоронила Антанту. Сейчас Антанты не существует, не только потому что морально, в результате Генуэзской конференции Франция окажется изолированной в Европе, но также и потому, что морально вся Антанта как таковая, как господство держав-победительниц в мировой войне, господство, так сказать, персонифицированное Версальским договором, сильно подорвано.

А второе значение Генуэзской конференции — мне думается, не менее важное — заключается в том, что Европа перегруппировывается и переориентируется и часть ее начинает ориентироваться на Россию. Политика мира, политика честной дипломатии, которую до сих пор проводили мы, политика, при которой действительно отсутствует насилие над слабыми государствами, — эта политика сейчас морально, — если не материально еще — побеждает, а так как в авангарде этой политики перед взорами всей Европы идем именно мы, советская Россия и дружественные ей советские республики, то в смысле поднятия морального престижа советских республик Генуя сделала чрезвычайно много. Это, как я уже говорил, отражалось на отношениях делегаций к нам, но это еще в большей мере отражалось на отношениях печати к нам. В Генуе, как и везде, все делегации чрезвычайно сильно обхаживали буржуазную прессу: устраивались банкеты, устраивались обеды и т.д. и т.д. Хотя мы не устроили ни одного банкета или обеда для журналистов буржуазного лагеря, но они посещали нас гораздо чаще и охотнее, чем других. Достаточно напомнить вам, что тов. Раковскому, которому свои, ставшие популярными во всем мире, лекции пришлось перенести из номера гостиницы в аудиторию университета, в довольно большой зал, настолько переполнено было то помещение, где он излагал точку зрения Российской делегации по спорным вопросам, а в действительности читал самые подробные лекции о советских республиках и советском строе. И всегда он встречал не только интерес, но и определенное сочувствие даже в своей буржуазной аудитории.

Тов. Сосновский готовит сборник всех тех ругательств, с одной стороны, и приветствий — с другой, которые получала Российская делегация, и я совершенно не сомневаюсь в том, что и здесь ярко проявляется именно то отношение Европы, которое я позволю себе охарактеризовать словами — ориентация малых и угнетенных народов и государств на Россию. Наша политика защиты угнетенных классов и угнетенных народов, уже давно приводившая к тому, что намечался путь перехода на нашу сторону всех обиженных сильными империалистическими державами, несмотря на социальный страх и классовую ненависть их против советской власти, привела теперь к тому, что в Генуе почти закончился этот путь. В этом, по-моему, важнейший политический результат Генуэзской конференции.

Совершенно нельзя предвидеть сейчас, чем все это закончится. Я лично думаю, что, если в результате Генуэзской конференции в Англии произойдет падение кабинета Ллойд-Джорджа, если в Англии власть из рук тех социально-политических групп, которые сейчас имеют там власть, перейдет в руки других групп, это чревато чрезвычайно важными и серьезными последствиями для Европы. Я думаю, что в этом случае произойдет новая переориентация, политическая перегруппировка Европы, ибо нужно иметь ввиду, что несмотря на те симпатии, которые внушает политика России всей малой, так сказать, Европе, идти прямо с Россией против Англии ни одно из слабых или малых государств сейчас еще не рискнет. Характерен в этом смысле был ответ того делегата от маленького государства, который я вам передавал, который сам признает, что он поступает плохо, сам не симпатизирует шагу Антанты, но не рискует отказаться от того, чтобы присоединить свою подпись к заявлению Антанты. На известный период, если бы произошло такое событие в Европе, на известный период произошла бы новая переориентация. Но то, что Европа узнала истинное лицо России, то, что советская Россия и дружественные с ней советские республики на всем протяжении генуэзских переговоров являлись единственными государствами, которые имели мужество выступать против гегемонии Антанты, которые имели возможность привлекать на свою сторону все остальные насилуемые государства, это является по-моему завоеванием Генуи, которого ни в коем случае и ни при каких условиях из истории вычеркнуть не удастся (долгие аплодисменты).

Уроки Генуи.

Хотя так называемая общеевропейская экономическая конференция в Генуе еще не закончена и хотя даже еще нельзя предвидеть, как она закончится — полным ли разрывом или каким-нибудь компромиссным соглашением, — но уже теперь можно отметить ряд фактов, которые оставляют неизгладимый след на общеевропейских взаимоотношениях и при всяком результате Генуэзской конференции должны будут по новому пути направить мировую политику.

Таким фактом прежде всего является полное крушение Антанты, как союза держав-победительниц, и долженствовавшей навеки закрепить гегемонию этой Антанты — Лиги Наций.

Когда во время переговоров в Генуе при всяком упоминании Лиги Наций российская делегация заявляла свой протест против передачи этой «непризнаваемой Россией» организации каких бы то ни было, даже технических, функций, — никто не выступал в защиту Лиги Наций, и подобные предложения поскорее замазывались, затушевывались, ибо все чувствовали, что Лиги Наций, собственно говоря, уже не существует, и речь идет о покойнике.

Но если Антанта с такою легкостью отказывалась от своего детища, порожденного ею в целях незыблемого закрепления ее гегемонии, то это могло иметь место только потому, что самой Антанты уже не существует.

Созданная Версальским миром диктатура кулака могла существовать только до тех пор, пока кулак этот был крепко сжат, но когда каждый палец, сжимавшийся в кулак, управляется другим волевым центром, то кулак не может более сжиматься.

Версальский мир был победой Франции, в то время как война была, главным образом, борьбою между Германией и Англией. Уничтожив своего главного противника в соперничестве за экономическое и политическое главенство в мире, Германию, Англия наткнулась на положение, при котором экономический, а следовательно и политический центр тяжести вообще передвинулся из Европы в Америку, а в самой Европе более или менее прочно установился на Франции. Так как борьба с Америкой гораздо труднее борьбы с Францией и, кроме того, вследствие апатии американского общества в отношении к Европе не является столь актуальной, то вся сила ударов Англии должна была быть направлена против Франции.

С этой точки зрения главной целью Генуэзской «экономической» конференции являлась политическая изоляция Франции. И недаром более откровенная часть французской печати еще задолго до Генуи открыто писала, что так как-де Франция все равно будет изолирована, то незачем и ходить в Геную.

Но буржуазная политика никогда не идет прямыми путями, а движется по темным закоулкам. Чем больше внутренней враждебности между буржуазными государствами, тем больше всегда внешнего дружелюбия и миролюбия. И Лондонское совещание и Булонское соглашение должны были доказать единство взглядов и политики Англии и Франции. На самой конференции во главу угла был выдвинут не англо-французский конфликт, но русский вопрос. Это тоже имеет свою внутреннюю логику, ибо изоляция Франции Англией может пройти только через русские и германские двери.

Но как только поднят был русский вопрос, спор из междугосударственного должен был превратиться в классовый. Если Ллойд-Джордж утверждает, что, когда он вернется домой, два миллиона безработных спросят его, что он им привез, то он не менее твердо помнит, что несколько сот хищников из Сити зададут ему тот же самый вопрос. Еще более твердо знает это Барту. А так как Франция для того чтобы не смущать себя в своей политике, вообще не ведет статистики безработных, то французская делегация в своих действиях должна руководиться теми голосами, которые слышны без всякой статистики. Поэтому были моменты, когда в Генуе, казалось, буржуазный мир единым фронтом выступает против рабоче-крестьянской России. Но буржуазный мир полон противоречий, и эти противоречия раскалывают его. Кризис, безработица, все ужасы последствий мировой войны, угрозы новых империалистических войн, с одной стороны, и возможность изжития кризиса, уничтожения безработицы, лечения послевоенных ран и миролюбивой политики, направленной к возрождению разрушенного хозяйства, с другой, — властно диктуют тем, кто смотрит вперед, а не назад, необходимость соглашения с Россией.

В результате, Европа в Генуе раскололась на два лагеря: с точки зрения междугосударственной на Европу великодержавную и, так сказать, «малодержавную», Европу малых государств, от всех конфликтов мировых акул, ничего не выигрывающих и поэтому жаждущих мира и покоя, уставших от гегемонии Антанты и порожденной Версальским миром политической и экономической неустойчивости и поэтому не желающих ни Антанты, ни Версальского мира, и стремящихся к новым отношениям и новым условиям, зарождающимся в Генуе. С точки же зрения социально-политической Европа раскололась на лагерь милитаристский и пацифистский. Политика первого, есть политика полной международной и социальной неустойчивости, политика насилия и неравенства, политика бронированного кулака и империалистических авантюр. И если в авангарде этого движения, имеющего мало сторонников, шествует Франция, ставящая свою последнюю ставку ва-банк, то в авангарде мирового пацифизма бесспорно идет Россия.

В данное время по русскому вопросу, т.е. по вопросу о русских долгах, даже великодержавная Европа не могла прийти к соглашению. И если по одну сторону остались Франция и Бельгия, а по другую — все остальные, то политически это означает новый вызов Англии, которая не может допустить, чтобы суверенитет над Бельгией, а, следовательно, и над находящимся в руках последней побережьем Северного моря оставался за Францией; ведь Англия и в мировую войну-то ввязалась в значительной степени из-за этого побережья. Конфликты, таким образом, не изживаются, а нарастают.

Но чем бы ни закончилась международная борьба в Генуе, — она, во всяком случае, означает новый этап в истории европейских взаимоотношений. Даже если бы на время победила французская политика и тактика — гегемония Франции не могла бы быть длительной и рано или поздно, а скорее рано, чем поздно, — борьба за гегемонию в Европе между Англией и Францией должна будет окончиться победой советской России.

 


После Генуи.

Генуэзская трагикомедия сыграна. Занавес опущен, прозвучал последний аккорд сопровождавшей игру торжественной музыки, и действующие лица частью разъехались, а частью разъезжаются по домам.

Наступает момент оценки как самой комедии, так и ее инсценировки и игры актеров.

Публика, т.е. общественное мнение, частью продолжает проводимую в Генуе игру и в лице буржуазной печати всемирно превозносит «генуэзские достижения», частью в лице оппозиционной и революционной печати высмеивает всю комедию.

Что же в действительности достигнуто в Генуе?

Конференция приняла ряд резолюций по экономическим, финансовым и транспортным вопросам, долженствующих облегчить экономические, финансовые и транспортные сношения между государствами, но никого абсолютно ни к чему не обязывающих, ибо неизменно начинающихся словом «желательно», и даже, по мнению самих авторов этих резолюций, устанавливающих только определенную «мораль».

С моралью же, как известно, буржуазный мир не особенно считается, даже если это, как говорили в Генуе — «финансовая» или «экономическая» мораль.

С другой стороны, в политической комиссии конференция не разрешила самого главного русского вопроса, передав его на обсуждение гаагских комиссий экспертов, и ограничилась тем, что приняла ряд столь же ни для кого не обязательных пожеланий, очевидно, «политической морали». По крайней мере ничем иным не может быть названо пресловутое «соглашение о ненападении».

Казалось бы, что конференция, таким образом, ровно ничего не дала, и игра была сыграна плохо. Но это неверно.

Для правильной оценки Генуэзской конференции нужно прежде всего ясно понять, в какой обстановке и с какой именно целью она была созвана. А для этого нужно вспомнить, что пред-генуэзская эпоха более всего характеризовалась двумя факторами: во-первых, невероятно тяжелым промышленным и торговым кризисом, во-вторых, борьбою за политическую гегемонию в Европе в среде, так называемых, великих держав, т.е. сильнее всего для данного момента, между Англией и Францией.

Кризис и безуспешные попытки борьбы с ним приводили к убеждению, что без участия России в общеевропейской хозяйственной жизни беда не может быть исправлена. Не только десятки миллионов голодных безработных направляли свои глаза на Россию и с мучительной тоской ожидали помощи оттуда, но и жадные взоры фабрикантов и заводчиков, вынужденных от отсутствия сбыта закрывать свои фабрики и заводы, тоже были направлены на Россию.

С другой стороны, чем острее развивалась политическая борьба за междугосударственную власть и чем грознее вставал новый призрак новой мировой войны, тем большего ждали опять-таки от России; одни, как от единственного искреннего государства — пацифиста, другие, как от силы полутора миллиона штыков, которою могли оттянуть на ту или иную сторону колеблющуюся чашу весов неустойчивого политического равновесия.

Если в такой тревожный момент созывалась конференция, то не менее тревожной должна была быть и цель ее: с одной стороны, разрешить окончательно борьбу за политическую гегемонию в пользу одного из борющихся противников, с другой стороны, во что бы то ни стало если не добиться соглашения с Россией, то хотя бы не демонстрировать резко разрыва с ней.

Так как неустойчивое международное положение еще отягчалось столь же сильной неустойчивостью внутри-политического положения командующих социальных групп, — то обе эти задачи являлись особливо трудными.

Разрешены ли они?

На одной из последних конференций с журналистами и Ллойд-Джордж и Барту сделали заявления, не только ярко характеризующие их социально-политические физиономии, но и рельефно определяющие сущность и значение политического момента.

Дело было после получения второго меморандума российской делегации, не оставлявшего никакого сомнения в том, что российская революция не желает отказываться от главнейшего своего завоевания, права экспроприации капиталистов, и не намерена ни возвращать бывшим иностранным собственникам в России безвозмездно национализированного их имущества, ни возмещать его иным путем. Вопрос был поставлен очень остро: рвать или не рвать, отказаться ли от дальнейших разговоров с советской властью или попытаться найти компромисс, дающий возможность дальнейших сношений с Россией.

Ллойд-Джордж, намекая журналистам на свою компромиссную линию, заявил: «Когда я вернусь в Англию, ко мне подступят два миллиона безработных и спросят меня, что я им привез».

В тот же день Барту, намекая журналистам на свою непримиримость в вопросе о так называемых «русских долгах», сказал: «Когда я вернусь во Францию, ко мне подступят сотни тысяч русских кредиторов и спросят меня, что я им привез».

Тот факт, что Ллойд-Джордж своим безработным (которых в действительности больше двух миллионов) сможет ответить, что он привез изменившуюся Европу, в которую Россия вступила на равных с остальными государствами правах; что он им привез возможность экономических соглашений с Россией, если их капиталисты окажутся более сговорчивыми и менее жадными, что, наконец, он привез симпатии всего мира по отношению к политике мира и мирного экономического строительства, и глубокую ненависть всего мира по отношению к политике милитаризма, агрессивности и империалистического авантюризма; в то самое время, как Барту своим алчным капиталистам (которых в действительности меньше сотни тысяч) должен будет ответить, что он им ничего не привез, если не считать гаагских комиссий экспертов, которые вопрос о «русских долгах» должны будут разрешать на основе русского отказа платить их, — этот факт по нашему глубочайшему убеждению является важнейшим и серьезнейшим достижением Генуэзской конференции.

Каковы отсюда выводы, посмотрим в следующей статье.

Один из известных западно-европейских дипломатов в кулуарах Генуэзской конференции приблизительно так определял нынешнее международное положение:

«Трагизм Европы заключается в том, что в центре ее находятся два государства, из коих одно, Германия, совершенно разоружено, в то время как другое, Франция, вооружено до зубов. Это создает вечный соблазн для более сильного напасть на слабого, а так как, к тому же, во Франции царствуют «национальный блок», сенат и палата, в большинстве своем состоящие из ничего не смыслящих в политике городских и сельских рантье, продолжающих жить и мыслить настроениями военной эпохи, — то в Европе не может быть покоя».

Некоторые из не особенно глубокомыслящих политиков, в том числе и наших отечественных, воображают, что в центре политического внимания современной Франции стоит и стоял в Генуе вопрос: «Как получить с Германии должные суммы, не доводя ее, вместе с тем, до окончательной финансовой и политической гибели?» — Это совершенно неверно. В действительности нынешняя Франция мечтает только об одном: как не допустить Германию подняться, каким образом не давать ей возможности оправиться после войны и поражения, хотя бы даже в результате этого не удалось получить с нее ни копейки?

Франция умышленно не восстанавливает своих разрушенных во время войны северных провинций для того чтобы эти развалины оставались вечным укором Германии, и — как внутри страны, так и за пределами ее — оправдывали политику репараций, т.е. политику предъявления Германии неосуществимых требований.

Когда-то, после Брестского мира, когда пишущий эти строки доказывал немцам всю бессмысленность их после-брестской политики, убеждая их в том, что они сами своим насильственным внедрением внутрь России после мира создают и культивируют идею реванша и приведут когда-нибудь к новому столкновению между Россией и Германией, — германские милитаристы пожимали плечами и отвечали:

«Идея реванша не возникает в результате той или иной политики победителей. Она есть непременное следствие самого факта поражения. Какую бы политику теперь ни проводила Германия, Россия всегда будет мечтать о реванше. Следовательно, в интересах Германии иметь такую Россию, мечты которой о реванше не страшны; в интересах Германии — не давать России вновь усилиться».

Как известно, германский милитаризм сломал себе шею на этой политике, но психология милитаризма, по-видимому, всегда и везде одинакова, и милитаристическая Франция ныне повторяет ошибки покойной милитаристской Германии.

«Победившая» Франция, как это предсказывали коммунисты во время войны, осталась без французов. По остроумному выражению одного французского товарища, она «потеряла десятки миллионов хороших французов, не говорящих по-немецки, для того чтобы приобрести столько же плохих немцев, не говорящих по-французски» (эльзасцев). Все надежды на прирост населения после войны оказались тщетными: народонаселение Франции безудержно падает. В то же время в Германии осталось около шестидесяти миллионов хороших немцев, и превышение смертности над рождаемостью прекратилось немедленно после войны. Для всех ясно, что объективно Германии нетрудно оправиться после войны, в то время, как для буржуазной Франции это совершенно невозможно. А раз, по уверенности современной буржуазной Франции, идея реванша в Германии все равно неизбежна, то, следовательно, необходимо создать такую Германию, которая всегда оставалась бы бессильной реваншироваться. В этом — весь смысл Версаля; в этом также — объективная неизбежность всей французской агрессивности, милитаризма и империалистического авантюризма. Не беда, что при этой политике создается своего рода порочный круг: для того чтобы Франция могла оправиться, нужна сильная возродившаяся Германия, которая может платить, но возродившаяся Германия не только не станет платить, но и явится страшной угрозой для не могущей оправиться Франции. Поэтому, пусть гибнет Франция, но да не смеет возрождаться Германия! Логически продолженная дальше, эта мысль приводит к необходимости бороться и против возрождения России, ибо сильная Россия может объединиться с Германией и опять-таки создать угрозу слабой Франции…

Такова психология банкротства. Банкротство Франции в ее представлении влечет за собою банкротство всей Европы. Банкротство Франции диктует ей политику противодействия возрождению кого бы то ни было, заставляет ее бороться за незыблемое сохранение созданной войной всеобщей разрухи. Нужда возводится в добродетель.

Совершенно естественно, что такая политика, как только это оказалось возможным, нашла свое единодушное осуждение.

Достаточно было появления в Генуе сильной (несмотря на французское противодействие) России, чтобы и Германия заговорила более мужественным языком и вся остальная Европа отшатнулась от Франции. Франция оказалась морально изолированной: политика милитаризма и авантюр, политика бронированного кулака и возведения послевоенной разрухи в принцип нашла в Генуе свое достойное осуждение. Созданный Францией Версальский мир если не юридически, то фактически уже аннулирован; с Францией осталась одна только Бельгия, и та неизвестно на какой срок.

Вся Европа единодушно подчеркнула, что в угоду Франции не может и не хочет больше страдать и что если невозможно возродить Францию вместе с Европой, то надо восстанавливать Европу без Франции.

Но такой единодушный вотум Европы не может остаться без последствий и внутри Франции. Общественное мнение Франции должно будет осудить политику безудержного шовинизма. Политика банкротства приводит к банкротству этой политики. Командующий во Франции национальный блок может не дожить положенных ему по закону двух лет. А это означает революцию.

 


Рапалльский договор.

Когда, накануне германской революции, императорское правительство выслало российское посольство из Германии, было заявлено, что дипломатические отношения между Германией и Россией «не разорваны».

Фактически же это означало формальный разрыв дипломатических отношений, который, хотя и не повлек за собою, как обычно, состояния войны между обоими государствами, но во всем остальном имел обычные неприятные последствия.

Россия неоднократно делала попытки устранить эти ненормальности и создать правильные взаимоотношения с Германией, но все ее предложения в этой области наталкивались на решительное противодействие всех, столь часто сменявшихся за это время, но всегда находившихся под влиянием «социал-демократов большинства» (шейдемановцев), германских правительств.

Мотивировка, по которой германское правительство отклоняло русские предложения о возобновлении дипломатических отношений, всякий раз была иная. В последний раз, во время российско-украинско-польской войны, Германия выдвинула требование поднятия германского знамени над зданием б. германского посольства, в котором был убит граф Мирбах и где теперь помещается Исполком Коминтерна, и оказания отрядом Красной армии воинских почестей этому знамени. Это требование было категорически отклонено, и соглашение не состоялось.

Каковы бы ни были, однако, формальные поводы отклонения русских предложений о договоре, — смысл их, внутреннее содержание всегда оставалось одним и тем же: боязнь германского правительства, и особенно шейдемановцев, революции, с одной стороны, и трусость перед Антантой, особенно перед Францией — с другой.

Как некогда российские бундовцы всю свою политику ставили в зависимость от того, существует ли или нет опасность еврейского погрома, так теперь социал-соглашательские германские мудрецы все расценивают с точки зрения большей или меньшей вероятности оккупации французами Рурского округа. И, подобно своим бундовским прототипам, они нисколько не надеются на собственные свои силы; не верят в «германский народ» и его «национальный дух», о котором так много любят говорить; не рассчитывают, наконец, на мировой пролетариат; германская государственная политика ставится, таким образом, исключительно в зависимость от большей или меньшей воинствующей активности французской буржуазии!

Когда в частных беседах пытаешься доказывать этим горе-политикам, что история последних лет должна была выяснить всякому умеющему видеть, как мало рискует тот, кто решается; когда ссылками на русские примеры надеешься убедить их в обреченности всяких попыток иностранной интервенции, ввиду давно уже определившегося настроения широких масс трудящихся во всем мире, — тогда всегда получаешь один ответ: «Да, хорошо вам говорить при ваших грандиозных расстояниях, при которых никакое нашествие не страшно». А когда заявляешь, что от Лигова до Петрограда ближе, чем от Берлина до Рура, тогда отвечают: «Для вас даже сдача Петрограда менее опасна, чем для нас оккупация Рурского округа»…

Политика трусости всегда неуязвима… с точки зрения трусости.

И именно поэтому германское правительство отказалось подписать русско-германский договор, который целиком был выработан теперь в Берлине по пути следования российской делегации в Геную.

Германский канцлер Вирт, являющийся все же одним из наиболее мужественных политиков современной Германии, в своей последней речи в рейхстаге дал понять, что Германия не подписала этого договора в Берлине для того, чтобы воздействовать на Антанту своей лояльностью и доказать ей свою готовность в русском вопросе идти совместно со всем буржуазным миром. Но тот же Вирт отметил, что Германия согласилась подписать этот же выработанный в Берлине договор, как только на вилле Альберти начались негласные переговоры между Россией, с одной стороны, и Англией, Францией, Италией и Бельгией (т.-е. без участия Германии) — с другой; как только, следовательно, создалось опасение, что Германия может быть совершенно изолированной, что на вилле Альберти могут согласиться против Германии. Бесспорно также, что, решаясь на этот шаг, германская дипломатия — с правом или без права — это неизвестно — имела основания надеяться на не слишком большое недовольство Англии российско-германским соглашением.

Таким образом, та же самая трусость, которая в продолжение почти пяти лет не допускала самостоятельной внешней политики Германии, — в конце концов привела ее к решительному шагу независимой политики в русском вопросе.

В этом именно — внутренняя слабость Рапалльского договора.

Слепые политические щенки из буржуазного лагеря, еще не достигшие периода прозревания, пытаются теперь доказать, что русско-германский договор, подписанный в Рапалло 16 апреля 1922 года, не выгоден России, но выгоден Германии. Но именно потому, что этот договор выгоден России, а в современной Германии продиктован политической трусостью, должна была бы быть предусмотрена потенциальная непрочность его, если бы допустимо было абстрагирование от классовых взаимоотношений, т.е. опять-таки только при политической слепоте.

Верно, что в первой же статье Рапалльского договора обе стороны взаимно отказываются от своих претензий. Верно также, что ст. 216 Версальского договора предоставляет России право требовать от Германии возмещения. Но делать отсюда вывод, будто при взаимном отказе от претензий Россия отказывается от большего, а Германия от меньшего, — можно только при полном незнакомстве или умышленном извращении действительной, фактической обстановки. Ибо там же, в Версале, была установлена максимальная платежеспособность Германии, и всю эту сумму должна взыскивать репарационная комиссия. То же, что причитается России по 216 статье, идет сверх этой максимальной суммы. Опыт доказал, что даже установленные в пользу Антанты платежи в действительности чрезмерны, и Германия не может и не платит того, что с нее требуют. Что же могла бы получить Россия сверх этой, уже невыплачиваемой Германией, суммы? Версальский договор, сделав красивый в сторону России жест, фактически ничего ровно ей не предоставил. И Россия, отказавшись от таких своих «прав», фактически ни от чего ровно не отказалась. В то время, как Германия отказалась от претензий своих бывших собственников в России и, таким образом, уступила требование, из-за удовлетворения которого велась интервенция и из-за которого и в Генуе, и теперь ведется самый жаркий бой. Значит, даже с примитивно-торгашеской точки зрения, с точки зрения политических лавочников, пытающихся политические выгоды измерять копейками и пфеннигами, — нельзя говорить о невыгодности Рапалльского договора для России.

Еще менее можно об этом говорить с точки зрения действительно политической, а не торгашеской. Ибо Рапалльским договором советская Россия добивается признания de-jure и установления нормальных дипломатических отношений хоть с одной буржуазной великой державой. Рапалльский договор, как раз в момент наивысшего напряжения спора из-за двух систем собственности, создает прецедент единственно-возможного разрешения неразрешенного спора полной ликвидации всех прошлых расчетов, и разбивает этим самым единый фронт мировой буржуазии по основному, важнейшему для последней вопросу.

Гораздо скорее можно было бы, как уже указано, говорить о возможной непрочности Рапалльского договора, более выгодного России, нежели Германии. Ибо то, что рождено трусостью, из-за трусости же может быть и расторгнуто.

Но в том-то и отличие завоеваний политических от завоеваний меркантильных, что первые не могут быть уничтожены: перестав даже формально существовать, они не могут быть вычеркнуты из истории и продолжают жить.

История не пишется на чистом листе белой бумаги; она творится и развивается в определенной обстановке и в определенных условиях, и каждое историческое завоевание становится исторически неизбежным.

Рапалльский договор уже имеет свою историческую логику. Политическая трусость германской буржуазии и ее подхалимов из лагеря 2-го Интернационала была его повивальной бабкой, но как бы он ни был рожден, он сам породил такой энтузиазм масс, который создает новый этап в истории Германии. Достаточно характерным является то обстоятельство, что шейдемановцы, — как и всякие лакеи, более трусливые, чем их трусы-хозяева, резко выступавшие все время против Рапалльского договора; те самые шейдемановцы, оппозиции которых при ратификации договора столь сильно опасались сторонники русско-германского сближения, — при обсуждении этого договора в рейхстаге не только не создавали оппозиции, но выступали за ратификацию и единогласно голосовали за нее.

Вынужденный мужественный шаг со стороны Германии диктует ей более независимую политику вообще.

То, что у буржуазии продиктовано трусостью, является жизненной необходимостью для трудящихся масс. И хочет ли или не хочет того буржуазия и ее лакеи, а Рапалльский договор все-таки не только разрывает единый буржуазный фронт, но и создает прочное сближение трудящихся России и Германии и намечает единый революционный фронт.

В этом залог его прочности.

 


Итоги Генуэзской конференции в связи с перспективами конференции в Гааге.

1. Причины Генуэзской конференции.

а) Кризис и безработица.

Международное положение последнего периода в общем и целом определяется двумя факторами: во-первых, непрекращающимся мировым промышленным и торговым кризисом; во-вторых, все обостряющейся борьбой между так называемыми великими державами за гегемонию, за сохранение или приобретение права политического господства в мире, а еще более остро — в Европе.

Экономический кризис, как и всегда, выбрасывает на улицу миллионы безработных, число которых, ввиду усиливающегося с каждым днем сокращения производства, беспрерывно возрастает.

Вся эта масса безработных в буржуазных условиях, когда почти повсеместно после окончания мировой войны не существует ни государственного распределения, ни государственного снабжения, в буквальном смысле слова вынуждена умирать с голоду. А еще занятые в производстве рабочие, во-первых, находятся под постоянной угрозой в свою очередь подпасть под сокращение; во-вторых же, находятся тоже в материально ухудшенных условиях, как ввиду необходимости оказывать помощь своим голодающим собратьям, так и по причине все усиливающейся дороговизны предметов первой необходимости. Вместе с тем, как это всегда бывает в период кризиса, ухудшаются и условия труда: заработная плата повсюду уменьшается, а длина рабочего дня увеличивается. Благодаря невыгодным условиям, в которых находятся рабочие, экономические забастовки за улучшение или против ухудшения условий труда, которые грандиозными волнами прокатились недавно по всему миру, почти везде окончились неудачно.

А между тем все эти десятки миллионов голодных и полуголодных людей превосходно помнят то недалекое прошлое, когда из России получался дешевый хлеб и дешевое сырье и когда вырабатываемые ими на фабриках и заводах продукты находили себе выгодный сбыт точно также в России. Совершенно естественно, что у них создается впечатление, будто выпадение России из общих рамок мирового хозяйства и есть причина всех зол, и что, наоборот, обратное вступление России в мировой товарооборот является единственным выходом из невыносимо тяжелого положения.

С другой стороны, и капиталисты, вынужденные из-за отсутствия сбыта закрывать свои фабрики и заводы или сокращать их производство, не могут забыть того блаженного времени, когда они столь выгодно торговали с Россией.

Все бывшие до сих пор промышленные кризисы всегда своею причиной имели мировое перепроизводство; во всем мире товаров оказывалось больше, чем надо, и поэтому производство их должно было сокращаться до тех пор, пока увеличится потребность. Теперь не то. Теперь, быть может, нигде нет избытка товаров, и уж во всяком случае всякому ясно, что такого избытка не может быть в России, которая в условиях блокады и интервенции сама очень мало производила, ничего из-за границы не получала и нуждается в самом необходимом. Поэтому и кажется, что достаточно открытия российских границ, чтобы кризис был изжит.

Более экономически образованные круги буржуазии понимают, что дело не так просто, но и они не могут не признать, что при единстве мирового хозяйства не может быть выброшено ни одно звено из общей цепи, и что, наоборот, достаточно разрыва в одном только месте, чтобы все целое никуда не годилось. Поэтому они понимают, что не может быть и речи о восстановлении мирового хозяйства, а тем паче хозяйства Европы — без России.

Таким образом, и пролетариат, и громадная часть буржуазии должны желать восстановления нарушенных связей с Россией.

б) Борьба за гегемонию.

Но мировая воинствующая буржуазия должна желать этого еще и по другим причинам.

Дело в том, что только что закончившаяся мировая война не разрешила ни одного из больных вопросов современных международных отношений.

Оставляя в стороне мелкие, но политически чреватые весьма серьезными спорами разногласия по различным более или менее местным вопросам, укажем только, что и центральный спор о мировой гегемонии не разрешен.

Устранен только один из великих империалистических конкурентов, Германия, но оставшиеся и без нее никак не могут поладить.

Да, собственно говоря, и «германскую опасность» вовсе нельзя считать устраненной, по крайней мере, с точки зрения Франции.

Объективно Германия очень легко может оправиться после войны и поражения, и очень скоро может стать не только опаснейшим, но и совершенно непреодолимым противником Франции, которая, объективно опять-таки, вряд ли вообще в силах настолько окрепнуть после войны и своей Пирровой победы, чтобы по праву занять то место, на которое она столь решительно претендует. Поэтому для милитаристически мыслящей Франции необходимо всегда иметь своим соседом слабую, ничтожную Германию, хотя бы даже эта слабость и ничтожество последней не давали возможности первой оправиться.

С другой стороны, той же Франции необходима хотя и сильная, но послушная Россия. Такая Россия, которую можно было бы использовать против своего непримиримого врага, Германии; Россия, быть может, и не царская, но совсем похожая на самодержавную. Отсюда интервенционистская непримиримость Франции по отношению к советской России и ее постоянные комплименты в сторону «русского народа»… в расчете и в надежде на «будущую», конечно, монархическую, и уж, во всяком случае, вполне послушную французскому капиталу, Россию.

Но и Англия в своей борьбе против французского соперничества должна оперировать Россией и Германией. И это не только потому, что такова традиция английской дипломатии, но потому особенно, что бессильная на суше Великобритания не может терпеть на континенте Европы безраздельного господства чьей бы то ни было, не идущей у ней на поводу, силы. Если нет такой силы, которая бы всех давила, но была бы послушным орудием в руках английской дипломатии, то последняя должна нейтрализовать значение этой могущественной державы другими ей противодействующими силами. Так было всегда: и в эпоху наполеоновских войн, и в период англо-русского соревнования и, наконец, в момент последней антигерманской кровавой эпопеи.

Одной только Италии для нейтрализации Франции недостаточно. А так как сила Франции держится слабостью России и Германии, то в интересах Англии, если и не чрезмерное усиление последних, то все же противодействие французскому натиску на них.

Здесь не место останавливаться на противоречиях неевропейских государств и на внеевропейской борьбе государств Европы, но уже одной только склоки европейских буржуазных государств по европейским вопросам достаточно для того чтобы все, могущее усилить шансы одной или другой из борющихся сторон, принималось во внимание и серьезно учитывалось.

Россия для мировой буржуазии — не только громадный резервуар сырья и необъятный рынок для сбыта своих товаров, но она — еще и определенная тяжесть, которую в подходящий момент желательно иметь возможность бросить на ту, а не иную чашу весов, чтобы перетянуть своих противников.

Для того, чтобы создать Россию по образу и подобию своему, мировая буржуазия в течение четырех почти лет вела войну с советской Россией. Ибо только Россия, принявшая желательную буржуазии социально-экономическую структуру, могла быть соответственно использована. Но, когда оказалось, что силой советской России взять нельзя, то соглашение с нею для буржуазных государств явилось еще более необходимым, ибо буржуазия считает на штыки и в общебуржуазной склоке штыки реальные (хотя бы и красные!) играют более важную роль, нежели штыки потенциальные.

в) Попытка обмана трудящихся масс.

Но не менее велико значение советской России для борющейся буржуазии ввиду ее морального удельного веса в среде мирового пролетариата и полупролетарских масс.

Буржуазия еще во время империалистической войны превосходно поняла, что без пролетариата, а тем более против его воли не только воевать невозможно, но и бряцать оружием нельзя.

Мировая буржуазия, конечно, не хочет новой мировой войны; она гораздо охотнее готова была бы разрешить все свои споры, т.е. урвать все, что ей нужно, «мирным» путем. Но умудренная кровавыми опытами, буржуазия теперь уже знает, что бряцанье оружием иной раз приводит к войне и независимо от воли бряцающих. Поэтому она считает нужным работать по старому рецепту: «Желая мира, готовься к войне».

Однако, она не может закрывать глаз и на то, что само бряцанье оружием, и сама подготовка к войне могут вестись только в атмосфере сочувствия широких масс. Поэтому, чем сильнее разногласия, тем ярче необходимо демонстрировать полное соглашение борющихся сторон и «дружественный союз» между ними; а чем грознее призрак грядущей войны, тем больше нужно говорить о своем миролюбии.

В этом отношении соглашение с советской Россией, в пацифизм которой трудящиеся массы во всем мире только и верят, является самым ярким доказательством миролюбия тех, кто «готовится к войне».

И это опять-таки — еще один из могучих импульсов, толкающих буржуазный мир на переговоры с советской Россией и заставляющий его пытаться согласиться с последней, несмотря на классовую ненависть к рабоче-крестьянской власти и социальную болезнь ее.

 


2. Генуэзская конференция.

Под знаком этих именно неразрешимых противоречий и неудержимого разложения буржуазного строя родилась Генуэзская конференция.

Если бы разложение буржуазии не зашло так далеко и политика каждого буржуазного государства могла бы быть единой, то Генуэзская конференция повторяла бы старую картину международных конгрессов, где под флёром* соглашения идет решительная борьба и создаются всякие враждебные друг другу коалиции и союзы.

* Флёр — креп, покрывало. /И-R/

Но буржуазия расколота и внутри каждого буржуазного государства, а участие советской России на конференции сдвигало переговоры на классовые рельсы и, несмотря на конкуренцию буржуазных государств и их взаимную борьбу, приводило к расчленению буржуазии внутри государственных границ и к соглашению части буржуазии одной национальности с частью буржуазии другого государства, первому враждебного.

Это выдвигало русский вопрос во главу угла на Генуэзской конференции.

Уже самый факт неучастия на Генуэзской конференции великобританского министра иностранных дел, лорда Керзона, и вместе с ним всего его министерства, показывал, что даже в Англии — национальная политика которой более, чем где бы то ни было, требует соглашения с Россией — все же имеются буржуазные группировки, которые по своей непримиримости гораздо ближе к политике, проводимой нынешним французским правительством, нежели к той политике чисто-английской окраски, которую олицетворяет Ллойд-Джордж.

Резкая постановка российской делегацией вопросов о всеобщем мире и всеобщем разоружении способствовала наметившемуся расколу внутри буржуазии. Резко выявились непримиримая агрессивность и милитаризм Франции. Боящиеся новой войны и не могущие сносить непосильного бремени вооружения, малые и экономически слабые государства отшатнулись от Франции и направили свои взоры на советскую Россию. Европа перегруппировалась и переориентировалась. Считаясь со своими франкофильскими группами, английская делегация все время должна была демонстрировать свою солидарность с Францией и верность союзу, но то, что объективно необходимо английской политике — изоляция Франции на европейском континенте — стало совершившимся фактом. В этих условиях, естественно, Антанта должна была прекратить свое существование; грабительский Версальский мир, который узаконивал политическую и экономическую разруху в Европе, фактически был аннулирован, а Лига Наций, которую в Генуе даже никто не пытался защищать, была погребена. Параллельно с этой дискредитацией «старой» Европы возрастал престиж «новой», т.е. прежде всего советской России, и соглашение с ней для государств и правительств, ищущих опоры в пацифистской буржуазии и широких массах трудящихся, — стало еще более морально и политически необходимо и неизбежно.

Однако, постановка вопроса о русских долгах как будто бы опять собрала расстроенные ряды буржуазии. Нет ведь такой буржуазной группировки, которая с легким сердцем отказалась бы от «возмещения убытков» и без боя сдала бы принцип частной собственности. Кроме того, ввиду тяжелого бедствия голода в России мировая буржуазия рассчитывала на уступчивость советской делегации.

Когда же последняя показала свою непримиримость в этом вопросе и когда выяснилось, что разрыв неизбежен, если буржуазия не пойдет на уступки, — единый буржуазный фронт распался.

Германия заключила с Россией договор на основе, единственно возможной для соглашения, т.е. на основе полного взаимного отказа от всех прошлых расчетов во имя взаимных выгод в будущем. Этим договором был нанесен смертельный удар всем спекулирующим угрозами новой экономической изолированности России в случае ее отказа уступить в вопросе о собственности, и в то же самое время опровергнута была аргументация тех, кто доказывал, что без уплаты за прошлое к советской России не может быть доверия в будущем.

Но, вместе с тем, этот договор содействовал распаду буржуазного фронта: группы буржуазии, не заинтересованные персонально в уплате Россией бывших царских долгов и в возвращении национализированной частной собственности, но чрезвычайно заинтересованные в получении из России дешевого сырья и предметов первой необходимости и не менее заинтересованные в получении заманчивых прибылей от новых коммерческих операций с Россией, — вовсе не проявляли особой энергии в отстаивании грубо-хищнических интересов небольшой кучки русских кредиторов. И одновременно громадную роль должен был играть учет настроения и отношения к этому вопросу широких масс трудящихся.

«Когда мы вернемся домой, миллионы безработных спросят нас, что мы им привезли». Эта мысль, как Дамоклов меч, висела над головами тех буржуазных негоциаторов*, которые не могут в своей внутренней политике рвать со своими массами. А мы уже знаем, что эти массы ждут только одного: соглашения с Россией.

* Негоциаторы — лица, ведущие переговоры. /И-R/

Правда, что миллионы безработных находились далеко от Генуи, а несколько десятков наиболее горластых русских кредиторов сидело тут же, на конференции. И, при чрезвычайной неустойчивости ныне всех буржуазных правительств, буржуазные делегации одинаково не рисковали рвать со своими отсутствующими массами, как и рвать с присутствующими крикунами из числа русских кредиторов.

Из этого заколдованного круга, казалось, не было выхода. И единственным возможным компромиссом являлась оттяжка в разрешении вопроса вообще. Перенесем вопрос на Гаагскую конференцию и, таким образом, сохраним для масс иллюзию соглашения с Россией, и для капиталистов, иллюзию возмещения их убытков — таково было решение.

Бесспорно, впрочем, что российская делегация в известной части испортила этот компромисс, так как в последнем своем меморандуме не оставила никакого сомнения в том, что советская Россия не намерена ни возвращать имущества бывших собственников-иностранцев, ни возмещать им их убытков. Поэтому недаром телеграф последние дни сообщает, будто Франция и Америка свое участие в Гааге ставят в зависимость от отказа России от меморандума 11 мая. Но в этих двух государствах как раз командует агрессивно-империалистическая буржуазия, та буржуазия, которая ни на какие уступки в вопросах собственности не идет и соглашения с Россией вообще не допускает.

Тот же телеграф одновременно сообщает, что Италия подписала с Россией торговый договор, и такой же договор проектирован с Чехо-Словакией, и что в Англии весь капиталистический Манчестер одобрил линию поведения Ллойд-Джорджа в Генуе, а многочисленные торговые палаты и группы промышленников требуют возможно скорого соглашения с Россией.

Все это только решительно подтверждает, что буржуазия не имеет более единого фронта даже в вопросах о собственности, т.е. в самом священном для нее вопросе.

3. Революционизирование Европы.

То обстоятельство, однако, что русский вопрос стал вопросом о двух системах собственности, неизбежно должно не только раскалывать буржуазию по линиям ее групповых интересов, но в еще большей степени должно углублять пропасть между буржуазией и пролетариатом.

В смысле просветления сознания масс Генуэзская конференция вообще очень много принесла.

Она показала истинные физиономии борющихся сторон. Она наглядно доказала, что именно советская Россия, которую всегда ее враги упрекали в агрессивности и в «советском империализме», является единственным искренним, честным и идущим до конца сторонником мира и борцом против новых империалистических войн. Она убедила всех в том, что советская Россия есть и реальная сила, знамя, вокруг которого собираются все пацифистские массы.

Наконец, в борьбе за или против буржуазной собственности, Генуэзская конференция идейно расколола мир на собственников и лишенных собственности и, заставив часть буржуазии признать необходимость временного согласования обеих систем собственности: коммунистическую и буржуазную, резко поставила перед мировым пролетариатом идеал чисто-коммунистический, выдвинула лозунг борьбы за пролетарскую революцию, за право пролетариата «экспроприировать экспроприаторов».

И, когда во всей этой борьбе, как в борьбе за мир, так и в борьбе за революцию, — социал-соглашательские «вожди» пролетариата, Шейдеманы, Ренодели, Вандервельде, Тома и иже с ними идут даже против пацифистского крыла буржуазии с наиболее милитаристически-непримиримой и империалистически-агрессивной частью буржуазии, — то и это обстоятельство, в свою очередь, не может не содействовать просветлению умов самых темных слоев пролетариата.

4. Итоги и перспективы.

Борьба таким образом развивается. Борьба на всех фронтах.

Внутри буржуазии вражда усиливается между пацифистским и милитаристическим крылом, а также по линии разногласий в вопросе о примирении двух систем собственности, между непримиримыми русскими кредиторами и идущей на примирение частью буржуазии, во имя собственных интересов и соблазнительных барышей жаждущей восстановления российского хозяйства. Еще более крепнет и развивается, как указано, борьба между пролетариатом и буржуазией, и благодаря «просветлению умов» в пролетариате, т.е. расширению и углублению классового самосознания, эта борьба имеет уже большие надежды на успех, нежели та стихийная экономическая борьба труда с капиталом, о которой говорилось выше.

Если оценивать только, так сказать, формальные достижения Генуэзской конференции, т.е. принятые ею решения и резолюции, то надо будет согласиться, что она окончилась впустую. Ибо все эти резолюции по финансовым, транспортным, экономическим и даже политическим вопросам, включая и пресловутое «соглашение о ненападении», — никакой обязательной силы не имеют и, следовательно, никакого почти значения иметь не могут.

Значение Генуэзской конференции, однако, вовсе не в этих резолюциях, а в тех политических последствиях, к которым она может и должна привести.

А эти политические последствия становятся ясными из той оценки международного и внутреннего положения буржуазных государств, которую мы пытались здесь дать.

Поскольку Генуэзская конференция еще более обострила борьбу великих империалистических хищников и поскольку она расколола буржуазию по линии пацифизма и империалистического авантюризма, — постольку она содействовала разложению буржуазного строя.

Этот процесс еще не закончен, но при создавшейся международной ситуации, когда Франция, а с нею вместе вся руководимая ею милитаристическая часть мировой буржуазии оказались морально изолированными, — этот процесс может только развиваться, но никак не задерживаться. Гаага в этом смысле должна быть продолжением Генуи.

А поскольку формально неразрешенным остается вопрос о русских долгах и мировая буржуазия раскалывается также и по линии принятия или непринятия необходимости согласования, временного примирения двух систем собственности, коммунистической и буржуазной, — постольку не только форсируется разложение буржуазного строя, но и обостряется классовая борьба, и, благодаря расширению и углублению классового самосознания пролетариата, расчищается путь к его окончательной победе. И в этом смысле Гаага должна быть продолжением Генуи.

Нынешняя мировая ситуация, таким образом, одновременно весьма значительно улучшает международное положение советской России и развязывает и ускоряет темп развития мировой пролетарской революции.

 


Гаагские перспективы.

Международные взаимоотношения резко и неуклонно развиваются по пути, намеченному Генуэзской конференцией.

Генуя должна была дать миру мир, но на самом деле чрезвычайно обострила борьбу. И именно борьба стоит теперь в порядке дня международной политики.

Утратившая в Генуе свое первенствующее значение, Франция пытается опять собрать разрозненные ряды своих агрессивных сторонников и выдвигает для этого наиболее боевой — русский вопрос.

Но, по-видимому, мракобесы всего мира плохо объединяются; малые государства Европы, в Генуе начавшие было ориентироваться в сторону России, не откликаются на боевой призыв Франции и, наоборот, проявляют недвусмысленные признаки готовности согласиться с советской Россией.

Болгария даже рискнула изгнать из своих пределов остатки врангелевских банд, а Швеция, где по вопросу о ратификации торгового договора с Россией победило буржуазное корыстолюбие, совершенно открыто подчеркивает, что нератификацией этого договора вовсе не думает портить существующих с Россией взаимоотношений и нарушать действующие соглашения, в чем, конечно, ошибется, ибо советское правительство несомненно теперь само аннулирует старое русско-шведское соглашение.

И только верный вассал Франции, безумная Польша, продолжает твердить зазубренную ложь о правильности французской политики и необходимости поддержки французской агрессивности.

Господин Пилсудский производит внутренний переворот, смещает все польское правительство, желая найти на место пацифиста и русофила Скирмунта более послушного своим франко-милитаристским замыслам агента. Но даже эта, казалось бы, нетрудная задача не по силам маленькому польскому Бонапартенку: кандидатов в польские Барту что-то не находится, приходится поговаривать даже о назначении министром иностранных дел совершенно бесцветного и бездарного, ничего, кроме охоты, не признающего магната, графа Замойского, а все польское общество, даже наиболее реакционные круги буржуазии, не выражает никакого сочувствия замыслам Пилсудского.

Тем временем усиливается и англо-французский конфликт.

Недаром после Генуи и в Англии, и во Франции усиленно много говорили и писали о необходимости заключения англо-французского договора: когда империалистическая буржуазия кричит о мире и дружбе — это первый признак назревающей и обостряющейся вражды. О заключении англо-французского договора пока что-то не слыхать, а вот по русскому вопросу «друзья и союзники» уже передрались окончательно.

Французская нота от 2 июня — призывающая к созданию единого буржуазного фронта против советской России и стремящаяся к ее эксплуатации и лишению ее суверенитета, — как сказано, нигде в Европе сочувствия не вызвала и привела теперь к резкой отповеди со стороны Англии.

Английская печать называет Бальфура автором меморандума Англии от 11 июня.

Если это верно, то это означает углубление раскола внутри английской буржуазии, разногласия в среде самого консервативного лагеря и соглашение части консерваторов, с Бальфуром во главе, с Ллойд-Джорджем.

Ллойд-Джордж, уезжая из Генуи, рассчитывал «расправиться» с Керзоном, т.е. с английским Пилсудским. Если, действительно, автором английского меморандума является не нынешний министр иностранных дел Англии, лорд Керзон, а лорд Бальфур, быть может, кандидат в будущие министры иностранных дел Англии, — то это дает основание предполагать, что указанная «расправа» Ллойд-Джорджу действительно удалась.

Еще более важно то обстоятельство, что меморандум 11 июня выступает в защиту неприкосновенности российского суверенитета и признает за советской Россией право на национализации, правда, требуя за них возмещения. В этом последнем вопросе, конечно, Шейлоки всего мира еще едины, но для английских консерваторов и такого либерализма очень достаточно.

В то же самое время английские социал-соглашатели, с Макдональдом во главе, лишают Ллойд-Джорджа своей поддержки. А так как крысы, как известно, первыми покидают тонущий корабль, то это означает, во-первых, что трудящиеся массы Великобритании в вопросе о русских долгах не идут даже за консервативно-либеральным Ллойд-Джордж-Бальфурским объединением своей буржуазии и целиком стоят на русской точке зрения неплатежа долгов и отказа в возмещении национализированных собственников в России, и, во-вторых, что английский буржуазно-государственный корабль действительно тонет и даже «расправа» с Керзоном не очень-то упрочивает внутреннее положение правительства Ллойд-Джорджа.

Включение пресловутого Лесли Уркардта, одного из самых злостных, непримиримых и жадных русских кредиторов, в состав великобританской Гаагской делегации подтверждает эту характеристику неустойчивости внутреннего положения в Англии.

Плавая по воле волн между Сциллой жажды соглашения с Россией миллионов английских безработных и Харибдой непримиримости в вопросе о русских долгах сотен английских Уркардтов, — Ллойд-Джордж тревожно надеется, что «уступка» в вопросе российского суверенитета и признания права на национализации и самостоятельную экономическую политику заставит российскую делегацию в Гааге уступить в вопросе об удовлетворении аппетитов английских Шейлоков.

Но, по-видимому, он сам не очень верит в это, потому что английский меморандум предвидит возможность отказа России от уступок в этом вопросе и, считаясь с отсутствием соглашения, заранее предусматривает в этом случае «ожесточенную борьбу между охотниками за концессиями в России» и «серьезные разногласия между правительствами различных стран».

Характернее всего, что в то время как Англия, в предвидении «серьезных разногласий», как бы ставя себя в лагерь этих свободных «охотников за концессиями в России», предупреждает о своем нежелании бороться с «охотниками» и с «разногласиями между правительствами», — Франция по тому же поводу грозит репрессиями «охотникам» и категорически требует создания единого фронта против России.

Но репрессий — и особенно французских угроз репрессиями — никто уже не боится, а создание единого буржуазного фронта совершенно невозможно.

Кризис буржуазного мира все больше обостряется.

Россия нужна мировому капитализму, и число охотников за «концессиями», ищущих в России своих выгод даже под риском «серьезных разногласий» с другими охотниками, все более возрастает.

В то же время увеличивается и число сторонников России. Подымается опять девятый вал пролетарских забастовок во всем мире, на этот раз экономически более удачных, чем последние.

Силы мировой армии трудящихся растут и крепнут с каждым днем.

А капиталистический мир разваливается.

Советская делегация в Гааге сможет спокойно отстаивать свои принципиальные позиции. Ибо она будет знать, что, если даже ей опять не удастся добиться всеобщего соглашения, — весь мир трудящихся за нее, а в буржуазном мире слишком много «охотников», в случае невозможности общего соглашения, готовых пойти и на сепаратные.