Движущие силы русской революции.
5,4 миллиона квадр. километров в Европе, 17,5 миллионов — в Азии, 150 миллионов населения. На этом огромном пространстве — все эпохи человеческой культуры: от первобытной дикости северных лесов, где питаются сырой рыбой и молятся чурбану, и до новейших социальных отношений капиталистического города, где социалистический рабочий сознает себя активным участником мировой политики и напряженно следит за событиями на Балканах или за прениями германского рейхстага. Самая концентрированная в Европе индустрия на основе самого отсталого в Европе земледелия. Колоссальнейшая государственная машина в мире, которая пользуется всеми завоеваниями технического прогресса, чтобы задержать исторический прогресс собственной страны. В предшествующих главах мы пытались, отвлекаясь от всех частностей, дать общую картину экономических отношений и социальных противоречий России. Это та почва, из которой вырастают, на которой живут и борются общественные классы. Революция покажет нам эти классы в эпоху самой напряженной борьбы. Но в политической жизни непосредственно действуют сознательно созданные объединения: партии, союзы, армия, бюрократия, пресса и над ними министры, вожди, демагоги и палачи. Классов сразу разглядеть нельзя, они остаются обыкновенно за кулисами. Это не мешает, однако, партиям, их вождям, министрам и их палачам быть только органами классов. Хороши или дурны эти органы, это отнюдь не безразлично для хода и исхода событий. Если министры являются лишь поденщиками «объективного государственного разума», это никоим образом не освобождает их от необходимости иметь кусочек мозга под собственным черепом, — обстоятельство, о котором они слишком часто забывают. Как и, с другой стороны, логика классовой борьбы не избавляет нас от необходимости пользоваться нашей субъективной логикой. Кто не умеет найти простора для инициативы, энергии, таланта и героизма в рамках экономической необходимости, тот, значит, не овладел философской тайной марксизма. Но, с другой стороны, если мы хотим охватить политический процесс, в данном случае революцию, в его целом, мы должны уметь за пестрым гардеробом партий и программ, за коварством и кровожадностью одних, мужеством и идеализмом других открыть действительные очертания общественных классов, которые своими корнями сидят в глубине производственных отношений, а свои цветы раскрывают в высших сферах идеологии.
Современный город.
Характер капиталистических классов тесно связан с историей развития индустрии и города. Правда, индустриальное население в России менее чем где бы то ни было совпадает с населением городским. Помимо фабричных пригородов, лишь формально не включенных в городскую черту, существует несколько десятков значительных индустриальных центров в селах. В общем вне городов расположено 57% общего числа предприятий с 58% общего числа рабочих. Тем не менее капиталистический город остается наиболее законченным выразителем нового общества.
Современная городская Россия, это — продукт последних десятилетий. В первой четверти XVIII ст. городское население России составляло 328 тысяч, около 3% населения страны. В 1812 году в городах жило 1,6 миллиона душ, что составляло все еще только 4,4%. В середине XIX ст. города насчитывают 3,5 миллиона жителей, или 7,8%. Наконец, по переписи 1897 г. население городов составляет уже 16,3 миллиона, или около 13% всего народонаселения. С 1885 г. по 1897 г. городское население выросло на 33,8%; а сельское — только на 12,7%. Еще быстрее росли отдельные города. Население Москвы за последние 35 лет поднялось с 604 до 1.359 тысяч, т.-е. на 123%. Еще более быстрым темпом росли города юга: Одесса, Ростов, Екатеринослав, Баку…
Параллельно с увеличением числа и размера городов во второй половине XIX в., совершалось полное перерождение их хозяйственной роли и внутренней классовой структуры.
В противоположность ремесленно-цеховым городам Европы, которые энергично и во многих случаях победоносно боролись за сосредоточение всей обрабатывающей промышленности в своих стенах, старые русские города, подобно городам азиатских деспотий, почти совершенно не выполняли производительных функций. Это были военно-административные пункты, полевые крепости и в некоторых случаях торговые центры, которые жили на всем готовом. Их население состояло из служилых людей, содержавшихся на счет казны, из торговых люден и, наконец, из земледельцев, искавших прикрытия в городских стенах. Даже Москва, самый большой город старой России, представляла собою просто большую деревню, соединенную с царской усадьбой.
Ремесло в городах занимало ничтожное место, так как тогдашняя обрабатывающая промышленность, как мы уже знаем, была в виде кустарничества рассеяна по деревням. Предки тех четырех миллионов кустарей, которых насчитала перепись 1897 г., выполняли производственные функции европейского городского ремесла, но, в отличие от последнего, они совершенно не были причастны к процессу создания мануфактуры и фабрики. Когда последняя явилась, она пролетаризовала большую половину кустарей, а остальных прямо и косвенно подчинила себе.
Как русская промышленность не прошла через эпоху средневекового ремесла, так русские города не знали постепенного роста третьего сословия в цехах, гильдиях, коммунах и муниципалитетах. Европейский капитал в течение нескольких десятилетий создал русскую индустрию, а русская индустрия создала современные города, в которых основные производственные функции выполняет пролетариат.
Крупная капиталистическая буржуазия.
Экономическое господство досталось таким образом крупному капиталу без боя. Но огромная роль, которую играл при этом иностранный капитал, сказалась убийственно на политическом влиянии русской буржуазии. В силу государственной задолженности значительная доля национального дохода уходила ежегодно за границу, обогащая и усиливая финансовую буржуазию Европы. Но биржевая аристократия, которой в европейских странах принадлежит гегемония и которая без труда превратила царское правительство в своего финансового вассала, не могла и не хотела стать составной частью буржуазной оппозиции внутри России уже потому, что никакое другое национальное правительство не обеспечило бы ей таких ростовщических процентов, как царизм. Но не только финансовый — иностранный промышленный капитал, эксплуатируя русскую природу и русскую рабочую силу, реализовал свою политическую мощь вне пределов России: во французском, английском или бельгийском парламенте.
Однако и туземный капитал не мог стать во главе национальной борьбы с царизмом, так как он сразу оказался враждебно противопоставлен народным массам: пролетариату, который он эксплуатирует непосредственно, и крестьянству, которое он обирает чрез посредство государства. В особенности сказанное относится к тяжелой индустрии. Эта последняя в настоящее время везде стоит в зависимости от государственных мероприятий, преимущественно от милитаризма. Правда, она заинтересована в «твердом гражданском правопорядке», но еще более ей нужна концентрированная государственная власть, великая раздавательница благ. У себя на заводах предприниматели-металлурги стоят лицом к лицу с наиболее передовой и активной частью рабочего класса, которая каждым ослаблением царизма пользуется для набега на капитал.
Текстильная промышленность более независима от государства, кроме того, она непосредственно заинтересована в повышении покупательной способности масс, которое немыслимо вне широкой аграрной реформы. Поэтому текстильная Москва развила в 1905 г. значительно более резкую, если не более энергичную оппозицию самодержавной бюрократии, чем металлургический Петербург. Московская городская дума с несомненным благоволением взирала на растущий прибой. Но тем решительнее и «принципиальнее» повернула она в сторону крепкой государственной власти, когда революция развернула перед нею псе свое социальное содержание и вместе с тем толкнула текстильных рабочих на путь металлургических. Своего вождя контрреволюционный капитал, соединившийся с контр-революционным землевладением, нашел в московском купце Гучкове, лидере третьедумского большинства.
Буржуазная демократия.
Убив в зародыше русское ремесло, европейский капитал тем самым вырвал социальную почву из-под ног буржуазной демократии- Можно ли нынешние Петербург или Москву сравнивать с Берлином или Веной 1848 г., а тем более с Парижем 1789 г., который не мечтал еще ни о железной дороге, ни о телеграфе и считал мануфактуру в 300 рабочих крупнейшим предприятием? У нас нет и в помине того коренастого мещанства которое прошло вековую школу самоуправления и политической борьбы и затем рука об руку с молодым, еще не сложившимся пролетариатом брало приступом Бастилии феодализма. Что пришло ему на смену? «Новое среднее сословие», профессиональная интеллигенция: адвокаты, журналисты, врачи, инженеры профессора, учителя. Лишенный самостоятельного значения в общественном производстве, немногочисленный, экономически зависимый, слой этот, в правильном сознании собственного бессилия, неизменно ищет массивного общественного класса, к которому он мог бы прислониться. Замечательное дело! Такая опора отыскалась первоначально не в лице капиталистов, а в лице землевладельцев.
Руководившая первыми двумя Думами конституционно-демократическая (кадетская) партия образовалась в 1905 г. путем объединения Союза земских конституционалистов с Союзом Освобождения. В либеральной фронде земцев находило свое выражение, с одной стороны, завистливое недовольство аграриев чудовищным индустриальным протекционизмом правительственной политики; с другой — оппозиция более прогрессивных землевладельцев, которым варварство русских аграрных отношений препятствовало поставить свое хозяйство на капиталистическую ногу. Союз Освобождения объединил те элементы интеллигенции, которым «приличное» общественное положение и связанная с ним сытость мешали стать на революционный путь. На земской оппозиции всегда стояла печать трусливой немощности, и августейший недоросль сказал только горькую правду, когда назвал в 1894 г. её политические пожелания «бессмысленными мечтаниями». С другой стороны, и привилегированная интеллигенция, к тому же состоящая в прямой или косвенной материальной зависимости от государства, протежируемого им крупного капитала или либерально-цензового землевладения, не способна была развить сколько-нибудь внушительную политическую оппозицию.
По своему происхождению кадетская партия была, следовательно, соединением оппозиционного бессилия земцев со всесторонним бессилием дипломированной интеллигенции. Поверхностность земского либерализма обнаружилась с полной наглядностью уже в конце 1905 г. в резком повороте помещиков — под влиянием аграрных беспорядков — в сторону старой власти. Либеральной интеллигенции пришлось со слезой в глазу покинуть помещичью усадьбу, где она была, в сущности, только приемышем, и искать признания на своей исторической родине, в городах. По что она нашла здесь кроме самой себя? Консервативный крупный капитал, революционный пролетариат и непримиримый классовый антагонизм между ними.
Тот же антагонизм расколол до основания и мелкое производство во всех тех отраслях, где оно сохранило значение. Ремесленный пролетариат развивается в атмосфере крупной индустрии и мало отличается от пролетариата фабричного. Притиснутые крупной индустрией и рабочим движением русские ремесленники представляют собой темный, полуголодный, озлобленный класс, который, наряду с люмпен-пролетариатом, поставляет боевой персонал черносотенных демонстраций и погромов…
В результате — безнадежно запоздалая буржуазная интеллигенция, рожденная под звуки социалистических проклятий, висит над бездной классовых противоречий, отягченная помещичьими традициями и опутанная профессорскими предрассудками, без инициативы, без влияния на массы и без доверия к завтрашнему дню.
Пролетариат.
Те же причины всемирно-исторического характера, которые превратили буржуазную демократию в России в голову (весьма путаную) без тела, подготовили и условия для выдающейся роли молодого русского пролетариата. Но как велика прежде всего его численность?
Крайне неполные цифры 1897 г. дают нам на это следующий ответ:
| А. Горнозаводская и обрабатывающая промышленность, пути сообщения, строительное дело и торговые предприятия. | 3.322.000 |
| Б. Земледелие, лесное хозяйство, рыболовство и охота | 2.723.000 |
| В. Поденщики и подмастерья | 1.195.000 |
| Г. Прислуга, швейцары, дворники и т.д. | 2.132.000 |
| Всего (мужчин и женщин). | 9.272.000 |
Вместе с зависимыми членами семьи пролетариат составлял в 1897 г. 27,6% всего населения, т.-е. несколько больше одной четверти. Политическая активность отдельных слоев этой массы обнаруживает большие различия, и руководящая роль в революции принадлежит почти исключительно рабочим первой группы (см. таблицу). Было бы, однако, грубейшей ошибкой измерять действительное и возможное значение русского пролетариата в революции масштабом его относительной численности. Это значило бы за голой цифрой не видеть социальных отношений.
Влияние пролетариата определяется его ролью в современном хозяйстве. Наиболее могущественные средства производства нации находятся в примой и непосредственной зависимости от рабочих. 3,3 миллиона рабочих сил (группа А) производят не меньше половины ежегодного национального дохода! Важнейшие средства сообщения, железные дороги, которые только и превращают огромную страну в экономическое целое, как показали события, представляют собою в руках пролетариата экономическую и политическую позиции неизмеримой важности. Сюда же нужно присоединить почту и телеграф, которые находятся не в столь непосредственной, но, тем не менее, в очень действительной зависимости от пролетариата.
В то время как крестьянство разбросано по всей стране, пролетариат мобилизован в больших массах на фабриках и в фабрично-заводских центрах. Он образует ядро населения каждого города, важного и хозяйственном и политическом отношении, и все те преимущества, какие имеет город в капиталистической стране: сосредоточение производственных сил и средств, соединение самых активных элементов населения и наибольших культурных благ, превращаются естественно в классовые преимущества пролетариата. Его классовое самоопределение развивалось с беспримерной в истории быстротой. Едва выйдя из колыбели, русский пролетариат оказался лицом к лицу с самой концентрированной государственной властью и столь же концентрированной силой капитала. Цеховые традиции и ремесленные предрассудки не имели над его сознанием никакой власти. Он с первых же шагов стал на путь непримиримой классовой борьбы.
Таким образом ничтожество ремесла, вообще мелкого производства, и крайне развитый характер русской крупной индустрии привели в политике к вытеснению буржуазной демократии демократией пролетарской. Вместе с производственными функциями мелкой буржуазия рабочий класс перенял её былую политическую роль и её исторические притязания на руководство крестьянскими массами в эпоху их сословной эмансипации из-под дворянско-фискального ига.
Политическим оселком, на котором история подвергла испытанию городские партии, явился аграрный вопрос.
Дворянство и землевладение.
Кадетская или, вернее, бывшая кадетская программа принудительного отчуждения среднего и крупного землевладения по «справедливой» оценке представляет собою, по мнению кадетов, максимум того, что может быть достигнуто путем «законодательной творческой работы». В действительности, однако, либеральная попытка экспроприировать законодательным путем крупные поместья привела только к экспроприации правительством избирательных прав и к coup d'ètat третьего июня (1907 г.). Кадеты смотрели на ликвидацию землевладельческого дворянства, как на чисто финансовую операцию, к добросовестно старались сделать свою «справедливую оценку» возможно более приемлемой для помещиков. Но дворянство смотрело на вещи иными глазами. Своим непогрешимым инстинктом оно тотчас поняло, что дело здесь идет не о простой продаже 50 миллионов десятин, хотя бы и по высоким ценам, а о ликвидации всей его социальной роли, как господствующего сословия, и наотрез отказалось пустить себя с молотка. «Пусть же, — воскликнул во время первой Думы граф Салтыков, обращаясь к помещикам, — вашим девизом и вашим лозунгом будет: ни одной пяди нашей земли, ни одной песчинки наших полей, ни одной былинки наших лугов, ни одного сучка наших лесов!» И это не было гласом вопиющего в пустыне: нет, как раз годы революции являются периодом сословной концентрации и политического укрепления русского дворянства. Во время самой мрачной реакции при Александре III дворянство было одним из сословий, хотя и первым. Самодержавие, бдительно охранявшее свою независимость, ни на минуту не выпускало дворянства из тисков полицейского надзора и надевало намордник своего контроля даже на пасть его сословного своекорыстия:. Теперь же дворянство является в самом полном смысле слова командующим сословием: оно заставляет губернаторов плясать под свою дудку, грозит министрам и открыто смещает их, ставит правительству ультиматумы и добивается их выполнения. Его лозунг гласит: ни пяди нашей земли, ни крупицы наших привилегий!
В руках 60.000 частных землевладельцев, с годовым доходом свыше 1.000 рублей, сосредоточено около 75 миллионов десятин: при рыночной цене в 56 миллиардов рублей они приносят своим собственникам больше 450 миллионов рублей чистого дохода в год. Не меньше двух третей этой суммы приходятся на дворянство.
С землевладением тесно связана бюрократия. На содержание 30.000 чиновников, получающих свыше 1.000 рублей жалованья», тратится ежегодно почти 200 миллионов рублей. И как раз в этих средних и высших кругах чиновничества заметно преобладает дворянство. Наконец, то же дворянство безраздельно распоряжается органами земского самоуправления и связанными с этим доходами.
Если до революции во главе доброй половины земств стояли «либеральные» помещики, выдвинувшиеся на почве «культурной», земской работы, то годы революции произвели в этой области полный переворот, в результате которого в первых рядах оказались самые непримиримые представители помещичьей реакции. Всесильный Совет объединенного дворянства в зародыше подавляет попытка правительства, предпринимаемые в интересах капиталистической промышленности, «демократизировать» земства или ослабеть сословные путы крестьянства.
Перед лицом этих фактов кадетская аграрная программа, как основа законодательного соглашения, оказывается безнадежно-утопической, и немудрено, если сами кадеты от неё молчаливо отказались.
Социал-демократия вела критику кадетской программы главным образом по линии «справедливой оценки», — и была права. Уже с финансовой стороны выкуп всех имений, приносящий своим владельцам свыше 1.000 р. в год, прибавил бы к нашему девятимиллиардному государственному долгу круглую сумму в 5—6 миллиардов; это значит, что одни проценты начали бы пожирать ежегодно в целом три четверти миллиарда. Но решающее значение имеет не финансовая сторона вопроса, а политическая.
Условия так называемой освободительной реформы 1861 года при помощи преувеличенной выкупной суммы за крестьянские земли фактически вознаграждали помещиков за крестьянские души (приблизительно в размере одной четверти миллиарда, т.-е. 25% всей выкупной суммы). В этом случае при помощи «справедливой оценки» действительно ликвидировались крупные исторические права и привилегии дворянства, и это последнее сумело приспособиться к полуосвободительной реформе и примириться с нею. Оно проявило тогда такой же правильный инстинкт, как и теперь, когда оно решительно отказывается кончать сословным самоубийством, — хотя бы и по «справедливой оценке». Ни пяди нашей земли, ни крупицы наших привилегий! — под этим знаменем дворянство окончательно овладело потрясенным революцией правительственным аппаратом и показало, что будет бороться со всей свирепостью, на какую способен правящий класс, когда дело идет о его жизни и смерти.
Не посредством парламентского соглашения с этим сословием может быть решен аграрный вопрос, а посредством революционного натиска масс.
Крестьянство и город.
Узел социально-политического варварства России завязан в деревне: но это не значит, что деревня же выдвинула класс, способный собственными силами этот узел разрубить. Рассеянное на пространстве 5 миллионов квадратных верст Европейской России — между 500 тысяч поселений — крестьянство из своего прошлого не вынесло никаких навыков согласованной политической борьбы. Во времена аграрных мятежей 1905 — 1906 гг. задача сводилась для восставших крестьян к изгнанию помещиков из пределов своей деревни, своей волости и, наконец, своего уезда. Против крестьянской революции поместное дворянство имело готовый централизованный аппарат государства. Преодолеть его крестьянство могло бы лишь единовременным и решительным восстанием. Но на это оно оказалось неспособным но всем условиям своего существования. Локальный кретинизм — историческое проклятие крестьянских восстаний. Они освобождаются от него, лишь поскольку перестают быть чисто крестьянскими и сливаются с революционными движениями новых общественных классов.
Уже во время революции немецкого крестьянства в первой четверти XVI века, несмотря на экономическую слабость и политическую незначительность городов тогдашней Германии, крестьянство естественно становилось под прямое руководство городских партий. Социально-революционное по своим объективным интересам, но политически раздробленное и беспомощное, оно неспособно было создать свою собственную партию к давало — в зависимости от местных условий — перевес либо бюргерски-оппозиционной, либо плебейски-революционной партии города. Эта последняя, единственная сила, которая могла бы обеспечить победу крестьянской революции, хотя и опиралась на самый радикальный класс тогдашнего общества, на эмбрион современного пролетариата, сама была, однако, совершенно лишена общенациональной связи и ясного сознания революционных целей. И то и другое было невозможно вследствие экономической неразвитости страны, примитивности путей сообщения и государственного партикуляризма. Таким образом задача революционного сотрудничества мятежной деревни и городского плебса не была и не могла быть тогда разрешена. Крестьянское движение было раздавлено…
Через три с лишком столетия однородные соотношения повторились в революции 1848 года. Либеральная буржуазия не только не хотела поднять крестьянство и объединить его вокруг себя, но она пуще всего боялась роста крестьянского движения именно потому, что оно прежде всего усиливало и укрепляло позиции плебейски-радикальных элементов города против нее самой. С другой стороны, эти последние все еще не преодолели своей социально-политической бесформенности, раздробленности и потому неспособны были, отстранив либеральную буржуазию, стать во главе крестьянских масс. Революция 48 года терпит поражение…
Но за шесть десятилетий до этого мы видим во Франции победоносное осуществление задач революции именно при помощи кооперации крестьянства и городского плебса, т.-е. пролетариев, полупролетариев и люмпен-пролетариев той эпохи. Эта «кооперация» приняла форму диктатуры Конвента, т.-е. диктатуры города над деревней, Парижа над провинцией и санкюлотов над Парижем.
В условиях современной России социальный перевес индустриального населения над земледельческим несравненно значительнее, чем в эпоху старых европейских революций, и в то же время в нынешних русских городах место хаотического плебса занял резко очерченный промышленный пролетариат. Но одно не изменилось: на крестьянство во время революции может по-прежнему опереться только та партия, которая ведет за собою наиболее революционные массы городов и которая не побоится потрясти феодальную собственность из священного трепета перед собственностью буржуазной. Такой партией является теперь только социал-демократия.
Характер русской революции.
По своим прямым и непосредственным задачам русская революция «буржуазна», ибо стремится освободить буржуазное общество из пут и оков абсолютизма и феодальной собственности. Но главную движущую силу этой революции образует пролетариат, — и потому но методу своему она является пролетарской. Это противоречие оказались неспособны переварить многие педанты, которые историческую роль пролетариата определяют при помощи арифметико-статистических выкладок или устанавливают путем формальных исторических аналогий. Для них провиденциальным вождем русской революции является буржуазная демократия, тогда как пролетариат, фактически шедший во главе событий во все периоды революционного подъема, эти педанты пытаются завернуть в пеленки своего собственного теоретического недомыслия. Для них история одной капиталистической нации — лишь с большими или меньшими отклонениями — повторяет историю другой. Они не видят единого в настоящее время процесса мирового капиталистического развития, который поглощает все встречающиеся на его пути страны и из соединения туземных условий с обще-капиталистическими создаст социальную амальгаму, природу которой можно определить не посредством исторического шаблонизирования, а лишь при помощи материалистического анализа.
Между Англией, пионером капиталистического развития, которая в течение веков создавала новые социальные формы и, как их носительницу, могущественную буржуазию, — между нынешними колониями, куда европейский капитал, на готовых броненосцах, привозит готовые рельсы, шпалы, гвозди и салон-вагоны для колониальной администрации, и затем винтовкой и штыком выбрасывает туземцев из их первобытной обстановки, вгоняя их в капиталистическую цивилизацию, нет никакой аналогии исторического развития, хотя и есть глубокая внутренняя связь.
Новая Россия получила совершенно своеобразный характер благодаря тому, что её капиталистическое крещение совершал во второй половине XIX столетия европейский капитал, достигший своей наиболее концентрированной и абстрагированной формы, — капитал финансовый. Его собственная предшествующая история ничем не связана с предшествующей историей России. Для того, чтобы он мог достигнуть у себя на родине высот современной биржи, он должен был сперва вырваться из тесных улиц и переулков ремесленного города, где он учился ползать и ходить, он должен был, в непрестанной борьбе с церковью, развить технику и науку, сплотить вокруг себя всю нацию, завоевать власть путем восстания против феодальных и династических привилегий, расчистить для себя открытую арену, докапать самостоятельное мелкое производство, из которого он сам вышел, чтобы затем, оторвавшись от национальной пуповины, от праха отцов, от политических предрассудков, от расовых симпатий, от географической долготы и широты, — плотоядно парить над земным шаром, сегодня отравляя опиумом им же разоренного китайского ремесленника, завтра обогащая новым броненосцем воды России, послезавтра овладевая алмазными россыпями на юге Африки.
Но когда английский или французский капитал, исторический сгусток ряда веков, появляется в степях Донецкого бассейна, он совершенно неспособен развернуть из себя те самые социальные силы, отношения и страсти, которые он последовательно в себя впитал. Он не повторяет на новой территории уже проделанного им развития, а начинает с того, на чем остановился на родине. Вокруг машин, которые он перебросил через моря и таможни, он сразу, без всяких промежуточных этапов, сосредоточивает массы пролетариата, и в этот класс он переливает застывшую в нем революционную энергию старых поколений буржуазии.
В героический период французской истории мы видим буржуазию, еще не обнаружившую перед собой противоречий собственного положения, на которую история возлагает руководство борьбой за новый порядок вещей не только против отживших учреждений Франции, но и против реакционных сил всей Европы. Буржуазия последовательно, в лице всех своих фракций, сознает себя и становится вождем нации, вовлекает массы в борьбу, дает им лозунг, диктует им боевую тактику. Демократия связывает нацию политической идеологией. Народ — мещане, крестьяне и рабочие — посылает своими депутатами буржуа, и те наказы, которые дают им общины, написаны языком буржуазии, приходящей к сознанию своей мессианской роли. Во время самой революции хотя и вскрываются классовые антагонизмы, но властная инерция революционной борьбы последовательно сбрасывает с политического пути наиболее косные элементы буржуазии. Каждый слой отрывается не раньше, как передаст свою энергию следующим за ним слоям. Нация, как целое, продолжает при этом бороться за свои цели все более и более острыми и решительными средствами. Когда от национального ядра, пришедшего в движение, отрываются верхи имущей буржуазии и вступают в союз с Людовиком XVI, демократические требования нации, направленные уже против этой буржуазии, приводят ко всеобщему избирательному праву и республике, как логически неизбежным формам демократии.
Великая французская революция есть действительно революция национальная. Более того. Здесь в национальных рамках находит свое классическое выражение мировая борьба буржуазного строп за господство, власть, безраздельное торжество.
В 1848 году буржуазия уже неспособна была сыграть подобную роль. Она не хотела и не смела брать на себя ответственность за революционную ликвидацию общественного строя, стоявшего помехой её господству. Её задача состояла в том, — и она отдавала себе в этом отчет, — чтобы ввести в старый строй необходимые гарантии__не своего политического господства, но лишь совладения с силами прошлого. Она не только не вела массы на штурм старого порядка, но она упиралась спиною в старый порядок, чтобы дать отпор массам, толкавшим её вперед. Её сознание восставало против объективных условий её господства. Демократические учреждения отражались в её голове не как цель её борьбы, но как угроза её благополучию. Революция могла быть проведена не ею, но против неё. Поэтому в 48 году для успеха революции нужен был класс, способный идти во главе событий помимо буржуазии и вопреки ей, готовый не только толкать её вперед силой своего давления, но и сбросить в решительную минуту со своего пути её политический труп.
Ни мещанство, ни крестьянство не были на это способны.
Мещанство было враждебно не только по отношению ко вчерашнему, но и по отношению к завтрашнему дню. Еще опутанное средневековыми отношениями, но уже неспособное противостоять «свободной» промышленности; еще налагавшее на города свой отпечаток, но уже уступавшее свое влияние средней и крупной буржуазии; погрязшее в своих предрассудках, оглушённое грохотом событий, эксплуатирующее и эксплуатируемое, жадное а беспомощное в своей жадности, захолустное мещанство не могло руководить мировыми событиями.
Крестьянство в еще большей мере было лишено самостоятельной инициативы. Рассеянное, отброшенное от городов, нервных центров политики и культуры, тупое, ограниченное в своем кругозоре околицей, равнодушное ко всему, до чего додумался город, крестьянство не могло иметь руководящего значения. Оно успокоилось, как только с его плеч была сброшена ноша феодальных повинностей, и отплатило городу, который боролся за его права, черной неблагодарностью: освобожденные крестьяне стали фанатиками «порядка».
Интеллигентная демократия, лишенная классовой силы, то плелась вслед за своей старшей сестрой, либеральной буржуазией, в качестве её политического хвоста, то отделялась от неё в критические моменты, чтобы обнаружить свое бессилие. Она путалась сама в неназревших противоречиях и эту путаницу несла с собою всюду.
Пролетариат был слишком слаб, лишен организации, опыта и знания. Капиталистическое развитие пошло достаточно далеко, чтобы сделать необходимым уничтожение старых феодальных отношений, но недостаточно далеко, чтобы выдвинуть рабочий класс, продукт новых производственных отношений, как решающую политическую силу. Антагонизм пролетариата с буржуазией зашел слишком далеко, чтобы дать возможность буржуазии безбоязненно выступить в роли национального руководителя, но недостаточно далеко, чтобы позволить пролетариату взять на себя такую роль. Австрия дала особенно резкий и трагический образчик этой незаконченности политических отношений в революционный период. Венский пролетариат проявил в 1848 году беззаветный героизм и большую революционную энергию. Он снова и снова шел в огонь, движимый одним лишь темным классовым инстинктом, лишенный общего представления о целях борьбы, переходящий ощупью от лозунга к лозунгу. Руководство пролетариатом удивительным образом перешло к студенчеству, единственной демократической группе, пользовавшейся, благодаря своей активности, большим влиянием на массы, а значит — и на события. Но хотя студенты и способны были храбро драться на баррикадах и умели честно брататься с рабочими, они совершенно не могли, однако, руководить общим ходом революции, вручившей им «диктатуру» над улицей. Когда 26 мая вся рабочая Вена поднялась на ноги по призыву студентов, чтобы бороться против разоружения «академического легиона», когда население столицы фактически завладело городом, когда монархия, находившаяся в бегах, лишилась значения, когда, под давлением народа, последние войска были выведены из столицы, когда правительственная власть Австрии оказывалась, таким образом, выморочным достоянием, не нашлось политической силы, чтобы овладеть рулем. Либеральная буржуазия сознательно не хотела воспользоваться властью, добытою столь разбойничьим путем. Она только и мечтала о возвращении императора, удалившегося в Тироль из осиротевшей Вены. Рабочие были достаточно мужественны, чтобы разбить реакцию, но недостаточно организованы и сознательны, чтобы ей наследовать. Неспособный овладеть кормилом, пролетариат не мог подвинуть на этот исторический подвиг и буржуазную демократию, которая, как это часто бывает с нею, скрылась в самую нужную минуту. В общем получилось положение, которое один современник совершенно правильно характеризует словами: «в Вене фактически установилась республика, но, к несчастью, никто не видал этого»… Из событий 48—49 гг. Лассаль извлек тот непоколебимый урок, что
«никакая борьба в Европе не может быть успешна, если только с самого начала она не будет провозглашена чисто социалистической, что не может больше удаться никакая борьба, в которой социальные вопросы входят лишь как туманный элемент, и стоят на заднем плане, и которая с внешней стороны ведется под знаменем национального возрождения или буржуазного республиканизма»…
В революции, начало которой история отнесет к 1905 г., пролетариат впервые выступил под собственным знаменем во имя собственных целей. И в то же время несомненно, что ни одна из старых революций не поглотила такой массы народной энергии и не дала таких ничтожных положительных завоеваний, как русская революция до настоящего момента. Мы далеки от намерения пророчествовать, как сложатся события в ближайшие недели или месяцы. Но для нас ясно одно: победа возможна лишь на том пути, который в 49 г. формулировал Лассаль. От классовой борьбы к единству буржуазной нации возврата нет. «Безрезультатность» русской революции — не что иное, как преходящее отражение её глубокого социального характера. В этой «буржуазной» революции без революционной буржуазии пролетариат внутренним ходом вещей толкается к гегемонии над крестьянством и борьбе за государственную власть. О политическое тупоумие мужика, который у себя в деревне громил барина, чтоб овладеть его землей, а напялив солдатскую куртку, расстреливал рабочих, разбился первый вал российской революции. Все события её можно рассматривать как ряд беспощадных предметных уроков, посредством которых история вбивает крестьянину сознание связи между его местными земельными нуждами и центральной проблемой государственной власти. В исторической школе суровых столкновений и жестоких поражений вырабатываются предпосылки революционной победы.
«Буржуазные революция, — писал Маркс в 1852 г., — быстрее стремятся от успеха к успеху, их драматические эффекты импозантнее, люди и события как бы озарены бенгальским огнем, экстаз является господствующим настроением каждого дня; но они быстротечны, скоро достигают своего высшего пункта, и продолжительная апатия похмелья охватывает общество, прежде чем оно успевает трезво усвоить себе результаты периода бури и натиска. Напротив, пролетарские революции непрерывно критикуют самих себя, то и дело прерывают свой ход, возвращаются назад и заново начинают то, что, невидимому, уже совершено, с беспощадной суровостью осмеивают половинчатость, слабость, недостатки своих первых попыток, низвергают противника как бы только для того, чтобы он набрался новых сил и встал перед ними еще более могучим, все снова и снова отступают назад, пугаясь неопределенной колоссальности своей собственной задачи, пока, наконец, не будут созданы условия, исключающие возможность всякого отступления, пока сама жизнь не заявит властно: «Hic Rhodus, hic salta!» («Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»).