Редакция «Искры»: Революционные перспективы
Эта обширная статья, помещенная в трех частях в номерах газеты №№ 90, 93 и 95, не была подписана, т. е. печаталась в авторитетной форме от имени всей редакции. В другой, подписанной статье «Искры» Мартынов ссылается на свое авторство. Этой статьей Редакция «Искры» выдвигает меньшевистскую программу действия в начавшейся революции против левых и большевиков, и, начиная с № 95, отмежевывается от Троцкого и Парвуса.
№90, 3 марта 1905 г.
«Движение всемирного духа принимает в разные времена разные формы … Иногда он покидает поверхность исторической почвы и устремляется в глубину, скрывающую от наших глаз его работу… Иногда он идет семимильными шагами, совершая множество самых блестящих завоеваний, и, ничем не довольный, он уже ныне отрицает те результаты, к которым пришел вчера. Таковы эпохи великих исторических событий, умственных и общественных переворотов» (См. Г. Плеханов. «О задаче социалистов в борьбе с голодом в России». 1892 г.). Такова эпоха, наступившая у нас в России, — эпоха революции.
Русская социал-демократия с самого начала предвидела неизбежность ее наступления; она с самого начала предсказала ее социальный характер — это будет революция буржуазная; она предсказала, кто будет ее главным действующим лицом — ее совершат рабочие, или она вовсе не совершится; она наметила, наконец, роль, которую в ней сыграет пролетариат — вместо слепого орудия, которым он служил в прежних революциях, он в русской революции явится ее сознательным двигателем; видя в политической свободе не самодовлеющую цель, а средство для своего социального освобождения, он не допустит подмены демократии демократической фразой, он саму победу буржуазного общества над царизмом превратит в пролог к своей победе над буржуазным обществом.
Такова была настоящая революция в обычном представлении русской социал-демократии. Но именно тогда, когда она из абстракции превратилась в осязательный факт, некоторые из наших товарищей как будто перестали ее понимать и очутились в положении евангельских дев в момент пришествия жениха. И это нас особенно не удивляет. Наш прошлый политический опыт слишком скуден по сравнению с нашей социал-демократической доктриной и, как бы ни были широки горизонты, которые она нам открывала, привычки и навыки мысли, приобретенные в атмосфере революционного подполья, должны были сказаться в минуту исторического испытания. Раньше можно было ожидать, что одних яркие события революционной эпохи ослепят, других не вразумят, потому что они слишком уже пропитались духом заговорщичества и кружковщины: ограниченные доктринеры, имеющие в запасе на все случаи жизни две-три маленькие организационные идейки, они твердили и твердят с докучливой монотонностью маньяка: надо прежде всего создать «штаб спевшихся и подготовленных руководителей». Прежде это было единоспасающее средство для политической агитации, теперь это единоспасающее средство для подготовки восстания. И прежде и теперь, для достижения этой цели, следовало бы начать с расщепления партии на пожирающие друг друга кружки.
Нас не удивляют подобные речи, но они нас убеждают, что нам необходимо еще и еще раз оценивать и переоценивать текущие события с точки зрения наших общих взглядов. Иначе мы рискуем, что некоторые элементы нашей партии, вместо того, чтобы овладеть революционной стихией, потонут и растворятся в ней бесследно.
• • •
9-е января было началом русской революции, говорили мы. «В этот день, — говорило партийное воззвание, — гигантские руки пролетариата схватили за горло самодержавного зверя».
В январские дни никому не приходило в голову спорить против этого. Но когда петербургское восстание было физически раздавлено, организационные утописты опомнились и обрушились на «Искру» за цитированные слова. За ними, — говорили они, — «скрывается какая-то искусственно подогретая фальшь… Вовсе пролетариат не схватил за горло самодержавия… теперь надо готовиться к первому настоящему натиску пролетариата, который еще предстоит…» План «первого настоящего натиска» они давно изготовили в своем подполье; теперь они излагают его «по пунктам». Спорить против этого «плана» по существу невозможно, потому что он совершенно невинный, настолько невинный, что его можно было бы с одинаковым удобством придумать и для России и для Испании, и для 20-го и для 18-го веков. Но именно потому, что эти люди с серьезным видом занимаются изготовлением бумажных стратегических планов, по примеру блаженной памяти австрийского эрцгерцога Карла, их «агенты», во время начала фактического восстания блистали своим отсутствием, а сами они не только не представляют себе реально, как делается восстание, но не представляют себе даже реально, что такое революция. Поэтому-то им кажется филистерским утверждением, что 9-е января знаменовало перелом в нашей истории, несмотря на то, что петербургское восстание еще не было достаточно сознательным, еще не было вооруженным и еще не победило царских войск.
По их мнению, ломка нашей политической надстройки и всенародное вооруженное восстание у нас очень и очень могут совершаться «от одного удара», по их мнению, они могут быть заранее «назначены», как назначается заранее стачка. Когда им напоминают, как Энгельс издевался над подобными рассуждениями, как он издевался над тем, «что революцию можно сделать на заказ, как кусок узорчатого ситца или чайник», они начинают эквилибрировать понятием «революция». «Народная революция», т.е. «переворот в общественных отношениях», говорят они, действительно, не может быть назначена заранее; но не об этом, дескать, речь; «народная революция» началась у нас с падения крепостного права. Пустословие. Когда Энгельс издевался над бакунистски-ткачевским планом «изготовления» революции, он совершенно определенно говорил о революции в смысле «ломки политической надстройки», а не в смысле того органического процесса изменения экономических условий производства, который у нас тянулся 40 лет, а в других странах — века.
Когда происходит действительно коренная ломка в политической надстройке, а не перетасовка в правящей клике, она проявляется всегда в виде более или менее продолжительной гражданской войны. Все народные революции, которые знает история, характеризовались как эпохи дезорганизации общественного порядка, как эпохи «анархии», сопровождавшейся и обусловливавшейся рядом насильственных столкновений между властью и повстанцами, столкновений, которые в свою очередь вызывали и вызывались пертурбациями в политических учреждениях, их ломкой и перестройкой, переходом политической власти из рук в руки, от одних общественных классов и групп к другим и т.д. Это трюизм, и именно потому что это трюизм, это можно было бы узнать хотя бы из гимназических учебников истории. В любом из них имеются полезные сведения, что, например, Нидерландская революция означает период гражданской войны, который тянулся 7 лет от первой победы «морских гезов» до утрехтской унии, положившей основание Нидерландской республике; что Aнглийская революция означает период гражданской войны, который тоже тянулся 7 лет от «великого мятежа» до казни Карла 1 и провозглашения республики; что Великая Французская Революция означает период гражданской войны, который тянулся 5 лет, от созыва «генеральных штатов» до 9 Термидора и т.д.
Для спасения ткачевской теории революции нам указывают еще на то, что «одному удару», который снесет нашу политическую надстройку, уже предшествовали сотни ударов. Это мы хорошо знали, но мы знаем также, что «количество переходит в качество». Понимание этой истины подсказало Марксу необходимость резкого поворота в тактике, в феврале 1848 г., когда наступила эпоха революции; оно же, наоборот, предостерегло его от революционных авантюр в 1850 г., когда для него ясно стало, что «критическая эпоха» истории сменяется на время «органической». Количество переходит в качество, и тот, кто знает историю, понимает, что десятилетия борьбы в «органические эпохи» истории не способны так политически просветить народ, как его просвещают месяцы борьбы в «критические эпохи» гражданской войны, потому что в последнем случае в политическую борьбу физически и духовно вовлекаются дотоле инертные стотысячные народные массы. Народ, который, невзирая на поверхностные политические движения и на глубокие молекулярные процессы, в огромной своей массе жил и приспособлялся к рабскому режиму, не может в один день стать свободным; чтоб стать свободным, он должен вариться и перевариться в революционном котле. Поэтому, революция никогда не начиналась сразу с восстания всего народа, никогда не начиналась с учреждения законченных и устойчивых политических форм и никогда не кончалась после «первого удара».
Из этого исходила «Искра», утверждая, что 9-е января есть начало русской революции. Это начало народной, гражданской войны. С одной стороны, 9-е января было началом русской революции, хотя петербургское восстание еще не было победоносным; с другой стороны, даже созыв Учредительного Собрания не будет концом русской революции, хотя этот созыв совершится, может быть, уже после одного или нескольких победоносных восстаний в Петербурге или в провинции. Он не будет концом русской революции, как не был концом Великой Французской Революции созыв Конвента, как не было концом Февральской Революции (1848 г. во Франции /И-R/.) учреждение Временного Правительства.
Некоторые проницательные читатели в нашей критике «назначения всенародного вооруженного восстания» усматривали пренебрежение к вопросу о восстании вообще. К их сведению, мы должны сказать, что мы исходим из диаметрально-противоположных мотивов: мы критикуем подобные теории именно потому, что их измышлением отвлекается внимание от условий действительной подготовки восстания, а об этом в настоящее время должен думать всякий серьезный революционер.
Если верно, что в эпоху революции параллельно и в тесном взаимодействии с ломкой старых политических и юридических форм и созиданием новых, быстро растет политическая сознательность общественных классов и разливается вширь народное восстание, то очевидно, что подготовка к вооруженному восстанию не может совершиться по самодовлеющему стратегическому плану; очевидно, что она должна делаться в самой тесной связи со сложной и всесторонней политической работой в массах, не говоря уже о том, что при отсутствии этого условия, размах народного восстания нисколько не гарантировал бы соответственного размаха политического переворота. Эпоха революции не только выдвигает перед нами новый вопрос, новый, как практический — о подготовке вооруженного народного восстания; она выдвигает также вопрос о новых методах политического воздействия на широкие народные массы, и первый вопрос не разрешим вне связи со вторым. Кардинальное отличие гражданских войн от обычных заключается в том, что в последнем случае почти все комплектование армии и ее вооружение предшествует войне, в первом же случае они совершаются преимущественно в самый период войны. Поэтому в обычных войнах главная забота должна быть направлена на военную тактику, на стратегию, в гражданских же войнах на политическую тактику, вербующую революционной партии ее армию — народные массы. Не может сколько-нибудь успешно подготовлять вооруженное восстание та партия, которая не сумеет тесно связать со своими планомерными политическими шагами полустихийные движения народных масс, не сможет подготовлять восстание та партия, мышление которой полно кружковых предрассудков, методы действия которой скованы тесными заговорщическими рамками.
• • •
С 9 января мы вступили в эпоху гражданской войны, в эпоху революции. Каково социальное содержание этой революции? Эта революция будет буржуазная, говорили мы всегда, и до сих пор, насколько нам известно, никто из социал-демократов прямо и категорически этого положения не оспаривает. Никто еще прямо не оспаривает, но некоторые уже теперь высказывают такие взгляды, которые, будучи развиты до логического конца, никоим образом не могут быть примирены с нашими обычными представлениями о русской революции, как о революции буржуазной. Взгляды эти, правда, пока высказываются единицами, но мы их не можем и не должны игнорировать, потому что они теперь больше, чем когда-либо могут найти себе резонанс, потому что сама действительность как будто за них говорит.
В самом деле, выплывшие на историческую поверхность грандиозные события последнего времени как будто плохо согласуются с тем, что мы переживаем теперь буржуазную революцию. Разве огромный взрыв пролетарского движения не заглушил слабые голоса нашей фрондирующей либеральной демократии? Разве ввиду могучего движения восставшего российского пролетариата не кажутся жалкими робкие и нерешительные движения нашей буржуазии? Разве перед яркими и бурными январскими событиями не бледнеют либерально-демократические банкеты недавно минувшей политической «весны»? Все это, несомненно, верно, и все-таки, это нисколько не противоречит тому, что настоящая русская революция есть революция буржуазная, и все-таки это нисколько не оправдывает тех скачков мысли, которые с такой легкостью проделывают некоторые наши товарищи.
Русский пролетариат обнаружил огромную боевую революционную силу и несомненно, что она служит главным залогом торжества революции: критика оружия не может быть заменена оружием критики, и, в конце концов, всякий глубокий политический конфликт решается физической силой. Но в каких же буржуазных революциях пролетариат не зарекомендовал себя как главная боевая сила? Однако, это еще не определяло социального характера революции, не определяло даже само по себе политической роли пролетариата в революции.
Когда редакция «Искры» в своем «Письме к организациям» указывала, что в период «весны» «политическая сцена была заполнена тяжбой между организованной буржуазией и бюрократией», когда она указывала, что в такой момент всякое революционное движение «в низах»*, т.е. всякое малосознательное революционное движение объективно свелось бы к поддержке той из двух сил, которая заинтересована в ломке данного режима, эти слова «Искры» привели некоторых из наших «критиков» в веселое настроение: «Искра» говорит о нашей организованной буржуазии как о силе! Разве январские события не посрамили «Искру», разве эти события не показали, что главная наша боевая сила — пролетариат? Последнее действительно доказали события, но они доказали, кроме того, что наши «критики» сознательно или бессознательно путают понятия, что они, подобно соц.-революционерам, сознательно или бессознательно отождествляют понятие «боевая сила» с понятием «политическая сила», отождествляют политику с «механикой». Такое отождествление понятий может иногда льстить самолюбию масс, но ничто не может принести столько вреда пролетариату, особенно в момент революции как соблазнительные напевы «революционных сирен»; поэтому мы постараемся прежде всего распутать узел, заплетенный нашими критиками.
* Очевидно, что к последовавшему за либеральной «весной» петербургскому восстанию такое определение «в низах» ни в каком смысле не применимо, потому что эти события совершились не на задворках истории, а на ее политической авансцене. /1905/
История знает огромные крестьянские движения, как, например, «жакерии» во Франции, крестьянские войны в Германии в эпоху реформации, крестьянское движение во время Великой Революции и т.д. Во всех этих случаях крестьяне обнаружили огромную боевую, разрушительную силу; но эта боевая сила была в то же время самостоятельной политической силой только в тех случаях, когда требования восставших крестьян шли по пути исторического развития общества, как, например, во время Великой Революции. В других же случаях, крестьянское движение либо проходило бесследно как «жакерии», либо же дезорганизация, внесенная ими в общественную жизнь, учитывалась другими общественными классами в своих интересах. Массовые движения пролетариата, в отличие от крестьянских движений, всегда бывали революционны, по крайней мере, потенциально. Но и в них самостоятельная политическая сила пролетариата обнаруживалась ровно постольку, поскольку революционная энергия пролетариата сочеталась с политической сознательностью. Восстание 18 марта в Берлине, восстание венского пролетариата, дрезденское и т.д., конечно, не только двинули вперед, но прямо создали революцию 1848 г.; но поскольку германский пролетариат того времени был мало сознателен, его боевая сила оказалась политической силой другого класса — умеренно-либеральной буржуазии, которая учла в своих политических интересах самоотверженную борьбу германских пролетариев. Точно так же, социально-политический характер Февральской революции далеко не соответствовал ни той боевой роли, которую в ней играл пролетариат, ни его социальным мечтам. И обратно: средние и высшие буржуазные классы никогда не представляли из себя сколько-нибудь заметной боевой силы, и тем не менее они играли крупную политическую, а иногда и революционно-политическую роль, поскольку они умели утилизировать боевую силу пролетариата в своих революционных целях. Все это — азбука, тем не менее, ее не следует забывать.
Если б наши «критики» были последовательны, то при их смешении политики с «механикой», они бы из современных событий сделали вывод, что наша настоящая революция не буржуазная, а пролетарская, социалистическая; однако, они этого вывода не решаются сделать, — очевидно, что прямолинейность не достаточная гарантия последовательности.
• • •
Через призму «механика» наша революция неизбежно должна представляться в извращенном виде. Какова же будет ее перспектива, если посмотреть на нее через марксистскую призму?
Рабочие Петербурга, как и других городов, в своих требованиях исходили и исходят прежде всего от своих социально-экономических интересов: экономические требования были выставлены рабочими повсеместно. Это — черта общая для всех массовых пролетарских движений, известных в истории. Нынешнее рабочее движение в России отличается от соответственных движений в эпохи западно-европейских буржуазных революций только более ясно выраженным специфическим характером классовой борьбы промышленного пролетариата: это сказывается и в форме движения — всеобщие стачки, и в определенности и однородности экономических требований. Но, несмотря на свой резкий пролетарский характер, настоящая волна рабочего движения есть, несомненно, феномен буржуазной революции, ликвидирующей самодержавно-крепостной строй. Во-первых, толчком для этого грандиозного движения послужило ставшее для всех явным и осязательным банкротство системы бюрократической опеки. Отстаивая свои специальные пролетарские нужды, рабочие сознают и говорят, что они в значительной степени являются частным случаем общих нужд русского гражданина: «Государь, — говорят петербургские рабочие, — нас здесь многие тысячи, и все это люди только по виду, только по наружности, в действительности же за нами, равно как и за всем русским народом, не признают ни одного человеческого права…» Во-вторых, самый факт быстрого распространения стачечного движения на слои, смежные с пролетариатом (приказчики, конторщики, служащие, фармацевты) и даже на либеральные профессии, свидетельствует, насколько в этом движении силен общегражданский мотив эмансипации личности. В-третьих, тенденции движения превратиться в систематическую дезорганизацию общественного порядка, показывают, что мы теперь имеем дело не с обычным профессиональным пролетарским движением. Наконец, политический язык, на который пролетариат перевел свои социальные нужды и отклик, который этот язык нашел в общественном мнении буржуазных классов, явно показывают, что движение пролетариата знаменует собой буржуазную революцию.
О политическом языке, которым заговорил пролетариат, свидетельствует петиция петербургских рабочих: она является до известной степени лозунгом всего настоящего рабочего движения. Я говорю, до известной степени, потому что в некоторых городах рабочие при всеобщей стачке выставили только экономические требования; политический характер движения в этих случаях проявился только в том, что стачки возникали по солидарности с петербургским восстанием. В некоторых же случаях рабочие даже протестовали против политических требований. Но поскольку петербургские события наложили свой отпечаток на движение в целом, мы можем сказать, что в Петербурге рабочие дали политический лозунг всему настоящему движению. В чем же заключается этот лозунг?
«Повели немедленно, сейчас же, — говорят петербургские рабочие, — призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий, представителей и от рабочих, пусть тут будет и капиталист, и рабочий, и чиновник, и священник, и доктор, и учитель… чтобы выборы в учредительное собрание происходили при условии всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов. Это самая главная наша просьба, в ней и на ней зиждется все…»
Лозунг этот показывает, что значительные и влиятельные слои нашего пролетариата в настоящий момент в своих политических притязаниях идут дальше большинства оппозиционных элементов буржуазного общества, но они не идут в разрез с интересами развития буржуазного общества; напротив того, они намечали бы только историческую задачу буржуазной революции, если б они еще отвергли монархический принцип, и несомненно, что после расстрела рабочих, огромные массы их, по крайней мере в Петербурге, сделали в своем сознании и этот шаг.
Конечно, наш пролетариат, выставляя свои политические требования, тем самым стремится более или менее сознательно к завоеванию простора для борьбы с буржуазией. Но завоевание этого простора составляет одну из задач именно буржуазной революции, которая по существу своему антагонистична: обеспечивая политическое господство буржуазии, она, в то же время, в большей или меньшей степени «легализирует» классовую борьбу пролетариата с буржуазией. Без большей или меньшей легализации этой борьбы буржуазное общество не может развиваться; без нее буржуазное общество представляло бы арену сплошной гражданской войны. Вот почему более дальновидная буржуазия не только мирится со многими политическими и экономическими требованиями пролетариата, но даже вводит их в свою собственную программу, конечно, из соображений противоположных соображениям сознательного пролетариата. Aнглийская «великая либеральная партия» буржуазии именно тем и покорила надолго своему влиянию английский пролетариат, что она стала «душеприказчицей» пролетарского чартистского движения. После того, как оно было раздавлено, сама буржуазия стала покровительствовать стачкам и трэд-юнионам, сама буржуазия стала проводить в жизнь демократические политические требования хартии чартистов (парламентские реформы 1867 и 1884 годов).
В буржуазных революциях общие политические и даже экономические лозунги сплошь и рядом диктуются противоположными классовыми интересами. Поэтому специфические классовые мотивы политического движения нашего пролетариата ничего не говорят против того, что наша революция буржуазная. С другой стороны, позиция, которую даже наша промышленная буржуазия заняла теперь по отношению к борьбе пролетариата, слишком красноречиво говорит за то, что эта борьба есть объективно — борьба за буржуазную революцию.
Так как наша оппозиционная буржуазия видит теперь, что удовлетворение демократических требований пролетариата, может быть, будет неизбежной ценой ее собственного освобождения от гнета самодержавия, так как она видит, что требования пролетариата, несмотря на их экономическую подкладку, непосредственно меньше угрожают классовому господству буржуазии, чем те разрушительные формы, в которые самодержавие втискивает пролетарскую борьбу (петербургские промышленники это весьма прозрачно высказали в своем обращении к министру финансов), то она в настоящий момент сравнительно редко проявляет враждебное отношение к движению пролетариата. Если, кроме единичных случаев, еще не заметно, чтобы влиятельные буржуазно-демократические слои открыто стали на сторону восстания, если не заметно даже еще, опять-таки кроме единичных случаев, открытого присоединения левого крыла буржуазной оппозиции к политическим требованиям пролетариата в целом, то, с другой стороны, вся буржуазная оппозиция обнаружила с самого начала дружественный нейтралитет к борющемуся пролетариату (горные инженеры), обнаружила с самого начала возмущение против белого террора правительства, а в очень многих случаях она, под влиянием рабочего восстания, заняло гораздо более решительную позицию против самодержавия, чем при Святополке-Мирском, вплоть до отказа при настоящих условиях участвовать в общественных учреждениях, вплоть до отказа даже аппелировать к правительству, вплоть до аппеляции к крестьянству (московское сельскохозяйственное общество).
Сопоставляя все это, мы могли бы сказать: русский пролетариат с самого начала революции выступил не только как первая боевая сила, но, благодаря работе социал-демократов, также как наиболее передовая политическая сила, по крайней мере в Петербурге и окраинах (Польша, Кавказ). Он уже теперь является не только орудием, но и сознательным двигателем политического самоосвобождения буржуазного общества в целом. Именно поэтому, мы вправе рассчитывать, что наиболее демократическая часть общества должна будет выйти, наконец, из состояния благожелательного нейтралитета и явиться на помощь восставшему пролетариату; именно поэтому, мы вправе рассчитывать на революционизирование буржуазной демократии. До сих пор она связывала свою судьбу с либерализмом; до сих пор только отдельные ее элементы, те самые, которые примыкают к партии с.-р., временно покидали свои культурнические муравейники и метались между революцией и реформой. Но прошлое будущему не указ и, как я уже говорил, в смысле революционизирования общества, эпоха гражданской войны радикально отличается от исторических будней. В начале Великой Французской Революции из известных политических деятелей разве только один Камиль Демулен был республиканцем; после 10 августа 1792 года вся Франция была республиканская. Первоначальным лозунгом февральской революции (1848 г. /И–R/) было расширение избирательного права (уничтожение pays legal) и борьба с финансовым развратом; рабочие, одержавши победу на баррикадах, выдвинули новый лозунг — республика, и буржуазия присоединилась к новому лозунгу: республиканское временное правительство состояло в большинстве (Ламартин, Марра, Гарнье Пажес) из бывших монархистов-конституционалистов, и даже после июньского поражения пролетариата Конституанта была еще республиканская. У нас прокатилась только первая волна пролетарского восстания, и притом физически она была раздавлена, за нею последуют другие волны, более грозные; в гражданскую войну вовлекутся и уже вовлекаются крестьянские массы. Мыслимо ли ожидать, чтобы демократическая интеллигенция при таких условиях продолжала с надеждой и упованием обращать свои взоры на либералов? Мыслимо ли ожидать, чтобы при таких условиях на политическую сцену не выдвинулись новые, опирающиеся на мещанство, крестьянство и на малосознательные, но революционно настроенные слои пролетариата, элементы революционной буржуазной демократии? Если уже теперь появился Гапон, то в будущем появятся гапоны.
Революционная демократия придет, и на это указывают уже теперь многие симптомы. Правительство, мобилизируя все темные силы народа против революции, организуя националистические погромы, организуя войну «черных сотен» против всех культурных элементов нации, тем самым содействует мобилизации революционных сил. Раньше только партия пролетариата призывала народ к оружию. Теперь открыто пропагандируют самовооружение и бакинские капиталисты, и московская, и петербургская буржуазная интеллигенция.
Если с самого начала пролетариат вел борьбу в национальной атмосфере отчасти сочувственной, отчасти нейтральной, то вскоре вокруг него сплотятся активные революционные союзники.
Но этот «союз» сознательного пролетариата с революционной буржуазной демократией не только не ослабит классового антагонизма между ними, но, может быть, даже в известных отношениях будет содействовать его развитию, и это уже теперь отчасти наблюдается: чем более активно будет участие буржуазной демократии в общей революционной борьбе, тем больше она будет стремиться в награду за свое революционное сотрудничество, эмансипировать пролетариат от влияния социал-демократии, т.е. от влияния его собственной классовой идеологии.
Этими двумя моментами — неизбежным революционным сотрудничеством пролетариата с буржуазной демократией, и неизбежной борьбой с ней за свою политическую самостоятельность — должна определяться постановка наших ближайших тактических задач.
№ 93, 17 марта 1905 г.
Буржуазные революции прошлого века, совершавшиеся под гегемонией буржуазной демократии, были революциями красивых порывов, широковещательных фраз и эффектных декораций. Русская революция, совершающаяся под гегемонией пролетариата, — первая буржуазная революция, которая выдает себя за то, что она есть. Но именно поэтому в ней по существу более глубокое революционное содержание, чем в революциях прошлого века. Партия пролетариата предъявляет старому режиму очень детальный и очень точный отчет и требует расплаты sans phrases; но в этой деловитости меньше всего трезвенного самоограничения: партия пролетариата ни на минуту не забывает, что и свободное буржуазное общество, которому она помогает народиться, с самого начала имеет в себе зародыши своей будущей смерти, и этим определяется ее тактика.
«Коммунисты, — говорит Коммунистический Манифест, — на различных стадиях развития, через которые проходит борьба пролетариата против буржуазии, всегда защищают общие интересы движения в целом». Это значит, во-первых, что, при диктатуре пролетариата, коммунисты приступят к осуществлению своей главной, конечной цели; это значит, во-вторых, что при первичных стадиях борьбы пролетариата с буржуазией, они, выдвигая и отстаивая минимальные программы, ни на минуту не перестают критиковать буржуазное общество с точки зрения своей конечной цели.
Мы враги революционной фразы, и потому мы говорим, что настоящая русская революция есть революция буржуазная, несмотря на огромную роль, которую в ней играет пролетариат, несмотря на специфический отпечаток, который пролетариат уже успел наложить на ее программу; но мы вместе с тем враги «трезвенного» реализма, и потому мы не перестанем разоблачать ограниченность нашей революции, каков бы ни был ее размах.
Против этих принципов не станет спорить ни один социал-демократ. Но недостаточно теоретически соглашаться с принципами, надо еще согласовать с ними свою практическую политику, а чтобы уметь их согласовать, нужно всегда помнить правило, что положение обязывает, что наши дела сплошь и рядом определяются не тем, чем мы желаем быть, а тем, к чему нас вынуждает логика занятого нами положения.
Положение обязывает. «То, что должен делать вождь крайней партии, очутившись у власти, — говорит Энгельс, — то чего требует от него собственная партия, зависит не от него, но в то же время и не от степени развития классовой борьбы и не от ее условий; он остается связан своими прежними доктринами и требованиями, которые также вытекают не из взаимного положения общественных классов в данный момент, не от временных более или менее случайных отношений производства и обмена, но обусловливается способностью этого вождя к пониманию общих результатов социального и политического движения». Смысл этих слов тот, что партия пролетариата, очутившись у власти, вынуждена приступить к коренному социалистическому преобразованию общества, хотя бы условия для этого не назрели; она вынуждена это делать, если не желает с первых же шагов стать в противоречие с представленным ею классом. Якобинцы 93-го года сопротивлялись социальным притязаниям санкюлотов, но логика санкюлотской диктатуры вынудила их осуществить в самое короткое время всю социальную программу санкюлотов — максимум, национализацию торговли, кредита и проч. В 48 году уже одна иллюзия социальной республики, уже одна иллюзия завоеванной пролетариатом власти навязала буржуазному Временному Правительству социальную программу, от которой оно всеми средствами пыталось отвертеться. «Довольно фраз, — сказал рабочий делегат Марш Ламартину, — парижский пролетариат приносит республике в жертву три месяца голода; он дает вам три месяца сроку». В течение этого срока парижский пролетариат ждал от Временного Правительства практического решения вопроса об «организации труда», об обеспечении «права на труд». Диктатура парижского пролетариата в эпоху Коммуны 71-го года сравнительно мало успела развить свою скрытую социально-революционную энергию. Но это объясняется совершенно исключительной обстановкой, в которой находилась революционная Коммуна, это объясняется тем, что почти все внимание пролетариата было в то время поглощено обороной Парижа, о чем красноречиво свидетельствует содержание бланкистских прокламаций, содержание и даже название бланкистской газеты — «Patrie en danger» («Отечество в опасности»), издававшихся еще в сентябре. Парижский пролетариат в 71 году обнаружил до известной степени классовое «воздержание». Но если мы вспомним изменническое поведение буржуазии по отношению к Парижу, находившемуся во власти пролетариата, если мы вспомним неслыханную кровавую месть буржуазии за два месяца пролетарской диктатуры, то мы поймем, как самый факт диктатуры форсировал бы развитие классового антагонизма, как сильно он развил бы естественную социальную притязательность пролетариата, если бы пролетариат не был скован железным кольцом прусской армии, если бы его диктатура продолжилась, если бы она распространилась на всю страну.
Диктатура пролетариата не может не поставить на очередь дня коренные социальные проблемы буржуазного общества, вопрос об уничтожении безработицы, об уничтожении эксплуатации труда и т.п., и партия пролетариата, очутившись у власти, не может отделываться от этих вопросов добрыми пожеланиями и умными рассуждениями.
Положение обязывает. Из этого вытекает, что при диктатуре пролетариата мы должны приступить к осуществлению главных пунктов нашей программы максимум. Из этого же вытекает, что, выдвигая вследствие недостаточного развития классовых противоречий, вследствие преобладания в нации элементов, стоящих на точке зрения мелкой буржуазии, только минимальную программу, мы должны обеспечить за собою свободу критики той самой буржуазной демократии, которой революция очистила путь к власти, и на которую падает ответственность за ограниченность выставленных нами требований. Но чтобы иметь свободу критики, мы должны поставить себя в такое положение, которое сняло бы с нас всякую ответственность за чужую, за мелко-буржуазную ограниченность, которое бы дало нам возможность не только теоретически, но и практически разоблачать эту ограниченность. Другими словами, пока мы выдвигаем программу минимум, мы должны стремиться сохранять положение партии крайней оппозиции.
Роль партии крайней оппозиции наиболее революционная, и эта роль досталась социал-демократии в наследство от предшествовавших крайних буржуазно-демократических партий, которые бывали истинно революционны пока они не были связаны с властью. История Конвента не может повториться в буржуазной революции, но и революционность Конвента измерялась, главным образом, давлением на него извне действовавшей, полулегальной Коммуны и уже ничем не связанных с законной властью санкюлотских обществ, облегавших Коммуну. Робеспьер слишком хорошо сознавал выгодность в интересах революции сохранения положения оппозиции, и потому он до последней возможности уклонялся от участия в министерстве; более того, он восставал против такого упрощенного метода революции как насильственное удаление жирондистов из Конвента. Нам выгоднее, — говорил он, — всегда держать их под революционным контролем «добрых граждан».
В 48 году наиболее последовательным революционером во Франции был Бланки. «Этот человек стоит целого армейского неприятельского корпуса», — говорил про него Тьер. Бланки принадлежала идея революционной диктатуры пролетариата, и буржуазия видела в нем воплощение красного призрака. Но именно потому, что он стремился к настоящей диктатуре пролетариата, он не хотел компрометировать дело легкомысленными авантюрами. Когда он в начале февральской революции по выходе из тюрьмы S. Michel, явился в Париж, его товарищи, озлобленные тем, что люди из National предали революцию, готовились к походу на ратушу, чтобы насильственно завладеть временным правительством. Они ждали с нетерпением Бланки в зале Прадо, в полном убеждении, что Бланки одобрит их план и станет во главе движения. Но они ошиблись. Явившись на бурное собрание, Бланки доказывал им, что их затея только сыграет на руку контрреволюции. Вместо захвата временного правительства он рекомендовал им организацию народа в революционные клубы. Поход на правительство все-таки состоялся 15-го мая вопреки предостережениям Бланки, под влиянием революционного соперника Бланки — Барбесса, а еще более под влиянием Губера, оказавшегося после наполеоновским провокатором. И Бланки участвовал в манифестации; но он это сделал, по собственному признанию только потому, что революционный вождь должен повиноваться толпе, которую он ведет. Но история оправдала не толпу, а ее вождя. Такую же тактику революционной оппозиции, которую в 48 г. рекомендовал Бланки парижскому пролетариату, Маркс рекомендовал в 50 г. германскому пролетариату, предполагая повторение революции. Такую же тактику Энгельс рекомендовал итальянскому пролетариату в 94 г. Обычное обвинение, которое заговорщики выставляли против этой тактики, заключается в том, что она связывает энергию народа, охлаждает его революционный энтузиазм. Истинное ее значение, однако, противоположное. Мы не говорим пролетариату: удерживай свои революционные порывы, чтобы как-нибудь не очутиться преждевременно у власти. Мы говорим ему: толкай вперед все революционные и революционизирующие элементы нации, чтобы и при максимальном развитии революции, сохранять за собою свободу революционной критики.
• • •
Тактика революционной оппозиции завещана нам историей 48-го года. Несомненно, что условия, в которых находится теперь партия пролетариата, значительно отличаются от условий, в которых находился пролетариат в 48 году. В то время главная активная политическая сила выпадала на долю буржуазной демократии, она вчиняла и вела тяжбу со старым режимом. Пролетариат вмешивался в борьбу только в решительные моменты, «чтобы не позволять ни одному классу, поднявшемуся на его плечах, упрочить свое классовое правительство, не давая рабочим простора для борьбы». У нас пролетариат и буржуазная демократия обменялись ролями. У нас тяжба со старым режимом ведется под знаменем пролетариата; у нас либеральная демократия всегда пассивно выжидала благоприятного момента, чтобы использовать замешательство правительства в своих интересах. И это особенно ярко проявляется в решительные, критические моменты борьбы, как, например, в январские дни. Но это нисколько не колеблет нашего традиционного взгляда на принципы пролетарской тактики в буржуазной революции. Теперь, как и в середине прошлого века, объективный смысл революции есть радикальное раскрепощение и демократизация общества; теперь, как и в середине прошлого века, революция расчищает путь к непосредственному политическому господству буржуазной демократии. Теперь, как и прежде, старый режим является колоссальным препятствием для развития буржуазного строя.
Поэтому мы вправе ожидать, что трезвый политический расчет в настоящее время подскажет нашей буржуазной демократии то, что западно-европейской буржуазной демократии в прошлом веке подсказывала революционная романтика. Мы вправе этого ожидать именно потому, что это зависит от нас, от степени развития сознательности пролетариата: революционная романтика буржуазной демократии рассеивалась как дым, как только пролетариат, участвовавший с нею в борьбе, заявлял свои притязания на долю в добыче. Напротив того, шансы на участие буржуазной демократии из расчета в нашей борьбе должны неизбежно увеличиваться по мере того, как пролетариат будет обнаруживать свое ясное понимание своих интересов, по мере того, как для буржуазной демократии будет становиться очевидной дилемма — либо вперед с пролетариатом, которого нельзя обмануть, либо в пропасть, в которую толкает весь народ самодержавное правительство, которой без пролетариата нельзя обойти. Если русскому пролетариату не приходится ждать пассивно инициативы от буржуазной демократии, если ему не приходится поддерживать ее в политической кампании, которая ведется по ее плану и под ее руководством, то все-таки у него есть возможность воздействовать на буржуазную демократию, привлекая ее до известной степени к своей политической борьбе, подчиняя ее борьбу до известной степени своим политическим планам. Но этим самым для партии пролетариата создается возможность сохранять на всем протяжении революции положение партии крайней оппозиции: толкая буржуазную демократию на борьбу с общим врагом, партия пролетариата подготовляет момент, когда самые крайние элементы буржуазного общества, сделавши все, на что они способны, исчерпают себя, наглядно показавши на своем примере всю ограниченность революционных средств буржуазного общества.
Мы не может предрешить, в каких политических учреждениях и в каких политических действиях русская буржуазная демократия исчерпает свои революционные средства. Возможно, что развитие революции ослабит твердый курс самодержавия и поведет нас через эфемерный Земский Собор к Учредительному Собранию и Республике. Возможно, что самодержавие будет сопротивляться до последней крайности, и тогда мы пойдем к той же цели через революционное временное правительство и Учредительное Собрание. Но и в том и другом случае наши основные задачи те же: мы подготовляем и расширяем восстание, отвоевывая силой свои требования последовательно у всех политических элементов, которые революция вынесет наверх к кормилу правления. Мы последовательно превращаем различные общественные элементы из политически бесформенной массы в революционный молот, из революционного молота в наковальню для революции.
№95, 31 марта 1905 г.
Разногласия Троцкого и Парвуса с редакцией «Искры» к этому времени стали столь резкими, что редакция решила публично отмежеваться от них в этой программной статье. До этого, несогласие с Троцким выражалось в подписанных, то есть, в некоторой степени личных статьях Мартова, Плеханова, Мартынова и других.
– Сколько верст до Гогулина?
— Коли три версты обходом,
прямиками будет шесть.
Некрасов.
Русская буржуазная революция в известных отношениях отличается от всех прошлых революций. Но это для нас не ново. Еще в 1885 г. Плеханов писал: «Для нас не должно быть потерянным то в высшей степени важное обстоятельство, что социалистическое движение началось у нас в то время, когда капитализм был еще в зародыше. Эта особенность русского исторического развития… составляет бесспорный… факт, который принесет огромную пользу делу нашего рабочего класса, если только русские социалисты не растратят свою умственную и нравственную энергию на постройку воздушных замков»… Несмотря на то, что Плеханов еще 20 лет тому назад указывал на исключительную роль, которую сыграет в русской революции социалистическая партия, партия пролетариата, он тогда же в «Наших разногласиях» и позже в «Задачах социалистов в борьбе с голодом» предсказывал, что классовые интересы раньше или позже толкнут разные элементы буржуазного общества в оппозицию абсолютизму, и что наше буржуазное общество «осмелится» на борьбу с ним, когда оно убедится, что ему обеспечена поддержка в рабочем движении. Предсказания Плеханова, которые разделялись всеми более развитыми элементами нашей социал-демократии, теперь с каждым днем все больше подтверждаются. Именно на этом прогнозе построена наша партийная программа, предполагающая неизбежность у нас буржуазной социальной революции. Только в расчете на участие в революции буржуазных классов, наша программа могла рассматривать предстоящее падение самодержавия как явление, связанное именно с ликвидацией всего старого сословно-крепостнического режима. Только в расчете на революционную борьбу деревенской мелкой буржуазии с поместным дворянством, как на известном проявлении общей борьбы буржуазного общества со «старым режимом» могла быть построена аграрная часть нашей программы.
Русская социал-демократия ясно представляла себе социальное содержание нашей ближайшей революции. Тем не менее, как мы уже говорили в первом фельетоне (см. «Искра» №90), когда революция превратилась из абстракции в осязательный факт, некоторые наши товарищи, как будто перестали ее понимать. Социал-демократы, которые в очень многом резко расходятся между собой, как публицисты из «Вперед», с одной стороны, как товарищи Парвус, Троцкий, с другой, сошлись или почти сошлись на одном. Вне нас в России некому увенчать здание буржуазной республики, а посему нам ближе идти обходом, чем прямиками: нам необходимо будет на время покинуть свой оппозиционный пост, заместить в революционном правительстве вполне или отчасти буржуазную демократию и, упорядочивши государственное строительство, после первой победы буржуазной революции, подобно Цинциннату, вернуться опять к своему плугу. Раньше наша социал-демократическая интеллигенция стремилась к заместительству пролетариата в рабочей партии. Теперь нам рекомендуют более мудреную задачу — заместить буржуазных революционеров в правительстве. Наши товарищи собираются разыграть русскую революцию в виде феерии в трех актах. Как люди без принципов, публицисты из «Вперед» и не задумываются над тем, как согласовать свой новый «спектакль» со своей прежней марксистской совестью. Они не рассуждают, они шумят, они рекламируют его в «толпе» посредством сильных выражений и выразительной жестикуляции. Напротив, пылкому воображению т.т. Парвуса и Троцкого, конечно, представляется, что именно марксистский анализ русской действительности продиктовал им их феерию. Aнализ этот составляет их прелюдию к пьесе.
Прелюдия. И тов. Парвусу, и т.–у Т.* нужно доказать, что «кроме нас на революционном поле никого нет» (См. «Искру» №93). Доказывают это т. Т. и т. Парвус разными, отчасти даже противоположными аргументами. Но это их доброму согласию не вредит, ибо суть дела, конечно, не в том, чтобы «написать умную марксистскую статью», а в том, чтобы… оправдать известную тактику.
* В этой статье редакция «Искры» иногда укорачивает имя Троцкого до одной буквы Т. Неизвестно, или в текст вкрались неряшливые опечатки, или тут цели экономии, или какие-то конспиративные, фракционные или другие причины. Наша редакция следует оригиналу /И–R/.
Тов. Парвус уверяет нас (см. его Предисловие к брошюре Троцкого «До девятого января»), что «немедленно за кровавым воскресеньем общественная мысль разделалась с идеей конституционной монархии», что «революция гонит идеологию либерализма до ее последних политических крайностей», что «либеральные партии… обещают больше и даже ставят себе большие задачи, чем могут выполнить при помощи тех общественных слоев, на которые они опираются». Но именно потому, что «в России политические направления до сих пор — за исключением классовой борьбы пролетариата и социал-демократии… — развивались в эфирных областях идеологии», именно потому, что им не соответствуют классовые интересы каких-нибудь общественных слоев, политический радикализм нашей интеллигенции развеется как дым, в первый же момент свержения самодержавия, который будет не концом, а исходным пунктом революционной эпохи.
Товарищ Троцкий для того, чтобы прийти к тому же выводу, как будто бы опрокидывает теорию Парвуса на голову; мы говорим «как будто бы» потому что он то и дело себе противоречит.
«Мы имеем в виду, — говорит т. Троцкий, — не народные массы, не крестьянство и мещанство, которые — особенно первые, представляют громадный резервуар потенциальной революционной энергии, но пока еще слишком мало принимают сознательное участие в политической жизни страны» (См. Троцкий, «До девятого января»).
Отрицая существование и условия для развития у нас буржуазной демократии, товарищ Троцкий имеет в виду лишь идеологов — демократическую интеллигенцию.
«У нас нет, — говорит он, — социальной почвы (а резервуар потенциально революционной энергии в крестьянстве и мещанстве?) для самостоятельной якобинской демократии, мы это понимали всегда, сами мы являемся продуктом этого факта, им объясняется наша победоносная борьба с народовольцами, народниками, с-рами и… наше почти полное революционное одиночество» (см. «Искру» №93).
Итак, с точки зрения тов. Парвуса «революция гонит идеологию либерализма до его последних политических крайностей». Но это прекратится в первый же день после победоносного восстания, потому что у этого политического движения нет классовой основы. Товарищ Троцкий находит, напротив того, что классовая основа для появления демократии есть, что наша мелкая буржуазия представляет громадный резервуар потенциальной революционной энергии; но на этом базисе еще не выросло и не может вырасти соответственной идеологической надстройки. Обе теории одинаково зиждутся на песце.
На чем основывается уверенность тов. Парвуса, что в полукрепостной России с ее 130-тимиллионным населением при 10-ти миллионах пролетариев в революционную пору не может развиться мелко-буржуазное демократическое движение? Единственно на том, что Россия не пережила фазы ремесла и мануфактуры в ее классической форме. Ну а куда делся огромный слой всякого рода служащих, которые революционизируются на наших глазах, куда делись миллионы кустарей, идейное пробуждение которых отмечалось в 1880-х годах (Короленко, Павловские очерки), куда делись десятки миллионов крестьян, опутанных по рукам и ногам государственной и поместной кабалой? A представители либеральных профессий, а разночинцы? Они, — говорит товарищ Парвус, — «стоят вне производственных отношений» и потому «не могут иметь своей классовой программы». Удивительное рассуждение! Они стоят вне производственных отношений. Следует ли отсюда, что они не солидаризируются по необходимости с теми или другими классами? Разве зависимость от той или другой социальной клиентеллы, разве размеры и степень устойчивости заработка и многое другое не связывают социальными узами известные слои профессиональной интеллигенции с известными общественными классами? У них нет своей классовой программы; значит ли это, что они не становятся на точку зрения общественных классов? На недавно состоявшемся съезде учителей и учительниц Воронежской губернии была принята следующая резолюция: «Мы, учителя и учительницы находим, что вознаграждение учителей в народных школах незначительно, что положение их крайне тяжело; его можно улучшить лишь в том случае, если улучшится экономическое положение крестьянства, а это может случиться с изменением всего государственного строя путем созыва Учредительного Собрания на основе всеобщего, прямого, тайного, и равного избирательного права». Воронежские народные учителя поставили точку над i; ну, а те, которые не ставят точку над i, те, которые не сознают, что они «говорят прозой», те действительно прозой не говорят? Для т. Парвуса огромный слой русской интеллигенции висит как будто в воздухе, лишен как будто классовых корней и нитей. Говоря о нашем народничестве, он правильно отмечает, что правое крыло его упирается в земство, которое в настоящий момент составляет опору либерализма, а в будущей парламентарной России составит опору аграрной партии с консервативными тенденциями. Но, характеризуя левое крыло нашего народничества, он не видит, он по крайней мере умалчивает об его классовой подкладке. Он видит там «смесь беллетристики с политикой», «смесь художественного рефлекса жизни с иллюзиями визионеров». Это всегда признавала наша обычная марксистская критика революционного народничества, но кроме того она отмечала, и в этом суть дела, что в народнических утопиях отражается определенная классовая идеология — идеология мелкой буржуазии.
Товарищ Т. признает потенциальную революционную энергию нашей мелкой буржуазии, но отрицает возможность появления у нас революционной интеллигентной демократии, ссылаясь на то, что мы сами — социал-демократы — являемся продуктом этого факта.
Последнее верно и неверно. Верно то, что развитие нашей революционной интеллигенции в свое время уперлось в стену, и что марксизм открыл ей путь к дальнейшему развитию; верно то, что в 90-х годах почти вся русская интеллигентная демократия шла под знаменем марксизма; но верно и то, что дальнейшее развитие социал-демократического движения, процесс самоопределения рабочего класса, послужил сам фактором для пробуждения буржуазной демократии: революционная самокритика нашей марксистской интеллигенции, в связи с ростом рабочего движения, немало содействовали возникновению партии «Освобождения», партии с-ров и продолжает содействовать радикализации буржуазного общества.
Вопреки новой теории тов. Парвуса и Троцкого мы остаемся и останемся непоколебимо при своем старом убеждении: в атмосфере буржуазной революции буржуазно-демократические движения должны усиливаться именно благодаря развитию социал-демократии, должны тем более усиливаться, чем революционнее движение рабочего класса, чем оно сознательнее, чем оно самостоятельнее. Из всей новой теории верно только то, что наша мелкая буржуазия не может служить базой для прочных консолидированных политических партий. Но это-то как раз не ново, и в этом отношении политические судьбы русской мелкой буржуазии мало чем отличаются от судеб западно-европейской. Такова уже противоречивая сущность всякой мелкой буржуазии. Это, однако, не помешало ей в известные периоды играть революционную роль.
Итак, прелюдия товарищей Парвуса и Т. увы, нисколько не предрасположила нас в пользу той оригинальной революционной пьесы, которую они нам рекомендуют разыграть. Она нам не объяснила, почему мы очутимся в революции в полном одиночестве.
Посмотрим, может сама пьеса нас вразумит.
1-й акт. «Подготовление единовременного выступления пролетариата всей России», или другими словами «приготовление первого настоящего натиска», или еще другими словами «назначение всенародного вооруженного восстания».
Товарищи Парвус и Троцкий исходят из фантастического предположения, что решительное сражение самодержавию даст один пролетариат, что рабочие массы во всей России уже теперь прислушиваются только к нашим боевым лозунгам. Публицисты из «Вперед» исходят из другого начала, из «самобытной» теории «темного царства»: Про нас законы не писаны! Шапками закидаем!
При таких предположениях расчет крайне упрощается. Ничто не мешает им поэтому вообразить себе, что сражение будет дано непременно при назначенных ими условиях: кто станет спорить, что было бы выгодно, если б пролетариат восстал единовременно во всей России, что было бы выгодно, если б мы могли заранее назначить это единовременное восстание? что было бы выгодно, если б мы могли «заказать» восстание перед созывом Учредительного Собрания, чтоб обеспечить своей победой свободу выборов? Но наши утописты и наши «самобытники», ничем не связанные в полете своей фантазии, уже заранее принимают желательную им диспозицию за непреложный факт. Они не видят реальной социально-политической обстановки, в которой нам приходится подготовлять восстание пролетариата, они не думают о том тернистом пути, который нас должен повести к цели — победоносному восстанию: вместо того, чтобы проходить этот путь, преодолевая все препятствия на нем, они просто закрывают глаза на препятствия и переносятся к цели на крыльях фантазии, на скатерти-самолете.
Гладко писано в бумаге.
Да забыли про овраги,
A по ним ходить.
Чтобы отдельные революционные ручьи слились в один поток народного восстания, чтобы это восстание было победоносное, мы ставим себе двойную задачу: 1) Не закрывая глаза на то, что пролетариат далеко не везде еще находится в состоянии революционного кипения и что рабочие массы далеко не везде еще усвоили себе политический смысл настоящей революции, мы продолжаем утилизировать все текущие события, все что совершается в социально-политической обстановке, окружающей пролетариат, равно как и стихийные брожения в его собственной среде, для развития его революционной активности и сознательности. На этой почве мы политически объединяем и технически организуем его движение. 2) Мы стараемся самое революционную деятельность пролетариата использовать для привлечения ему союзников в самых различных элементах нации.
Как решают эти задачи приверженцы нового слова? Товарищ Троцкий декретирует: «Никакие местные демонстрации не могут уже теперь иметь серьезного политического значения. После петербургского восстания должно иметь место только всероссийское восстание». Тов. Троцкий преодолевает все препятствия тем, что зажмуривает глаза. Он ждет момента всенародного восстания; он ждет, а пока что?.. пока он рисует нам художественные картины будущих столкновений народа с войсками, распределяет роли в этих будущих революционных эпизодах…(См. Троцкий, «До девятого января»). Тов. Троцкий, впрочем, разрешает жизни отступление от своих «чертежей». Он соглашается, что поскольку революционные вспышки будут самопроизвольно возникать еще до всеобщего натиска, мы должны энергично их использовать. Приверженцы газеты «Вперед» — московские комитетчики гораздо более строги и неукоснительны: они стараются воспрепятствовать, остановить самопроизвольно возникшее стачечное движение, чтобы не сжигать преждевременно энергию пролетариата в ожидании единовременного нападения. Их не смущают «недоразумения», которые на этой почве возникают между социал-демократией и рабочей массой, их не смущают протесты рабочей массы против комитета, потому что они заранее уже «приписали» эту рабочую массу к ведомству своего «комитета», а этого достаточно, чтобы она обязана была повиноваться. И эта тактика применяется в Москве, в одном из сравнительно отсталых районов движения!
Так же легко решается приверженцами нового слова вопрос о привлечении союзников пролетариатом. Они решают его легко, потому что они предрешили, что на революционном поле мы будем одни. Мы, следуя завету «Коммунистического Манифеста», всегда одновременно ставим себе двойную задачу: 1) мы поддерживаем всякое оппозиционное и революционное движение в буржуазных классах, 2) мы ни на минуту не перестаем вырабатывать в уме рабочих сознание противоположности интересов пролетариата и интересов всех буржуазных классов. Наши новаторы ставят себе либо только вторую задачу, либо (в известных случаях) только первую. Тов. Троцкий в упомянутой брошюре критикует оппозиционные движения нашей буржуазии до 9-го января только с точки зрения сравнительно неподвижного идеала последовательного демократизма. Но вполне последовательными демократами при настоящих исторических условиях могут быть только социал-демократы. С этой точки зрения мы можем доказать только противоположность между нами и всеми без исключения буржуазными партиями, а это значит выполнить только вторую из задач, обязательных для социал-демократа. Но это недостаточно; под такой критикой мог бы подписаться еще, пожалуй, и анархист. Для того, чтобы выполнить первую задачу, — поддержать оппозиционное движение буржуазии, — мы должны ввести в свою критику еще один момент. Мы должны указывать не только на то, какою она была, какова есть буржуазная оппозиция, но также на то, какой она становилась, какой она становится, вопреки своей неустойчивости, под влиянием событий, под влиянием революционных выступлений пролетариата. С последней точки зрения, нам открывается возможность в известных пределах оказывать революционное давление на те или другие элементы буржуазной оппозиции. С первой же точки зрения, все элементы буржуазной оппозиции сливаются в «одну сплошную реакционную массу», в каждый данный момент, годную только на слом. Учитывая только предательства буржуазной демократии, предательства, которые, конечно, никогда не прекратятся и не могут прекратиться, мы говорим истину, но истину в духе «истинных немецких социалистов», так основательно осмеянных Марксом. При таком методе критики совершенно упраздняется задача, которую мы всегда себе ставили — расколоть оппозицию и увлечь левое крыло за собою. При таком методе критики, она вопреки нашим добрым революционным намерениям, может быть массой истолкована в смысле того реакционного хора, который тоже во имя «народа» обрушивается на своекорыстную буржуазную интеллигенцию. Уверен ли тов. Троцкий, что отсталые массы не истолкуют на свой лад упрощенную формулу, — долой либеральную демократию? Находил ли тов. Троцкий, что немецкие социалисты в 1860-х годах были неправы, когда они упрекали лассальянцев, что они играют на руку бисмарковой демагогии? A ведь у тов. Троцкого нет и того оправдания, которое имели в свое время лассальянцы: в то время пролетариат не стоял накануне буржуазной революции, в то время платформа прогрессистов была в некоторых отношениях менее демократична, чем платформа Бисмарка*.
* Мы отмечаем «однобокость» брошюры тов. Троцкого, потому что она, обставленная соответственным предисловием и послесловием, является не просто критическим памфлетом, а пытается дать политическую директиву.
Так же метафизически рассуждает по этому вопросу и «Бюро комитетов большинства» (cм. «Вперед» № 10, «Отношение Р.С.-Д.Р.П. к либералам»). В революционную эпоху, когда события сменяются с головокружительной быстротой, когда сегодняшний день не похож на вчерашний, когда программа и рамки буржуазных «партий» то и дело меняются и перестраиваются, «Бюро» находит возможным классифицировать буржуазные оппозиционные партии по системе Линнея. Оно фиксирует две неподвижные категории: 1) земские конституционалисты, 2) союз освобождения или «демократы». Эти обе категории буржуазной интеллигенции абсолютно не надежны, «по существу не демократы». Им «Бюро» принципиально противопоставляет «сознательных представителей ремесленников, крестьян, пролетарски живущую интеллигенцию», которую оно не называет буржуазной интеллигенцией, которую оно считает, «по существу» демократичной, по-видимому, абсолютно надежною. «Лучшие из (этих) настоящих демократов, — прибавляет Бюро, — скрываются в оболочке партии соц.-рев.». Таким образом мы пришли к давно знакомой нам классификации «общества» на буржуазную и трудовую интеллигенцию. И как это мы до сих пор не обличили «Коммунистический Манифест» за его нелепую декларацию: «В Германии коммунистическая партия идет рядом с буржуазией, поскольку эта последняя является революционной, в борьбе своей против… мелкого мещанства»! Правда, мы не должны смешивать положение мещанства в России в настоящий момент и немецкого мещанства в 1840-х годах. Германское мещанство было пропитано средневековыми цеховыми традициями; наше мещанство теперь прежде всего заинтересовано в раскрепощении России. Но все же, если Маркс был прав, а мы смеем думать, что он был прав, мы не можем говорить о «сознательных представителях» наших ремесленников и крестьян как о «настоящих демократах», «демократах по существу». Их двойственная социальная природа в наше время может обнаружиться и в области политической идеологии. К каким же практическим выводам приходит «бюро» на основании своей линнеевской классификации? Оно, по-видимому, предполагает, что в вопросах чисто политических мы по отношению к «настоящим демократам» (из трудовой интеллигенции) можем пренебречь второй из задач, завещанных нам «Манифестом». Оно, очевидно, по отношению к «буржуазной интеллигенции» считает возможным пренебречь первой из задач, завещанных нам тем же «Манифестом». Любопытно было бы знать, как «Бюро» отнеслось бы к бакинским капиталистам, организовавшим вооруженную охрану совместно с пролетариатом против мелкобуржуазного татарского «народа»; как оно отнеслось бы к решению, принятому тремя московскими обществами представителей либеральных профессий насчет самовооружения народа за счет городских дум?
Оно, вероятно, вначале совершенно игнорировало бы их как категорию «буржуазной интеллигенции». Когда же ему стало бы известно, что они стоят за вооружение народа, оно перевело бы их в категорию «трудовой интеллигенции», «демократов по существу». Ведь говорил же Войнов на публичном собрании, что всякий, кто согласен дать ружье народу, наш союзник.
«Бюро», правда, и по отношению к «буржуазной интеллигенции» вспомнило про нашу обязанность «поддерживать всякое оппозиционное движение». Но изображает оно это поддержку в прямо карикатурной форме: мы будем протестовать против насилия над либералом(!), если оно случится, мы укроем бегущего «демократа», мы не выбросим номера «Освобождения», а по миновании в нем надобности, передадим его либералу или обывателю! Но ведь это не правила политической тактики, скажет иной скептик, ведь это правило тактичности, или даже просто элементарной порядочности!
Но «Бюро большинства» и не задумывается над нашими политическими задачами по отношению к оппозиционным движениям либеральной демократии: «Нашим лозунгом, — говорит оно, — должна быть охрана классовой чистоты рабочего движения». И почему спрашивается, некие «ортодоксальные марксисты» в свое время так обрушились на «экономистов» за то что они «изолируют» пролетариат в интересах «чисто рабочего движения»?!
Резюмируя содержание первого акта предлагаемой нам революционной пьесы, мы можем сказать: авторы ее поставили себе определенную цель, которую все они могли бы формулировать словами: «выполнение этой черной работы революции, организация восстания, становится в данный момент, нашей высшей политической обязанностью». И вот ради достижения этой цели нам рекомендуют такую упрощенную, неподвижную тактику, которая, во-первых, не привлечет к нашему делу широких слоев пролетариата, которая, во-вторых, оттолкнет от него многих возможных союзников, которая, словом, приведет восстание к фиаско, к поражению. Если б это случилось, мы бы до второго акта вовсе не дошли. Но ведь из того что пролетариату рекомендуют «новую методу» еще не следует, что он ее одобрит. A потому мы приглашаем читателя познакомиться и со вторым актом революционной пьесы.
2-й акт. Победоносное восстание кончено; наступает второй акт буржуазной революции, когда социал-демократия «возносится» к власти, когда она выступает на сцену в новой роли — государственного строителя освобожденного буржуазного общества. Нам предлагают две версии этого второго акта.
Товарищ Т. пишет: «Революционное развитие влечет пролетариат, а с ним — нашу партию к временному политическому господству»; эквилибристы из «Вперед» провозглашают смело «демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства».
Aвторы нашей пьесы считают участие социал-демократии во временном правительстве неизбежным, поскольку она не захочет угашать свой революционный дух. Это должна была доказать «прелюдия» в пьесе; но она, как мы видели, ничего не доказала. Посмотрим, не находит ли оправдание пропаганда идеи социал-демократического временного правительства в соблазнительности этой перспективы.
Для какой цели нам рекомендуют временное участие в правительстве? «Реорганизация бюрократического полицейского и военного аппарата, изгнание всех кровожадных негодяев, замена их друзьями народа(!), вооружение народа на государственный счет — вот меры, которые прежде всего должны быть проведены временным правительством», — пишет тов. Т., а его единомышленник в частном письме к этим мерам еще прибавляет введение восьмичасового рабочего дня. Газета «Вперед» выражается менее определенно, но более торжественно: «Сторонитесь вы, генералы и сановники, профессора и капиталисты; пролетариат выступает, чтобы построить вам вашу буржуазную республику (какая любезность!) и он построит ее так, чтобы наилегче было перестроить ее на социалистических началах, когда придет желанный час».
Товарищ Т., конечно, не так любезен по отношению к буржуазии, как газета «Вперед»; он не ставит себе целью строить для нее ее республику. Он обязуется провести во временном правительстве только некоторые революционные меры в интересах пролетариата и всей демократии. Рекомендуемые им меры хороши; они необходимы для торжества революции. Но в условиях буржуазной революции нам легче их провести, именно не связывая себе рук правительственной властью, не связывая себя официальной ответственностью перед буржуазным обществом в целом, нам легче их провести, именно оставаясь в оппозиции, оказывая революционное давление извне на правительство. После восстания 10-го августа 1792 года парижская коммуна по своему почину устроила «Комитет Общественного Спасения», по своему почину вооружала народ и очищала администрацию от «подозрительных» элементов, «от врагов народа». Она принимала эти революционные меры не потому, что была облечена соответственной властью (у власти была Жиронда), а потому что она была фактическая сила, потому что она участвовала в победоносном восстании. Это право — право победоносной революции — сохранит за собою и наш пролетариат после удачного восстания, но только в том случае, если он останется фактической силой, если не дезорганизуется его самостоятельная классовая партия, если она не растворится в революционной демократии.
Наше участие во временном правительстве не облегчило бы проведение революционных мер; зато оно навязало бы нам проведение таких мер, которые ничего общего не имеют с революцией. Вот этого-то не видит тов. Т., это-то игнорируют публицисты «Вперед». Когда они говорят о Временном Правительстве, им угодно видеть только его революционные задачи по отношению к ликвидируемому «старому режиму», им не угодно видеть его консервативных задач в деле охранения буржуазного общества от «опасных» последствий его классовых противоречий. Они закрывают глаза на антагонистический характер буржуазной революции. Они этого антагонизма «временно» не мыслят и отсюда заключают, что он «временно» перестанет существовать, чтоб облегчить им их задачу. Мир есть моя воля и мое представление!
«Социал-демократическое временное правительство не может совершить в России социалистический переворот, — говорит тов. Парвус, — но уже самый процесс ликвидации самодержавия и установление демократической республики дает ему благодарную почву политической работы».
Работы несомненно будет много, но вся ли она будет благодарная? Станут ли утверждать товарищи Парвус и Троцкий, что в период временной диктатуры исчезнет классовый антагонизм между пролетариатом и буржуазным обществом, в частности, между пролетариатом и революционной мелкой буржуазией? Станут ли они отрицать, что чувствительность пролетариата ко всякого рода эксплуатации, ко всякого рода унижениям удвоится, удесятерится, когда пролетариат будет чувствовать себя победителем?
Как же социал-демократическое временное правительство будет реагировать на это неизбежное в революционную эпоху обострение антагонизма между пролетариатом и буржуазным обществом? Как же оно примирит свой старый партийный долг — стоять во главе всякого классового движения пролетариата — со своим новым обязательством — «строить для буржуазии ее республику», а стало быть и «охранять» эту буржуазную республику от грозных волнений рабочей массы?
Мы изгоним из администрации всех кровожадных негодяев и заменим их друзьями народа, — говорите вы.
Будут ли эти «друзья народа», которыми вы замените старых чиновников, охранять интересы крупных или хотя бы мелкобуржуазных кредиторов против должников-пролетариев, будут ли «друзья народа», которыми вы замените старую полицию, арестовывать и предавать «правосудию» пролетариев, посягнувших в той или другой форме на «священную собственность» буржуазии, будут ли «друзья народа», заседающие в «новых судах» судить этих «преступников» на основании буржуазно-гражданского и уголовного права, будут ли «друзья народа» из рядов вашей реорганизованной армии усмирять толпы безработных, учиняющих «беспорядки», будут ли «друзья народа», которыми вы замените прежних тюремщиков, лесных стражников, городовых и проч. выполнять свои «охранительные» функции? Возьмет ли на себя революционное Временное Правительство ответственность за деяния этих «друзей народа», над которыми оно будет иметь верховный контроль даже и в тех случаях, когда они выбраны народом? Конечно да, иначе Временное Правительство не исполнит своих обязательств по отношению к буржуазной республике, которую оно строит, иначе оно с первого же дня будет объявлено врагом буржуазной республики.
Я полагаю, что если б тов. Т. опустился из «эмпирей, в которых витают чистые духи», в реальную обстановку буржуазного правительства, хотя бы временного, революционного, оно потеряло бы для него соблазнительность.
Мы не скажем того же о публицистах газ. «Вперед»: они представляют себе положение временного правительства сравнительно более реально, но это положение их не смущает, потому что они несравненны в своей развязности оппортунистов. Временное правительство, говорят они, будет осуществлением «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства». Что это значит? Диктатура предполагает абсолютное единство — единую волю. В рассматриваемой комбинации единство может быть достигнуто, либо если крестьянство станет на точку зрения пролетариата, т.е. на точку зрения социализма, либо если пролетариат станет на точку зрения крестьянства, т.е. мелкой буржуазии. Публицисты «Вперед» категорически исключают первую возможность.
Но если так, то, по их мнению, мы в интересах революции должны временно стать на точку зрения мелкой буржуазии. Почему же они путаются и путают других, почему же они говорят, «что и во время борьбы за ее (программы минимум) осуществление и по окончании ее мы должны организовать свои силы для дальнейшей борьбы под флагом минимума нашей программы» («Вперед» №12)? Потому что в их устах эти слова не имеют реальной цены, потому что для них «организовать значит написать устав». Эти «вожди» пролетариата не смущаются перспективой республиканского блока, потому что они «отгородили себя и программой, и тактикой, и организацией от революционной демократии» (см. «Вперед» №13). Но в период «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», в период «блока» перегородка в тактике и организации между революционной буржуазной демократией и социал-демократией разрушится, потому что у них тогда будет одна единая воля.
Что же у них останется для «охраны классовой самостоятельности пролетариата»? Останется «программа», останется «писанная конституция», находящаяся в полном противоречии с «действительной конституцией», останется, словом, лист печатной бумаги, хранящийся в архиве департамента внутренних дел Временного Правительства.
И мы, и газ. «Вперед» одинаково признаем, что теперь у нас возможна только буржуазно-демократическая революция. И мы, и газ. «Вперед» одинаково признаем, что непосредственной причиной ограниченности нашей революции служит тот факт, что масса нации стоит у нас на точке зрения мелкой буржуазии. Но из этой посылки мы делаем для себя прямо противоположные выводы. Мы стремимся остаться в положении революционной оппозиции, чтобы сохранить практическую возможность критиковать ограниченность мелкой буржуазии, очутившейся у власти. Публицисты «Вперед» стремятся разделить власть с мелкой буржуазией, сохраняя возможность критиковать пролетариат, буде он увлечется иллюзиями. «Мы, — говорят они, — отвергнем как утопию, как бессознательную провокацию, всякую попытку навязать пролетариату невыполнимую при настоящих социально-экономических условиях задачу немедленного осуществления максимальной программы, т.е. немедленного создания социалистического строя». Мы позволим себе несколько более развить эту перспективу. Как мы неоднократно указывали, условия революционной диктатуры чрезвычайно благоприятны для возникновения всевозможных социальных утопий. У наших «диктаторов» не будет никакой физической возможности определять, где тут кончается наивная иллюзия, где начинается «бессознательная провокация», или даже сознательная. Вот например, Эдуард Бернштейн склонен был почти во всей революционной агитации, предшествовавшей июньским дням в Париже, усматривать «бессознательную провокацию» (см. примечание Бернштейна к истории Heretier). Наши «диктаторы» хотя во многом с Бернштейном не сходятся, но в мнительности они, наверно, его перещеголяют. Как же они поступят, если их словесные аргументы не в силах будут остановить распространения «бессознательной провокации», угрожающей республике? Не прибегнут ли они к тем «убедительным» аргументам власти, к которым прибегло министерство «социалиста» Мильерана при усмирении рабочих Шалона и Мартиники?.. Ведь Мильеран тоже хотел только «спасти республику», ведь он тоже «отгородился» от своих буржуазных коллег социалистической «программой»?..
«Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является вынужденная необходимость обладать властью в то время, когда движение еще недостаточно созрело для господства представляемого им класса… он вынужден будет (N.B! он будет вынужден против своей воли) отстаивать не свою собственную партию, не свой собственный класс, а тот класс, для господства которого уже созрело движение. Он должен будет (N.B! он должен будет независимо от его воли) в интересах именно этого движения (N.B. у нас, в интересах буржуазной республики) отстаивать интерес чуждого ему класса (N.B. у нас — мелкой буржуазии) и отделываться от своего класса фразами (N.B. фельетонами «Вперед»), обещаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными. Кто раз попал в это ложное положение, тот погиб безвозвратно».
Так писал Энгельс, и когда мы на эти слова указываем публицистам газ. «Вперед», эти будущие «диктаторы» уже теперь, заблаговременно, из одного только Wille zur Macht (желание управлять (нем.) /И–R/), начинают как бы в подтверждение предсказаний Энгельса лгать и путать*.
* О достопримечательном фельетоне в №13 «Вперед» у нас будет с этими публицистами особый разговор.
Они нас обвиняют в том, что мы «боимся» власти. Нет мы не боимся «власти», мы только имеем мужество называть вещи своим именем. Мы говорим, если б вы очутились у власти при данных условиях, вы бы окончательно превратились из социал-демократов в буржуазных якобинцев и тогда, в ответ на вопросы тов. Т., где у нас якобинская буржуазная демократия, нам было бы достаточно указать на вас пальцем.
3-й акт. Созыв Учредительного Собрания. Как представляют себе впередовцы финал пьесы, мы не знаем. Они нам не говорят, как они по распущении Временного Правительства станут выпутываться из того мелкобуржуазного блока, в котором они запутались, как они начнут размежевываться с теми, с которыми они только что вместе княжили, судили и рядили; они нам не говорят, чем они будут руководиться при этом размежевании, как они будут рвать новые связи, скрепленные «кровью и железом» эпохи диктатуры, как они будут восстанавливать старые растерянные социал-демократические связи на основании поблекших воспоминаний о том времени, когда они вместе с другими товарищами в революционном подполье критиковали и «обличали» идеологов мелкой буржуазии; они нам не говорят, как они восстановят добрую дружбу с пролетариатом, с которым у них накопилось за время мелко-буржуазной диктатуры немало «недоразумений», которых они, наверно, не раз судили за «бессознательную провокацию», который их, наверно, не раз упрекал за измену социалистическим принципам, за неисполненные обещания, за преступные компромиссы и пр. и пр. Они об этом не говорят и совершенно основательно: этим то вероятнее всего и непридется* выпутываться из блока — вкусив сладкого, не захочешь горького…
* Возможно, что в текст тут вкралась опечатка; автор вероятно имел в виду «придется выпутываться«». /И–R/.
Но как представляет себе финал пьесы тов. Т.? Он, само собой разумеется, не предлагает нам «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», он, само собой разумеется, не допускает возможности блока между социал-демократией и революционной буржуазной демократией — тем более, что он отрицает существование последней. Действительность, конечно, не меняется оттого, что тов. Т. составил себе об ней фантастическое представление и Временное Правительство в буржуазной революции, конечно, не перестает быть буржуазным оттого, что по предложению тов. Т., в нем заседают только добрые социал-демократы, закрывшие глаза на неприятные для него пункты правительственной программы. Эту программу придется Временному Правительству все-таки осуществить полностью. Но, во всяком случае, субъективные представления тов. Т. и впередовцев о финале пьесы должны сильно отличаться друг от друга. Впередовцы признают огромную революционную роль в ближайшем будущем нашей мелкой буржуазии. Тов. Т. утверждает, что «кроме нас на революционном поле никого нет». Если так, если под нашей революцией нет широкой национальной базы, то естественно ожидать, что Учредительное Собрание, выражающее волю нации, сделает значительный шаг назад по сравнению с Временным Правительством, выдвинутым одним пролетариатом. С этой точки зрения нам становится понятным то, что нам пишет в письмах единомышленник тов. Т. насчет финала революционной пьесы. После этого, пишет он, мы «падаем с честью», созвавши Учредительное Собрание и предоставивши этому «легальному» Собранию отменять норму восьмичасового рабочего дня, которую мы ввели революционным способом.
Tant de bruit pour une omelette! Столько шуму из-за пустяков! Нас заставили проделать целую одиссею, полную авантюр и приключений, и когда мы, наконец, достигли власти как партия пролетариата, благодаря восстанию, сделанному пролетариатом, нам предлагают, выполнивши «черную работу» революции, благородно отретироваться, добровольно уступивши власть заведомо менее прогрессивным общественным силам. Признаемся, что мы на такое великодушие и на такую скромность совершенно не способны.
В отличие от сочинителей «новой методы», мы не стремимся к власти, не способной обеспечить господства представляемого нами класса — пролетариата. В отличие от сочинителей «новой методы» мы не только идем с пролетариатом впереди революции, но стремимся толкнуть на этот путь самые разнообразные элементы нации, для того, чтобы пролетариат не остался одиноким в тяжелой борьбе, для того, чтобы социал-демократии, после первого победоносного восстания, не пришлось взвалить на себя ответственность за ограниченность буржуазной революции, в которой повинна буржуазность огромного большинства нации. Но если б, независимо от нашей воли, внутренняя диалектика революции, в конце концов, все-таки вынесла бы нас к власти, когда национальные условия для осуществления социализма еще не назрели, мы бы не стали пятиться назад. Мы бы поставили себе целью разбить тесные национальные рамки революции и толкнуть на путь революции Запад, как сто лет тому назад Франция толкнула на этот путь Восток.
Партия, которая стремится к диктатуре пролетариата, не имеет права соблазняться мишурой власти, которая сулит лишь порвать ее связь с пролетариатом и не имеет права уклоняться от выполнения полностью своих социалистических обязательств, раз они очутились у власти. Либо мильеранизм, либо марксизм!