К. Каутский: Движущие силы и перспективы русской революции
Эта статья (вернее перевод Троцким обширной статьи Карла Каутского) появилась в книге Л. Троцкого «В защиту партии», изданную в 1907 г. в С.-Петербурге. Троцкий сделал этот перевод и написал свои заметки в 1906 г., сидя в петербургской тюрьме после ареста Совета Рабочих Депутатов. Ленин также высоко оценил эту статью Каутского и издал ее отдельной брошюрой в 1907 году. Перевод Троцкого страдает с литературной точки зрения по сравнению с ленинским. Но поскольку нам важно проследить развитие мысли Троцкого, мы даем его перевод и редакцию со всеми их прорехами.
Сама статья Каутского являлась ответом на три вопроса, заданные Плехановым ведущим европейским социалистам . Плеханов спрашивал, во-первых, об «общем характере» русской революции: буржуазная она или социал-демократическая? Во-вторых, об отношении с.-д. к буржуазной демократии. В-третьих, о поддержке с.-д. партией оппозиционных партий на выборах в Думу. Ответ Каутского появился в "Neue Zeit", №№ 9, 10 — 25 Jahrg. Bd. I. — /И-R/
 |
Ведущий теоретик Второго Интернационала, Карл Каутский. |
В двух тетрадях теоретического органа германской социал-демократии, "Neue Zeit", Каутский напечатал статью о «Движущих силах и перспективах русской революции». К тому времени, когда эти строки дойдут до читателя, работа самого выдающегося из современных марксистов, вероятно, уже успеет появиться на русском языке*. Тем не менее мы считаем уместным дать здесь перевод этой статьи, с самыми незначительными сокращениями эпизодических мест. Это позволит нам обратить внимание читателя — хотя бы только посредством курсива — на те мысли Каутского, которые мы считаем наиболее поучительными.
* Троцкий был прав: брошюра Каутского была напечатана большевиками в 1907 г. в Москве и сопровождалась восторженным предисловием Ленина. /И-R/
Аграрный вопрос и либералы
«Русскую революцию, — так начинается первая глава: «Аграрный вопрос и либералы», — можно рассматривать под двойным углом зрения: как движение, направленное к ниспровержению абсолютизма, и как пробуждение огромной массы русского народа к самостоятельной политической деятельности». Победить революцию абсолютизм мог бы только успокоив социальные запросы масс. Способен ли он это сделать?
«Масса русского народа состоит из крестьян. То, что приводит в движение последних, это — аграрный вопрос. И вот все более и более он выступает в России на передний план как тот вопрос, от решения которого зависит судьба революции.
«Крестьяне образуют в России не только бесчисленную массу населения, на которой покоится сельское хозяйство, но и все здание народного и государственного хозяйства. Вместе с сельским хозяйством рушится и это последнее.
«Удовлетворить крестьян, поставить сельское хозяйство на здоровый экономический базис, вот предварительное условие, которое должно быть выполнено, прежде чем население России снова успокоится и оставит революционные пути.
«Это теперь признают почти все русские партии. Но, конечно, они весьма отличаются друг от друга в тех средствах, какими они хотят помочь крестьянам.
«Либералы, подобно всем другим, также признают отсталость и падение русского сельского хозяйства». Каутский приводит соответственные свидетельства профессора Мануилова, и продолжает: «В признании значения этих фактов либералы и социалисты совершенно единодушны. Но либеральная половинчатость обнаруживается немедленно, как только речь заходит о том, чтобы вскрыть причины явления и предложить средства для их устранения. Половинчатость в этой последней области вызывается их классовым положением; но она вызывает по необходимости половинчатость и в сфере установления причин. В ком нет решимости радикально искоренить зло, тот должен страшиться также и обнаружить его последние корни».
Либералы видят главную причину сельскохозяйственного упадка в обделении крестьян в 1861 г. и в дальнейшем росте земельного утеснения. Это верно, но только наполовину. И в других странах крестьян грабили при уничтожении крепостного права. Это вело нередко к уничтожению хозяйственной самостоятельности крестьянских масс, но не к падению сельского хозяйства вообще. Наоборот. На развалинах крестьянского хозяйства развивалось более интенсивное капиталистическое земледелие. Почему же в России этот процесс наблюдается в столь незначительной мере?
Развитие высших сельскохозяйственных форм в России всегда упиралось в недостаток знаний или, вернее, общей интеллигентности населения и в недостаток капитала. Но чем вызывался этот недостаток? Почему накопление капитала и развитие инициативы продвигались с такой медленностью? Ответ дает развитие русского государства в его взаимоотношении со странами Запада. Об этом говорит вторая глава: «Русский капитализм».
Русский капитализм
С тех пор, как было открыто «окно в Европу», Россия как держава, вступила в среду военно-политической конкуренции европейских государств. Но в то время, как последние опирались на значительно развившиеся уже производительные силы, Россия стояла еще на крайне первобытном хозяйственном базисе.
«Экономически слабейшая и наиболее отсталая из европейских государственных организаций, царизм должен был, начиная с восемнадцатого столетия, все более грабить свой народ и тем преграждать ему путь к какому бы то ни было накоплению богатства. К милитаризму скоро присоединились государственные долги, чтобы еще увеличить этот грабеж».
«Уплата процентов по государственным долгам всегда является тяжелым бременем для населения, платящего налоги, но она может стать средством обогащения класса капиталистов своей страны, если эти последние являются кредиторами государства. Государство экспроприирует тогда трудящиеся классы, чтобы обогатить класс капиталистов, увеличивает их богатство и, в то же время, ставит к их услугам все возрастающее число пролетариев».
«Но в России не существовало класса капиталистов, который был бы в силах покрыть государственные потребности в капитале, а неизменный податной гнет крайне препятствовал самому возникновению такого класса в сколько-нибудь достаточных размерах. Таким образом, приходилось заимствоваться деньгами преимущественно у иноземных капиталистов для наполнения государственных касс, которые опустошал ненасытный милитаризм. Эти капиталы получали не производительное употребление, а служили просто для игры в солдаты и, рядом с этим, для придворного великолепия. Проценты на них утекали за границу, и наряду с милитаризмом они скоро образовали все расширяющуюся открытую рану, из которой истекали жизненные соки России».
Крымская война показала, что военное могущество требует технического и экономического базиса, прежде всего в форме капиталистической индустрии. Чтобы нагнать упущенное, абсолютизм старается создать крупную капиталистическую индустрию посредством энергичной государственной поддержки. Но так как государство жило на счет сельского хозяйства, то это означало не что иное, как поддержку индустрии посредством сильнейшего обременения сельскохозяйственного населения. Таким образом, и мирная индустриальная политика стала средством грабежа и угнетения сельских хозяев и особенно крестьян.
«И эта мирная политика, как и завоевательная, вела к возрастающей задолженности по отношению к загранице. Ибо рост внутреннего капитала совершался слишком медленно для русского правительства; оно особенно стремилось к тому, чтобы сделать независимым от заграницы те отрасли индустрии, которые важнее всего для военного дела, как предприятия, изготовляющие пушки, ружья, суда, железные дороги и снабжающие их материалами. Но так как туземный капитал для учреждения необходимых для этого колоссальных предприятий рос слишком медленно, то русское правительство в течение последних десятилетий стремилось привлекать в Россию во все возрастающем размере иностранный капитал, особенно сильно представленный в угольной, железной и нефтяной промышленности юга. Но следствием такого тепличного воспитания современной крупной индустрии была не увеличившаяся независимость, а, наоборот, возросшая зависимость от заграницы.
«Конечно, иностранный капитал миллиардами перетекал в Россию для споспешествования ее промышленности, но лишь в незначительной части как капитал, который был ссужаем русским предпринимателям для устройства и расширения крупнопромышленных заведений. Эти заведения в гораздо большем числе случаев учреждались непосредственно иностранными капиталистами и оставались в их владении, так что к ним притекала вся прибыль, а не только процент на капитал, в России же оставалась одна заработная плата. Этот метод привлечения иностранного капитала был средством, споспешествовавшим росту в России сильного пролетариата, но отнюдь не сильного класса капиталистов. Обеднение России таким путем не только не было задержано, но, наоборот, подвинуто вперед.
«Эта тенденция, однако, отчетливее и решительнее всего выступила в сельском хозяйстве, в той из больших областей производства, которая вообще позже и слабее всех других подчиняется воздействию капиталистического способа производства, повышающего производительность труда, и которая, в то же время, больше, чем всякая другая, требует интеллигентного населения, чтобы иметь возможность овладеть современными приемами и методами производства. Не улучшенные школы и не деньги для приобретения искусственного удобрения, усовершенствованных орудий и машин принес капитализм в России крестьянам, а только увеличенную эксплуатацию. Если в Западной Европе рост эксплуатации крестьян государством и капиталом шел рука об руку с увеличением производительности сельскохозяйственного труда, то в России, наоборот, рост эксплуатации крестьян, вытекающий из возрастающей конкуренции России с капиталистически развитыми нациями, вызывает постоянное понижение производительности сельского хозяйства.
«Падение сельского хозяйства, это — рядом с подъемом промышленного пролетариата — главная причина нынешней русской революции. Оно, это падение, привело государство на край финансового банкротства и создало для всех классов неудовлетворительные, прямо мучительные отношения, в которых они не могут долее оставаться, из которых они должны выбраться, после того как они пришли в движение».
Решение аграрного вопроса
«Ближайшее средство помочь крестьянину, — так начинается третья глава: «Решение аграрного вопроса», — состоит в увеличении его земельного надела. На этот счет почти все партии единодушны. Но достаточно ли этого? Чем поможет крестьянину прирезка, если у него не хватает скота и орудий для обработки его теперешнего надела? На короткое время она может создать для него облегчение, но скоро снова воцарится прежняя нужда. Если хотят крестьянину оказать длительную поддержку, тогда нужно создать учреждения, которые дали бы ему возможность перейти к более интенсивной и рациональной культуре. Ему нужно доставить скот, орудия, удобрение, нужно дать соответственную постановку народному образованию, короче, крестьянину нужно, как можно скорее и полнее, дать то, в чем ему отказывали или что у него отнимали в течение десятилетий…
«Только такой режим, который будет в состоянии совершить это, сможет снова поставить на здоровый экономический базис крестьянское хозяйство России, а вместе с ним и все государство, — и этим закончить революцию».
В состоянии ли это сделать абсолютизм? спрашивает Каутский, и отвечает, конечно, отрицательно. Легенда о крестьянском царе никогда не станет реальностью. Условия существования дворянско-бюрократического абсолютизма сильнее индивидуальной воли, даже если б она была направлена на осуществление старой легенды. Первая действительно сердечная попытка на этом пути внесла бы полное разложение в правящий аппарат. А фальшивые заигрывания с мужиком ни к чему не приведут. Прошли времена, когда крестьянина можно было этим завлечь. Революция уже во всяком случае достигла того, что крестьянин хочет видеть дела и судить отдельные партии по делам их. Дума, которую ему дали в спасительницы, была распущена, а его избирательные права во вторую Думу ограблены. Ввиду всего этого немудрено, говорит Каутский, если некоторые политические предрассудки (за которые, прибавим мы, так любят укрываться иные «демократы») бесследно выветриваются, очищая место для настроений прямо противоположных.
«Есть ли у либералов надежда овладеть надолго крестьянством?
«Они предлагают ему, правда, то, чего он прежде всего требует: увеличение земельной площади. По крайней мере, многие из них требуют экспроприации крупного землевладения и распределения земли между крестьянами. Но какой ценою? Собственность должна быть пощажена, насколько возможно, это значит, что землевладельцы должны быть полностью вознаграждены. Но кто должен их вознаградить? Кто же другой, если не крестьянин — либо прямо, в форме погашения продажной суммы с уступленной ему земли, либо косвенно, путем вознаграждения землевладельцев государством. Но в таком случае погашение продажной суммы падает косвенно, в форме новых налогов, опять-таки на крестьян рядом с пролетариатом. Что бы выиграли крестьяне при этом от увеличения земельного надела? Ровно ничего, ибо увеличившийся чистый доход снова переходил бы в форме процентов или налогов нынешним владельцам больших имений. В многих случаях ничто не изменится даже и с внешней стороны, ибо многие крестьяне и теперь обрабатывают на началах аренды куски крупных владений в дополнение к своим собственным наделам. Если они и станут собственниками арендуемой земли, и вместо арендной платы, должны будут платить новые налоги, будет ли им от этого лучше? Лишь при конфискации крупного землевладения возможно значительно увеличить земельный надел крестьянина, не налагая на него новых повинностей. Бесспорно, безвозмездная экспроприация одного слоя имущих классов — суровая мера. Но выбора нет. Обнищание крестьян зашло слишком далеко, чтобы было еще возможно возложить на них «выкупную сумму».
«Конфискация крупного землевладения необходима, если хотят помочь крестьянам. Против этого, однако, решительно восстают либералы. Только социалистические партии не пугаются этой меры.
«Однако, увеличением земельного надела крестьян русский аграрный вопрос еще далеко не разрешен. Мы уже видели, что крестьянин нуждается не только в земле, но также в знаниях и в деньгах. Падение русского сельского хозяйства ни малейшим образом не приостановится от того только, что земля будет несколько иначе распределена. Напротив. Если разбить крупные имения, в которых нередко ведется, все-же, более рациональное хозяйство, и на их место посадить невежественных крестьян без всяких средств, то падение русского сельского хозяйство должно будет лишь ускориться, если только одновременно не будут приняты энергичные меры для повышения крестьянской интеллигентности и крестьянского производственного капитала.
«Это, однако, невозможно без коренного переворота всей прежней политической системы, которая в течение двух столетий создавала во все возрастающем объеме нынешнюю нищету; и чем глубже коренится эта нищета, которую абсолютизм ныне еще явно увеличивает, тем более необходимы энергичные вторжения в существующие учреждения и отношения собственности, чтобы в некоторой мере помочь этому бедствию.
«Без уничтожения постоянной армии и военного флота, без конфискации всего достояния казенных имуществ и монастырей, без государственного банкротства, без конфискации больших монополий, поскольку они еще эксплуатируются частным образом — железные дороги, нефтяные источники, рудники, и т.п., — не смогут быть собраны те колоссальные суммы, которые необходимы русскому сельскому хозяйству, если только имеют в виду вырвать его из его ужасающего падения.
«Что либералы, однако, отступают в страхе пред такими исполинскими задачами, пред такими решительными переворотами в существующих отношениях собственности, это ясно. В сущности, они не хотят ничего другого, как только вести дальше нынешнюю политику, не прикасаясь к основам эксплуатации России иноземным капиталом. Они твердо держатся за постоянную армию, которая одна только в их глазах может обеспечить порядок и охранить их собственность, и хотят доставить России новые средства путем новых займов, что немыслимо, если не производить аккуратно расплату по старым долгам.
«В два миллиарда марок обходятся ныне уплата долгов и милитаризм России. Эту чудовищную сумму либералы думают и впредь из года в год выкачивать из русского народа, и в то же время они помышляют выполнить все великие культурные задачи, которые царизм упустил, и которых не мог не упустить, поскольку он должен был оплачивать милитаризм и государственные долги. Они думают, что достаточно учреждения Думы, чтобы миллиарды путем волшебства появились из-под земли».
Из сказанного Каутский делает вывод: русский либерализм так же мало, как и царизм, способен оздоровить деревню и тем разрешить колоссальную проблему революции. «Он может еще раз на время всплыть наверх, но он не замедлит оказаться негодным. Это тем скорее случится, что ему недостает энергичных демократических элементов, так как единственный значительный класс, на который он мог бы опереться — это крупные землевладельцы, либерализм которых, естественно, тем более блекнет, чем более аграрный вопрос выступает на передний план».
Либерализм и социал-демократия
«Либерализм России, — пишет Каутский в главе: «Либерализм и социал-демократия», — совсем другого рода, чем либерализм Западной Европы, и уже по этому одному совершенно ошибочно выставлять великую французскую революцию в качестве прямого образца нынешней русской революции».
«Руководящим классом в революционном движении Западной Европы была мелкая буржуазия, главным образом — больших городов. Благодаря своему столь часто указывавшемуся двойственному положению, представительницы как собственности, так и труда, она сделалась связующим звеном между пролетариатом и классом капиталистов, объединяла их обоих для общей борьбы в буржуазной демократии, которая из этого объединения почерпала свою победоносную силу…
«При этом мелкая буржуазия была в городах самым численным, интеллигентным и экономически важнейшим из всех классов, составлявших народную массу. Сами же города были со времени средних веков местом пребывания господствующих сил. Город властвовал над деревней и эксплуатировал ее, причем в этом властвовании и в эксплуатации мелкая буржуазия имела свою богатую долю, ибо ей удалось подавить сельское ремесло и в то же время упрочиться, в качестве вооруженной силы, по отношению к городской знати и князьям.
«Обо всем этом в России не было и речи. Города, слабые и немногочисленные, в большинстве поздно возникшие, никогда не достигали там того могущественного положения, как в Западной Европе, их население не способно было, как там, отмежеваться от сельского и подняться над ним.
«Масса городских ремесленников состояла из крестьян, и многочисленные ремесла существовали больше в деревнях, чем в городах. Крепостное право и порабощение, как и политическая беспомощность и безучастность, были одинаковы в последних, как и в первых.
«Только после уничтожения крепостного права начали в городских народных массах развиваться зародыши политических интересов, но это происходило в последние десятилетия девятнадцатого века, в то время, когда в самой Западной Европе руководящая революционная роль мелкой буржуазии была окончательно сыграна. С одной стороны, пролетариат стал самостоятельным и могущественно окреп, с другой стороны, образовалась огромная пропасть между мелкой буржуазией и капиталом. Мелкий буржуа видит в капиталистах уже не класс, в ряды которого он сам надеется подняться, но класс, который его притесняет и разоряет; что же касается наемных рабочих, то в них он видит те элементы, которые своими требованиями ускоряют этот процесс. Он является уже не вождем демократии, который направляет капиталистов и рабочих в общую политическую борьбу, но разочаровавшимся в демократии неустойчивым неудачником, который ропщет в равной мере против пролетариев, как и против капиталистов, и потому тянется за каждым реакционным шарлатаном, который дает ему прекрасные обещания.
«Таким образом, мелкая буржуазия Западной Европы становится все реакционнее и ненадежнее, несмотря на свои революционные традиции. Мелкая буржуазия России вступает без всякой подобного рода традиции в политическое движение, под полным влиянием этой экономической ситуации, дающей себя чувствовать в Восточной Европе. Она склоняется поэтому еще сильнее, чем ее западно-европейские собратья по классу, к антисемитизму и реакции, к бесхарактерной неустойчивости, которую можно за мелкую подачку склонить к чему угодно, словом, к той роли, которую в западноевропейской революции играл люмпен-пролетариат, с коим она теперь духовно все более сродняется, причем она и в России охотно выступает с ним рука об руку. И мелкая буржуазия может с дальнейшим течением революции втягиваться — чем дальше, тем больше — в оппозиционное движение, но надежной опоры для революционных партий она не представит.
«Таким образом, в России нет прочного остова буржуазной демократии, в ней отсутствует самый класс, который, благодаря общности своих экономических интересов, мог бы побуждать как буржуазию, так и пролетариат к общей борьбе за политическую свободу в рядах демократической партии.
«Капиталистический класс и пролетариат резко противостояли друг другу уже до начала революционной борьбы. Оба учились у Запада. Пролетариат сразу вступил на политическую арену не как часть одной просто-демократической партии, но как социал-демократия, а класс капиталистов при малейшем самостоятельном движении пролетариата готов позволить скрутить себя в бараний рог; его главная забота — сильная власть.
«Ядро либеральной партии составляли в России крупные землевладельцы — исключая владельцев латифундий, — то есть тот именно класс, против которого на Западе либерализм в первую голову направлялся. Но в России новейший абсолютизм — в противоположность Западной Европе — принес сельское хозяйство в жертву капиталу. Тот самый процесс, который в Западной Европе совершался на исходе средневековья и при начатках абсолютизма, эксплуатация деревни городом, в девятнадцатом столетии все больше практиковался абсолютистским режимом России, и он явно гнал сельское дворянство в оппозицию. Это оппозиционное положение облегчалось последнему тем, что оно менее, чем промышленный капитал городов, вступает в прямые конфликты с пролетариатом, т.е. с другим оппозиционным классом. Доколе крестьянство оставалось спокойным, русский землевладелец мог себе также доставлять роскошь либерализма, как тори Англии и некоторые прусские юнкера при начале индустриализма могли проявлять склонность к нимбу рабочелюбия.
«А крестьянство долго оставалось спокойным. Сельское хозяйство могло явно гибнуть, крестьянин мог погружаться в нищету, один голодный год за другим мог разрежать его ряды и разрушать его хозяйство, — он оставался преданным Богу и царю. Он мог, правда, время от времени подниматься в возмущении, но в таких случаях дело всегда шло об отдельных бедствиях, а не обо всей господствующей системе, которая и не признавалась источником этих бедствий.
«Постепенно подготовлялось во второй половине девятнадцатого столетия изменение крестьянского мышления и чувствования, благодаря преобразованиям экономических отношений. Село вступило в общение с мировым оборотом, который привел его продукты на мировой рынок. Изолированное положение села все более уничтожалось. Всеобщая воинская повинность ввела его сыновей в большой город, где они получили новые впечатления и научились новым потребностям. Наконец, многие обезземелившиеся крестьяне или дети крестьянские направились на фабрики или в горный промысел и вступили таким образом в пролетарскую классовую борьбу, впечатлениями которой они делились с оставшимися дома односельчанами.
«Так постепенно подкапывалась основа, на которой покоился русский абсолютизм, но нужен был еще могучий удар, чтоб эта основа обрушилась. Это произошло благодаря войне в Манчжурии и связанному с ней возмущению городского пролетариата. Эти события, которые лет тридцать тому назад прошли бы для русского крестьянина совершенно бесследно, пробудили теперь в нем живой отклик. Он просыпается и видит, что пришел наконец час положить конец своим бедствиям. Они уже не придавливают его вниз, наоборот, они выпрямляют его. И вдруг, он видит себя лицом к лицу с совершенно новыми отношениями, и в правительстве, руководству которого он до сих пор доверчиво отдавался, он видит врага, которого необходимо низвергнуть. Он уже не может позволить другим думать за себя, он сам вынужден думать, вынужден напрягать всю свою сметку, всю свою энергию, все свое бесстрашие и отбрасывать все свои предрассудки, дабы чувствовать себя твердо в том чудовищном водовороте, в который он вовлечен. Что по отношению к англосаксонскому крестьянину и мещанину от семнадцатого и до девятнадцатого столетия делали переселения, то самое производит по отношению к русскому крестьянину начала двадцатого столетия, — притом с большей быстротой и силой, — революция, именно превращение добродушного, сонного, не размышляющего человека привычки в энергичного, неустанного, неутомимого борца, стремящегося к новому и лучшему.
«Это поразительное превращение создает прочную основу для нового русского сельского хозяйства, которое поднимется из развалин старого, но оно, это превращение, дает также наиболее надежное ручательство за конечный триумф революции.
«Между тем, чем революционнее становится крестьянин, тем реакционнее — крупный землевладелец; тем более теряет в нем либерализм опору, которой он владел доселе, тем неустойчивее делаются либеральные партии, тем более отклоняются вправо также и либеральные профессора и адвокаты в городах, чтобы не потерять окончательно связь со своей прежней опорой.
«Этот процесс может временно повести к усилению реакции, но он не может надолго подавить революцию. Он только ускоряет банкротство либерализма. Он все более должен гнать крестьян в руки тех партий, которые энергично и бесстрашно оберегают его интересы и не дают либеральным сомнениям поколебать себя, т.е. социалистических партий. Он должен, чем дольше тянется революция, все более усиливать влияние социалистических партий также и в деревне. Он может, в конце концов, привести к тому, что социал-демократия станет представительницей масс народонаселения и таким образом сделается партией — победительницей».
Пролетариат и его союзники в революции
Наибольший интерес для нас представляет последняя глава статьи «Пролетариат и его союзники в революции», где Каутский делает из своего анализа основные тактические выводы.
«Может быть, здесь будет уместно, — говорит он, — для заключения этого этюда, высказаться по поводу запроса, сделанного моим другом Плехановым ряду нерусских товарищей, относительно характера русской революции и тактики, которой должны бы придерживаться русские социалисты. Собственно говоря, я мог бы только сделать некоторые замечания в связи с этими вопросами, но не ответить на них со всей точностью. Если я полагаю, что моя почти тридцатилетняя тесная связь с выдающимися представителями революционного движения России дает мне возможность сообщить немецким товарищам некоторые выводы относительно этого движения, то пред русскими товарищами я чувствую себя в положении учащегося (кур. Каутского), когда речь идет о русских делах. Но, естественно, и нам, западноевропейским социалистам, настоятельно необходимо прийти к определенному воззрению на русскую революцию, ибо она представляет не местное, а интернациональное событие, и от того, как мы на нее смотрим, в глубокой мере зависит (wird auf tiefste beeinflusst) наш взгляд на ближайшие тактические задачи нашей собственной партии. Кроме того, у меня нет никакого основания прятаться с моим мнением, раз русские товарищи меня о нем спрашивают.
«Вопросный лист заключает следующие три вопроса:
«1. Каким представляется общий характер русской революции? Стоим ли мы здесь перед буржуазной или перед социалистической революцией?
«2. Какое положение должна занять — ввиду отчаянных попыток русского правительства подавить революционное движение — социал-демократическая партия по отношению к буржуазной демократии, которая по-своему борется за политическую свободу?
«3. Какой тактики должна придерживаться социал-демократическая партия при выборах в Думу, чтобы, не нарушая амстердамской резолюции, использовать силы буржуазных оппозиционных партий для борьбы против нашего "ancien regime" (старого порядка)?
«Первый вопрос не кажется мне таким, чтобы на него можно было ответить в том или другом смысле. Эпоха буржуазных революций, т.е. революций, двигательную силу которых составляла буржуазия, закончилась — также и для России. И в ней также пролетариат образует уже не привесок и орудие буржуазии, как это имело место в буржуазных революциях, но самостоятельный класс с самостоятельными революционными целями. Но где пролетариат выступает таким образом, там буржуазия перестает быть революционным классом. Русская буржуазия, поскольку она вообще преследует самостоятельную классовую политику и является либеральной, ненавидит, конечно, абсолютизм, но еще более ненавидит революцию, и она ненавидит абсолютизм прежде всего потому, что она видит в нем основную причину революции; и поскольку она добивается политической свободы, это происходит прежде всего потому, что она видит в этом единственное средство положить конец революции.
«Буржуазия, следовательно, не принадлежит к движущим силам современного русского революционного движения, и постольку это последнее нельзя назвать буржуазным.
«Тем не менее, нельзя без дальнейшего сказать, что оно является социалистическим. Оно ни в коем случае не может привести пролетариат к самостоятельному господству (Alleinherrschaft), к диктатуре. Для этого пролетариат России слишком слаб и слишком мало развит. Но во всяком случае весьма возможно (sehr wohl moglich), что в дальнейшем ходе революции победа выпадет на долю социал-демократической партии, и социал-демократия очень хорошо сделает, пропитывая своих приверженцев этой надеждой на победу, ибо нельзя плодотворно бороться, если заранее отказываешься от победы. Но для социал-демократии будет невозможно достигнуть победы единственно через пролетариат без помощи другого класса, и поэтому, как победоносная партия, она не сможет при проведении своей программы пойти дальше, чем ей это позволят интересы класса поддерживающего пролетариат».
«На какой, однако, класс может опереться русский пролетариат в своей революционной борьбе? Если принять во внимание только политическую поверхность, тогда можно прийти к воззрению, что все те классы и партии, которые стремятся к политической свободе, должны были бы просто действовать совместно, чтобы достигнуть ее, и имели бы право вынести на свет свои разногласия лишь после того, как политическая свобода будет завоевана.
«Но каждая политическая борьба в основе своей есть классовая борьба, следовательно, также и экономическая борьба. Политические интересы представляют собою результат экономических интересов; народные массы поднимаются чтобы обеспечить свои экономические интересы, а не для того, чтобы осуществить абстрактные политические идеи. Кто хочет воодушевить народные массы для политической борьбы, должен им показать, как тесно она связана с их экономическими интересами. Эти последние ни на один момент (fur kleinen Moment) не должны отступать на задний план, если не хотят, чтобы приостановилась борьба за политическую свободу. Союз пролетариата с другими классами в революционной борьбе должен прежде всего опираться на общность экономических интересов (курс. Каутского), для того, чтобы этот союз мог быть длительным и победоносным. На такого рода общности интересов должна быть построена и тактика русской социал-демократии.
«Прочная общность интересов на все время революционной борьбы существует только между пролетариатом и крестьянством. Она и должна образовать основу всей революционной тактики российской социал-демократии. Совместная деятельность с либерализмом может лишь там и постольку входить в расчет, где от этого не пострадает совместная деятельность с крестьянством.
«В общности интересов промышленного пролетариата и крестьянства коренится революционная сила русской социал-демократии и возможность ее победы, но вместе с тем также и граница возможного использования этой победы.
«Без крестьян мы в России не можем так скоро победить. Предполагать же, что крестьяне станут социалистами, нельзя. Социализм может быть построен только на основе крупного производства, он слишком противоречит условиям мелкого хозяйства, чтобы он мог возникнуть и упрочиться в среде населения, подавляющее большинство которого образуют крестьяне. Он мог бы, может быть, после того, как он достигнет господства в крупной индустрии и в крупном сельском хозяйстве, побудить к подражанию также и мелких крестьян, но он не может исходить от этих последних. А в России больше, чем где бы то ни было, отсутствуют необходимые для этого интеллектуальные и материальные предпосылки. Коммунизм русского села окончательно пал, и он никоим образом не означает общинность производства. Невозможно также современное товарное производство преобразовать в высшую форму производства на основе сельской общины. Для этого нужны, по крайней мере, рамки государства; для производства же на национальной основе производители русского сельского хозяйства никоим образом не приспособлены.
«Нынешняя революция может в деревне привести лишь к созданию сильного крестьянства на основе частной собственности на землю и таким образом вскрыть пропасть между пролетариатом и имущей частью сельского населения, пропасть, существующую в Западной Европе. Таким образом, кажется невероятным, чтобы нынешняя российская революция привела уже к созданию социалистического способа производства, также и в том случае, если она временно поставит социал-демократию у власти.
«Но, конечно, мы можем пережить многие неожиданности. Мы не знаем, сколько времени еще продлится русская революция, а если судить по формам, какие она приняла теперь, нужно думать, что она не скоро собирается прийти к концу. Мы не знаем также, какое влияние она окажет на Западную Европу и как она оплодотворит там пролетарское движение. Наконец, мы уже вовсе не знаем, как вырастающие отсюда успехи европейского пролетариата в свою очередь будут воздействовать на русский пролетариат. Мы хорошо сделаем, если приучим себя к мысли, что мы здесь идем навстречу совершенно новым положениям и задачам, для которых не годен ни один из старых шаблонов.
«Мы наиболее правильно оценим русскую революцию и задачи, которые она нам ставит в том случае, если будем на нее смотреть не как на буржуазную революцию в традиционном смысле, и не как на социалистическую, а как на совершенно своеобразный процесс, совершающийся на рубеже между буржуазным и социалистическим обществом, споспешествуя уничтожению одного, подготовляя другое, и, во всяком случае подвигая вперед развитие всего человечества капиталистической цивилизации на огромное расстояние».
* * * *
Мы привели почти всю статью Каутского. Боимся, что многим товарищам она покажется совершенно неожиданной и необъяснимой, может быть, даже чем-то вроде временного наваждения. А, между тем, Каутский не впервые высказывает эти мысли. Здесь он только свел их воедино, побужденный к этому запросом Плеханова. Еще в прошлом году в своей работе об американском пролетариате Каутский дал краткий, но содержательный анализ классовых отношений русской революции, положенный им теперь в основу приведенного выше этюда.
Выяснив в общих чертах социально-исторические условия, предопределившие, с одной стороны, политическое ничтожество русской буржуазии и отсутствие серьезной буржуазной демократии, с другой стороны, могущество революционного пролетариата, Каутский писал: «борьба за интересы целой России выпала на долю единственного имеющегося в ней теперь сильного класса промышленного пролетариата. Поэтому последний имеет там громадное политическое значение; поэтому же в России борьба за освобождение ее от удушающего ее полипа абсолютизма превратилась в единоборство последнего с промышленным рабочим классом, единоборство, в котором крестьянство может оказать значительную поддержку, но не способно играть руководящую роль» (К. Каутский, «Американский и русский рабочий»; С.П-б., 1906 г., стр. 4–5).
Что касается перспектив мировой революции в связи с переворотом в России, то Каутский писал по этому поводу в 1904 г.: «Революция в России (тогда еще только ожидавшаяся) не могла бы немедленно установить социалистический режим. Для этого экономические условия страны еще далеко не зрелы». Но русская революция должна будет дать сильный толчок пролетарскому движению остальной Европы, и в результате разгоревшейся борьбы пролетариат может занять господствующее положение в Германии. «Такой исход, — продолжает Каутский, — должен будет оказать влияние на всю Европу, должен будет повлечь за собой политическое господство пролетариата в Западной Европе и создать восточно-европейскому пролетариату возможность сократить стадии своего развития и, подражая немецкому примеру, искусственно создать социалистические учреждения. Общество в целом не может искусственно перескочить через отдельные стадии развития, но это возможно для его отдельных составных частей, которые могут ускорить свое отсталое развитие подражанием передовым странам и, благодаря этому, даже стать во главе развития, потому что они не обременены балластом традиций, который тащат с собой старые нации… Это может случиться, — пишет далее Каутский. — Но как уже сказано, мы здесь уже оставили область поддающейся изучению необходимости; здесь мы находимся уже в области возможного. Поэтому все может произойти и иначе» (К. Каутский, «Allerhand revolutionares», «Революционные перспективы»; Киев, 1906 г.).
Это писалось до начала русской революции. С того времени прошло почти три года. И как ни осторожно выражается Каутский в заключительной части своей последней статьи, но ясно, что в отношении интернациональных перспектив события за эти годы развивались в том направлении, которое Каутский характеризовал как историческую «возможность». Но дело в сущности не в этом. Вызовет ли русская революция непосредственно социально-политический переворот в Европе, в какой мере этот последний отразится на ходе и исходе русской революции. И поскольку речь идет об этом, взгляды Каутского не оставляют ничего желать со стороны определенности. Мы должны быть крайне благодарны т. Плеханову, который своим запросом понудил так категорически высказаться осторожного и глубокого мыслителя-социалиста; наша благодарность должна быть тем горячее, что запрос этот в отношении Каутского имел идейно-бескорыстный характер, ибо Плеханов не мог не знать из всего написанного Каутским раньше о русской революции, что ответ последнего очень мало способен будет послужить поддержкой нынешней позиции самого Плеханова.
Каутский, который очень редко говорит о диалектическом материализме, но превосходно применяет его метод для анализа социальных отношений, в ответ на первый вопрос т. Плеханова, отказывается назвать русскую революцию буржуазной. Эпоха буржуазной революции прошла — также и для России. Самостоятельной революционной буржуазной демократии у нас нет. И ее не будет, ибо для этого отсутствует основная социально-экономическая предпосылка, в виде мощного городского среднего сословия, мелкой буржуазии с историческим прошлым и с историческим будущим. Крестьянство представляет огромный источник революционной энергии, но оно неспособно сыграть самостоятельную историческую роль. Пролетариат должен будет вести крестьянство за собой, т.е. стать к нему в такие же, до известной степени, отношения, в каких стояла к нему в старых революциях мелкобуржуазная демократия городов. «Русская буржуазия сдает пролетариату все революционные позиции. Ей придется сдать и революционную гегемонию над крестьянством».* Каутский доводит свой анализ до того периода, когда между стоящим у власти пролетариатом и между влиятельными слоями крестьянской массы, на которую опирается его господство, возникнет глубокий социальный антагонизм. Где-же выход из этого антагонизма?
* Сборник «Наша революция», статья «Итоги и перспективы».
Я не совсем ясно представляю себе, что понимают товарищи из большинства под демократической диктатурой пролетариата и крестьянства? Я не хотел бы им навязать неправильное представление о содержании этой коалиционной «диктатуры», но если они рисуют себе дело так, что социал-демократия в формальном союзе с крестьянской партией, может быть даже, при численном перевесе этой последней, образует правительство, которое учреждает демократический режим, после чего один из союзников, пролетариат, мирно переходит в оппозицию, то я могу по поводу такого воззрения лишь повторить то, что писал в своих «Итогах и перспективах».
«Политическое господство пролетариата несовместимо с его экономическим рабством. Под каким бы политическим знаменем пролетариат ни оказался у власти, он вынужден будет стать на путь социалистической политики. Величайшей утопией нужно признать мысль, будто пролетариат, поднятый на высоту государственного господства внутренней механикой буржуазной революции, сможет, если даже захочет, ограничить свою миссию созданием республиканско-демократической обстановки для социального господства буржуазии. Политическое господство пролетариата, хотя бы и временное, крайне ослабит сопротивление капитала, всегда нуждающегося в поддержке государственной власти, и придаст грандиозные размеры экономической борьбе пролетариата. Рабочие не смогут не требовать от революционной власти поддержки стачечников, и правительство, опирающееся на пролетариат, не сможет в такой поддержке отказать. Но это значит парализовать влияние резервной армии труда, сделать рабочих господами не только в политической, но и в экономической области, превратить частную собственность на средства производства в фикцию. Эти неизбежные социально-экономические последствия диктатуры пролетариата* проявятся немедленно — гораздо раньше, чем будет закончена демократизация политического строя»…
* Каутский отказывается назвать это политическое господство пролетариата диктатурой, я обыкновенно также избегаю этого слова; во всяком случае, социальное содержание пролетарского господства у меня совершенно то же, что у Каутского.
«Пролетариату придется в ближайшие же моменты своего господства искать опоры в противопоставлении деревенской бедноты деревенским богачам, сельскохозяйственного пролетариата — земледельческой буржуазии. Но если неоднородность крестьянства представит затруднения и сузит базис пролетарской политики, то недостаточная классовая дифференциация крестьянства будет создавать препятствия внесению в крестьянство развитой классовой борьбы, на которую мог бы опереться городской пролетариат. Примитивность крестьянства повернется к пролетариату своей враждебной стороной.
«Но охлаждение крестьянства, его политическая пассивность, а тем более активное противодействие его верхних слоев не смогут остаться без влияния на часть интеллигенции и на городское мещанство.
«Таким образом, чем определеннее и решительнее будет становиться политика пролетариата у власти, тем уже будет под ним базис, тем зыбче почва под его ногами»…
«Но как далеко может зайти социалистическая политика рабочего класса в хозяйственных условиях России? Можно одно сказать с уверенностью: она натолкнется на политические препятствия гораздо раньше, чем упрется в техническую отсталость страны. Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру. В этом нельзя сомневаться ни одной минуты. Но с другой стороны, нельзя сомневаться и в том, что социалистическая революция на Западе позволит нам непосредственно и прямо превратить временное господство рабочего класса в социалистическую диктатуру»*.
* «Наша революция», «Итоги и перспективы», стр. 275, 255 и 277. В последних словах очень резко противопоставлено временное господство социалистической диктатуре.
Каутский говорит, что границы возможного использования победы пролетариата будут лежать в социальных интересах крестьянства, поддерживающего революционный режим. Этого не нужно, разумеется, понимать в том смысле, что пролетариат, в силу определенного договора с своим союзником, не будет переступать за известные границы; дело не в договоре: «границы» будут стоять перед пролетариатом как чисто внешние, объективные препятствия, которых он в известный момент своего господства не сможет преодолеть. Разумеется, пролетариат у власти будет делать все от него зависящее, чтоб не вызвать преждевременного конфликта с крестьянством; но так как обладание властью не только не изменит его классовой природы, но, наоборот, заставит ее еще решительнее проявиться; так как он не сможет не поддерживать сельскохозяйственных рабочих в их борьбе за человеческую жизнь, — то конфликт пролетариата и «крепкого» крестьянства, в конце концов, неизбежен. Но это будет начало конца. Чем завершится конфликт? Разумеется, не тем, что представители пролетариата пересядут с министерских скамей на скамьи оппозиции. Положение будет гораздо серьезнее. Конфликт завершится гражданской войной и поражением пролетариата. Другого «выхода» в рамках национальной революции нет из политического господства пролетариата при наших социальных условиях. Вот почему перед пролетариатом в первый же период его господства возникнет как вопрос его жизни и смерти, — колоссальная задача, как разбить национальные рамки русской революции, привести в движение все ресурсы временной власти для того, чтобы национальный переворот сделать эпизодом европейской революции. Это путь, который вытекает из всей революционной ситуации, как она охарактеризована Каутским. И последние строки его статьи намекают именно на этот путь.
* * * *
Как отвечает Каутский на второй вопрос Плеханова о правильном отношении к буржуазной демократии, «которая по-своему борется за политическую свободу?» Каутский в свою очередь спрашивает: что понимать под демократией? Той революционной демократии, которая вписала это имя в историю, у нас в России нет. Остаются, с одной стороны, буржуазный либерализм, антиреволюционный до мозга костей, и народные массы, прежде всего, крестьянство. Это две совершенно несоизмеримые величины. Т. Плеханов ограничивается в своем вопросе «алгебраической формулой» буржуазной демократии. В сущности, он при этом мысленно ассимилирует кадетов с народными массами. Но, в действительности, эта ассимиляция еще не совершилась и, по мнению Каутского, не совершится вовсе. Чтобы разрешить аграрный вопрос, нужно отрешиться от всех либеральных сомнений и предрассудков, нужно занять смелую революционную позицию. Но для этого нужно опять-таки найти опору в городах, в центрах политической жизни. Вне пролетариата такой опоры нет, а опереться на пролетариат может только социалистическая партия. Каутский требует, чтоб в центре нашей тактики была поставлена борьба за прямое непосредственное влияние на крестьянство. Сможет ли либерализм конкурировать с нами в этой сфере? Первое общее политическое выступление крестьянства в лице трудовой группы должно его совершенно обескуражить. У нас много писали о расплывчивости, шаткости и нерешительности трудовиков, — и все это совершенно бесспорно. Но разве это устраняет тот колоссального значения факт, что русское крестьянство, едва пробужденное громом революции, впервые призванное формулировать свои требования, лишенное возможности услышать свободное агитационное слово, опутанное сетями сложной избирательной системы, отправило в Думу депутатов, которые в большинстве своем оказались левее патентованных «демократов» от земства, от университета и от журналистики, — и в какой период? когда так называемая конституционная демократия переживала медовый месяц своего общения с народом. Разумеется, трудовики, не идеал, но ведь они и не последнее слово в политической эволюции крестьянства. Презрительно отмахиваться от них или валить их в одну кучу с кадетами, значит совершать серьезную ошибку. Конечно, левое крыло кадетов кое-где связано с крестьянством, и в практическом определении нашей позиции на местах мы должны это учитывать. Но крестьянство в целом не связано с либерализмом в целом. В какой мере крестьянские депутаты во второй Думе будут действительно представителями крестьянства, и каковы они будут, это трудно предсказать. Но что крестьянство полевело, в то время как кадеты поправели, в этом не может быть никакого сомнения. Каутский говорит о социал-демократии как о революционной руководительнице крестьянства. Он только рисует то, что фактически существует на Кавказе. Гурия — вот законченный образец революционных отношений между крестьянством и партией пролетариата.
На третий вопрос — о тактике при выборах в Думу — Каутский отвечает: «Совместная деятельность с либерализмом может лишь там и постольку входить в расчет, где от этого не пострадает совместная деятельность с крестьянством». Эта осторожная формула дает совершенно правильные указания. Она допускает частичные практические соглашения с кадетами, но она не делает из этих соглашений центра избирательной борьбы, а тем более — отправного пункта коалиционной кампании. Политическая мотивировка избирательных сделок дана мною в другой статье этого сборника. Здесь скажу только, что эта мотивировка соглашения с либералами целиком укладывается в рамки нашей непосредственной борьбы с либерализмом за влияние на народные массы.
* * * *
Повторяю. Вопрос сейчас не в том, на каком этапе остановится наша революция, а в том, каким путем она пойдет. И уж, конечно, не в том вопрос, как назвать нашу революцию: буржуазной или социалистической, а в том, чтобы установить ее действительное направление путем анализа ее сил. Между тем, материалистический анализ у нас слишком часто заменяли формалистической дедукцией: наша революция — есть буржуазная революция; победоносная буржуазная революция передает власть буржуазии; пролетариат должен содействовать победе буржуазной революции; следовательно, он должен содействовать переходу власти в руки буржуазии; идея рабочего правительства несовместима поэтому с тактикой пролетариата в эпоху буржуазной революции и пр. и пр. Такой ряд силлогизмов у схоластиков, кажется, назывался соритом. Это очень красивая конструкция, но нужно глядеть в оба, чтобы в одну из посылок вам не подсунули того, «что требуется доказать». Каутский отказывается назвать нашу революцию буржуазной, ибо буржуазия не является ее движущей силой — но мы можем условно принять это название — в том смысле, что наша революция пока еще борется за создание «нормальных» условий существования буржуазного общества. Разве это, однако, решает вопрос, какие силы и как именно борются за эти «нормальные» условия? Мы знаем, что однажды условия господства капиталистической буржуазии были подготовлены «плебейскими» приемами победоносных санкюлотов (Маркс). Не имеем ли мы основания думать, что теперь они будут подготовлены классовыми приемами победоносного пролетариата? Но если санкюлоты служили опорой для якобинцев, то пролетариат, очевидно, поставит у власти социал-демократию. Общее определение или, вернее, наименование революции этих вопросов не ставит и не разрешает. Нужен анализ. И этот анализ должен ответить: развивается ли наша революция? есть ли у нее шансы на победу, т.е. на переход власти в руки оппозиционного класса? какого именно класса? какая партия является или может явиться его политической представительницей? Кто признает за революцией все шансы на решительную победу и кто отрицает при этом неизбежность или вероятность господства рабочего класса, тот, очевидно, имеет другого претендента на власть. Где он? кто он? Очевидно, буржуазная демократия. На какие классы она опирается? где ее боевая армия? Армия, которая дала бы своему представительству совершенно независимое положение, ибо пролетариат, до сих пор главная сила революции, будет неизбежно занимать оппозиционное положение при буржуазно-демократическом правительстве. Основной вопрос не в том, закончила или не закончила у нас буржуазная демократия свою историческую роль — конечно, не закончила, — а в том, каковы вообще возможные размеры этой роли. У нас нет третьего сословия, т.е. прежде всего сильного, культурного, революционного мещанства. Это коренной факт. В составе нашего городского населения промышленный пролетариат занимает место мелкобуржуазной демократии. Кто же заменит мелкобуржуазную демократию у власти? Я решительно не слышал ответа на этот вопрос. А между тем он стоит в нашей партийной литературе около двух лет: со времени предисловия, написанного Парвусом к моей брошюре «До 9-го января». Мне лично пришлось не раз возвращаться к этому вопросу. Если читатель возьмет на себя труд прочитать мою статью «Итоги и перспективы» («Наша революция», стр. 224–286), то он признает, что у меня нет никаких оснований отказываться ни от одного из положений, формулированных в переведенной мною статье Каутского, так как ход мыслей в обеих статьях совершенно одинаковый. Я тем с большим удовлетворением устанавливаю это обстоятельство, что только недавно один рецензент, почтенный во всех отношениях марксист, к сожалению, слишком склонный играть роль выразителя средних предрассудков, с суверенным презрением отозвался о моей работе как о сплошной фантазии, которую я создал, впрочем, из благороднейших побуждений. Разумеется, этого было совершенно достаточно, чтоб почтенный рецензент уже не утруждал себя размышлением над моим анализом. Статья Каутского, несмотря на то что она почти не вносит новых аргументов, явилась как нельзя более кстати. Не потому, конечно, что выразители средних предрассудков почувствуют себя несколько скандализированными, но потому, что авторитет автора статьи побудит товарищей, стоящих на иной точке зрения, высказаться более определенно и конкретно о социальных отношениях революции. Я с нетерпением жду этого. До сих пор я, несмотря на все свое желание, в этом вопросе ничему не мог научиться от своих критиков.
23 декабря 1906 г.