Вероятна ли смена Советов парламентской демократией?
«Если Советская власть борется со все большими трудностями; если кризис руководства диктатуры все обостряется; если опасность бонапартизма не исключена, — не лучше ли встать на путь демократии?» Этот вопрос либо ставится ребром, либо подразумевается во множестве статей, посвященных последним событиям в Советской республике.
Я здесь совершенно не рассуждаю о том, что лучше, и что не-лучше. Я пытаюсь вскрыть, что вероятно, т.е., что вытекает из объективной логики развития. И я прихожу к выводу, что наименее вероятен, правильнее сказать, совершенно невозможен переход от советов к парламентской демократии.
Многие газеты любезно и популярно разъясняют мне, что моя высылка есть результат отсутствия в России демократии, и что, следовательно, я не должен жаловаться. Но, во-первых, я никому не жаловался. А во-вторых, мне случалось быть высылаемым и из демократий. Что противники рассматривают нынешний острый кризис руководства в СССР как неизбежное последствие режима диктатуры, — за который я несу, разумеется, полную ответственность, — это в порядке вещей. В самом общем смысле это верно. Я меньше всего собираюсь ниспровергать, по поводу моей высылки, исторический детерминизм. Но если кризис руководства не случайно вырос из диктатуры, то и диктатура не случайно выросла из кратковременной демократии, сменившей в феврале 1917 г. царизм. Если диктатура повинна в репрессиях и во всех прочих бедствиях, то почему же демократия оказалась бессильна оградить страну от диктатуры? И где данные, что она окажется способна ныне устранить диктатуру, заменив её?
Чтобы яснее выразить свою мысль, я должен раздвинуть её географические рамки и хотя бы только упомянуть о некоторых тенденциях политического развития Европы со времени войны, которая была не эпизодом, а кровавым прологом новой эпохи.
Почти все руководители войны еще живы. Большинство из них говорило в свое время, что это — последняя война, что после неё наступит царство мирной демократии. Некоторые из них верили в то, что говорили. Ни один из них, однако, не отважится теперь повторить эти слова. Почему? Потому что война ввела нас в эпоху великого напряжения, великой борьбы, с перспективой новых великих войн. По рельсам мирового господства мчатся сейчас навстречу друг другу могучие поезда. Нельзя мерять нашу эпоху масштабами XIX века, который был веком расширения демократии по преимуществу. XX век будет во многих отношениях больше отличаться от XIX, чем вся новая история отличается от средневековья.
В венской газете г. Эррио перечислял недавно факты отступления демократии перед диктатурой. После учреждения революционной власти в России и поражения революционных движений в ряде других стран мы были свидетелями установления фашистской диктатуры на всем юге и востоке Европы. Чем же объясняется это потухание «алтарей» демократии? Указывают иногда, что мы имеем тут дело с отсталыми и незрелыми государствами. Вряд ли это объяснение применимо к Италии. Но и в тех случаях, где оно верно, оно ничего не объясняет. В XIX веке считалось законом, что отсталые страны поднимаются по лестнице демократии. Почему же XX век толкает их на путь диктатуры? Мы думаем, что объяснение вытекает из самих фактов. Демократические учреждения показали, что не выдерживают напора современных противоречий, то международных, то внутренних, чаще — тех и других вместе. Хорошо ли это или дурно, но это факт. По аналогии с электротехникой демократия может быть определена, как система выключателей и предохранителей против слишком сильных токов национальной или социальной борьбы. Ни одна эпоха человеческой истории не была и в отдаленной степени так насыщена антагонизмами, как наша. Перегрузка тока все чаще обнаруживается в разных пунктах европейской сети. Под слишком высоким напряжением классовых и международных противоречий выключатели демократии плавятся или взрываются. Такова суть короткого замыкания диктатуры. Первыми поддаются, конечно, наиболее слабые выключатели. Но ведь сила внутренних и мировых противоречий не ослабевает, а растет. Вряд ли есть основания успокаивать себя тем, что процесс захватил только периферию капиталистического мира. Подагра начинается с мизинца руки или с большого пальца ноги, но, раз начавшись, доходит до сердца. Как бы однако дело ни обстояло со странами сильного капитализма и старой демократии, — этот вопрос не входит в круг нашего рассмотрения, — сказанное выше бросает, как нам кажется, достаточный свет на вопрос, поставленный в заголовке этой статьи.
Когда противопоставляют советам демократию, то имеют в виду собственно парламентарную систему. Забывают другую, притом решающую сторону дела, именно, что Октябрьский переворот открыл собою величайшую в человеческой истории демократическую революцию. Конфискация помещичьего землевладения, полная ликвидация сословных привилегий и различий, разрушение царского бюрократического и военного аппарата, проведение национального равноправия и национального самоопределения — вот основная демократическая работа, к которой Февральская революция едва подошла, оставив её почти полностью в наследство Октябрьскому перевороту. Только несостоятельность либерально-социалистической коалиции и сделала возможной советскую диктатуру на основе союза рабочих, крестьян и угнетенных национальностей. Те же самые причины, которые помешали нашей исторически запоздалой, слабой демократии разрешить свою основную историческую задачу, не позволят ей и в будущем встать во главе страны. Ибо задачи и трудности стали за это время больше, а демократия — меньше.
Советская система, не голая государственная форма, которую можно было бы абстрактно сравнивать с парламентарной формой. Это прежде всего новая система имущественных отношений. Вопрос идет в основе о собственности на землю, на банки, на копи, на заводы и железные дороги. Трудящиеся массы очень хорошо помнят, чем был барин, помещик, чиновник, ростовщик, капиталист, хозяин в царской России. В массах есть бесспорно много законнейшего недовольства современным положением в Советском государстве. Но масса не хочет ни помещика, ни чиновника, ни хозяина. Об этой «мелочи» не надо забывать, опьяняясь общими фразами о демократии. Против возвращения помещика крестьянин будет и сегодня, как десять лет тому назад, бороться до последней капли крови. Вернуться из эмиграции в свою вотчину помещик мог бы только верхом на пушке, причем он вынужден был бы в дальнейшем и ночевать на ней. Правда, крестьянин гораздо легче мог бы примириться с возвращением капиталиста, так как государственная промышленность до сих пор снабжает крестьянина промышленными продуктами на менее выгодных условиях, чем это делал раньше купец. В этом, отметим в скобках, и состоит основа всех внутренних затруднений. Но крестьянин помнит, что помещик и капиталист были сиамскими близнецами старого режима; что они вместе ушли; что они вместе боролись против Советов в годы Гражданской войны; что в захваченных белыми областях фабрикант возвращал себе фабрику, помещик — землю. Крестьянин понимает, что капиталист вернется не один, а вместе с помещиком. Вот почему он не хочет ни того, ни другого. Это хоть и отрицательный, но могущественный источник силы советского режима.
Надо называть вещи по имени. Вопрос идет не о введении бесплотной демократии, а о возвращении России на путь капитализма. Но каково было бы второе издание русского капитализма? За последние пятнадцать лет картина мира глубоко изменилась. Сильные стали неизмеримо сильнее, слабые стали несравненно слабее. Борьба за мировое господство приняла титанические размеры. Этапы этой борьбы разыгрываются на костях слабых и отсталых народов. Капиталистическая Россия не могла бы ныне занимать в мировой системе даже то третьестепенное положение, которое предопределил для царской России ход мировой войны. Русский капитализм был бы теперь кабальным, полуколониальным капитализмом без перспектив. Россия № 2 занимала бы сегодня место где-то между Россией № 1 и Индией. Советская система с национализованной промышленностью и монополией внешней торговли, несмотря на все свои противоречия и трудности, есть система ограждения экономической и культурной независимости страны. Это поняли даже многие демократы, которых на сторону Советской власти привлек не социализм, а патриотизм, усвоивший элементарные уроки истории. К этой категории принадлежат многочисленные технические силы внутренней интеллигенции и новая школа писателей, которых, за отсутствием более подходящего имени, я назвал когда то «попутчиками».
Горсточка бессильных доктринеров хотела бы демократию без капитализма. Но серьезные социальные силы, враждебные советскому режиму, хотят капитализм без демократии. Это относится не только к экспроприированным собственникам, но и к зажиточному крестьянству. Поскольку оно поворачивалось против революции, оно всегда становилось опорой бонапартизма. Советская власть возникла, как результат величайших противоречий международного и внутреннего порядка. Безнадежно думать, что демократические выключатели либерального или социалистического типа могут выдержать эти противоречия, доведенные за последнюю четверть века до высшего напряжения; могут «урегулировать» жажду реванша и реставрации со стороны низвергнутых классов, тянущихся цепью, в которой промышленник и купец хватается за кулака, помещик за купца, монархия тянется за ними, а иностранные кредиторы идут пока в хвосте, чтобы в случае победы занять в стране первое место.
Наполеон верно схватил динамику революционной эпохи с её господством крайностей, когда сказал, что Европа будет республиканской или казацкой. Сейчас с еще большим основанием можно сказать: Россия будет советской либо бонапартистской.
Сказанное выше показывает, что я отнюдь не собираюсь утверждать, будто существуют какие-либо абсолютные гарантии незыблемости Советской власти. Если б мы это думали, тогда не имела бы смысла та борьба, которую оппозиция ведет против опасности бонапартизма. Еще меньше я склонен утверждать, будто социальная прочность советской системы не зависит от той конкретной политики, которую ведет данное советское правительство. Острота нашей внутренней борьбы как раз показывает, насколько опасным для Советской власти мы считаем сталинский курс зигзагов. Но тот же факт нашей борьбы свидетельствует о том, насколько мы далеки от так называемого пессимизма. Мы исходим из убеждения в больших внутренних ресурсах и резервах советской системы. Курс оппозиции — не на крушение Советской власти, а на её упрочение и развитие.
Выводы можно было бы формулировать в виде нескольких кратких положений.
1. Советский режим, независимо от своих социалистических задач, носителем которых является прежде всего передовая часть промышленного пролетариата, имеет глубокие социальные и исторические корни в народных массах, являясь страховкой от реставрации и гарантией самостоятельного, т.е. не колониального развития.
2. Основная историческая борьба против Советского Союза, как и борьба внутри его против коммунистической власти, ведется не во имя замены диктатуры демократией, а во имя замены нынешнего переходного режима режимом капитализма, неизбежно зависимого и полуколониального.
3. В этих условиях поворот на капиталистические рельсы мог бы быть достигнуть не иначе, как путем длительной жестокой затяжной гражданской войны, при открытой или замаскированной интервенции извне.
4. Политической формой такого переворота могла бы явиться лишь военная диктатура, современная разновидность бонапартизма. Но в контр-революционной диктатуре с самого начала была бы заложена пружина нового октябрьского переворота.
5. Борьба оппозиции не только развертывается целиком и полностью на советской основе, но является прямым продолжением и развитием основной линии большевизма. Нынешний этап борьбы этой является не решающим, а так сказать конъюнктурным.
6. Дальнейшее развитие советской системы, а следовательно и судьба оппозиции,зависит не только от факторов внутреннего порядка, но — в огромной степени — и от дальнейшего развития всей мировой обстановки. Какое направление примет развитие капиталистического мира? Как сильнейшие государства, нуждающиеся в экспансии, разместятся на мировом рынке? Как сложатся в ближайшие годы взаимоотношения европейских государств между собою? И что неизмеримо важнее: взаимоотношения Соединенных Штатов с Европой и, прежде всего, с Великобританией? Есть очень большое число пророков, которые, не задумавшись, решают вопрос о судьбе Советской республики, но молчат о ближайших судьбах капиталистической Европы. Между тем оба эти вопроса антагонистически, но неразрывно связаны друг с другом.
Л. Троцкий.
25 февраля 1929 г. Константинополь.