О сборнике «Наша революция»

Троцкий написал это Предисловие летом 1906 г. (после 9 июля), будучи заключен в тюрьму после ареста Петербургского Совета Рабочих Депутатов. В нашей редакции Предисловия мы попытаемся с помощью выделений и заметок выяснить современному читателю обстоятельства публикации составляющих сборник статей. Даты написания статей, в тех случаях, когда они не датированы автором, приблизительны.

— Искра-Research.

Содержание

Предисловие.

Статьи этой книги писались в разные моменты двух последних лет и по разным поводам. Что их объединяет, так это единство революционной эпохи и политической точки зрения. Именно это дает им, на наш взгляд, некоторое право появиться в виде книги.

«Весна», первая статья сборника пытается восстановить основные моменты эпохи Святополка-Мирского, которую можно было бы назвать детством, если бы не следовало назвать ребячеством русской оппозиции. Стал ли либерализм с того времени умнее? Мы затрудняемся с ответом; во всяком случае, он стал старше.

«До 9-го января» представляет собою перепечатку брошюры, изданной около 2 лет тому назад в Женеве. Первая часть брошюры дает анализ программы и тактики оппозиционных земцев и демократической интеллигенции; многое из того, что здесь сказано, звучит теперь трюизмом. Но, по существу, наша критика кадетской Думы покоится на тех же началах, что и критика первого земского совещания в Москве. Нам приходится повторять свои обличения с тем же упорством, с каким либерализм повторяет свои ошибки. Если наша критика не убеждает и не исправляет либералов, то она научает кого-то третьего не верить им.

«Обострившееся недовольство, не находящее выхода, — писали мы по поводу земского съезда и ноябрьских банкетов 1904 г., — обескураженное неизбежным неуспехом легальной земской кампании, опирающейся на бесплотное «общественное мнение», без традиций революционной борьбы в прошлом, без ясных перспектив в будущем, — это общественное недовольство может вылиться в отчаянный пароксизм террора, при полной сочувственного бессилия пассивности демократической интеллигенции, при двусмысленной поддержке задыхающихся от платонического энтузиазма либералов».

Выход из этого положения, утверждали мы, может создать только революционный пролетариат. Mutatis mutandis этот анализ и этот прогноз приходится повторить по отношению к настоящему моменту…

Заключительная часть названной брошюры останавливается на задачах, выдвинутых январскими событиями в Петербурге. Читатель сам увидит, что из сказанного нами по этому поводу устарело. Мы же хотим здесь мимоходом сказать лишь несколько слов об одной из самых странных исторических фигур, о Георгии Гапоне, так неожиданно поднявшемся на гребне январских событий.

Либеральное общество долго верило, что в личности Гапона скрывалась вся тайна 9-го января. Его противопоставляли социал-демократии, как политического вождя, который знает секрет обладания массой. Новое выступление пролетариата связывали с личностью Гапона. Мы не разделяли этих ожиданий. «Второму Гапону нет места, писали мы, ибо то, что теперь нужно, это не иллюзии, а ясное революционное сознание, отчетливый план действий, гибкая революционная организация». Такой организацией явился впоследствии Совет Рабочих Депутатов.

Но если мы отводили политической роли Гапона совершенно подчиненное место, то мы, несомненно, переоценивали его личность. В ореоле пастырского гнева с пасторскими проклятиями на устах он представлялся издали фигурой почти библейского стиля. Казалось, могучие революционные страсти проснулись в груди молодого священника петербургской пересыльной тюрьмы. И что же? Когда догорели огни, Гапон предстал перед всеми полным политическим и нравственным ничтожеством.

Его позирование перед социалистической Европой, его беспощадно «революционные» писания из-за границы, наивные и грубые, его приезд в Россию, конспиративное сношение с правительством, сребреники гр. Витте, претенциозные и нелепые беседы с сотрудниками консервативных газет, шумливость и хвастливость — все это окончательно убило представление о Гапоне 9-го января. Нам невольно вспоминаются проницательные слова т. Виктора Адлера, вождя австрийской социал-демократии, который после получения первой телеграммы о прибытии Гапона заграницу сказал:

«Жаль… Для его исторической памяти было бы лучше, если бы он так же таинственно исчез, как появился. Осталось бы красивое романтическое предание о священнике, который открыл шлюзы русской революции… Есть люди, — прибавил он с той тонкой иронией, которая так характерна для этого замечательного человека, — есть люди, которых лучше иметь мучениками, чем товарищами по партии…»


Статья «Капитал в оппозиции» останавливается на либеральном перерождении торгово-промышленной буржуазии под непосредственным влиянием январских стачек пролетариата.

Оппозиционный период в политической эволюции крупной буржуазии длился, однако, крайне недолго: в сущности, с января по октябрь 1905 года. Октябрьская стачка стоит между двух эпох в политическом самоопределении капитала.

После издания «конституционного» манифеста совещательная контора железозаводчиков, которую нам часто приходилось цитировать в названной статье, обратилась к графу Витте с докладной запиской, представляющей собою своего рода лебединую песнь капиталистического либерализма.

«Обозревая минувший революционный период, — говорит записка, — совещательная контора железозаводчиков с особенным удовольствием должна констатировать факт, что со стороны борцов за свободу и счастье русского народа проявление насилий было крайне ограниченно, и что масса народа действовала с соблюдением неслыханной дисциплины… Совещательная контора железозаводчиков, читаем мы далее, далеко не поклонница всеобщего избирательного права в теории… Однако, рабочее движение показало совещательной конторе железозаводчиков, что рабочий класс, проявивший с такой силой свое политическое сознание и свою партийную дисциплину, должен принять участие в народном самоуправлении…»

Дисциплина рабочих масс и их энергия в борьбе «за свободу и счастье русского народа» чрезвычайно возросли в течение октября и ноября; вместе с тем возросло давление пролетариата на капитал. Создание рабочих Советов, их властное вмешательство в столкновения рабочих с предпринимателями, ноябрьская стачка, борьба за восьмичасовой рабочий день — все это выбило у организованного капитала либеральную «дурь» из головы и заставило его искать союза со старой властью во что бы то ни стало. Из оппозиции капитал перешел в контрреволюцию. Причины политического ничтожества русской торгово-промышленной буржуазии рассмотрены в заключительной статье сборника «Итоги и перспективы». Так как перед читателем — не последовательная история политического развития за последние два года, но лишь сборник статей, вызванных отдаленными событиями и вопросами революции, то в книге естественно встречаются большие пробелы и — что может быть еще более досадно — значительные повторения… Почти совершенно вне поля нашего зрения остались мобилизация контрреволюции, крестьянство и аграрный вопрос, политика правительства. Из области этой последней сборник, не считая «Весны», заключает в себе лишь одну статью, посвященную работам Совета министров по созданию «Положения» 6 августа («Как делали Государственную Думу»).

Написанное в августе прошлого года «Письмо» к пр. Милюкову решительно высказывается за бойкот булыгинской Думы. Правильно ли поставлен вопрос в этом «Письме»? Мы и сейчас думаем, что правильно. Но ответ, который мы давали, никоим образом не имел общего характера — т.-е. не мог быть непосредственно применен ко всякому представительному собранию, не полновластному или не основанному на всеобщем избирательном праве. Только безнадежный политический формализм мог бы подсказать такое решение. Оставаясь на точке зрения «Письма» к г. Милюкову, мы полагаем, что революционные партии не должны бойкотировать выборы на началах системы 11 декабря. Что же отличает в наших глазах Думу Витте от Думы Булыгина? Избирательное право, которое получил значительный слой пролетариата. Перед этим фактом отступает на задний план вопрос о размере прав или о степени бесправия народного представительства.

Конечно, для народа вовсе не безразлично, насколько властен парламент, явившийся в итоге революционного соразмерения социальных сил. Но когда революция идет еще в гору, когда она еще не раскрыла всей своей энергии, тогда народное представительство может получить значение, совершенно независимое от предопределенных ему прав, смотря по тому, в какие классы оно вносит организацию и на какие силы может опереться в предстоящей борьбе со старой властью. Мы здесь снова и снова сталкиваемся с вопросом силы и права, — и для того, чтобы не ссылаться на Лассаля, мы приведем любопытное свидетельство Радищева.

«Может ли существовать право, — говорит он, размышляя над судьбой древнего Новгорода, — когда, нет силы на приведение его в действительность?.. Примеры всех времен свидетельствуют, что право без силы было всегда в исполнении почитаемо пустым словом».

Но сила без права все же остается силой. Бойкотировать выборы в национальное собрание только потому, что ему заранее отказано во власти, значило бы, подобно либерализму, ставить право выше силы. Учреждение может быть архаическим, бесправным, каким угодно; но если его берет в руки революционная сила, оно может превратиться в могучий рычаг для завоевания права.

Наша революция дает несколько очень выразительных примеров того, насколько различны результаты применения одних и тех же методов, смотря по тому, какая общественная группа пользуется ими. Рабочие ходили к Зимнему Дворцу (9 января), земцы — в Петергоф* (6 июня). Метод один и тот же, но как различен результат! Представители либеральной оппозиции не раз входили в правительственные комиссии, напр., в комиссию Кобеко**; в феврале прошлого года рабочие послали своих представителей в комиссию Шидловского; учреждения сходны, но как не сходны результаты! То же самое и с Государственной Думой.

* 9 января — Кровавое Воскресенье; 6 июня 1905 г. — депутация земцев к царю. — /И-R/

** Комиссия Кобеко — Особое совещание для составления нового устава о печати под председательством реакционного библиографа Д. Ф. Кобеко.

Комиссия Шидловского — Государственная комиссия созданная 29 января 1905 г. с целью «безотлагательного выяснения причин недовольства рабочих в городе С.-Петербурге и его пригородах и изыскания мер к устранению таковых в будущем». Председателем был член Государственного Совета Н. В. Шидловский. — /И-R/

Булыгинская избирательная система совершенно исключала рабочих; лозунг бойкота для них не имел практического значения; это был просто крик протеста против системы, которая осмеливалась игнорировать пролетариат. Что касается крестьянства, то рабочие так же мало могли в то время удержать его от участия в выборах, как и оказать на него влияние во время избирательной компании. О землевладельцах и домовладельцах нечего и говорить. Остается небольшая группа более обеспеченной демократической интеллигенции, которая в качестве квартиронанимателей, пользовалась кое-какими избирательными правами. О самостоятельном представительстве она не могла и думать. Булыгинский ценз, в том историческом положении, в каком он ее застиг, ставил ее перед дилеммой: либо поддержать своими немногочисленными голосами земскую оппозицию, либо оставаться на улице вместе с пролетариатом. В «Союзе Союзов», объединявшем эти элементы демократии, происходила борьба между либеральными оппортунистами, вроде пр. Милюкова, которые стремились, как стремятся теперь, превратить демократическую интеллигенцию в охвостье цензового либерализма, и между радикалами, которые настаивали — правда, довольно беспредметно — на революционной тактике. Своим лозунгом бойкота рабочие поддерживали радикалов против либеральных оппортунистов и, таким образом, толкали вперед политическую дифференциацию. Так или иначе — тактика бойкота булыгинской Думы оказалась исторически оправданной.

Мы считаем далее, что даже и то ограниченное участие, какое Партия приняла в выборах и в работе разогнанной Думы, имело несомненное положительное значение. Если бы правительство увидело себя вынужденным назначить новые выборы по той же системе, социал-демократия, несомненно, должна была бы со всей энергией принять в них участие. Выборы создают организацию масс, а раз созданная организация годна не только для выборов.

Но будут ли или не будут правительством назначены новые выборы, и, если будут, то когда и на каких началах, об этом пусть гадает либерализм. Газеты конституционно-демократической партии настойчиво доказывают, что одна статья «основных законов» требует назначения новых выборов, а другая — не позволяет правительству менять избирательное право. Все эти соображения совершенно безукоризненны сами по себе и очень убедительны для кадетов, — но какое значение могут они иметь перед лицом седлецкой конституционности министерства виселиц?

Если либеральная партия не хотела за конституционными формами видеть неизбежного конфликта сил; если часть «крайних» недооценила возможного революционного значения конституционных или лже-конституционных форм, то 9-го июля абсолютизм во всяком случае сорвал с революции ее парламентарное облачение. Если будет созвана новая Государственная Дума, то не ради правомерной конституционной преемственности, но лишь в силу реальной комбинации, созданной давлением фактов и отношений. Если тем не менее, либерализм держится за основные законы 20 февраля*, так это, прежде всего, потому что он и теперь, как прежде, хочет скрыть от себя коренные задачи борьбы. У социал-демократии нет никаких оснований потакать в этом отношении либерализму. Его лозунгу Государственной Думы она должна противопоставить свой лозунг Учредительного Собрания. В распоряжении социал-демократии нет никаких особых экономных методов или малокалиберных средств борьбы, которые могли бы дать Государственную Думу и оказались бы недостаточными для завоевания Учредительного Собрания. Наш метод один: революционная организация масс. Если в процессе борьбы абсолютизм окажется вынужденным созвать Думу, мы вступим в нее; если абсолютизм сумеет не созывать Думы, то и революция сумеет без нее обойтись. Мы себе не связываем рук… Как безнадежны, в самом деле, были бы шансы народа в борьбе за свободу, если бы они зависели от доброй воли министерства виселиц!

* 20 февраля 1906 г. царь издал Манифест о преобразовании Государственного совета и взаимоотношениях будущей Государственной Думы с царской властью и его министрами. Выборы проводились по избирательному закону от 11 декабря 1905 г. с 26 марта по 20 апреля и привели к либерально-оппозиционному большинству в Думе. Обе фракции РСДРП, социалисты-революционеры и ряд левых партий бойкотировали выборы. 27 апреля I Гос. Дума начала свои заседания. 8 июля царь распустил I Думу. — /И-R/


Статья о господине Петре Струве подвергает разбору главнейшие возражения и обвинения, которые делались либеральными политиками против революционной тактики вообще и тактики социал-демократии в октябре, ноябре и декабре в частности. Потому ли, что наши соображения показались либеральным публицистам наглядно несостоятельными или по иным причинам, но только брошюра о Струве не встретила, насколько нам известно, ни одного слова либеральной критики. Это могло бы нас, разумеется, совершенно обескуражить, если бы наиболее объективная из всех критик, критика событий, не высказалась всецело за нас.

Г. Петр Струве именем своей партии уверял нас, что стоит только собраться Думе, — и она «снимет бюрократию с легкостью, которая всех поразит».

Мы отвечали ему, что стоит возникнуть серьезному конфликту между правительством и Думой, — и бюрократия снимет Думу с легкостью, которая нас совершенно не поразит.

Г. Струве вместе со своей партией учил нас, что отныне задача сводится к тому, чтобы локализовать революцию в четырех стенах Думы.

Мы отвечали ему, что единственное спасение Думы в том, чтобы революция разлилась по всему лицу страны.

Теперь, после всего того, что произошло, неловко настаивать на политической близорукости либерализма. Вожди кадетской партии, подписавшиеся под выборгским воззванием, тем самым, казалось, признали всю иллюзорность методов мнимого конституционализма; обращаясь к нации с призывом, который в случае успеха, должен был вызвать всенародную революцию, они тем самым, казалось, отказывались от детских надежд превратить борьбу народа с реакцией в перепалку депутатов с министрами. Но это только казалось. Лидеры кадетской партии с г. Милюковым во главе бьют теперь отбой. Они доказывают, что выборгский акт вовсе не был актом революционным; что он имел в виду лишь пассивное сопротивление, мирное конституционное упорство плательщиков налогов — по английскому образцу; что недостаток выдержки и политической культуры в населении не привел это конституционное предприятие к успеху.

Трудно сказать, чего здесь больше: слепоты или лицемерия.

Пассивное сопротивление «по английскому образцу» предполагает, что в стране уже существует парламентарный режим; что суды независимы и стоят на страже интересов народа; что заговор монархии не может опереться на достаточную силу штыков. Но в стране, где, с одной стороны, стоит революционная нация, с другой — вооруженный деспотизм, массовый отказ от уплаты налогов может привести лишь к решительному столкновению обеих сторон.

В 1862 г. Лассаль с замечательной ясностью доказывал это прусским либералам в своем реферате «Was nun»? Это произведение вместе с другой замечательной работой Лассаля «О сущности конституции» имеется в нескольких русских изданиях. Мы настоятельно рекомендуем эту брошюру всем членам Центрального Комитета партии «народной свободы», которым не удалось организовать законное сопротивление «по английскому образцу».

Здесь же мы позволим себе привести из другой, более ранней речи Лассаля политическую и психологическую характеристику тактики «пассивного сопротивления».

«Пассивное сопротивление, господа, — говорил Лассаль по поводу призыва разогнанного прусского национального собрания — в этом мы должны согласиться с нашими врагами, пассивное сопротивление было, во всяком случае, преступлением. Одно из двух! Либо корона, совершая свои деяния, была в своем праве — и тогда национальное собрание, противоставшее законным правам короны и бросившее в страну семя раздора, было, во всяком случае, шайкой бунтовщиков и крамольников; либо же деяния короны были беззаконным насилием — тогда народную свободу следовало защищать активно, кровью и жизнью, тогда национальное собрание должно было громко призвать страну к оружию! Тогда, значит, это удивительное изобретение пассивного сопротивления было со стороны собрания трусливой изменой народу, изменой долгу охранять народные права.

«Если и я, на что сегодня неоднократно обращалось ваше внимание, во всех своих речах призывал дожидаться призыва национального собрания и браться за оружие только по этому призыву, то это происходило не из юридического соображения, будто только из призыва национального собрания почерпнем мы надлежащее право. Право стояло на нашей стороне — с поддержкой и без поддержки национального собрания. Мной руководило тогда практическое соображение. Борьба могла иметь значение лишь в том случае, если бы страна поднялась во всех пунктах; а такого единодушия, такой единовременности восстания можно было ожидать лишь в том случае, если бы призыв ко всей стране исходил от национального собрания.

«Пассивное сопротивление, национального собрания, я повторяю это, было предательством, и в то же время оно было одним из самых абсурдных изобретений, которые когда-либо видел свет; оно обеспечивает за своими изобретателями на вечные времена наследие неумолчного смеха, который история свяжет с их именами.

«Каким, в самом деле, презрительным хохотом заклеймили бы великий народ и вычеркнули бы его из списка народов, если бы он, подвергшись нападению чужеземного завоевателя, вместо того, чтоб сделать хотя бы только попытку защитить свою свободу с оружием в руках, нашел бы удовлетворение в том, чтобы противопоставить завоевателю голую юридическую фразу, торжественный протест, пассивное сопротивление?

«Но трижды ненавистнее, чем внешний враг, враг внутренний, который топчет свободу страны, трижды большего проклятия, чем чужеземный государь, заслуживает собственный государь, который восстает против законов собственной страны. И трижды сильнее для народа позор стать добычей одного человека, чем поддаться чужой великой нации!

«Отдельное лицо, господа, когда над ним производит насилие государство, масса — я, например, если бы я был осужден вами — может с честью оказать пассивное сопротивление; я могу завернуться в свое право и протестовать, так как у меня нет силы реализовать мое право. Но подобно тому, как понятие бога не мыслится без определения всемогущества, так и в понятии великого народа скрывается мысль, что его сила должна соответствовать его праву, что он должен обладать достаточным могуществом для действительной защиты того, что он считает своим правом.

«Отдельное лицо, выброшенное десятком других за дверь, может протестовать и оправдываться своей слабостью, если оно не сопротивлялось. Но я вас попрошу представить себе печальное зрелище великого народа, который оправдывает своей слабостью то, что он не попытался защищать свое право!

«Народ может быть одолен силой, как Польша, — но Польша сдалась не раньше, чем поле битвы напиталось кровью ее благороднейших сынов, не раньше, чем была истощена ее последняя сила; она боролась до тех пор, пока в изнеможении не испустила последнего вздоха; она не сдалась, она погибла! Лишь когда сломлена последняя сила, лишь тогда может такой народ, народ-труп, довольствоваться пассивным сопротивлением, т. е. протестом во имя права. С терпением и выдержкой, с желчью в груди, с сосредоточенной молчаливой ненавистью, ждет он со скрещенными на груди руками, пока спасительный момент не принесет избавления. Такое пассивное сопротивление — после того, как сломлены все средства активного сопротивления — является высшей формой выжидательного героизма! Но пассивное сопротивление с самого начала, без попытки пустить в дело меч, без обращения, хотя бы на миг, к живой силе, это — высший позор, величайшая глупость и трусость, какие когда-либо приписывались народу.

«Пассивное сопротивление, господа, это противоречие в самом себе, это — всетерпящее сопротивление, это — не сопротивляющееся сопротивление, это — сопротивление, которое не есть сопротивление.

«Пассивное сопротивление это — голая внутренняя злая воля без внешних проявлений. Корона конфисковала народную свободу, а национальное собрание декретировало для защиты народа злую волю!

«Было бы непонятно, как это самая обыденная логика допустила, чтоб законодательное собрание запятнало себя таким несравненным смехотворным актом, вместо того чтобы лучше уж открыто подчиниться приказаниям короны, — было бы непонятно, если бы это не было слишком понятно!

«Пассивное сопротивление является продуктом следующих факторов.

«Ясное сознание обязанности сопротивляться, как требует долг, и личная трусость, не желающая сопротивляться с опасностью для жизни, — эти две силы в отвратительном объятии произвели в ночь на 10 ноября чахоточное дитя, немощное творенье пассивного сопротивления.

«Но именно это логическое противоречие в понятии пассивного сопротивления имело и не могло не иметь своим следствием то, что национальное собрание вовсе не удержалось на линии пассивного сопротивления; наоборот, оно вполне непосредственно провоцировало сопротивление активное.

«Ибо решения законодательного корпуса это — не то, что изречения коллегии философов или юристов, имеющие лишь теоретическое значение, формулирующие лишь суждения или устанавливающие философские аксиомы. Нет, это — декреты, долженствующие иметь практическое значение, притязающие не только на теоретическую правильность, но и на действительное выполнение…

«Раз национальное собрание постановляет: министерство не имеет права взимать налоги, — что это означает, как не следующее: вы не обязаны, вы не должны, вы не имеете права платить налоги; плохой гражданин, изменник отечеству, сообщник министров — тот, кто платит налоги; и следовательно: вы должны силой противодействовать принудительному взиманию налогов.

«Au fond (в основе) постановление об отказе от уплаты налогов ничем не отличается от прямого призыва к оружию. Считаете ли вы возможным, что это могло ускользнуть от национального собрания? Национальное собрание знало очень хорошо, что уже из одной нужды в деньгах, когда они выйдут, начнут принудительно взимать налоги. Национальное собрание должно было, однако, в то же время желать, чтоб его решение было выполнено, чтоб оно осталось победителем. Не для шутки же и не для того, чтоб доставить прокурору случай для судебных преследований против себя, постановило оно это решение. Следовательно, национальное собрание хотело, требовало и декретировало, в случае неминуемого принудительного взимания налогов, вооруженное сопротивление, революцию. Это думается мне, очень ясно.

«Следовательно, постановление об отказе от уплаты податей в устах национального собрания совершенно равносильно прямому призыву к оружию.

«Почему же, однако, национальное собрание не прибегло к этому последнему быстрому средству, которое не дало бы воодушевлению улечься? Почему не декретировало оно открыто восстания массы?

«Ответ скрывается в предыдущем.

«Национальное собрание легализовало революцию и желало ее. Если бы революция разразилась, национальное собрание приписало бы эту честь себе. Но легализуя и вызывая борьбу, оно хотело в то же время создать себе прикрытие, на случай возможной неудачи. Оно хотело занять такую позицию, чтоб его нельзя было юридически обвинить в соучастии в борьбе». («Речь перед судом присяжных»).

«Пассивное сопротивление» — по английскому образцу!

Призвать весьегонского и балашовского мужика к отказу от уплаты податей и поставок рекрут, в виду флигель-адъютантов, генерал-губернаторов и карательных экспедиций — и думать, что дело сведется к конфликтам на почве права; подписаться под выборгским воззванием* авторитетным именем народного представителя и, когда призыв в миллионах экземпляров распространится среди населения, объявить английский эксперимент неудачным и отказаться от него; сказать мужику: ни одного солдата! и затем, в качестве уездного предводителя дворянства, занять при наборе свой пост председателя уездного по воинской повинности присутствия — вот политика и мораль либерализма!

* Выборгское воззвание — обращение 9 июля 1906 г. «к народу», подписанное значительной группой депутатов Государственной Думы I созыва через 2 дня после её роспуска указом Николая II. Воззвание призывало к «пассивному сопротивлению»: не платить налогов, не отдавать сыновей на военную службу и т.д. — /И-R/

В июле они «призвали»; в октябре могут начаться выборы, — и июльский призыв камнем висит у них на шее. Они не знают, как отделаться от него. И вот выступает профессор Милюков. Он думает, что стоит найти подходящую формулу перехода к очередным делам, — и выход из «выборгских» затруднений обеспечен. А если манифест заставит тверского мужика взять вилы и подведет его под усмирительный отряд? А если нижегородские крестьяне грудью станут за своих рекрут и не отдадут их «присутствию» с каким-нибудь кадетом во главе? Что тогда? А если нижегородское и тверское сопротивление разрастется в пожар? Что тогда?

Да, что тогда, г. Милюков? Вы выйдете и скажете от имени вашей партии, что произошло недоразумение: тверской мужик нарушил прецедент и взял в руки вилы, тогда как имелось собственно в виду лояльнейшее сопротивление — «по английскому образцу!..»


Статья «Социал-демократия и революция», напечатанная первоначально в «Начале», вызвала ряд недоумений. Недоумения «Нашей Жизни» можно было бы оставить в стороне, если бы т. Плеханов не придал им значения своей неожиданной поддержкой. В статье «Итоги и перспективы» читатель найдет развитие мыслей статьи «Социал-демократия и революция». Здесь мы ограничимся несколькими замечаниями.

Прежде всего по вопросу о непрерывной революции.

«Г. Троцкий, — пишет по этому поводу «марксист» «Нашей Жизни», — по-видимому, вовсе не считает возможным определенно формулировать ближайшие задачи русской социал-демократии; он замечает только: «Между минимальной и максимальной программой устанавливается революционная непрерывность…» Немцы называют это «uferlos» — безбрежно!» («Наша Жизнь», 1905, № 346).

Политическая тактика, построенная на отождествлении минимальной и максимальной программ и игнорирующая ближайшие революционные задачи, никуда не годится. Это не тактика, а публицистика мечтаний. Но верно ли, будто мы не считаем возможным формулировать ближайшие задачи? Наш критик выводит это из того, что мы не хотим ограничиваться ближайшими задачами. Мы действительно отказываемся формулировать предельную программу русской революции, наша тактика упирается в идею непрерывной революции, — но этим мы лишь обязываемся непрестанно расширять и углублять очередные ближайшие задачи революции, или, лучше сказать, мы обязываемся формулировать непрерывно расширяющиеся и углубляющиеся задачи по мере того, как революционное развитие ставит их на очередь. Непрерывная революция, это не идея, которую мы предпосылаем нашей тактике, это вывод, который мы делаем из революционных отношений. Мы были бы жалчайшими субъективистами, если бы задались целью построить нашу тактику на отвлеченной идее непрерывной революции. Но наша революционная программа целиком опирается на фактически развивающиеся классовые отношения; наша тактика не опирается на идею непрерывной революции, она упирается в нее. Какой вздор будто мы не решаемся определить очередные задачи борьбы! Программа ближайших задач революции формулирована в минимальной программе нашей Партии. Милиция, самодержавие народа и восьмичасовой рабочий день, как гарантии народного суверенитета и публичных прав — вот требования, которые «Начало» и «Русская Газета», наравне со всей Партией, несли в рабочие массы. Вокруг этих требований Советы Рабочих Депутатов развили грандиозную агитацию.

Конечно, «марксистам» из «Нашей Жизни» и эта программа может показаться безбрежной. Республику они заменяют конституционной монархией, милицию — армией, которая стоит «вне политики», 8-часовой рабочий день — возможным сокращением рабочего времени.

Теоретические основы этой программы таковы. Пролетариат не может самостоятельно разрешить задачи национальной революции. Изолировать его от буржуазной демократии и либеральной буржуазии значит обречь его на поражение. Ясно, что пролетариат не может ставить себе очередных задач, которые не входят в программу буржуазного либерализма. Таким образом, для того, чтобы спасти пролетариат от изолированности, нужно подчинить его буржуазии.

Задача очень простая, несмотря на сложную аргументацию. Политический смысл этой реалистической тактики сводится к тому, чтобы превратить радикальную интеллигенцию в политического комиссионера по классовым делам буржуазии в среде пролетариата. Разрешение всех трудностей и противоречий революции было бы таким путем обеспечено, если бы только не было… классовой борьбы — препятствие, о которое разбивались многие «реалистические» планы. По поводу той же статьи («Социал-демократия и революция») нас обвиняли в умысле изолировать пролетариат от демократии. От какой демократии? — спрашиваем мы в сто первый раз. Укажите нам ее! Назовите нам ее! Скажите нам, что, собственно, нужно делать, чтобы привлечь ее к себе?.. — Имеется ли в виду крестьянство? или оппозиционные землевладельцы? городское мещанство? или либеральный капитал? Что именно из этого перечня? Или все это вместе взятое? Или только группа безжизненных доктринеров «Нашей Жизни», изобретающая политический эликсир, который должен оживить либерализм и парализовать классовую борьбу. Неужели весь шум из-за этих господ?

Несколько лет тому назад они стали пятиться спиной из нашего боевого лагеря; они уверяли нас, что наши надежды на пролетариат преувеличены; они обращали наше внимание на «общество»; наконец, они ушли от нас, чтобы определить свое перо и свой язык на службу земской оппозиции. И что же? Когда настали решительные дни, когда каждой партии приходилось в открытой борьбе развернуть накопленные силы, эти реалисты, эти трезвенники, эти практические политики оказались бессильными и беспомощными, отрезанными и от пролетариата, и от буржуазии. Без партии, без программы, без тактики, без влияния, без имени, «без заглавия» они приютились на литературном тычке, на отлете у кадетов они питаются крохами с кадетского стола, брюзжат против своих либеральных милостивцев и в то же время высокомерно критикуют социал-демократию за ее революционный утопизм. Им кажется, очевидно, что политическая импотенция есть свидетельство высшего реализма. Они полагают, очевидно, что в их бессилии виновата, с одной стороны, буржуазия, которая не хочет быть радикальнее, виноват, с другой стороны, пролетариат, который не хочет быть умереннее, — не виноваты только они сами, которым история отказала в каком бы то ни было влиянии. Они читают нам уроки тактики, которая, если бы мы ее только усвоили, позволила бы нам концентрировать вокруг себя всю демократию, — они, которые покинули ряды пролетариата и не нашли себе места в рядах буржуазии. Сколько нужно самодовольства, чтобы при таких условиях свысока третировать социал-демократию и заносить в ее кондуитный список ошибку за ошибкой, вместо того чтобы поставить перед собой самим вопрос: но если моя тактика так хороша, чем же объясняется мое несомненное ничтожество?

Какой бы дурной осадок ни оставался подчас в душе от партийных ошибок, неудач и оплошностей, достаточно посмотреть лист «Нашей Жизни», чтобы испытать чувство политической гордости от сознания, что ты был и остаешься социал-демократом. Да, мы делали промахи, ошибки и даже преступления, — и все же мы совершили великое дело. По сравнению с ними мы совершили чудеса. Мы были и остаемся барабанщиками и трубачами великого класса, мы гордились его первыми шагами, мы никогда не сомневались в нем, мы не покидали его в минуты бедствия… И мы совершили чудеса. А эти перебежчики, эти приживалки буржуазной журналистики, эти практические мудрецы милостью какого-нибудь Ходского завтра же окажутся без приюта и придут к нам, к воротам нашего дома, и постучатся у порога, и войдут к нам, и принесут с собой все ничтожество своего духа.

Да, не нам учиться у них. Весь авторитет Плеханова, солидаризовавшегося с «Нашей Жизнью», недостаточен для того, чтобы повернуть нас в науку к гг. Прокоповичам, Кусковым и иным. Ибо мы ясно видим, что то, что т. Плеханов за дальностью расстояния принял за буржуазную демократию, желающую, чтобы ее «концентрировали», есть, на самом деле, просто лист газетной бумаги, — а из газетного листа можно сделать разные употребления, но нельзя координировать с ним политику рабочего класса.

В те моменты, когда основные политические задачи становятся ребром, эти мудрецы делают решительную мину и пытаются терроризировать реакцию передовицами, в которых трусость изо всех сил выдает себя за угрозу. Что скрывается за их угрозой, не знает никто, и меньше других — они сами. И они сами больше, чем кто бы то ни было, боятся, чтоб эта туманная угроза не стала грозной действительностью. Что делать, если реакция не созовет никакой Думы и вдобавок запечатает типографские станки? Этот вопрос висит над ними, но они сознательно не поднимают на него глаз, они не смеют думать о нем. Они знают, что этот вопрос будет решаться не ими, а другими. Если те победят, тогда эти будут спасены: ибо кто вспомнит о них в часы победы? Если те еще раз потерпят поражение, тогда эти снова докажут задним числом свою мудрость и вещую проницательность. Они снова будут покровительственно похлопывать революционный пролетариат по плечу и снова покачают своей старческой головой над иллюзиями и ошибками социал-демократии, — и они снова объяснят миру, что все несчастье произошло оттого, что мы, утописты, не умели «концентрировать» вокруг себя лист ихней газетной бумаги. И они будут так довольны собой в своем маленьком мирке, и никто из них не спросит: но, если мы так проницательны, так реалистичны, так умны, отчего же за нами нет никого, отчего же мы так одиноки, так немощны, так жалки, так бессильны?..

Август-сентябрь 1906 г.

Л. Троцкий