Партия пролетариата и буржуазные партии в революции.
(Из речи на Лондонском съезде Российской С.-Д. Р. Партии 12/25 мая 1907 г.)
Товарищи знают, что я коренным образом расхожусь с тем воззрением на нашу революцию и роль в ней буржуазных партий, которое было официальной философией партии за истекший период.
Товарищам меньшевикам их собственные взгляды кажутся необыкновенно сложными. Я не раз слышал с их стороны обвинения в упрощенном представлении о ходе русской революции. А между тем, несмотря на крайнюю неоформленность, являющую вид сложности, — а может быть, именно благодаря этой неоформленности, — взгляды меньшевиков вырождаются в весьма простую схему, доступную пониманию даже г. Милюкова. В послесловии к недавно вышедшей книжке: «Как прошли выборы во II Государственную Думу» идейный вождь кадетской партии пишет:
«Что касается левых групп в тесном смысле, т.-е. социалистических и революционных, с ними сойтись будет труднее. Но и тут опять, если нет определенных положительных причин, зато есть очень сильные отрицательные причины, которые до известной степени помогут нам сблизиться. Их цель — нас критиковать и дискредитировать; уже для этого необходимо, чтобы мы были налицо и действовали. Мы знаем, что для социалистов, не только русских, но и всего мира, совершающийся теперь переворот есть переворот буржуазный, а не социалистический: переворот, который должна совершить буржуазная демократия. К тому, чтобы занять место этой демократии… никакие социалисты в мире не готовились, и если страна их послала в Думу в таком большом количестве, то, конечно, не для того, чтобы осуществлять теперь социализм или чтобы своими руками проводить подготовительные «буржуазные» реформы… Таким образом им будет гораздо выгоднее предоставить нам роль парламентариев, чем компрометировать этой ролью самих себя».
Милюков, как видите, сразу вводит нас в самую сердцевину вопроса. В приведенной цитате имеются все основные элементы меньшевистских взглядов на революцию и соотношение буржуазной и социальной демократии. «Совершающийся переворот есть переворот буржуазный, а не социалистический». Это — во-первых. Буржуазный переворот «должна совершить буржуазная демократия». Это — во-вторых. Социальная демократия не может своими руками проводить буржуазные реформы: её роль чисто оппозиционная: «критиковать и дискредитировать». Наконец, в-четвертых, чтобы социалисты имели возможность оставаться в оппозиции, «необходимо, чтобы мы (т.-е. буржуазная демократия) были налицо и действовали».
А если «нас» нет? А если отсутствует буржуазная демократия, способная идти во главе буржуазной революции? Тогда остается её выдумать. К этому именно и приходит меньшевизм. Он строит буржуазную демократию, её свойства и её историю на средства собственного воображения.
Как материалисты, мы прежде всего должны поставить перед собой вопрос о социальных основах буржуазной демократии: на какие слои или классы она может опереться?
О крупной буржуазии — с этим мы согласны все — не приходится говорить, как о революционной силе. Какие-нибудь лионские промышленники играли контр-революционную роль даже во время Великой Французской революции, которая была национальной революцией в самом широком смысле этого слова. Но нам говорят о средней и, главным образом, о мелкой буржуазии, как руководящей силе буржуазного переворота. Но что такое представляет из себя эта мелкая буржуазия?
Якобинцы опирались на городскую демократию, выросшую из ремесленных цехов. Мелкие мастера, подмастерья и, тесно связанный с ними, мелкий городской люд составляли армию революционных санкюлотов, опору руководящей партии монтаньяров. Именно эта компактная масса городского населения, прошедшая долгую историческую школу цехового ремесла, вынесла на себе всю тяжесть революционного переворота. Объективным результатом революции было создание «нормальных» условий капиталистической эксплуатации. Но социальная механика исторического процесса привела к тому, что условия господства буржуазии создавались чернью, уличной демократией, санкюлотами. Их террористическая диктатура очистила буржуазное общество от старого хлама, а затем буржуазия пришла к господству, низвергнув диктатуру мелко-буржуазной демократии.
Я спрашиваю — увы! — не в первый раз: какой общественный класс поднимет на себе у нас революционную буржуазную демократию, поставит её у власти и даст ей возможность совершить огромную работу, имея пролетариат в оппозиции? Это, центральный вопрос, — и я снова ставлю его меньшевикам.
Правда, у нас имеются огромные массы революционного крестьянства. Но товарищи из меньшинства не хуже моего знают, что крестьянство, как бы революционно оно ни было, не способно играть самостоятельную, а тем более руководящую политическую роль. Крестьянство может, бесспорно, оказаться огромной силой на службе революции; но было бы недостойно марксиста думать, что мужицкая партия способна стать во главе буржуазного переворота и собственной инициативой освободить производительные силы нации от архаических оков. Город — гегемон современного общества, и только он способен на роль гегемона буржуазной революции. Где же у нас та городская демократия, которая была бы способна повести за собой нацию?
Т. Мартынов уже неоднократно искал её с лупой в руках. Он находил саратовских учителей, петербургских адвокатов и московских статистиков! Он, как и все его единомышленники, не хотел лишь заметить, что в российской революции индустриальный пролетариат завладел той самой почвой, на которой в конце XVIII века стояла ремесленная полупролетарская демократия санкюлотов. Я обращаю, товарищи, ваше внимание на этот коренной факт.
Наша крупная индустрия не выросла естественно из ремесла. Экономическая история наших городов совершенно не знает периода цехов. Капиталистическая промышленность возникла у нас под прямым и непосредственным давлением европейского капитала. Она завладевала, в сущности, девственной, примитивной почвой, не встречая сопротивления ремесленной культуры. Чужеземный капитал притекал к нам по каналу государственных займов и по трубам частной инициативы. Он собирал вокруг себя армию промышленного пролетариата, не давая возникнуть и развиться ремеслу. В результате этого процесса у нас к моменту буржуазной революции главной силой городов оказался индустриальный пролетариат крайне высокого социального типа. Это — факт, которого нельзя опровергнуть и который необходимо положить в основу всех наших революционно-тактических выводов.
Если товарищи из меньшинства верят в победу революции или хотя бы только признают возможность такой победы, они не смогут оспорить, что помимо пролетариата у нас нет исторического претендента на революционную власть. Как мелко-буржуазная городская демократия французской революции встала во главе революционной нации, так пролетариат, эта единственная революционная демократия наших городов, должен найти опору в крестьянских массах и стать у власти, — если только революции предстоит победа. Правительство, опирающееся непосредственно на пролетариат и, через него, на революционное крестьянство, еще не означает социалистической диктатуры. Я сейчас не касаюсь дальнейших перспектив пролетарского правительства. Может быть, пролетариату суждено пасть, как пала якобинская демократия, чтобы очистить место господству буржуазии. Я хочу лишь установить одно: если революционное движение восторжествовало у нас, согласно предсказанию Плеханова, как рабочее движение, то победа революции возможна у нас, лишь как революционная победа пролетариата, — или невозможна вовсе.
На этом выводе я настаиваю со всей решительностью. Если признать, что социальные противоречия между пролетариатом и крестьянскими массами не позволят пролетариату стать во главе этих последних, что сам пролетариат недостаточно силен для победы, — тогда необходимо прийти к выводу, что нашей революции вообще не суждена победа. При таких условиях естественным финалом революции должно явиться соглашение либеральной буржуазии со старой властью. Это — исход, возможности которого отнюдь нельзя отрицать. Но ясно, что он лежит на пути поражения революции, обусловленного её внутренней слабостью.
В сущности, весь анализ меньшевиков — прежде всего их оценка пролетариата и его возможных отношений к крестьянству — неумолимо ведет их на путь революционного пессимизма. Но они упорно сворачивают с этого пути и развивают революционный оптимизм за счет… буржуазной демократии. Отсюда вытекает их отношение к кадетам. Кадеты для них — символ буржуазной демократии, а буржуазная демократия — естественный претендент на революционную власть. Т. Мартынов построил под этим углом зрения целую философию истории конституционно-демократической партии. Кадеты, видите ли, отклоняются направо в периоды революционного затишья и передвигаются влево, когда революция идет к подъему. Следовательно, за ними сохраняется право на революционную будущность. Я должен, однако, установить, что история кадетов в изображении Мартынова представляется тенденциозной, подогнанной под определенную мораль. Мартынов напомнил нам, что в октябре 1905 года кадеты расписались в сочувствии к забастовщикам. Это неоспоримый факт. Но что скрывалось за этим платоническим сочувствием? Самый вульгарный буржуазный страх перед террором улицы. Как только революционное движение разрослось, кадеты совершенно устранились с политической арены. Причины этого устранения с полной откровенностью объясняет Милюков в брошюре, которую я уже цитировал:
«Когда после 17 октября в России впервые появились свободные политические собрания, настроение их было безусловно левое… Выступление даже такой партии, как конституционно-демократическая, переживавшая тогда первые месяцы своего существования и готовившаяся к парламентской борьбе, было абсолютно невозможно в последние месяцы 1905 года. Те, кто упрекают теперь партию, что она не протестовала тогда же, путем устройства митингов, против «революционных иллюзий» троцкизма и против рецидива «бланкизма», просто не понимают или не помнят тогдашнего настроения собиравшейся на митинги демократической публики» («Как прошли выборы…», стр. 91 и 92).
Милюков, как видите, делает мне слишком много чести, связывая с моим именем период высшего подъема революции. Но интерес цитаты не в том. Для нас важно установить, что в октябре и ноябре единственная возможная для кадетов работа состояла в борьбе с революционными «иллюзиями», т.-е., по существу, с революционным движением масс, — и если они этой работы не выполняли, то только потому, что боялись демократической публики народных собраний. И это в медовый месяц своего существования! И это в момент апогея нашей революции!
Т. Мартынов вспомнил о платоническом кадетском приветствии по адресу забастовщиков. Но, как тенденциозный историк, он забыл упомянуть о ноябрьском земском съезде, во главе которого стояли кадеты. Обсуждал ли этот съезд вопрос о своем участии в народном движении? Нет, он столковывался насчет соглашения с министерством Витте. Когда пришло известие о севастопольском восстании, съезд сразу и решительно отклонился вправо — вправо, а не влево. И только речь г. Милюкова, сводившаяся к тому, что восстание уже, слава богу, подавлено, только эта речь снова поставила кадетских земцев на конституционные рельсы. Вы видите, что общий тезис Мартынова требует великих ограничений.
Следующий момент — кадеты в первой Думе. Это, бесспорно, самая «блестящая» страница в истории либеральной партии. Но чем объясняется этот кадетский подъем? Мы можем разно оценивать тактику бойкота. Но для всех нас должно быть несомненно, что именно эта тактика искусственно и потому лишь временно толкнула в сторону кадетов широкие слои демократии, вдвинула в рамки кадетского представительства многих радикалов и тем превратила кадетов в орган «национальной» оппозиции; это исключительное положение довело кадетов до Выборгского воззвания, на которое ссылался тот же Мартынов. Но уже выборы во вторую Думу заставили кадетов занять свойственную им позицию борьбы с «революционными иллюзиями». Г. Алексей Смирнов, историограф кадетской партии, так характеризует избирательную кампанию в городах, где кадеты имеют наибольшее влияние:
«Сторонников правительства среди городских избирателей не оказывалось… Центр борьбы на собраниях поэтому перенесся на другую сторону — на спор между партией Народной Свободы и левыми социалистическими партиями» («Как прошли выборы…», стр. 90).
Оппозиционный хаос первых выборов уступил на вторых выборах место дифференциации по революционно-демократической линии. Кадеты мобилизовали своих избирателей против лозунгов демократии, революции, пролетариата. Это кардинальный факт. Социальный базис кадетов стал более узким и менее демократическим. И это уж не случайное, не временное, не переходящее обстоятельство. Оно знаменует действительно серьезный раскол между либерализмом и революционной демократией. Милюков отдал себе очень ясный отчет в этом результате вторых выборов. Указав на то, что в первой Думе кадеты имели большинство — «может быть, потому, что не имели конкурентов», — что на вторых выборах они это большинство растеряли, лидер кадетской партии заявляет: «Но зато теперь мы имеем за собой значительную часть страны, высказавшуюся за нашу тактику против тактики революционной» (Там же, стр. 286).
Этой ясности и отчетливости в оценке происходящего нельзя не пожелать товарищам из меньшинства. Думаете ли вы, что дальше дело пойдет иначе? Что кадеты снова соберут под свое знамя демократию и станут революционнее? Не думаете ли вы, наоборот, что дальнейшее развитие революции окончательно оторвет демократию от либералов и отбросит последних в лагерь реакции? Разве не ведет к этому вся тактика кадетов во второй Думе? Разве не ведет к этому ваша собственная тактика? ваши выступления в Думе? ваши обличения в прессе и на собраниях? На чем же основана ваша вера в то, что кадет еще поднимется и выпрямится? На фактах политического развития? Нет, на вашей схеме! Для «доведения революции до конца» вам нужна городская буржуазная демократия. Вы её жадно ищете и не находите ничего, кроме кадетов. И вы развиваете за их счет удивительный оптимизм, вы переряжаете их, вы хотите заставить их играть историческую роль, которую они играть не хотят, не могут и не будут.
На свой коренной вопрос — я его задавал много раз — я не услышал ответа. У вас нет прогноза революции. Ваша политика лишена великих перспектив.
И в связи с этим ваше отношение к буржуазным партиям формулируется словами, которые должны быть удержаны памятью съезда: от случая к случаю. Пролетариат не ведет систематической борьбы за влияние на народные массы, он не контролирует своих тактических шагов под углом зрения одной руководящей идеи: объединить вокруг себя труждающихся и обремененных и стать их герольдом и вождем, — он ведет политику от случая к случаю. Он в принципе лишается возможности пренебрегать преходящими выгодами ради глубоких завоеваний, — он эмпирически взвешивает и отмеривает, он совершает свои торгово-политические комбинации от случая к случаю. «Почему я должен предпочитать блондинок брюнеткам?» спрашивает т. Плеханов. И я должен признать, что, поскольку речь идет о блондинках и брюнетках, это, бесспорно, составляет ту область, которую немцы называют Privatsache, область свободного личного усмотрения. Я думаю, что даже Алексинский, известный своей принципиальной беспощадностью, не потребует, чтобы съезд установил в этой сфере «единство идей, как предпосылку единства действий. (Аплодисменты.)
«Лондонский съезд Р.С.-Д.Р.П.». Полный текст протоколов. Изд. Ц.К. 1909 г., стр. 295.