«1905»

От Редакции

Предисловия автора:

К первому изданию.
Ко второму изданию 1922 г.
К немецкому изданию «Россия в революции» 1909 г.

Социальное развитие России и царизм.

Русский капитализм.

Крестьянство и аграрный вопрос.

Движущие силы Русской революции.

Весна.

9 января.

Стачка в октябре.

Возникновение Совета Рабочих Депутатов.

18-е октября.

Министерство Витте.

Первые дни «свобод».

Царская рать за работой.

Штурм цензурных бастилий.

Оппозиция и революция

Ноябрьская стачка.

«Восемь часов и ружье».

Мужик бунтует.

Красный флот.

У порога контр-революции.

Последние дни Совета.

Декабрь.

Итоги.

Приложения:

Партия пролетариата и буржуазные партии в революции. — 12/25 мая 1907 г.

Пролетариат и Русская революция. — Август 1908 г.

Наши разногласия. — Июль 1908 г.

Борьба за власть. — 17 октября 1915 г.

Об особенностях исторического развития России. — 28 июня 1922 г.

Часть II

Вместо предисловия ко второй части. — 8 апреля 1907 г.

Процесс Совета Рабочих Депутатов. — 4 ноября 1906 г.

Совет и прокуратура.

Моя речь перед судом. — 4 октября 1906 г.

Туда. — 3 января — 12 февраля 1907 г.

Обратно. — февраль-март 1907 г.


Туда.

(Из писем.)

«Туда и обратно» — обложка первого советского издания в 1919 г.

Эта брошюра описывает высылку Петербургского Совета рабочих депутатов из тюрьмы в ссылку в Сибирь. Этапирование депутатов превратилось в манифестацию популярности Совета среди трудящихся «глухой глубинки» России, в частности, северных европейских провинций в Европе (Вологды, Вятки и т.д.) и Сибири. В течение поездки Троцкий постоянно посылал тайком письма своей жене, Наталье Седовой. После удачного побега в феврале Троцкий и Седова жили несколько недель в Огльбю возле Гельсингфорса (Хельсинки). Там он по своим письмам составил статью «Туда», а по дневниковым заметкам составил следующую статью «Обратно».

Статьи «Туда» и «Обратно» были в 1907 году напечатаны в европейской социал-демократической прессе и изданы в России в форме брошюры «Туда и обратно». Это приключение было включено в 1909 году в сборник на немецком языке «Russland in der Revolution», который после Октябрьской революции был переиздан под названием «1905». Редакция благодарит одного из своих друзей в бывшем СССР за находку и редакцию текста этого приключения.

— Искра-Research.

 

3 января 1907 г. Вот уже часа два-три, как мы в пересыльной тюрьме. Признаюсь, я с нервным беспокойством расставался со своей камерой в «Предварилке». Я так привык к этой маленькой каюте, в которой была полная возможность работать. В пересыльной, как мы знали, нас должны поместить в общую камеру, — что может быть утомительнее этого? А далее — столь знакомые мне грязь, суматоха и бестолковщина этапного пути. Кто знает, сколько времени пройдет, пока мы доедем до места? И кто предскажет, когда мы вернемся обратно? Нe лучше ли было бы по-прежнему сидеть в № 462, читать, писать и — ждать?.. Для меня, как вы знаете, большой нравственный подвиг — переселиться с квартиры на квартиру. А переезд из тюрьмы в тюрьму стократ мучительнее. Новая администрация, новые трения, новые усилия, направленные на то, чтобы создать не слишком безобразные отношения. Впереди же предстоит непрерывная смена начальственных фигур, начиная с администрации петербургской пересыльной тюрьмы и кончая стражником сибирского села на месте ссылки. Я уже проделывал однажды этот курс и теперь без особенного вкуса приступаю и его повторению.

Нас перевезли сюда сегодня внезапно, без предупреждения. В приемной заставили переодеться в арестантское платье. Мы проделали эту процедуру с любопытством школьников. Было интересно видеть друг друга в серых брюках, сером армяке и серой шапке. Классического туза на спине, однако, нет. Нам разрешили сохранить свое белье и свою обувь. Большой взбудораженной компанией мы ввалились в наших новых нарядах в камеру…

Отношение к нам здешней администрации, вопреки дурным слухам о «Пересылке», оказалось весьма приличным, в некоторых отношениях даже, предупредительным. Есть основания предполагать, что тут не обошлось без специальных инструкций: наблюдать зорко, но инцидентов не создавать.

Самый день отъезда по-прежнему окружают величайшей таинственностью: очевидно, боятся демонстраций и попыток насильственного освобождения в пути. Боятся и принимают необходимые меры; но при настоящих условиях подобная попытка была бы настоящей бессмыслицей.

10 января. Пишу вам на ходу поезда… Извините поэтому мой небрежный почерк… Теперь часов 9 утра.

Нас разбудил сегодня ночью, в половине четвертого, старший надзиратель, — большинство из нас едва успело перед тем улечься, увлеченное шахматной игрой, — и заявил, что в шесть часов нас отправляют. Мы так долго ждали отправки, что час отъезда поразил нас своей… неожиданностью.

Дальше все, как следует. Спеша и путаясь, мы уложили вещи. Затем спустились в приемную, куда привели и женщин с детьми. Здесь нас «принял» конвой и спешно осмотрел вещи. Сонный помощник сдал офицеру наши деньги. Затем нас усадили в арестантские кареты и под усиленным конвоем доставили на Николаевский вокзал. Куда поедем, мы еще не знали. Замечательно, что наш конвой сегодня экстренно прибыл из Москвы: очевидно, на петербургский не полагались. Офицер при приеме был очень любезен, но на все запросы с нашей стороны отзывался полным неведением. Он заявил, что нами заведует жандармский полковник, который отдает все распоряжения. Ему же, офицеру, приказано нас доставить на вокзал — и только. Возможно, конечно, что правительство действительно было до такой степени осторожно, но, с другой стороны, не исключена возможность, что это была простая дипломатия со стороны офицера.

Вот уже с час, как мы едем, и до сих пор не знаем — на Москву или на Вологду. Солдаты тоже не знают, — эти уж действительно не знают.

Вагон у нас отдельный, третьего класса, хороший, для каждого спальное место. Для вещей — тоже специальный вагон, в котором, по словам конвойных, помещаются десять сопровождающих нас жандармов под командой полковника.

Мы разместились с чувством людей, которым безразлично, каким путем их везут: все равно привезут куда надо.

Оказывается, едем на Вологду: кто-то из наших определил путь по названию станции. Значит, будем в Тюмени через четыре дня.

Публика очень оживлена, езда развлекает и возбуждает после тринадцатимесячного сидения в тюрьме. Хотя на окнах вагона решетки, но сейчас за ними — свобода, жизнь и движение… Скоро ли доведется возвращаться по этим рельсам?.. Прощай, милый друг.

11 января. Если конвойный офицер предупредителен и вежлив, то о команде и говорить нечего: почти вся она читала отчет о нашем процессе и относится к нам с величайшим сочувствием. Интересная подробность. До последней минуты солдаты не знали, кого и куда везут. По предосторожностям, с какими их внезапно доставили из Москвы в Петербург, они думали, что им придется везти нас в Шлиссельбург на казнь. В приемной «Пересылки» я заметил, что конвойные очень взволнованы и как-то странно услужливы, с оттенком виноватости. Только в вагоне я узнал причину… Как они обрадовались, когда узнали, что перед ними — «рабочие депутаты», осужденные только лишь в ссылку.

Жандармы, образующие сверх-конвой, к нам в вагон совершенно не показываются. Они несут внешнюю охрану: окружают вагон на станциях, стоят на часах у наружной стороны двери, а, главным образом, по-видимому, наблюдают за конвойными. Так, по крайней мере, думают сами солдаты.

О снабжении нас водой, кипятком, обедом предупреждают заранее по телеграфу. С этой стороны мы едем со всяческими удобствами. Недаром же какой-то станционный буфетчик составил столь высокое о нас мнение, что предложил нам через конвой тридцать устриц. По этому поводу было много веселья. Но от устриц мы все-таки отказались.

12 января. Все больше и больше удаляемся от вас.

С первого же дня публика разбилась на несколько «семейно-бытовых» групп, и так как в вагоне тесно, то им приходится жить обособленно друг от друга. Только доктор (с.-р. Фейт) не примыкает ни к одной: с засученными рукавами, деятельный и неутомимый, он руководит всеми.

У нас в вагоне, как вы знаете, четверо детей. Но они ведут себя идеально, т.-е. так, что забываешь об их существовании.

С конвойными их соединяет самая тесная дружба. Косолапые солдаты проявляют к ним величайшую нежность…

…Как «они» нас охраняют! На каждой станции вагон окружается жандармами, а на больших — сверх того и стражниками. Жандармы, кроме ружей, держат в руках револьверы и грозят ими всякому, кто случайно или из любопытства приблизится к вагону. Такой охраной в настоящее время пользуются две категории лиц: особо важные «преступники» и особо прославленные министры.

Тактика но отношению к нам выработана вполне определенная. Мы выяснили ее себе еще в пересыльной тюрьме. С одной стороны, зоркая бдительность, с другой — джентльменство в пределах законности. В этом виден конституционный гений Столыпина. Но нельзя сомневаться, что хитрая механика сорвется. Вопрос только в том: со стороны ли бдительности или со стороны джентльменства?

Сейчас приехали в Вятку. Стоим. Какую встречу нам устроила вятская бюрократия! Хотел бы я, чтобы вы на это посмотрели. С обеих сторон вагона по полуроте солдат шеренгой. Во втором ряду — земские стражники с ружьями за плечом. Офицеры, исправник, пристава и пр. У самого вагона, как всегда, жандармы. Словом, целая военная демонстрация. Это, очевидно, князь Горчаков, местный помпадур, в дополнение к петербургской инструкции подарил нас отсебятиной. Наша публика обижается, почему нет артиллерии. Поистине трудно представить себе что-нибудь более нелепо-трусливое. Это сплошная карикатура на «сильную власть». Мы имеем некоторое право гордиться: очевидно, и мертвый Совет им страшен.

Трусость и глупость — как часто они становятся оборотной стороной бдительности и джентльменства! Чтобы скрыть наш маршрут, который скрыть невозможно, — очевидно, именно для этого, ибо другой цели не подберешь, — нам запрещают с дороги писать письма. Таково распоряжение незримого полковника на основании петербургской «инструкции». Но мы с первого же дня поездки начали писать письма в надежде, что удастся отправить. И не ошиблись. Инструкция не предусмотрела, что у нее совершенно нет верных слуг, тогда как мы со всех сторон окружены друзьями.

16 января. Пишу при таких условиях. Мы стоим в деревне в двадцати верстах от Тюмени. Ночь. Крестьянская изба. Низкая, грязная комната. Весь пол без всяких промежутков покрыт телами членов Совета Рабочих Депутатов.

Еще не спят, разговаривают, смеются… Мне по жребию, который метали три претендента, досталась широкая лавка-диван. Мне всегда везет в жизни. В Тюмени мы пробыли трое суток. Встретили нас — к чему мы уже успели привыкнуть — при огромном числе солдат, пеших и конных. Верховые («охотники») гарцевали, прогоняя уличных мальчишек. От вокзала до тюрьмы шли пешком.

Отношение к нам по-прежнему крайне предупредительное, даже до чрезмерности, но в то же время меры предосторожности становятся все строже, даже до суеверия.

Так, например, нам здесь по телефону доставили товары из всех магазинов на выбор и в то же время не дали прогулки во дворе тюрьмы. Первое — любезность, второе — беззаконие. Из Тюмени мы отправились на лошадях, причем на нас, 14 ссыльных, дали 52 (пятьдесят два) конвойных солдата, не считая капитана, пристава и урядника. Это нечто небывалое. Все изумляются, в том числе солдаты, капитан, пристав и урядник! Но такова «инструкция». Едем теперь в Тобольск, подвигаемся крайне медленно. Сегодня, например, за день мы проехали только 20 верст. Приехали на этап в час дня. Почему бы не ехать дальше? Нельзя. Почему нельзя? Инструкция! — Во избежание побегов не хотят нас возить вечером, в чем есть еще тень смысла. Но в Петербурге настолько не доверяют инициативе местных властей, что составили поверстный маршрут. Какая деловитость со стороны департамента полиции! И вот теперь мы 3—4 часа в сутки едем, а 20 часов стоим. При такой езде весь путь до Тобольска — 250 в. — сделаем дней в десять, следовательно, в Тобольске будем 25—26 января. Сколько там простоим, когда и куда выедем — неизвестно, т.-е., вернее, нам не говорят.

Идет под нами около 40 саней. На передних вещи. На следующих — мы, «депутаты», попарно. На каждую пару два солдата. На сани — одна лошадь. Сзади ряд саней, нагруженных одними солдатами. Офицер с приставом впереди поезда, в крытой «кошеве». Едем шагом. Из Тюмени нас на протяжении нескольких верст провожали 20—30 верховых «охотников». Словом, если принять во внимание, что все эти неслыханные и невиданные меры предосторожности принимаются по распоряжению из Петербурга, то придется прийти к выводу, что нас хотят во что бы то ни стало доставить в самое укромное место. Нельзя же думать, что это путешествие с королевской свитой есть простая канцелярская причуда… Это может создать впереди серьезные затруднения…

Все уже спят. В соседней кухне, дверь в которую открыта, дежурят солдаты. За окном прохаживаются часовые. Ночь великолепная, лунная, голубая, вся в снегу. Какая странная обстановка — эти простертые на полу тела в тяжелом сне, эти солдаты у двери и окон… Но так как я проделываю все это вторично, то нет уже свежести впечатлений… и как «Кресты» мне казались продолжением одесской тюрьмы, которая построена по их образцу, так эта поездка кажется мне временно прерванным продолжением этапного пути в Иркутскую губернию…

В тюменской тюрьме было множество политических, главным образом административно-ссыльных. Они собрались на прогулке под нашим окном, приветствовали нас песнями и даже выкинули красное знамя с надписью: «Да здравствует революция!» Хор у них недурной: очевидно, давно сидят вместе и успели спеться… Сцена была довольно внушительная и, если хотите, в  своем  роде  трогательная. — Через форточку мы ответили им несколькими словами привета. В той же тюрьме уголовные арестанты подали нам длиннейшее прошение, в котором умоляли в прозе и в стихах нас, «сановных революционеров из Петербурга», протянуть им руку помощи. Мы хотели-было передать немного денег наиболее нуждающимся политическим ссыльным, а среди них многие без белья и теплой одежды, но тюремная администрация отказала наотрез. «Инструкция» воспрещает какие бы то ни было сношения «депутатов» с другими политическими. Даже через посредство безличных кредитных знаков? Да. Какая предусмотрительность!

Из Тюмени нам не разрешили отправить телеграммы, дабы законспирировать место и время нашего пребывания. Какая бессмыслица! Как будто военные демонстрации по пути не указывают всем зевакам наш маршрут.

18 января. Покровское. Пишу с третьего этапного пункта. Изнемогаем от медленной езды. Делаем не больше шести верст в час, едем не больше четырех-пяти часов в сутки. Хорошо, что холода невелики: — 20—25—30°_R. Недели три тому назад морозы доходили здесь до —52° R. Каково бы нам пришлось с малыми ребятами при такой температуре!

Остается еще неделя езды до Тобольска. Никаких газет, никаких писем, никаких известий. Отсюда писать приходится без уверенности, что письмо дойдет по назначению; нам все еще запрещено писать с дороги, и мы вынуждены пользоваться всякими случайными и не всегда надежными путями. Но, в сущности, все это пустяки. Одеты мы все тепло и с наслаждением дышим прекрасным морозным воздухом после подлой атмосферы одиночной камеры. Как хотите, но в тот период, когда формировался чело­веческий организм, он, очевидно, не имел случая приспособиться к обстановке одиночного заключения…

Гейне писал в 1843 году в своих «Парижских письмах»:

«В этой стране общественности одиночное заключение, пенсильванская метода, было бы неслыханной жестокостью, и французский народ слишком великодушен для того, чтобы решиться покупать свое общественное спокойствие такой ценой. Вследствие этого я убежден, что даже после изъявления на то согласия палат, ужасная, бесчеловечная, даже противоестественная система одиночного заключения не будет осуществлена, и что многие миллионы, которых стоят необходимые постройки, — слава богу, пропащие деньги. Эти замки нового буржуазного рыцарства народ разобьет с таким же негодованием, с каким он разрушил некогда дворянскую Бастилию. Как ни страшен и мрачен был внешний вид этой последней, но она все-таки была светлым киоском, веселым павильоном в сравнении с этими маленькими безмолвными американскими пещерами, которые мог придумать только тупоголовый пиэтист и одобрить только бессердечный торгаш, дрожащий за свою собственность».

Все это верно и хорошо сказано. Но я все же предпочитаю одиночку.

Все оставалось таким же в Сибири, каким было 5—6 лет тому назад, — и в то же время все изменилось: изменились не только сибирские солдаты, — и до какой степени! — изменились также сибирские «челдоны» (крестьяне); разговаривают на политические темы, спрашивают, скоро ли «это» кончится. Мальчик-возница, лет тринадцати, — он уверяет, что ему пятнадцать, — горланит всю дорогу: «Вставай, подымайся, рабочий народ! Вставай на борьбу, люд голодный!». Солдаты с очевидным расположением к певцу дразнят его, угрожая донести офицеру. Но мальчишка прекрасно понимает, что все за него, и безбоязненно призывает к борьбе «рабочий народ»…

Первая стоянка, с которой я писал вам, была в скверной мужицкой избе. Две другие — в казенных этапных домах, не менее грязных, но более удобных. Есть женское, есть мужское отделение, есть кухня. Спим на нарах. Опрятность приходится соблюдать только крайне относительную. Это, пожалуй, самая тягостная сторона путешествия.

Сюда, в этапные дома, к нам приходят бабы и мужики с молоком, творогом, поросятами, шаньгами (лепешками) и прочей снедью. Их допускают, что в сущности незаконно. «Инструкция» воспрещает какие бы то ни было сношения с посторонними. Но иным путем конвою трудно было бы организовать наше пропитание.

Порядок среди нас наблюдает наш суверенный староста Ф.*, которого все — мы, офицер, солдаты, полиция, бабы-торговки — называем просто «доктором». Он обнаруживает неисчерпаемую энергию: упаковывает, покупает, варит, кормит, учит петь, командует и пр. и пр. В помощь ему по очереди наряжаются «дежурные», которые похожи друг на друга в том отношении, что все почти ничего не делают… Сейчас у нас готовят ужин, готовят шумно и оживленно. «Доктор требует ножа»… «Доктор просит масла»… «Господин дежурный, потрудитесь вынести помои»… Голос доктора: «Вы не едите рыбы? Я для вас могу поджарить котлету: мне все равно»… После ужина сервируют на нарах чай. «По чаю» у нас дежурят дамы: таков порядок, установленный доктором.

* Доктор Фейт, социалист-революционер. — И-R.

23 января. Пишу вам с предпоследней стоянки перед Тобольском. Здесь прекрасный этапный дом, новый, просторный и чистый. После грязи последних этапов мы отдыхаем душой и телом. До Тобольска осталось верст 60. Если б вы знали, как мы в последние дни мечтаем о «настоящей» тюрьме, в которой можно было бы, как следует, умыться и отдохнуть. Здесь живет всего один политический ссыльно-поселенец, бывший сиделец винной лавки в Одессе, осужденный за пропаганду среди солдат. Он приходил к нам с продуктами на этап и рассказывал об условиях жизни в Тобольской губернии. Большая часть ссыльных, как поселенцев, так и «административных», живет в окрестностях Тобольска, верстах в 100—150 по деревням. Есть, однако, ссыльные и в Березовском уезде. Там жизнь несравненно тяжелее и нуждающихся больше. Побеги отовсюду бесчисленны. Надзора почти нет, да он и невозможен. Ловят «беглых», главным образом, в Тюмени (отправной пункт ж. д.) и вообще по железнодорожной линии. Но процент пойманных незначителен.

Вчера мы случайно прочитали в старой тюменской газете о двух недоставленных телеграммах, мне и С., адресованных в пересыльную тюрьму. Телеграммы пришли как раз в то время, когда мы были в Тюмени. Администрация не приняла их, все из тех же конспиративных соображений, смысл которых непонятен ни ей, ни нам. Охраняют нас в пути очень тщательно. Капитан совсем замучил солдат, назначая по ночам непомерные дежурства не только у этапного дома, но и по всему селу. И, тем не менее, уже можно заметить, как по мере нашего передвижения к северу «режим» начинает оттаивать: нас уже начали выпускать под конвоем в лавки, мы группами ходим по селу и иногда заходим к местным ссыльным. Солдаты очень покровительствуют нам: их сближает с нами оппозиция к капитану. В самом затруднительном положении оказывается унтер, как связывающее звено между офицером и солдатами.

— Нет, господа, — сказал он нам однажды при солдатах, — теперь уже унтер не тот, что прежде…

— Бывает и теперь иной, что хочет, как прежде… — раздалось из группы солдат. — Только наломают ему хвост, и он станет как шелковый…

Все засмеялись. Засмеялся и унтер, но не весьма веселым смехом.

26 января. Тобольская тюрьма. За два станка до Тобольска к нам навстречу выехал помощник исправника, с одной стороны, для вящей охраны, с другой — для усугубленной любезности. Караулы были усилены. Хождения по лавкам прекратились. С другой стороны, семейным были предоставлены крытые кибитки. Бдительность и джентльменство. Верст за 10 до города нам навстречу выехали двое ссыльных. Как только офицер увидел их, он немедленно «принял» меры: проехал вдоль всего нашего поезда и приказал солдатам спешиться (до этого солдаты ехали в санях). Так мы и двигались все десять верст. Солдаты, ругая на чем свет офицера, шли пешком с обеих сторон дороги с ружьями на плечо.

Но тут я должен прервать свое описание: доктор, которого только что вызывали в контору, сообщил нам следующее: нас всех отправляют в село Обдорское, будем ехать по 40—50 верст в день под военным конвоем. До Обдорского отсюда свыше 1.200 верст зимним трактом. Значит, при самом благополучном передвижении, при постоянной наличности лошадей, при отсутствии остановок, вызываемых заболеваниями и пр., мы будем ехать больше месяца. На месте ссылки будем получать пособие в размере 1 р. 80 к. в месяц.

Особенно тяжела сейчас езда с маленькими детьми в течение месяца. Говорят, что от Березова до Обдорска придется ехать на оленях. Это известие особенно неприятно поразило тех, кто ехал с семьями. Местная администрация уверяет, что наш нелепый маршрут (40 верст вместо 100 в день) предписан из Петербурга, как и все вообще мелочи нашего препровождения на место ссылки. Тамошние канцелярские мудрецы все предвидели, чтобы не дать нам бежать. И нужно отдать им справедливость: девять мер из десяти, ими предписанных, лишены всякого смысла. «Добровольно следующие» жены ходатайствовали о том, чтобы их здесь выпустили из тюрьмы на те три дня, которые мы пробудем в Тобольске. Губернатор отказал наотрез, что не только бессмысленно, но и совершенно незаконно. Публика по этому поводу слегка волнуется и пишет протест. Но чему поможет протест, когда на все один ответ: «такова инструкция из Петербурга».

Оправдались таким образом самые неблагоприятные газетные слухи: местом нашего поселения назначен самый северный пункт губернии. Любопытно отметить, что «равенство», сказавшееся в приговоре, проявилось и при назначении места поселения: мы все направлены в один и тот же пункт.

Здесь, в Тобольске, имеют об Обдорске такое же, в сущности, смутное представление, как и вы в Петербурге. Известно лишь, что это местечко находится где-то за полярным кругом. Возникает вопрос: не будет ли в Обдорском поселена специальная команда для нашей охраны? Это было бы только последовательно. Будет ли вообще возможность организовать побег, или же мы вынуждены будем между северным полюсом и полярным кругом выжидать дальнейшего развития революции и изменения всей политической обстановки? Есть основания опасаться, что возвращение из вопроса техники превратится в вопрос политики. Ну, что ж, будем сидеть в Обдорске и ждать. И будем работать. Присылайте нам только книг и газет, газет и книг. Кто знает, как в дальнейшем разовьются события? Кто знает, как скоро оправдаются наши расчеты? Может быть, тот год, который мы окажемся вынуждены провести в Обдорске, явится последней революционной передышкой, которую история нам дарит для того, чтоб мы заполнили пробелы в наших знаниях и острее отточили наше оружие. Не находите ли вы такие мысли чересчур фаталистичными? Милый друг, когда с конвоем едешь по направлению к Обдорску, то не беда, если становишься немножко фаталистом.

29 января. Вот уже два дня, как мы едем из Тобольска… Сопровождают нас 30 конвойных под командой унтера. Выехали в понедельник утром на тройках (со второго станка перешли на нары) в огромных кошевах. Утро было великолепное: ясное, чистое, морозное. Вокруг — лес, неподвижный и весь белый от инея на фоне ясного неба. Какая-то сказочная обстановка. Лошади бешено мчались — это обычная сибирская езда. У выезда из города — тюрьма стоит на самом краю — нас ждала местная ссыльная публика, человек 40—50; было много приветствий, поклонов и попыток узнать друг друга… Но мы быстро промчались мимо. Среди местного населения о нас сложились уже легенды: одни говорят, что едут в ссылку пять генералов и два губернатора; другие, — что едет граф с семьей; третьи, — что везут членов Государственной Думы. Наконец, та хозяйка, у которой мы сегодня стояли, спросила у доктора: «Вы тоже будете политики?» — Да, политики. — «Однако вы, должно быть, будете начальники над всеми политиками?»

Сейчас мы стоим в большой чистой комнате, оклеенной обоями; на столе клеенка, крашеный пол, большие окна, две лампы. Все это очень приятно после грязных этапов. Спать, однако, приходится на полу, так как в одной комнате нас девять человек. Конвой наш сменился в Тобольске, и насколько тюменский конвой был обходителен и расположен к нам, настолько тобольский оказался труслив и груб. Объясняется это отсутствием офицера: за все отвечают сами солдаты. Впрочем, уже после двух дней новый конвой «оттаял», и сейчас у нас устанавливаются с большинством солдат прекрасные отношения; а это далеко не мелочь в таком далеком пути.

Начиная с Тобольска, почти во всяком селе имеются политические, в большинстве случаев «аграрники» (крестьяне, сосланные за беспорядки), солдаты, рабочие и лишь изредка интеллигенция. Есть административно-ссыльные, есть и ссыльно-поселенцы. В двух селах, через которые мы проезжали, «политиками» организованы артельные мастерские, дающие некоторый заработок. Вообще, крайней нужды мы до сих пор еще не встречали. Дело в том, что жизнь в этих местах чрезвычайно дешева: политические устраиваются у крестьян на квартире со столом за шесть рублей в месяц. Эта сумма положена местной организацией ссыльных, как норма. На десять рублей уже можно жить «вполне хорошо». Чем дальше к северу, тем дороже жизнь и тем труднее найти заработок.

Мы встречали товарищей, живших в Обдорске. Все они очень хорошо отзываются об этом месте. Большое село. Свыше 1.000 жителей. Двенадцать лавок. Дома городские. Много хороших квартир. Прекрасное гористое местоположение. Очень здоровый климат. Рабочие будут иметь заработок. Можно иметь уроки. Правда, жизнь дороговата, но зато и заработки выше. Лишь один недочет имеет это бесподобное место: оно почти совсем отрезано от всего мира. До железной дороги полторы тысячи верст. До ближайшего телеграфного поста — 800. Почта приходит раз в две недели. Но во время распутицы, весной и осенью, она вовсе не приходит от полутора до двух месяцев. Образуйся сейчас в Петербурге временное правительство, в Обдорске еще долго будет царить становой! Отрезанностью Обдорска от Тобольского тракта и объясняется его относительная оживленность, так как он является самостоятельным центром для огромной местности.

Ссыльные не засиживаются долго на одном и том же месте. Кочевание их по губернии происходит беспрерывно. Пароходы, курсирующие по Оби, бесплатно возят политических. Платные пассажиры ютятся по углам, а кочующие политики завладевают лучшими местами. Это может удивить вас, милый друг, но такова прочно укоренившаяся традиция. Все настолько привыкли к этому, что крестьяне-извозчики говорят нам по поводу нашего назначения в Обдорск: «Ну, это не надолго, весной на пароходе назад приедете»… Но кто знает, в какие условия будем поставлены мы, советские, и с какой целью шлют нас в Обдорск? Пока что, отдано распоряжение предоставлять нам в пути лучшие кошевы и лучшие квартиры.

Обдорск! Малюсенькая точка на земном шаре… может быть, на годы придется приспособить свою жизнь к обдорским условиям. Даже мои фаталистические настроения не обеспечивают мне полного спокойствия. Со стиснутыми зубами я тоскую об электрическом свете уличного фонаря, о шуме трамвая и о лучшем, что существует в мире, — о запахе свежего газетного листа.

1 февраля. Юровское. Сегодня точь-в-точь то же, что вчера. Проехали свыше 50 верст. Рядом со мной в кошеве сидел солдат, который занимал меня рассказами на военно-маньчжурские темы. Нас конвоируют солдаты Сибирского полка, который почти весь обновился после войны. Это наиболее пострадавший полк. Часть его стоит в Тюмени, часть — в Тобольске. Тюменские солдаты, как я уже писал, были очень к нам расположены, тобольские — грубее; среди них имеется значительная группа «сознательных» черносотенцев. Полк состоит из поляков, украинцев и сибиряков. Наиболее косный элемент составляют туземцы-сибиряки. Но и среди них попадаются прекрасные малые… Уже дня через два наши новые конвоиры стали помягче. А это не пустяк: ведь эти вояки являются сейчас господами над нашей жизнью и смертью.

Мой конвоир был восхищен «китайками».

«Красивые есть бабы. Китаец мал ростом и с настоящим мужчиной не сравнится, а китайка хороша: белая, полная»…

— Что же, — спросил наш ямщик, бывший солдат, — наши солдаты с китайками хороводились?

— «Не… не допускают до них… Сперва китаек увозят, а потом солдат пускают. Однако наши в гаоляне китайку одну словили и полакомились. Один солдат там и шапку оставил. Китайцы представили шапку командиру, тот выстроил весь полк и спрашивает: «Чья шапка?». Никто не откликается: тут уже не до шапки. Так и кончилось ничем. А хороши китайки»…

Из Тобольска мы выехали на тройках, но уже на второй остановке их сменили на пары, так как дорога становилась все уже и уже.

В тех селах, где мы меняем лошадей, нас дожидаются уже запряженные сани. Пересаживаемся за селом, в поле. Обыкновенно все население высыпает поглядеть на нас. Разыгрываются оживленные сцены. В то время, как бабы держат наших лошадей под уздцы, мужики под руководством «доктора» заботятся о нашем багаже, а дети весело и шумно бегают вокруг нас. Вчера «политики» хотели нас сфотографировать при смене лошадей и ожидали с аппаратом у волостного правления, но мы промчались мимо них, и они не успели ничего сделать. Сегодня при въезде в село, где мы теперь ночуем, нас встретили местные «политики» с красным знаменем в руках. Их 14 человек, в том числе человек 10 грузин. Солдаты всполошились, увидев красное знамя, стали грозить штыками, кричали, что будут стрелять. В конце концов, знамя было отнято, и «демонстранты» оттеснены. Среди нашего конвоя есть несколько солдат, группирующихся вокруг старообрядца-ефрейтора. Это необыкновенно грубая и жестокая тварь. Для него нет лучшего удовольствия, как толкнуть мальчика-ямщика, испугать насмерть бабу-татарку или ударить с размаху прикладом лошадь. Кирпичное лицо, полураскрытый рот, бескровные десны и немигающие глаза придают ему идиотский вид. Ефрейтор находится в жестокой оппозиции к унтеру, командующему конвоем. На его взгляд, унтер не проявляет по отношению к нам достаточно решительности. Где нужно вырвать красное знамя или толкнуть в грудь политического, слишком близко подошедшего к нашим саням, там ефрейтор всегда впереди, во главе своей группы. Нам всем приходится сдерживаться, чтоб избежать какого-нибудь острого столкновения, так как в таком случае мы не могли бы рассчитывать на защиту со стороны унтера, который боится этого ефрейтора до-смерти.

2 февраля, вечер. Демьянское. Несмотря на то, что вчера, при нашем въезде в Юровское, красное знамя было отнято, сегодня появилось новое, воткнутое на высоком шесте в снежный сугроб у выезда из деревни. Знамени на этот раз никто не трогал: солдатам, только что усевшимся, не хотелось вылезать из кошев. Так мы мимо него и продефилировали. Далее, на расстоянии нескольких сот шагов от деревни, когда спускались к реке, мы увидели на одной стороне снежного спуска надпись, выведенную огромными буквами: «Да здравствует революция!». Мой ямщик, парень лет 18-ти, рассмеялся весело, когда я прочитал надпись. — А вы знаете, что значит «да здравствует революция?» — спросил я его. — Нет, не знаю, — ответил он, подумав, — а только знаю, что кричат: «Да здравствует революция!». Но видно было по лицу, что он знает больше, чем хочет сказать. Вообще, местные крестьяне, особенно молодежь, очень благожелательно относятся к «политическим».

В Демьянское, — большое село, где мы сейчас стоим, — мы приехали в час. Встретила нас огромная толпа ссыльных, — их здесь свыше 60 человек. Это привело часть наших конвойных в величайшее замешательство. Ефрейтор сейчас же собрал вокруг себя, своих верных, готовый, в случае надобности, к действию. К счастью, все обошлось мирно. Ждали нас здесь, очевидно, давно и очень нервно. Была избрана специальная комиссия для организации встречи. Приготовили великолепный обед и комфортабельную квартиру в здешней «коммуне». Но на квартиру эту нас не пустили; пришлось поместиться в крестьянской избе; обед приносили сюда. Свидания с политическими крайне затруднены, им удавалось проникнуть к нам лишь на несколько минут по два, по три человека — с разными частями обеда. Кроме того, мы ходили по очереди в лавочку, под конвоем, и по дороге перебрасывались несколькими словами с товарищами, которые целый день дежурили на улице. Одна из местных ссыльных явилась к нам в одежде крестьянской бабы, якобы для продажи молока, и очень хорошо разыграла свою роль. Но хозяин квартиры, по-видимому, донес на нее солдатам, и те потребовали, чтоб она немедленно удалилась. Дежурил у нас, как на зло, ефрейтор. Я вспомнил, как наша усть-кутская колония (на Лене) готовилась к встрече каждой партии ссыльных: мы варили щи, лепили пельмени, — словом, проделывали то же, что тут для нас совершали демьяновцы. Проезд большой партии — огромное событие для каждой колонии, живущей по пути и с нетерпением ждущей вести с далекой родины.

4 февраля, 8 ч. вечера. Цингалинские юрты. Пристав запросил, по нашему настойчивому требованию, тобольскую администрацию, нельзя ли ускорить темп нашего передвижения. Из Тобольска, очевидно, снеслись с Петербургом, и в результате приставу по телеграфу предоставлена свобода действий. Если считать, что отныне будем в среднем делать 70 верст в день, то в Обдорск прибудем 18—20 февраля. Разумеется, это лишь предположительный расчет.

Стоим в деревеньке, которая называется Цингалинскими юртами. Здесь, собственно, не юрты, а деревенские избы, но население состоит, главным образом, из остяков, — очень резко выраженный инородческий тип. Но склад жизни и речи— чисто крестьянский. Только пьянствуют еще больше, чем сибирские крестьяне. Пьют ежедневно, пьют с раннего утра и к полудню уже пьяны.

Любопытные вещи рассказал нам местный ссыльный, учитель Н.: услышав, что едут неведомые лица, которых встречают с большой помпой, остяки испугались, не пили вина и даже спрятали то, которое было припасено. Поэтому-то сегодня большинство трезвых. К вечеру, однако, насколько я успел заметить, наш хозяин-остяк вернулся пьяный.

Здесь уже пошли рыбные места: мясо доставать труднее. Учитель, о котором я упомянул выше, организовал из крестьян и из ссыльных рыболовную артель, купил невода, сам руководит ловлей, в качестве старосты, сам возит рыбу в Тобольск. За прошлое лето артель заработала свыше 100 рублей на брата. Приспособляются… Правда, сам Н. нажил себе на рыболовстве грыжу.

6 февраля. Самарово. Вчера мы проехали 65 верст, сегодня 73, завтра проедем приблизительно столько же. Полосу земледелия мы уже оставили позади. Здешние крестьяне, как русские, так и остяки, занимаются исключительно рыболовством.

До какой степени Тобольская губерния заселена политическими… Буквально нет глухой деревушки, в которой не было бы ссыльных. Хозяин земской избы, где мы стояли, рассказал, что прежде здесь вовсе не было ссыльных, а стали заполнять ими губернию вскоре после манифеста 17 октября. «С тех пор и пошло». Так отразилась здесь конституционная эра! Во многих местах «политики» «промышляют» совместно с туземцами: собирают и очищают кедровые шишки, ловят рыбу, собирают ягоды, охотятся. Более предприимчивые организовали кооперативные мастерские, рыболовные артели, потребительские лавки. Отношение крестьян к политическим превосходное. Так, например, здесь в Самарове — огромное торговое село — крестьяне отвели «политикам» бесплатно целый дом и подарили первым приехавшим сюда ссыльным теленка к два куля муки. Лавки, по установившейся традиции, уступают политическим продукты дешевле, чем крестьянам. Часть здешних ссыльных живет коммуной в своем доме, на котором всегда развевается красное знамя. Попробуйте, пожалуйста, водрузить красное знамя в Париже, Берлине или Женеве!

Попутно хочу сообщить вам два-три общих наблюдения над теперешней ссылкой.

Тот факт, что политическое население тюрем и Сибири демонстрируется по своему социальному составу, указывался, начиная с 90-х годов, десятки, если не сотни раз. Рабочие стали составлять все больший и больший процент «политиков» и, наконец, оставили далеко за флагом революционного интеллигента, который со старого времени привык считать Петропавловскую крепость, Кресты и Колымск своей монопольной наследственной собственностью, чем-то вроде майората. Мне еще приходилось встречать в первые годы столетия народовольцев и народоправцев, которые почти обиженно пожимали плечами, глядя на арестантские паузки, нагруженные виленскими трубочистами или минскими заготовщиками. Но ссыльный рабочий того времени был в большинстве случаев членом революционной организации и стоял в политическом и моральном отношении на значительной высоте. Почти все ссыльные, кроме разве рабочих из черты оседлости, просеивались предварительно сквозь сито жандармского дознания, и, как ни грубо это сито, оно в общем отсеивало наиболее передовых рабочих. Это поддерживало ссылку на известном уровне.

Совсем иной характер имеет ссылка «конституционного» периода нашей истории. Тут не организация, а массовое, стихийное движение; не дознание, хотя бы и жандармское, а оптовая уличная ловля. Не только в ссылку, но и под пули попадал самый серый массовик. После подавления ряда народных движений начинается период «партизанских» действий, экспроприаций с революционными целями или только под революционным предлогом, максималистские авантюры и просто хулиганские набеги. Кого нельзя было на месте повесить, администрация выбрасывала в Сибирь. Понятно, что «в числе драки» столь колоссального размера оказалось множество совсем посторонних людей, много случайных, прикоснувшихся к революции одним пальцем, много зевак, наконец, немало бесшабашных представителей ночной улицы большого города. Нетрудно себе представить, как это отразилось на уровне ссылки.

Есть и еще обстоятельство, которое фатально влияет в том же направлении: это побеги. Какие элементы бегут, ясно само собою: наиболее активные, наиболее сознательные люди, которых ждет партия и работа. Какой процент уходит, можно судить по тому, что из 450 ссыльных в известной части Тобольской губернии осталось всего около 100. Не, бегут только ленивые. В результате главную массу ссылки образует серая, политическая непристроенная, случайная публика. Тем сознательным единицам, которые почему-либо не смогли уйти, приходится подчас нелегко: как никак, все «политики» морально связаны перед населением круговой порукой.

8 февраля. Карымкринские юрты. Вчера мы проехали 75 верст, сегодня 90. Приезжаем на стоянку усталые и рано ложимся.

Стоим в остяцком селе, в маленькой грязной избенке. В грязной кухне вместе с пьяными остяками топчутся озябшие конвойные солдаты. В другом отделении блеет ягненок… В селе свадьба, — теперь, вообще, время свадеб, — все остяки пьют, и пьяные лезут время-от-времени к нам в избу.

Пришел к нам в гости саратовский старичок, административно-ссыльный, тоже пьяный. Оказывается, он со своим товарищем приехал сюда из Березова за мясом; этим «промышляют». Оба «политики».

Трудно себе представить ту подготовительную работу, которая совершена здесь для нашего передвижения. Наш поезд, как я уже писал, состоит из 22 кошев и занимает около 50 лошадей. Такое количество имеется в редком селе, и их сгоняют издалека. На некоторых станциях мы встречали лошадей, пригнанных за 100 верст. А между тем перегоны здесь очень короткие: большинство 10—15 верст. Таким образом остяку приходится пригнать лошадь за 100 верст, чтоб провезти двух членов Совета Рабочих Депутатов на протяжении 10 верст. Так как точно неизвестно было, когда именно мы приедем, то ямщики, приехавшие из дальних мест, дожидались нас иногда по две недели. Они вспоминают еще только один такой случай: это когда проезжал по этим местам «сам» губернатор…

Я уже несколько раз упоминал о той симпатии, с какой относятся к «политикам» вообще, к нам в особенности, местные крестьяне. Удивительный случай произошел с нами в этом отношении в Белогорьи, маленьком селе, уже в Березовском уезде. Группа местных крестьян коллективно устроила для нас чай и закуску и собрала для нас шесть рублей. От денег мы, разумеется, отказались, но чай пить отправились. Конвой, однако, воспротивился, и чаю напиться не удалось. Собственно, унтер разрешил, но ефрейтор поднял целую бурю, кричал на все село, угрожая унтеру доносом. Нам пришлось уйти из избы без чаю. Чуть не вся деревня шла за нами. Получилась демонстрация.

9 февраля. Село Кандинское. Вот и еще сто верст проехали. До Березова двое суток езды. 11-го будем там. Сегодня порядком устал: в течение 9—10 часов непрерывной езды приходится ничего не есть. Едем все время Обью, «по рекам — по Обям», как выражаются ямщики. Правый берег — гористый, лесной. Левый — низменный. Река широка. Тихо и тепло. По обеим сторонам дороги торчат елочки: их втыкают в снег, чтоб обозначить путь. Везут бóльшей частью остяки. Везут на парах и тройках, запряженных цугом, так как дорога чем дальше, тем уже и уже. У ямщиков длинный веревочный кнут на длинном кнутовище. Поезд растягивается на огромное расстояние. Ямщик время от времени гикает неистовым голосом. Тогда лошади несутся вскачь («на-машь», по-здешнему). Поднимается густая снежная пыль. Захватывает дыхание. Кошева наскакивает на кошеву, лошадиная морда просовывается сзади над плечом и дышит в лицо. Потом кто-нибудь опрокидывается, или у какого-нибудь ямщика что-нибудь развязывается или рвется. Он останавливается. Останавливается и весь поезд. От долгой езды чувствуешь себя как бы загипнотизированным. Тихо. Ямщики перекрикиваются гортанными остяцкими звуками. Потом лошади снова рвут с места и несутся на-машь. Частые остановки очень задерживают и не дают ямщикам развернуться вовсю. Мы делаем верст 15 в час, тогда как настоящая езда здесь это 18—20 и даже 25 верст в час…

Быстрая езда в Сибири — обычная и, в известном смысле, необходимая вещь, вызываемая огромными расстояниями. Но такой езды, как здесь, я не видал даже на Лене.

Приезжаем на станцию. За селом ждут запряженные кошевы и свободные лошади: две кошевы у нас «проходные», до Березова, для семейных. Мы быстро пересаживаемся и едем дальше. Удивительно здесь сидит ямщик! На передней части кошевы прибита поперек у самого края доска; это место кошевы называется беседкой. Ямщик сидит на беседке, т.-е. на голой доске, свесив ноги через борт саней, на-бок. В то время, как кони мчатся в галоп, а кошева становится то на одно ребро, то на другое, ямщик на­правляет ее своим телом, перегибаясь из стороны в сторону, а местами отталкиваясь ногами от земли…

12 февраля. Березов. Тюрьма. Дней пять-шесть тому назад — я тогда не писал вам об этом, чтоб не вызвать излишних беспокойств — мы проезжали через местность, сплошь зараженную сыпным тифом. Теперь эти места оставлены уже далеко позади. В Цингалинских юртах, о которых я упоминал, тиф был в 30 избах из 60. То же и в других селениях. Масса смертных случаев. Не было почти ямщика, у которого не умер бы кто-нибудь из родных. Ускорение нашего путешествия с нарушением первоначального маршрута находится в прямой связи с тифом: пристав мотивировал свой телеграфный запрос необходимостью как можно скорее миновать зараженные места.

Каждый день мы за последнее время подвигаемся на 90—100 верст к северу, т.-е. почти на градус. Благодаря такому непрерывному передвижению, убыль культуры — если тут можно говорить о культуре — выступает перед нами с резкой наглядностью. Каждый день мы опускаемся на одну ступень в царство холода и дикости. Такое впечатление испытывает турист, поднимаясь на высокую гору и пересекая одну зону за другой… Сперва шли зажиточные русские крестьяне. Потом обрусевшие остяки, наполовину утратившие, благодаря смешанным бракам, свой монгольский облик. Далее миновали полосу земледелия. Пошел остяк-рыболов, остяк-охотник: малорослое лохматое существо, с трудом говорящее по-русски. Лошадей становилось меньше, и лошади — все хуже: извоз здесь не играет большой роли, и охотничьи собаки в этих местах ценнее лошади. Дорога тоже делалась хуже: узкая, без всякого наката… И, тем не менее, по словам пристава, здешние «трактовые» остяки представляются образцом высокой культуры по сравнению с теми, которые живут по притокам Оби.

К нам здесь отношения смутные, недоумевающие, пожалуй, как к временно свергнутому большому начальству. Один остяк сегодня спрашивал: «А где ваш генерал? Генерала мне покажите… Вот бы мне на кого посмотреть… Никогда в жизни не видал генерала».

Когда какой-то остяк впрягал плохую лошадь, другой ему крикнул: «Давай получше: не под пристава запрягаешь»… Хотя был и противоположный, единственный, впрочем, в своем роде, случай, когда остяк по какому-то поводу, имевшему касательство к упряжке, сказал: «Не великие члены едут»…

Вчера вечером мы приехали в Березов. Вы не потребуете, конечно, чтоб я вам описывал «город». Он похож на Верхоленск, на Киренск и на множество других городов, в которых имеется около 1.000 жителей, исправник и казначейство. Впрочем, здесь показывают еще — без ручательства за достоверность — могилу Остермана и место, где похоронен Меньшиков. Непритязательные остряки показывают еще старуху, у которой Меньшиков столовался.

Привезли нас непосредственно в тюрьму. У входа стоял весь местный гарнизон, человек 50, шпалерами. Как оказывается, тюрьму к нашему приезду чистили и мыли две недели, освободив ее предварительно от арестантов. В одной из камер мы нашли большой стол, накрытый скатертью, венские стулья, ломберный столик, два подсвечника со свечами и семейную лампу. Почти трогательно.

Здесь отдохнем дня два, а затем тронемся дальше…

Да, дальше… но я еще не решил для себя — в какую сторону.

Отрывки из писем Н. Седовой: 3 января — 12 февраля 1907 г.

Санкт Петербург — Березов, Сибирь.


Продолжение этого приключения: статья «Обратно».