Пролетариат и русская революция.
Эта статья-рецензия была написана для газеты Карла Каутского «Neue Zeit» и опубликована в №48 за 28 августа 1908 г. (по н. ст.). Она была включена в сборник Троцкого «Russland in der Revolution», выпущенный им в 1909 году, а затем в издание сборника «1905» на ту же тему, о первой русской революции. — Искра-Research
(О меньшевистской теории русской революции.)
(A.Tscherewanin. Das Proletariat und die russische Revolution. Stuttgart 1908. Verlag Dietz.)
Россию каждый добрый европеец — и не в последнем счете европейский социалист — считает страной неожиданностей по той простой причине, по которой результаты всегда кажутся неожиданными, когда не знаешь причин. Французские путешественники XVIII века рассказывали, что в России улицы отапливаются кострами. Европейские социалисты XX века этому, разумеется, не верили, но все же считали климат России слишком суровым, чтобы допустить возможность развития в нем социал-демократии. И наоборот. Один из французских романистов, не то Eugène Sue, не то Dumas-père, заставляет своего героя пить в России чай sous l'ombre d'une kljukwa (под тенью клюквы). Конечно, образованный европеец теперь знает, что поместиться с самоваром под клюквой почти так же трудно, как верблюду пролезть сквозь ушко иголки. Но колоссальные события русской революции своей полной неожиданностью заставили многих социалистов Запада мгновенно уверовать, что климат России, еще недавно требовавший уличного отопления, получил способность превращать полярные растеньица в исполинские баобабы. И потому, когда первый могучий натиск революции оказался раздавлен военными силами царизма, многие поторопились из-под тени клюквы перейти под тень разочарования.
К счастью, русская революция породила на социалистическом Западе искреннее желание разобраться в русских отношениях. И я бы затруднился решить, что более ценно: этот идейный интерес или третья Государственная Дума, которая ведь тоже есть дар революции, по крайней мере, в том же смысле, в каком труп собаки, покинутый на песчаной отмели отливом, есть «дар» океана.
Несомненной признательности заслуживает штуттгартское издательство Dietz, которое пошло навстречу пробужденным революцией запросам своими последними тремя изданиями*. Нужно, однако, сказать, что они далеко не равноценны. Книга Маслова представляет капитальное исследование русских аграрных отношений. И научная ценность этой работы так значительна, что автору можно простить не только крайнее несовершенство её формы, но даже и его совершенно несостоятельную переработку Марксовой теории земельной ренты. Книжка Пажитнова, не являясь ни в каком отношении самостоятельным исследованием, дает довольно много материала для характеристики положения русского рабочего — на фабрике, в шахте, в квартире, в больнице, отчасти в профессиональном союзе, но не в социальном организме страны. Автор и не ставит себе этой последней задачи. Поэтому его работа способна лишь очень мало дать для понимания революционной роли русского пролетариата.
* Peter Maslow. Die Agrarfrage in Russland.
Paschitnow. Lage der arbeitended Klasse in Russland.
A. Tscherewanin. Das Proletariat und die russische Revolution.
Этот большой вопрос хочет осветить недавно появившаяся в немецком переводе брошюра Череванина. На ней мы сейчас и остановимся.
I.
Череванин исходит из выяснения общих причин революции. Он видит в ней продукт столкновения между неотразимыми потребностями капиталистического развития страны и крепостническими формами государства и права.
«Неумолимая логика экономического развития, — пишет он, — привела к тому, что, в конце концов, все слои населения, за исключением феодального дворянства, вынуждены были занять враждебную позицию по отношению к правительству» (стр. 10).
В этой группировке оппозиционных и революционных сил «пролетариат сыграл несомненно центральную роль» (Ibid.). Но сам он имел значение лишь как часть оппозиционного целого. В исторических рамках общей борьбы за раскрепощение нового буржуазного общества он мог иметь успех постольку, поскольку его поддерживала буржуазная оппозиция, или, вернее, поскольку он сам своими революционными действиями лишь поддерживал эту последнюю. И наоборот. Всякий раз, когда пролетариат неумеренностью (или, если угодно, исторической преждевременностью) своих выступлений изолировал себя от буржуазной демократии, он терпел поражение и тормозил развитие революции. Вот сущность исторической концепции Череванина*. На протяжении всей своей брошюры он неутомимо борется с преувеличением революционной силы и переоценкой политической роли русского пролетариата.
* Ту же точку зрения проводит Ф. Дан в своей недавней статье в №№ 27 и 28 «Neue Zeit». Но он уступает Череванину в смелости выводов, по крайней мере, по отношению к прошлому. — Л.Т.
Он анализирует великую драму 9 января 1905 года, чтобы прийти к выводу:
«Не прав Троцкий, когда он пишет: рабочие направились 9 января к Зимнему дворцу не с просьбами, а с требованием» (стр. 27).
Он обвиняет партийную организацию в переоценке той зрелости, какую проявил петербургский пролетариат в феврале 1905 года в деле с комиссией сенатора Шидловского, когда выборные, представители массы, потребовали для себя публично-правовых гарантий и, не получив их, ушли; и когда на аресты своих уполномоченных рабочие ответили стачкой. Он дает беглый очерк великой октябрьской стачки и при этом следующим образом формулирует свои выводы:
«Мы выяснили, из каких элементов сложилась октябрьская стачка, какую роль играли при этом буржуазия и интеллигенция. Мы вполне определенно установили, что пролетариат не один и не одними своими силами нанес этот серьезный, может быть, смертельный удар абсолютистскому режиму» (стр. 56).
После издания манифеста 17 октября все буржуазное общество жаждало успокоения. Поэтому «безумием» со стороны пролетариата было становиться на путь революционного восстания. Энергию пролетариата нужно было направить на выборы в Думу. Череванин нападает на тех, кто указывал, что Дума пока еще только обещана, что неизвестно, как и когда произойдут выборы и произойдут ли вообще. Цитируя написанную мною в день издания манифеста статью, он говорит:
«Совершенно неправильно умалялась только что одержанная победа в «Известиях Совета Рабочих Депутатов», когда вскоре после манифеста они писали: «Дана конституция, но оставлено самодержавие. Все дано и не дано ничего».
Дальше шло все хуже и хуже. Вместо того, чтобы поддержать земский съезд, выставивший требования всеобщего избирательного права при выборах в Думу, пролетариат круто порывал с либерализмом и буржуазной демократией, идя навстречу новым «сомнительным союзникам»: крестьянству и армии. Революционное введение восьмичасового рабочего дня, ноябрьская стачка, как ответ на введение военного положения в Польше, — ошибка громоздится на ошибку, и путь этот приводит к роковому разгрому в декабре. А этот разгром, вместе с дальнейшими ошибками социал-демократии, подготовляет крах первой Думы и дальнейшее торжество контр-революции.
Такова историческая концепция Череванина. Немецкий переводчик сделал все, что мог, чтобы ослабить энергию череванинских обвинений и обличений, но и в этом смягченном виде работа Череванина гораздо больше походит на обвинительный акт по делу о революционных преступлениях пролетариата против «истинной реалистической тактики», чем на действительное изображение революционной роли пролетариата.
Материалистический анализ социальных отношений Череванин заменяет формалистической дедукцией: наша революция есть буржуазная революция; победоносная буржуазная революция должна передать власть буржуазии; пролетариат должен содействовать буржуазной революции; следовательно, он должен содействовать переходу власти в руки буржуазии; идея завоевания власти пролетариатом несовместима поэтому с тактикой пролетариата в эпоху буржуазной революции; действительная тактика пролетариата, естественно, вела его к борьбе за государственную власть и потому была ошибочной.
Эта красивая логическая конструкция, которая у схоластов называлась, кажется, сорит, оставляет, однако, в стороне главный вопрос о внутренних силах буржуазной революции, об её классовой механике. Мы знаем классический пример революции, в которой условия господства капиталистической буржуазии были подготовлены террористической диктатурой победоносных санкюлотов. Это было в эпоху, когда главную массу городского населения составляло ремесленно-торговое мещанство. Якобинцы вели его за собой. Главную массу населения городов России составляет в настоящее время индустриальный пролетариат. Уже одна эта аналогия подсказывает мысль о возможности такой исторической ситуации, когда победа «буржуазной» революции оказывается возможной только через завоевание революционной власти пролетариата. Перестает ли от этого революция быть буржуазной? И да, и нет. Это зависит не от формального определения, а от дальнейшего развития событий. Если пролетариат сброшен коалицией буржуазных классов, в том числе и освобожденного им крестьянства, революция сохранит свой ограниченный буржуазный характер. Если же пролетариат сможет и сумеет все средства своего политического господства привести в движение для того, чтобы разбить национальные рамки русской революции, эта последняя может стать прологом мирового социалистического катаклизма. Вопрос о том, до какого этапа дойдет русская революция, допускает, разумеется, только условное решение. Но одно несомненно и безусловно: голое определение русской революции, как буржуазной, ровно ничего не говорит о типе её внутреннего развития и ни в каком случае не означает, что пролетариат должен приспособлять свою тактику к поведению буржуазной демократии, как единственного законного претендента на государственную власть.
II.
Прежде всего: что это за политическое тело, эта «буржуазная демократия»? Когда произносят это имя, то мысленно ассимилируют либералов в процессе революции с народными массами, т.-е. прежде всего с крестьянством. Но в действительности — и в этом корень дела — эта ассимиляция не произошла и не может произойти.
Кадеты — партия, задававшая тон в либеральных кругах в течение последних двух лет — образовались в 1905 году путем объединения союза земских конституционалистов с «Союзом Освобождения». В либеральной фронде земцев находило свое выражение, с одной стороны, завистливое недовольство аграриев чудовищным индустриальным протекционизмом правительственной политики, с другой — оппозиция более прогрессивных землевладельцев, которым варварство русских аграрных отношений препятствовало поставить свое хозяйство на капиталистическую ногу. «Союз Освобождения» объединял под своим знаменем те элементы интеллигенции, которым «приличное» общественное положение и связанная с ним сытость мешали стать на революционный путь. Многие из этих господ прошли предварительную школу легального марксизма. На земской оппозиции всегда стояла печать трусливой немощности, и августейший недоросль сказал только горькую правду, когда назвал в 1894 году её политические пожелания «бессмысленными мечтаниями». С другой стороны, и привилегированная интеллигенция, лишенная самостоятельного социального веса, стоящая в прямой или косвенной материальной зависимости от государства, протежируемого им крупного капитала или либерально-цензового землевладения, не способна была развить сколько-нибудь внушительную политическую оппозицию. Таким путем кадетская партия являлась, следовательно, соединением оппозиционного бессилия земцев со всесторонним бессилием дипломированной интеллигенции. Поверхностность земского либерализма обнаружилась с полной наглядностью уже в конце 1905 года в резком повороте помещиков — под влиянием аграрных беспорядков — на сторону старой власти. Либеральной интеллигенции пришлось со слезами на глазах покинуть помещичью усадьбу, где она была в сущности только приемышем, и искать признания на своей исторической родине, в городах. Если подвести итоги трем выборным кампаниям, то Петербург и Москва, с их цензовыми элементами населения, явились цитаделью кадетов. Тем не менее, русскому либерализму, как видно из всего его жалкого поведения, так и не удалось вырваться из состояния ничтожества. Почему? Объяснение этому заключается не в революционных эксцессах пролетариата, а в гораздо более глубоких исторических причинах.
Социальной основой буржуазной демократии и движущей силой европейской революции было третье сословие, ядром которого явилась мелкая буржуазия городов — ремесленники, купцы и интеллигенция. Вторая половина XIX столетия была временем её полного упадка. Капиталистическое развитие не только раздавило ремесленную демократию на Западе, но и не дало ей сложиться на Востоке.
Европейский капитал застал в России деревенского кустаря и, не дав ему отделиться от крестьянина и превратиться в ремесленника, придавил его сразу фабрикой. При этом он превратил наши старые архаические города — в том числе Москву, «большую деревню» — в средоточия новейшей индустрии. Пролетариат, без ремесленного прошлого, без цеховых традиций и предрассудков, сразу оказался сосредоточенным в огромных массах. Во всех главных отраслях промышленности крупный и крупнейший капитал вырвал почву из-под ног мелкого и среднего без всякого боя. Нет возможности сравнивать Петербург или Москву с Берлином или Веной 1848 года, а тем более с Парижем 1789 года, который не мечтал еще ни о железной дороге, ни о телеграфе и считал мануфактуру в 300 рабочих крупнейшим предприятием. Но в высокой степени замечательно, что русская индустрия по степени своей концентрации не только в состоянии выдержать сравнение с европейскими государствами, но и далеко их всех оставляет за собой. Вот небольшая таблица, которая может служить иллюстрацией этому:
| Германская империя*, переп. 1895 г. | Австрия**, переп. 1902 г. | Россия***, переп. 1902 г. | ||||
| Число предприятий | Число рабочих | Число предприятий | Число рабочих | Число предприятий | Число рабочих | |
| Предприятия от 51-1.000 рабочих. | 18,698 | 2.595.536 | 6,334 | 993.000 | 6.334 | 1.202.800 |
| Предприятия свыше 1.000 рабочих. | 255 | 448.731 | 115 | 179.876 | 458 | 1.155.000 |
* Ремесло и торговля в Германской империи, стр. 42.
** Справочник по статистике Австрии, Вена 1907, стр. 229.
*** А. В. Полежаев. Учет численности и состава рабочих в России, Спб., стр. 46 и сл.
Мы устранили из сравнения предприятия, занимающие менее 50 рабочих, так как учет их в России крайне несовершенен. Но и эти две цифровые строки показывают колоссальный перевес русской индустрии над австрийской с точки зрения концентрации производства. В то время, как общее число средних и крупных предприятий (51 — 1.000 раб.) совершенно случайно совпадает в точности (6.334), число гигантских предприятий (свыше 1.000 рабочих) в России в четыре раза больше, чем в Австрии. Однородный результат получится, если мы привлечем для сравнения не только отсталую Австрию, но и такие капиталистические передовые страны, как Германия и Бельгия. В Германии 255 гигантских предприятий с количеством рабочих немного менее, чем в полмиллиона человек; в России — 458 с числом рабочих более, чем в миллион. На тот же вопрос бросает яркий свет сравнение прибылей, приносимых разными категориями торгово-промышленных заведений России.
| Число предприятий | Сумма прибыли в милл. руб. | |
| С прибылью от 1.000 до 2.000 руб. | 37.000 — 44,5% | 56 — 8,6% |
| С прибылью выше 50.000 руб. | 1.400 — 1,7% | 291 — 45,0% |
Другими словами, около половины всех предприятий получают менее одной десятой доли общей прибыли, в то время как на долю одной шестидесятой части предприятия выпадает почти половина всей прибавочной стоимости.
Эти немногие цифры достаточно красноречиво свидетельствуют о том, что запоздалый характер русского капитализма до крайности обострил противоречия между полюсами буржуазного общества, капиталистами и рабочими. Эти последние занимают не только в общественной экономике, не только в составе городского населения, но и в экономике революционной борьбы то место, которое в Западной Европе занимала в соответственную эпоху ремесленно-торговая демократия, вышедшая из цехов и гильдий. У нас нет и в помине того коренастого мещанства, которое рука об руку с молодым, еще не сложившимся в класс, пролетариатом брало приступом бастилии феодализма.
Правда, мелкая буржуазия политически всегда и везде была достаточно бесформенным телом, но в свои лучшие исторические дни ей удавалось развить огромную политическую активность. Когда же, как в России, безнадежно-запоздалая буржуазно-демократическая интеллигенция висит над бездной классовых противоречий, опутанная помещичьими традициями и профессорскими предрассудками, рожденная под звуки социалистических проклятий, не смеющая думать о влиянии на рабочих и бессильная овладеть чрез голову пролетариата и в борьбе с помещичьими интересами — крестьянством, — тогда эта несчастная, лишенная позвоночного столба демократия превращается в кадетскую партию. Даже не увлекаясь чувством национальной гордости, можно утверждать, что короткая судьба русского либерализма является беспримерной в истории буржуазных стран по обнаруженной им внутренней дрянности и концентрированному тупоумию. С другой стороны, несомненно, что ни одна из старых революций не поглотила такой массы народной энергии и не дала таких ничтожных объективных результатов. Под каким бы углом зрения мы ни смотрели на события, внутренняя связь между ничтожеством буржуазной демократии и «безрезультатностью» революции выступает сама собой. Эта связь несомненна, но она отнюдь не располагает нас к пессимистическим выводам. «Безрезультатность» русской революции есть лишь оборотная сторона её глубокого затяжного характера. Буржуазная по непосредственным, её породившим, задачам, наша революция, в силу крайней классовой дифференциации торгово-промышленного населения, не знает такого буржуазного класса, который мог бы стать во главе народных масс, соединяя свой социальный вес и политический опыт с их революционной энергией. Предоставленные самим себе угнетенные рабочие и крестьянские массы должны в суровой школе беспощадных столкновений и жестоких поражений вырабатывать необходимые политические и организационные предпосылки своей победы. Иного пути у них нет.
III.
Вместе с промышленными функциями ремесленной демократии российский пролетариат перенял и её задачи, в том числе и политическую гегемонию над крестьянством. Её задачи, но не её методы и средства.
На службе буржуазной демократии стоял весь штат официальных общественных организаций: школа, университет, муниципалитет, пресса, театр. Какое это огромное преимущество, показал тот факт, что даже наш рахитический либерализм оказался автоматически организованным и имел в руках готовый аппарат, когда пришло время тех действий, на которое он оказался способен: резолюция, петиция и избирательная конкуренция. Пролетариат не получил от буржуазного общества никакого культурно-политического наследства, кроме той связи, которая ему дается самим процессом производства. Политическую организацию ему пришлось на этой основе создавать в пороховом дыму революционных сражений. С этим затруднением он справился блестяще: период высшего напряжения его революционной энергии, конец 1905 года, был вместе с тем эпохой создания превосходной классовой организации, в виде Совета Рабочих Депутатов. Эта была, однако, лишь меньшая часть задачи: рабочие должны были победить не только силу своей дезорганизации, но и организованную силу своего врага.
Методом революционной борьбы, свойственным пролетариату, оказалась всеобщая стачка. Несмотря на свою относительную малочисленность, русский пролетариат держит в зависимости от себя централизованную машину государственной власти и огромную массу концентрированных производительных сил страны. Это придает его стачке ту силу, пред которой абсолютизму в октябре 1905 года пришлось взять под козырек. Но вскоре выяснилось, что всеобщая стачка только ставит проблему революции, не разрешая её.
Революция есть прежде всего борьба за государственную власть. Стачка же, как подсказывает анализ и как показали события, есть революционное средство давления на существующую власть. Кадетский либерализм, никогда не шедший дальше откроированной конституции, именно поэтому, между прочим, и санкционировал — правда, лишь на один момент — всеобщую стачку, как средство борьбы, — и притом задним числом, именно тогда, когда пролетариат сознал её ограниченность и сказал себе, что неизбежно и необходимо выйти за её пределы.
Гегемония города над деревней, промышленности над земледелием и, в то же время, новейший тип русской индустрии, отсутствие той сильной и крепкой мелкой буржуазии, но отношению к которой рабочие были только вспомогательным отрядом, — превратили пролетариат в главную силу революции и поставили его лицом к лицу с проблемой завоевания государственной власти. Схоласты, которые считают себя марксистами только потому, что смотрят на мир сквозь ту бумагу, на которой напечатаны книги Маркса, могли приводить сколько угодно «текстов» в доказательство «несвоевременности» политического господства пролетариата, — реальный рабочий класс России, тот, который под руководством чисто классовой организации вступил в конце 1905 года в единоборство с абсолютизмом, причем крупный капитал и интеллигенция играли роль секундантов с той и другой стороны, — этот пролетариат всем своим революционным развитием уперся в проблему завоевания государственной власти. Очная ставка пролетариата и армии стала неизбежной. Исход ставки зависел от поведения армии, а поведение армии — от её состава.
Политическая роль рабочих в стране несравненно выше их численности. Это показали события, это обнаружили впоследствии выборы во вторую Думу. Свои классовые преимущества — техническую выучку, интеллигентность, способность к сплоченным действиям — рабочие переносят и в казарму.
Во всех революционных движениях армии главную роль играл квалифицированный солдат инженерных войск или артиллерист, родиной которого является город, фабричный квартал. В восстаниях флота первое место занимала машинная команда: пролетарии, даже составляя меньшинство экипажа, владели им, владея машиной, сердцем броненосца. Но в армии, построенной на всеобщей повинности, находит свое естественное выражение колоссальный численный перевес крестьянства. Армия механически преодолевает производственную разрозненность мужика, а его главный порок, политическую пассивность, превращает в свое главное преимущество. В ряде своих выступлений в 1905 году пролетариат действовал, то игнорируя пассивность деревни, то опираясь на её стихийное недовольство. Но когда во всей своей реальности стала на очередь борьба за государственную власть, решение вопроса оказалось в руках вооруженного мужика, того, который образовывал ядро русской пехоты. В декабре 1905 года русский пролетариат разбился не о свои ошибки, а о более реальную величину: о штыки крестьянской армии.
IV.
Этот краткий анализ в значительной мере избавляет нас от необходимости останавливаться на отдельных пунктах обвинительного акта Череванина. Из-за отдельных шагов, заявлений и тактических «ошибок» Череванин не видит самого пролетариата в его социальных связях и в его революционном росте. Если он отвергает ту несомненную мысль, что 9-го января рабочие вышли не просить, а требовать, так это потому, что внешняя форма события скрывает от него существо. Если он так тщательно подчеркивает крупную роль интеллигенции в октябрьской стачке, то этим он нисколько не умаляет значения того факта, что только революционное выступление пролетариата превратило левых демократов из хвоста земцев во временный вспомогательный отряд революции, навязало им чисто пролетарский метод борьбы, всеобщую стачку, и поставило их в зависимость от чисто пролетарской организации — Совета Депутатов.
Пролетариат должен был, по Череванину, после манифеста сосредоточить свои силы вокруг выборов в Думу. Но ведь никаких выборов тогда не было. Срок и характер их еще никому не были известны. И не было никаких гарантий, что выборы вообще произойдут.
Наряду с манифестом мы имели в октябре всероссийский погром. Откуда же могла взяться уверенность, что вместо Думы не будет второго погрома? Что оставалось делать при таких условиях пролетариату, натиском своим прорвавшему старые полицейские запруды? Лишь то, что он в действительности делал. Он, естественно, захватывал новые позиции и стремился в них окопаться: разрушал цензуру, создавал революционную прессу, захватывал свободу собраний, защищал население от мундирных и лохмотных хулиганов, строил боевые профессиональные союзы, объединялся вокруг своего классового представительства, завязывал связи с революционным крестьянством и с армией. В то время, как либеральное общество бормотало, что армия должна оставаться «вне политики», социал-демократия вела неутомимую агитацию в казарме. Права она была или нет?
В то время, как ноябрьский земский съезд, поддержку которого рекомендует задним числом Череванин, шарахнулся вправо при первых слухах о восстании флота в Севастополе и обрел снова душевное равновесие только после получения сведений, что восстание уже подавлено, Совет Депутатов, наоборот, восторженно приветствовал повстанцев. Прав он был или нет? На каком пути и в чем именно нужно было искать гарантий победы: в душевном спокойствии земских либералов или в братании революционного пролетариата с армией?
Разумеется, программа конфискации земель, развернутая рабочими, отталкивала помещиков вправо. Но зато она толкала крестьян влево. Разумеется, энергичная экономическая борьба отбрасывала капиталистов в лагерь порядка. Но зато она пробуждала к политическому бытию самых забитых и темных рабочих. Разумеется, агитация в армии ускоряла неизбежный конфликт с правительством. Но что же было делать: оставить в неограниченном распоряжении Трепова солдат, которые уже в медовые дни свобод содействовали погромщикам и расстреливали рабочих-милиционеров? Череванин сам чувствует, что ничего другого и нельзя было делать, кроме того, что делалось.
«Тактика была неправильна в своей основе», говорит он в заключение своего анализа и тут же прибавляет: «Допустим даже, что она была неизбежна и что никакая другая тактика не была возможна в данный момент. Но это совершенно не относится к делу — и ничего не меняет в конечном объективном выводе, что тактика социал-демократии была неправильна в своем основании» (стр. 92).
Череванин строит свою тактику, как Спиноза — этику: геометрическим методом. При этом он сам допускает, что для применения его тактики не было места в реальных условиях, чем, конечно, и объясняется тот факт, что люди его образа мыслей не играли никакой роли в революции. Но что сказать о той «реалистической» тактике, недостаток которой состоит лишь в том, что она не может быть применена? О ней скажем словами Лютера:
«Богословие — жизненное дело и не должно состоять в одном размышлении и обдумывании дел божиих по законам разума…
«Всякое искусство, для домашнего ли обихода или же для мирского дела, ежели оно превращается в спекуляцию и не может быть применено на практике, тем самым обнаруживает свою гиблость и никчемность (ist verloren und taugt nichts)».
Август 1908 г.