Принципы и предрассудки.
«Наша Заря» № 5, 1912 г.
Журнал «Наша Заря» был ежемесячным легальным петербургским органом группы меньшевиков: Л. Мартов, Ф. Дан, Н. Череванин, Б. Горев, Любовь Аксельрод (Ортодокс) и др. Журнал был особенно враждебен Ленину и большевикам, и поэтому дает трибуну Льву Троцкому для полемической статьи против Г. Зиновьева. Примечательно, что имя Ленина в статье упоминается два раза; имя Зиновьева — 29 раз. Неискусный полемист, Зиновьев, на всю свою жизнь невзлюбил Троцкого.
Тема статьи — защита Троцким тактики меньшевистских депутатов в Думе вести «петиционные кампании». Для оправдания петиций Троцкий привлекает авторитет многих европейских социалистов: Каутского, К. Либкнехта и других.
— Искра-Research.
(К вопросу о борьбе за свободу коалиций).
Лозунг того могущественного массового движения, которое порождено ленским расстрелом — свобода коалиций. Глубокий классовой и — в своих последствиях — всеобъемлющий характер этого лозунга должен теперь раскрыться даже слепым.
С точки зрения демократических идеологов свобода коалиций есть лишь частный, притом «само собою разумеющийся вывод из общих принципов политической демократии. Для капиталистического либерализма свобода коалиций — «неизбежное зло», которое нужно тем, решительнее ограничить и урезать, чем непримиримее становится классовая борьба. Совсем иначе стоит этот вопрос для пролетариата. Свобода коалиций для него — основной, первый по времени и по значению политический вывод, который рабочий класс делает из практики своего собственного движения. Уже из первых элементарнейших потребностей коллективной самообороны и коллективного наступления на капитал вытекает для пролетариата необходимость свободы собраний, союзов и стачек. Требования всеобщего избирательного права, народного верховенства, милиции, выборности судей и т. д. лишь в той мере становится прочным, неискоренимым достоянием пролетарского сознания, в какой они путем опыта вытекают из потребностей классового общения,, классового сплочения, классовой борьбы.
Растворять свободу коалиций в программе политической демократии, как «само собою разумеющуюся» часть, могут лишь мелкобуржуазные демократы-идеалисты да еще те весьма сомнительные «марксисты», которые просто переняли от буржуазных якобинцев республиканскую программу, но не пропитали ее социальным содержанием классовой борьбы. Не свобода коалиций вытекает для пролетариата, как логический вывод, из демократической программы, а наоборот: демократическая программа вытекает для него из необходимости свободы коалиций. Социал-демократия борется за демократию в интересах свободы классовой борьбы, т. е. прежде всего в интересах свободы союзов, собраний и стачек. Каждую государственную форму, в том числе и полную демократию, мы оцениваем прежде всего в зависимости от того, в какой мере она гарантирует рабочим свободу их классового движения. Таким образом свобода коалиций для нас не частный пункт демократической программы, а верховный классовой критерий над всей программой политической демократии.
По отношению к лозунгу — свободе коалиций — петиционная форма борьбы имеет, разумеется, подчиненное значение: это одна из возможных форм мобилизации пролетариата, принципиально столь же пригодная, как и другие. Борьба некоторых групп с петицией шла одновременно по двум линиям: оспаривая ее лозунг, как «частичный», отвергалась ее форма, как недостойная пролетариата.
Полемика против петиционной кампании — в высшей степени беспринципная и внутренне-противоречивая, как мы увидим ниже — внесла, однако, немало смуты в головы читателей и раздробила кампанию, тем самым ослабив ее. Сейчас, когда борьба за свободу коалиций обещает принять совершенно иные размеры, необходимо подвести итоги петиционно-коалиционной полемики и попытаться смести с дороги классового движения хлам старых предрассудков.
I.
С самого начала группа Ленина стала на точку зрения, чисто словесного радикализма: петиция нехороша тем, что она петиция. Зарубежная «Рабочая Газета» этой группы рассказывала иронически о новом «плане «борьбы»: — обратиться к Гос. Думе с петицией (т. е. с ходатайством, просьбой, прошением)» (№ 4-5, курс. наш). Это критика, как видим, имела чисто филологический характер: в латинском словаре значится, что слово петиция означает ходатайство, а для крепости можно даже перевести и так: «слезница», — и тогда станет ясно, что для рабочих это дело совсем неподходящее. Эта был первый, отправной довод — из глубин латинского словаря.
С полным одобрением приводили тогда противники петиции следующие слова: «Русский рабочий настолько вырос из пеленок и так привык к организованным выступлениям, что времена петиций должны быть уже только достоянием истории». Не писать петиции, т. е. ходатайства и слезницы, должен рабочий класс, а — «бороться». Эта незамысловатая мысль варьировалась на тысячу ладов. Свидетельствуя о серьезном классическом образовании, она не свидетельствовала, однако, о большем политическом смысле.
«Правда, — пишет по этому поводу Адольф Браун* в ответ на предпринятую нами анкету, — для специалистов языковедения, к числу которых, однако, рабочие — по крайней мере у нас — принадлежат лишь б самом ничтожном количестве, в слове «петиция» заключается неприятный привкус ходатайства. Но каждый из нас знает, что понятия меняются, хотя слова и произносятся по-прежнему».
* Адольф Браун (1862–1929) — видный австрийский социалист на левом крыле партии. — /И-R/
Ясно, что этот словесный довод против петиции заранее отвергает не данную только петицию, а всякую петицию вообще. И тем самым осуждает почти всю международную социал-демократию, неоднократно прибегавшую к петиционной форме мобилизации пролетариата.
II.
Чувствуя, однако, рискованность такой огульной расправы — по латинскому словарю — с международной социал-демократией, принципиальные противники петиции пытались опорочить не только имя, но и самый текст обращения к Думе: «они пишут свою петицию так, — говорит Г. Зиновьев, — специалист против "петиций" и "коалиций" — что заурядный рабочий неизбежно понимает ее, как челобитную, как ходатайство».* И тут же в подтверждение этой оценки следует ссылка на «меньшевика Н-ва». Мнению «меньшевика Н-ва» можно, однако, противопоставить кое-какие другие мнения: мы дословно перевели текст петиции на немецкий язык и предложили некоторым видным представителям Интернационала высказать об этом документе свое мнение. И вот какие мы получили ответы.
* «Вопросы тактики», 1912. стр. 40. Несколько слов об этой брошюре Читать ее — одна мука. Это образцовое произведение молодого, но не подающего надежд кружкового службиста. На протяжении 60 страничек — какая- то военно-писарская разделка в грубом, бездарно-бранчивом тоне — и все это без основной мысли, без ладу, без складу. Только в герметически- закупоренном пространстве кружка, где привыкли не уважать читателя и Не считаться с ним, возможно еще такое сочинительство. — Л.Т.
«Текст петиции — пишет Каутский — отнюдь не составлен в тоне покорного просителя; он содержит не просьбу, а требование». «Форма предложенной петиции — пишет непримиримый революционер Карл Либкнехт — прямо противоположна униженному ходатайству (ist das Gegenteil erniedregend)». «Я нахожу тон этой «петиции» — пишет цитированный нами Адольф Браун, марксист, богатый опытом германской и австрийской социал-демократии, — образцовым, серьезным и достойным. Никого содержание данной петиции не может навести на филологический смысл этого слова. Сильная и энергичная, говорящая языком фактов, эта петиция, дающая выражение требованию рабочих, представляет собою отрадный документ духовной жизни рабочего класса».
Ни один из опрошенных нами европейских товарищей, политической компетентности и революционного чутья которых никто, надеемся, не дерзнет оспаривать, не открыл в тексте петиции ничего, что было бы несовместимо с достоинством рабочего класса.
Более того. На вопрос: не следовало ли в петицию с самого начала включить надлежащую оценку думского большинства, Каутский отвечает:
«Петиция не кажется мне подлежащим местом для обзора партийных отношений».
Чем же объяснить такое поразительное несовпадение оценок? «Челобитная» и «слезница», — говорит нам Зиновьев. Нет, требование, — говорит Каутский. Нет, прямая противоположность челобитной, — говорит Карл Либкнехт. Нет, образцовый, достойный и серьезный документ, — говорит Адольф Браун.
Растерявшийся Зиновьев не знает в ответ ничего, кроме инсинуации: он заявляет, что текст петиции мы сообщили европейским товарищам «в несколько исправленном и улучшенном виде, напр., с умолчанием об обращении к 3-ей Думе со словами «господа народные представители» (стр. 54). Разумеется, это неправда с начала до конца. Петицию мы сообщили в том виде, в каком она была нам прислана (оригинал хранится у нас) и в каком она была напечатана в № 3 «Дела Жизни», не прибавляя и не убавляя, конечно, ни одного слова. Противно нагибаться до такого рода обвинений. В немецкой партии для таких оказий существует Presskommission и другие партийные учреждения, — там балующему пером «милостивому государю», который мимоходом позволил бы себе облыжно обвинить противника в «исправлении», «улучшении» (т. е. в фальсификации!) цитируемого документа, очень внушительно и раз навсегда объяснили бы, что рабочая пресса требует прежде всего честного обращения со словом.
III.
Петиция есть форма политического заявления, выработанная практикой парламентаризма. Революционное ли это орудие или консервативное — это зависит не от названия, не от формы, а единственно от того, какой класс этим орудием пользуется и во имя каких целей. Тоже самое приходится сказать относительно парламентаризма в целом. Формы, приемы, обрядности и терминологию парламентаризма буржуазный либерализм выработал в интересах буржуазии. Социал-демократия использует их в интересах пролетариата. Право законодательной инициативы, право запросов, бюджетное право, — во все эти формы буржуазного парламентаризма социал-демократия вносит своей работой классовое пролетарское содержание. Но если право законодательной инициативы, право запросов и бюджетное право, осуществляемые небольшой социал-демократической фракцией в стенах парламента, стали орудием в классовой борьбе пролетариата, — то почему же не может им стать право петиции, приводящее в движение самые массы? И притом у нас в России — в гораздо большей мере, чем на Западе, ибо право петиций теряет свое значение именно в той мере, в какой развивается в стране общественно-политическая жизнь.
Георг Ледебур, один из парламентских представителей крайнего левого крыла германской социал-демократии, следующим образом говорит о применении разных парламентских форм:
«Мы пользуемся в парламенте различными формами заявления наших требований и нужд: внесением законопроектов, поправок к чужим законопроектам, внесением запросов, резолюций (мотивированных переходов к очередным делам), — почему же нам отказываться от петиционной формы, которая позволяет нам в порядок парламентских работ внести вопрос, поставленный на очередь вне парламента? Если мы чего-нибудь достигнем при этом практически, — прекрасно! А нет, — агитационный результат во всяком случае на нашей стороне».
Карл Либкнехт, тоже один из крайних левых в партии, пишет:
«Внесение законопроекта или запроса по поводу права коалиций вряд ли натолкнется в русской партии на сопротивление или сомнение; мы в Германии и Пруссии применяли эти средства во всяком случае без опаски и с наилучшим успехом, — с успехом прежде всего, разумеется, агитационным, который, однако, является рычагом всякого другого успеха… И поистине нет никакой разницы в том, через какую дверь войдет такого рода агитационная дискуссия. Суть дела в агитационном воздействии на массы. И почему такого рода действие должно быть отвергнуто только потому, что оно вызывается к жизни самой массой, посредством внепарламентских сил, этого мне ни за что в свете не понять».
Но зато Зиновьев это отлично понимает.
«Внести социал-демократический законопроект о свободе стачек — так пишет он — это у нас в России возможно, это значит серьезно, а не на бумаге, использовать третье-думский парламентаризм».
Что значит «серьезно, а не на бумаге»? Почему Зиновьев думает, что нельзя быть серьезным — «на бумаге»? И на чем пишутся законопроекты, по мнению Зиновьева: ужели вилами на воде? И почему законопроект не должен быть, подобно петиции отброшен, «как средство легальной во что бы то ни стало борьбы»? За что такое послабление? Ведь как-никак предусмотренное положением о Гос. Думе внесение законопроекта куда «легальнее», чем запрещенная тем же положением подача петиций? И почему внесение законопроекта не может быть истолковано, как нечестивое проявление борьбы за «частичное право»? Ведь такой законопроект уж во всяком случае не приводит всей нашей программы, ни даже ее минимальной части, ни далее всего вопроса о свободе коалиций — ведь он, этот законопроект, берет только один единственный вопрос — о свободе стачек, резко и без колебаний, точно бритвой, отрезает его от всех других вопросов и формулирует в положительных терминах закона. Чего же смотрят шаманы от нашего истинно-калмыцкого лже-марксизма? Или, может, Зиновьев утешает себя тем, что при обсуждении законопроекта будут произнесены речи, которые приведут вопрос о свободе стачек в связь со всеми другими вопросами? Но почему же нельзя таких речей произнести при оглашении петиций с думской трибуны? Почему? В чем тут разница? Чего вы путаете, зачем вертитесь, зачем виляете? Зачем вносите смуту и хаос, в головы читателя вместо того, чтобы засесть за книжки и внести немножко ясности в собственную голову? И когда, наконец, мы освободимся от этой проклятой азиатчины, которая дает возможность каждому — именем партии! — фотографически запечатлевать всю ту самобытную чепуху, которая заменяет ему образ мыслей?
IV.
«Мы оспаривали, — заявляет неожиданно Зиновьев в последнем своем "сочинении", — не петицию вообще и вовсе не петиционный способ воздействия, как таковой, независимо от условий места и времени».
Но ведь не так давно нам говорили, что петиция по самому смыслу своему есть «ходатайство», что петиция есть «бумажка». Значит от латинского словаря мы теперь отказываемся? Прекрасно, хотя и следовало бы это делать с менее победоносным видом. Но Бог с ним, с видом: ясно, во всяком случае, что петиция вообще допускается. Резолюция конференции ленинцев прямо говорит: «при известных условиях массовая рабочая петиция может быть весьма пригодной формой протеста»… Однако при каких же это условиях? Ведь из «Раб. Газеты» мы уже знаем, что «русский рабочий настолько вырос из пеленок…, что времена петиции должны быть уже только достоянием истории»… Не приходится ли заключить, что петиция крайне пригодна была для прошлых эпох, когда пролетариат был «в пеленках», — скажем, для эпохи Александра III — и совершенно не может быть пригодна для будущего?
В той же брошюре Зиновьев слегка помогает нам разобраться в этих затруднениях. Подвигнутый петиционной полемикой на ознакомление с историей чартизма, он рассказывает нам, что первой петиции чартистов, поданной в 1838 г., предшествовало 5000 митингов и собраний. Джонс произносил речи, которых «нельзя без живейшего волнения читать и теперь». Мало того: на собрания, происходившие «часто ночью, при свете факелов», тысячи людей являлись вооруженными. «За такое "петиционное" движение — заканчивает Зиновьев — революционные социал-демократы в России стоят безусловно». Хотя и эта формулировка не очень ясна, — ибо трудно понять, стоит ли Зиновьев за митинги, за факелы или за петицию, — но при некотором снисхождении можно все же мысль его истолковать так, что он готов признать петицию лишь в том случае, если она опирается на митинги и по возможности освещается факелами. Но ведь тогда уже окончательно становится ясным, что тот, кто год тому назад уверял, будто русский пролетариат перерос петиции — на деле лишь льстил пролетариату, убаюкивал его классовую совесть.
И если петиция не собрала ни миллиона подписей, ни сотни тысяч, хотя и гораздо более, чем 1295 подписей, — на эту цифру с недостойным злорадством раз десять указывает Зиновьев, — так это не потому, что текст был плох, и не потому, что петиция по- латински значит ходатайство, и не потому, что петиция пишется на «бумажкеа не на дамасском клинке и даже не потому, что инициаторы петиции вышли на улицы без факелов, а потому что пролетариат и в прошлом году только еле-еле выходил из дремоты контр-революционной эпохи. И это общее состояние пролетариата одинаково отражалось на всех его выступлениях, в том числе и на первомайском праздновании. Разумеется, можно спорить, целесообразно ли было уже на данной стадии пробуждения рабочих масс прибегать к петиционной форме их мобилизации, не целесообразнее ли было бы выжидать, пока экономическое оживление и порождаемая им стачечная борьба еще более раскачает массы, заставит их ярче и непосредственнее почувствовать необходимость свободы коалиций, и уж тогда объединить движение под знаменем «коалиционной» петиции, — но это вопрос практического учета, который встает при каждой попытке политического действия. На данном предприятии начать стачку может быть выгоднее в августе, чем в январе; в январе стачечный призыв может вообще не найти отклика, но поднимать по этому поводу вопрос о пригодности станки, как средства борьбы, значит обнаружить свою полную непригодность — в августе, как и в январе.
Зиновьев нынче за чартистскую петицию — с митингами и пр. Прекрасно. Но ведь как раз около времени начала петиционной кампании в Петербурге произошло несколько митингов протеста против преследования рабочих организаций, причем сам Зиновьев неоднократно возвращается к этим митингам как к проявлениям истинной массовой политики. Положим, что митинги эти собрали всего 10 тысяч рабочих, так что общая пассивность масс в полной мере сказалась и на них. Но все равно. Митинги были — и по тому же самому вопросу — борьбы за свободу коалиций. И казалось бы, Зиновьев должен был всецело стоять за то, чтобы митинги эти — как у чартистов — выразили свое требование в форме петиции и таким путем из эпизодических явлений превратились в составные моменты общего натиска рабочих на режим 3-го июня. Ан, не тут то было. Вместо того, Зиновьев с упоением сообщает, будто митинги происходили «прямо в противовес петиционной кампании».* Теперь окончательно приходится предположить, что Зиновьеву, как романтику по натуре, не хватало для принятия петиции только факелов.
*) «Вопросы тактики», стр. 8, примеч.
V.
Ясно: петиция не ходатайство, а требование. Но могут ли рабочие обращаться хотя бы и с требованиями к людям 3-го июня, к нынешней Думе или к правительству, создавшему эту Думу? «Не проекты и требования должны посылать рабочие в настоящее время в Думу, — так пишет, например «Кр. Зн.»*, орган польской социал-демократии, — но единственно протесты…, дающие социал-демократичесюй фракции материал для объявления с думской трибуны рабочих требований, — т.-е, дающие возможность использовать Думу… как агитационную трибуну»** и пр. Выходит так: рабочие массы и не могут обращаться к Думе с требованиями, а только с протестами; но социал-демократическая фракция из этих протестов, как из «материала», может лепить рабочие требования. Здесь устанавливается какое-то принципиальное качественное различие между борьбой социал-демократического пролетариата и его думской фракцией. Одно из двух: если предъявление требований допустимо для социал-демократии с думской трибуны, то оно допустимо и из-за думской ограды. Если же рабочая масса может только протестовать и негодовать по поводу произвола властей, то и думская фракция не имеет права формулировать пролетарские требования перед лицом представителей всероссийского произвола. Нельзя устанавливать принципиальной двойственности в работе партии: нельзя смотреть на массу, как на поставщицу сырого материала или политического полуфабриката, из которого парламентские «вожди» чеканят политические требования. Но нельзя также смотреть на думскую фракцию, как на греховный отросток партии, который все равно заражен третьеиюньской проказой и которому по этому разрешаются такие действия, которые могли бы только осквернить рабочую массу.
* «Красное знамя» — орган PPS-левицы. В 1906 г. громадно выросшая PPS раскололась на две части: националисты-террористы под руководством Юзефа Пилсудского назвали себя «революционной фракцией», и более массовая PPS-левица, которая эволюционировала к интернациональному социализму. — /И-R/
** Другая с.-д. организация в Царстве Польском Р. Р. S.-«левица» стоит в вопросе о петиционной кампании в общем и целом на той же точке зрения, какую мы здесь развиваем. Петиционную кампанию Р. Р. S. проводит в настоящее время практически. Под своей петицией Р. Р. S. собрала около 2.000 голосов. (Отметим тут же, что единодушно выступавшая Латышская с.-д. собрала 5.000 подписей). — Л.Т.
А затем: какой смысл имеет противопоставление протеста — требованию? Разумеется, если протест касается дурного устройства солнечной системы или млечного пути, тогда он не заключает в себе никакого требования. Но если протест направлен против разгрома проф. союзов, то он тем самым означает требование прекратить практику разгрома. Требование, обращенное к людям 3-го июня вовсе не означает надежды на то, что люди 3-го июня, подарят рабочим свободу коалиций; наоборот: оно означает, что рабочие одинаково непримиримо будут бороться и с людьми 3-го июня и с их возможными либеральными преемниками — во имя свободы классовой борьбы.
Основная ошибка отвергающих петицию, как способ мобилизации пролетариата, состоит в том, что они искусственно отрезывают петицию от всех других форм парламентарной работы. Если мы стоим на той Точке зрения, что нелепо делать правительству запросы насчет нарушения закона 4-го марта и еще нелепее требовать от 3-ей Думы реформы этого закона, — тогда, конечно, петиция не должна иметь места; но тогда и с.-д. фракция не должна в Думе делать правительству запросы, вносить законопроекты, или поправки к чужим законопроектам: тогда фракцию нужно отозвать; тогда правы отзовисты; тогда нам нужно брать пример с социалистов-революционеров, у которых в Думе нет фракции и которые благодаря этому, как известно, совершают невесть какие революционные чудеса. Но если мы признаем целесообразность использования думской работы и считаем необходимым для с.-д. думской фракции пользоваться правом запроса и законодательной инициативы, — как же можем мы отвергать активное вмешательство самих масс в работу Думы?
На вопрос, допустимо ли обращаться с какими-либо определенными требованиями к Думе, как к учреждению, во-первых, крайне реакционному, во-вторых, не обладающему действительной властью, Каутский отвечает.
«Если-бы это (реакционность и бессилие Думы Н. Т.) могло служить основанием для того, чтобы не обращаться к Думе ни с какими требованиями в форме петиции, тогда вообще не надо было бы иметь дела с Думой. Зачем тогда выбирать в нее депутатов? Так же, как и выборы в Думу, петиции являются для пролетарских масс средством сосчитать свои, ряды, познать и проявить свою силу, внушить уважение противникам и достигнуть самосознания. Эти положительные результаты получаются, даже если Дума реакционна и бессильна».
«Более того. Если бы Дума не была реакционна и бессильна, тогда не приходилось бы обращаться к ней с требованиями, тогда она уже дала бы и провела бы в жизнь право коалиций. Как раз потому, что она реакционна и бессильна, нужна массовая акция в пользу нрава коалиций. И если при данных условиях петиция представляется наиболее подходящей формой для того, чтобы дать выражение воле масс, то реакционный характер Думы не является доводом, говорящим против этого».
Да ведь это же разменивание конечной цели на частичные требования! Да ведь это же бернштейнианство, ревизионизм и пр.! Не так ли?
Что вообще означает обвинение в разменивании революции на борьбу за частные права? Внешним образом это обвинение похоже на то, какое европейские марксисты направляют против оппортунистов, но по существу тут нет ничего общего. Ревизионисты (или оппортунисты) надеются осуществить социализм по частям, т.-е., действительно разменивают социальный переворот на борьбу за частные реформы. По мнению марксистов — и это мнение, как нельзя лучше подтверждается общественным развитием последних десятилетий — отдельные реформы в рамках буржуазного общества не могут привести к социализму, потому что весь нынешний государственный аппарат, находящийся в руках буржуазии, как зеницу ока охраняет частную собственность на средства производства и следовательно не допустит реформ, упраздняющих капиталистический строй. Для осуществления социализма необходимо, говорят они, чтоб пролетариат вырвал государственную власть из рук буржуазии и заменил частную собственность на средства производства — собственностью общественной. Это и есть социальная революция. Но восставая самым решительным образом против подменивания социализма социальным реформаторством, марксисты отнюдь не восстают против самой борьбы за реформы. Наоборот. В противоположность анархистам они считают, что путь к социальной революции лежит только через борьбу за реформы. Мобилизация масс вокруг всех требований минимальной программы, независимо даже от большего или меньшего практического успеха этой борьбы, сама по себе сплачивает рабочих, дисциплинирует их, сталкивает с враждебными классами, с государством и подготовляет их к социальной революции.
Можно ли утверждать, что такого рода тактика означает разменивание конечной цели на мелочную борьбу за отдельные права? Разумеется, нет, — ибо это значило бы попросту осудить тактику всей международной социал-демократии и выкинуть за борт минимальную программу, как ненужный балласт. Но группа Ленина полагает, очевидно, что эта тактика, правильная сама по себе, не применима у нас в России, где нет еще условий парламентарного режима. Вести при этих условиях кампанию за свободу коалиций значит, по ее мнению, создавать иллюзии, будто рабочие коалиции совместимы с режимом 3-го июня. Но это же самое придется сказать, очевидно, обо всей нашей остальной минимальной программе. Вносить в Думу социал-демократический законопроект государственного страхования значит создавать «иллюзии, будто Дума 3-го июня может его принять. Да и помимо Думы: развернуть в стране первомайскую кампанию под лозунгом 8-часового рабочего дня не значит ли создавать иллюзии, будто 8-часовой рабочий день возможен в столыпинской России?
Еслиб кто-нибудь решился сделать вывод, что борьба за свободу коалиций должна сопровождаться примирением рабочего движения с легальными рамками нынешней России, тот обнаружил бы в себе только наивного утописта и пошлого идолопоклонника легальности во что бы то ни стало. Такого рода тенденциям передовые рабочие должны неизменно давать отпор. Но отказываться от агитации за свободу коалиций из-за опасности оппортунистических выводов значит поистине выплескивать из корыта ребенка вместе с мыльной водой. Отказываться от планоменной агитации за «частные» классовые требования пролетариата значит по существу отказываться от классовой тактики. Ибо что тогда останется? «Известная русская поговорка», — вот единственная «кампания», которую придется признать законной. Но ясно ведь, что движение, целиком подчиненное голому общедемократическому лозунгу, было бы совершенно лишено характера классовой борьбы. Оно означало бы полную капитуляцию социал-демократии, как партии классовых интересов пролетариата, перед общими потребностями политической демократии. Мы не можем откладывать классовые требования «на другой день» после победы. Уже сейчас, в нынешних условиях, с.-демократия может раскрыть все содержание своей минимальной программы — и не путем отвлеченной пропаганды только, а путем массовых требований, выступлений и наступлений. Сосредоточение политических действий пролетариата вокруг очередных, навязываемых самой жизнью частных требований минимальной программы меньше всего способно вызвать мысль о примиримости интересов пролетариата с нынешним режимом: наоборот, только таким образом непримиримость пролетариата и реакции из идеи становится фактом, раскрывается в действии, приближает эпоху открытых конфликтов и делает пролетариат способным отстоять в этих конфликтах свои классовые интересы, а не попросту выгребать для имущих классов каштаны из огня.
Так стоит вопрос о взаимоотношении между частными требованиями и конечной целью; таково же должно быть и взаимоотношение между различными частными требованиями: свободы коалиций, 8-час. раб. дня и государственной демократии, — ибо ведь и законченная государственная демократия — «частное» требование, о чем слишком склонны забывать некоторые мнимые марксисты.
VI.
Изложив в меру своего разумения эти наши соображения, Зиновьев что-то такое невнятное бормочет про экономистов, про ревизионистов, про книжку Бернштейна и приходит к тому выводу, что, признавая необходимость и в данном режиме вести борьбу за частные требования, я тем самым оказываюсь экономистом и бернштейнианцем.
Посмотрим, однако, как смотрит на этот вопрос Карл Каутский — тот самый, который дал в свое время уничтожающий отпор бернштейнианству.
Возражения, будто «недопустимо ставить современному русскому правительству … какие-либо положительные требования (как, наприм., свободы коалиций), ибо этим-де возбуждаются иллюзии» и пр., — эти возражения — пишет Каутский, —
«представляются мне особенно сомнительными, Они направлены против того, чтобы вообще выставлять положительные требования, в форме ли петиции или в другой форме, так как этим-де возбуждают иллюзии, будто правительство может что-либо дать или будто современный русский режим может быть по частям выскоблен. Такая точка зрения логически приводит к следующему: мы ничего не должны делать, — только подготовлять великую революцию. Всякое другое действие от лукавого. Всякая попытка добиться для пролетариата уже при данных условиях несколько большей свободы — должна быть осуждена.
«Эта точка зрения: все или ничего, представляет самое роковое заблуждение, которому может подпасть социалистическая партия. Она означает — парализовать силы пролетариата до момента, о котором никто не знает, когда он наступит, и который быть может никогда и не наступил бы, если бы действовали, руководясь этим правилом. Ибо силы пролетариата растут только в повседневной борьбе, в которой он завоевывает одну позицию за другой, пока не станет достаточно сильным, чтобы дать решительный бой или чтобы предпринять штурм на твердыни врага.
«Совершенно извращенная точка зрения — думать, что до тех пор, пока силы пролетариата не способны завоевать всю политическую власть, оне также недостаточны для того, чтобы оказывать политическое влияние и чтобы добиться лучших условий для политической и экономической борьбы и организации. II не менее извращенная точка зрения — думать, что борьба за отдельные требования, как за право коалиций, вредит революционному сознанию масс и отодвигает революцию.
«Российская социал-демократия не имеет в настоящее время более важной задачи, чем борьба за такие отдельные требования. И чем энергичнее она будет вести эту борьбу, тем сильнее и революционнее будет становиться пролетариат».
Довольно ясно, не правда ли? Та точка зрения, которая Зиновьеву кажется марксистской, по Каутскому оказывается «совершенно извращенной точкой зрения».
То же самое говорит и Адольф Браун.
«Позвольте мне сделать скромное замечание, что, как ни отличны российские условия от германских и австрийских, наши рабочие, поверьте, не менее страстно желают достижения наших конечных целей и готовы за них бороться. И если в России хотят признавать только борьбу за всю совокупность наших требований, то это безусловно должно иметь силу и по отношению к германскому и австрийскому пролетариату. Пожалуй, не без основания можно было бы даже сделать тот вывод, что рабочие к западу от русской границы еще в большей мере обязаны отвергать всякое отдельное требование и признавать только борьбу за конечные цели социал-демократии. И однако, рабочие Германии и Австрии борются за каждый вершок своих позиций, за каждую возможность успеха, за каждое затрагивающее их интересы слово в законопроекте, в парламентском постановлении и даже в административном и судебном решении.
«Эта тактика, которой учит вся история германского и австрийского рабочего движения, отнюдь не ослабила революционного настроения, готовности к борьбе и страстного стремления к осуществлению наших конечных требований.
«Поэтому я думаю, что и рабочему классу России петиционное движение не принесет вреда, а, напротив, как я надеюсь и желаю, и как учит опыт с.-демократии других стран, придаст новые силы. Русские рабочие могут со спокойной совестью смотреть на это средство борьбы, как на оружие против современного государственного и общественного строя, как на средство просвещения рабочих масс и сплочения их для защиты их интересов, как на средство расширения их прав, повышения их способности к борьбе, пробуждения спящих масс и, тем самым, как на средство увеличения числа тех, которые готовы бороться с абсолютизмом и с капиталистической эксплуатацией, числа тех, которые готовы будут, когда понадобится, пожертвовать всем — жизнью, положением, свободой и семьей, — чтоб освободить Россию от оков рабства».
«Совершенно несостоятельной, прямо таки абсурдной*) — заявил нам по тому же вопросу Виктор Адлер — является, с моей точки зрения, мысль, будто частные требования вообще не могут выставляться в настоящее время русскими рабочими. Требование свободы коалиций не есть комплимент существующему правительству, а есть то, что есть: требование. Да и как же иначе поступать? По каждому поводу предъявлять весь каталог наших требований? Но это упраздняет политическую борьбу. Искусство политического действия именно и состоит в сосредоточении всех сил на очередном требовании. Так у нас, в Австрии, было со всеобщим избирательным правом. Как много можно завоевать в каждом данном случае — это вопрос другой. Но всегда нужно мобилизовать массы вокруг наиболее острого их интереса и направить по линии наименьшего сопротивления, на наименее укрепленные позиции врага. Только так можно идти вперед, другого пути я не знаю».
*) Не можем умолчать, что в беседе В. Адлер употребил тут куда более крепкое и выразительное слово! — Н. Т.
Надеемся, все это достаточно ясно и красноречиво.
VII.
Когда Зиновьев уже доделывал свое сочинение против петиции, а равно и за петицию, но за такую петицию, которая бы не была петицией, и когда он мнил себя уже у типографской пристани, — появился № 23 рабочей газеты «Правды»*), с письмами и заявлениями Каутского, Виктора Адлера, Адольфа Брауна, Отто Бауэра, Меринга, но поводу петиции. Из приведенных выше цитат читатели видели, что все те «принципиальные» соображения, какие Зиновьевы выдвигали против петиции, — против имени, против формы и текста ее, против самого факта предъявления требований людям 3-го июня, против предъявления «частичных и требований, — что все эти «принципиальные» соображения показались авторитетнейшим немецким марксистам совершеннейшими пустяками. Немудрено, если столкнувшись под самый конец, с нашей анкетой, Зиновьев приобрел вид человека, который у входа в свой дом, наступил на хорошие и прочные грабли. Но во-первых: лоб свой, не покупной, а во-вторых… во-вторых: «не-впервой». Выступать против Каутского, Меринга, Брауна, Бауэра, Ледебура, кружковые шаманы не смеют: ибо тогда уж окончательно никто не поверит, что их бормотанье есть подлинное «словесное молоко» марксизма. Но зато они весьма горазды препарировать Каутского под Зиновьева, а если это, как в данном случае, окончательно невозможно — заявить отвод. Отто Бауэр, как и Каутский начинают свои письма с того само собою разумеющегося заявления, что они никак не могут решать, целесообразно ли начинать петиционную кампанию в данный момент, — как они не могли бы ответить на вопрос, целесообразно ли сейчас призывать рабочих к стачке или к демонстрации. Но если бы какой-нибудь из политиков истинно русского Домостроя стал доказывать, что стачки только затемняют классовое самосознание, ибо поселяют-де иллюзии, что путем частичных конфликтов рабочие могут достигнуть освобождения; или еще: что «железный закон заработной платы и обрекает экономическую борьбу на бесплодие; или еще: что во время стачек «ликвидаторы» произносят плохие речи в отличие от Джонса, произносившего очень хорошие речи; что по совокупности всех этих соображений стачки должны быть отвергнуты, — тогда всякий европейский социал-демократ непременно скажет: «целесообразна ли сейчас стачка у углекопов донецкого бассейна я не знаю, но что некоторых русских якобы марксистов необходимо сводить в баню, это для меня несомненно».
*) Та газета «Правда», что издается заграницей. Ред.
VIII.
Но так как спасительная баня политического опыта для Зиновьевых еще впереди, то пока-что они пытаются держаться тактики «запирательства».
Чтоб снова и снова — в 1001-й раз! — доказать, что петиционная кампания под лозунгом свободы коалиций есть «экономизм», Зиновьев приводит курсивом цитату по № 1 заграничного журнала «Заря» 1901 г.: «… возможно-ли хотя бы на одно мгновение — возражала "Заря" экономистам, — допустить существование такого монстра, как всероссийский абсолютизм, уживающийся с свободой союзов и т. д.». И Зиновьев, для которого различие эпох исчезает за сходством цитат, противопоставляет эту мысль нынешней борьбе за свободу коалиций.
Что чистый абсолютизм не может уживаться со свободой союзов, это бесспорно. Но верно ли, что у нас — чистый абсолютизм? Если признать это, тогда как быть с тем фактом, что нынешняя наша государственность все же терпит до некоторой степени рабочие союзы и рабочую печать? Одно из двух: либо, вопреки мнению «Зари», абсолютизм может быть сочетаем со свободой коалиций, либо вопреки мнению Зиновьева — у нас нет уже чистого абсолютизма. Мы думаем, что верно второе. Мы считаем — вопреки некоторым мнимым радикалам, — что революция 1905 года не прошла бесследно ни в каком смысле, что она внесла объективные перемены огромной принципиальной важности и поставила государственную власть — несмотря на переворот 3-го июня — в условия необходимости допускать до известных пределов и свободу союзов и свободу печати. До известных пределов, сказали мы. Но с таким же правом можно было бы сказать: до неизвестных пределов. Ибо эти пределы не могут быть теоретически предопределены, они расширяются или сужаются в зависимости от действенного раскрытия общественных сил, т. е. живых борющихся классов, в рамках режима 3-го июня. За пять-шесть лет контр-революции рабочее движение успело от широких организаций эпохи революции придти почти к полному тупику и затем опять сумело расширить оставшиеся «возможности» или завоевать новые. Кто посмеет утверждать, что на этом пути достигнут уже максимум возможных завоеваний?
Итак, нынешний режим может быть примирен с полной свободой коалиции? Что касается полной свободы, ответим мы, то ее нет нигде; но мы не думаем и того, что современный режим может — без серьезных потрясений — дать место сколько-нибудь широкой свободе союзов. Поскольку забота о самосохранении не позволяет государственной власти вернуться вспять, к чистому абсолютизму, поскольку она вынуждена мириться с Думой и с.-д. фракцией, с оппозиционной прессой, постольку она открывает пролетариату и с.-демократии возможность расширять свои открытые позиции. Это означает, в свою очередь, рост политической силы и самоуверенности пролетариата, а вместе с тем и обострение его отношений к режиму диктатуры бюрократии, опирающейся на имущие верхи. Отсюда вытекает не только вероятность, но и неизбежность открытого соразмерения сил — вне даже и весьма «расширительно» использованных рамок третьеиюньского права. Можно держаться разных взглядов насчет времени, характера и содержания этих вероятных или неизбежных сотрясений, все предсказания на этот счет могут иметь только относительную ценность, — но ясно одно: противопоставлять самодовлеющую «подготовку» и этим сотрясениям борьбы за все и всякие «частичные» интересы и права пролетариата в данных условиях значит превращать и классовую борьбу и политический переворот из живой исторической реальности в надысторическую руководящую «идею» и тем обесплодить обе. Кто думает, что нынешний государственный строй не допускает расширения свободы коалиций, что кампания под этим частичным лозунгом способна только породить иллюзии, не дав к тому же никакого завоевания, тот неизбежно должен заменить политическую работу мнимой «подготовкой» к великому дню. Так и ставит вопрос Зиновьев: хочешь свободы коалиций — борись за коренной политический переворот. Но именно эту точку зрения Каутский, как мы видели, клеймит, как
«самое роковое заблуждение, которому может подпасть социалистическая партия. Она означает — парализовать силы пролетариата до момента, о котором никто не знает, когда он наступит, и который быть может никогда и не наступил бы, если бы действовали, руководясь этим правилом. Ибо силы пролетариата растут только в повседневной борьбе, в которой он завоевывает одну позицию за другой, пока не станет достаточно сильным, чтобы дать решительный бой или чтобы предпринять штурм на твердыни врага».
IX.
Широкая массовая борьба возобновляется после пятилетнего перерыва — но не сначала. Изменились сами противники, изменились условия борьбы, преобразовались и усложнились ее методы.
До октября 1905 г. перед нами стоял обнаженный абсолютизм, непосредственно не поддерживавшийся никаким классом общества. Нынешняя, пореволюционная государственность увенчивает союз бюрократии, дворянства и крупного капитала.
Но и враг ее стал сильнее, ибо опора реакции в низах уменьшилась, — выросла их сознательность. Правда, годы реакции подняли целое новое поколение пролетариата, по которому только скользнул накопленный опыт, — поколение, которое почти не бастовало, не протестовало, политически не боролось, — которое впервые теперь, в учащающихся на основе промышленного подъема стачках, начинает со всей остротой сознавать потребность в свободе коалиций. Но и эта новая масса уже не прежняя стихийная сила, которая напирает, не оглядываясь назад и не заглядывая вперед. Опыт революции и трех дум просочился до самых ее глубин. А верхний, руководящий слой ее состоит из рабочих, прошедших серьезную политическую школу, привыкших ориентироваться, учитывать, взвешивать. Эти передовые рабочие не будут переходить на новые позиции, не укрепив за собой старых. А политически укрепить позиции значит для социал-демократии сделать их позициями самой массы.
При таких условиях борьба обещает быть в высшей степени упорной и настойчивой, но в то же время и более планомерной. Борьба, какие бы формы она ни принимала, какие бы неожиданные эпизоды не порождала, не будет уже развиваться в стихийных катастрофах, обгоняющих сознание самих участников. Дума создает для борьбы политический центр, социал-демократическая фракция естественно выдвигается на роль политической руководительницы масс, легальная рабочая пресса — через все препятствия — несет в борьбу ясную политическую мысль.
Борьба за свободу коалиций является основой как Ленской трагедии, так и ее могучего отголоска в стране. Отсюда, из этого лозунга, будет действенно развиваться вся программа рабочей демократии. Как Ленские рабочие отстаивали свое право бастовать и требовали освобождения арестованного стачечного комитета, так и путиловцы в Петербурге выносят на своем митинге 16 апр. резолюцию протеста против арестов, произведенных накануне. Демонстрации, протесты, стачки — все упирается в свободу коалиций, этот краеугольный камень в программе рабочей демократии.
Огромная апрельская манифестация является первым этапом массового движения против режима 3-го июня — под лозунгом свободы коалиций. Это требование будет неустанно раздаваться во время избирательной кампании. Четвертой Думе придется несомненно на первых же шагах своей деятельности встретиться с требованием свободы коалиций, предъявленным ей от имени десятков, если не сотен тысяч рабочих.
Нет сомнения, это требование стоит и будет стоять в центре мобилизации пролетариата во всю эпоху промышленного подъема. Только на этой основе лозунги политической демократии снова овладеют сознанием масс.
Промышленный подъем — годом раньше или позже — сменится кризисом, который будет тем глубже и острее, что основные потребности социального и политического раскрепощения страны не разрешены. Кризис экономический должен будет в таких условиях стать предпосылкой глубочайшего политического кризиса. И уж от пролетариата, от степени его сознательности и готовности, будет зависеть сделать этот кризис для старого режима роковым.
X.
Незачем и говорить, что в наступающую эпоху политического возрождения пролетариата значение борьбы за свободу коалиций, как и всякого вообще массового выступления рабочих, будет тем шире, многостороннее и глубже, чем решительнее и самостоятельнее проявит себя в этом движении социал-демократическая партия, как партия. Ибо: если со стороны партии было бы непростительной ошибкой отгораживаться от открывшейся кампании, а тем более выступать против нея, то в равной мере ошибкой было бы бесследно растворяться, скажем, в петиционном выступлении. Партия, в которой сосредоточен весь опыт прошлого и теоретическое предвидение будущего, не может ограничиваться тем, что отдельные группы ее членов принимают активное и даже инициативное участие в массовом выступлении под лозунгом свободы коалиций. Партия, как таковая, с самого начала высказывает пред массами свой взгляд на вопрос. Различными способами она выясняет вовлеченным в «коалиционное и движение массам внутреннюю связь между свободой коалиций и остальными требованиями рабочей демократии и шаг за шагом освещает движение светом социалистической критики. Если мы не можем выступать, как штрейкбрехеры, по отношению к массовому движению, как бы элементарны ни были его формы, — при том условии, что данное выступление идет по великой дороге классовой борьбы пролетариата, — то мы не можем, с другой стороны, забывать, что во всяком движении пролетариата социал-демократическая партия представляет не только его сегодняшний, но и его завтрашний день.
На эту сторону вопроса с своей обычной прозорливостью обратил особое внимание Каутский в своем ответе на нашу анкету.
«Только против одного момента в этом петиционном движении, — говорит Каутский, — я мог бы высказаться, но он, конечно, объясняется российскими условиями. В запросе (ред. «Правды») происхождение петиционного движения представлено так: "В последние месяцы некоторые товарищи в Петербурге приняли решение побудить сами массы обратиться с петицией протеста к Думе".
«В Западной Европе массовое действие какого бы то ни было рода было бы делом не "некоторых товарищей", а самой партии. Возражения против действия могут выдвигаться до тех пор, пока оно еще в проекте. Но когда оно решено, оно должно быть проведено единодушно. Всякое расстраивание уже проводящегося партийного действия со стороны партийных критиков — всегда встречает, по крайней мере у нас в Германии, самое резкое порицание, и это вполне правильно. То-то и прискорбно в России, что там нет единой социал-демократической партии, вызывающей массовые действия и руководящей ими, и что каждый член партии считает себя вправе расстраивать массовые действия, которые ему не по душе.
«В этом состоянии дезорганизации соц.-дем. партии я вижу главное основание того, почему рабочее движение в России так медленно оправляется от ударов контр революции. Что поражение революции отняло у пролетариата, так это веру в себя и в свое дело, в свою партию, социал-демократию. Да и откуда взять ему к ней доверие, когда она распадается на многочисленные фракции, из которых каждая не пропагандирует в пролетариате ничего другого, как только недоверие к другим фракциям? Как может пролетариат решиться развернуть какое-нибудь действие, если каждое действие, одобряемое одной фракцией, наталкивается на неодобрение и помехи со стороны других?
«До тех пор, пока социал-демократия находится в этом состоянии внутренней дезорганизованности и вражды, она становится прямо-таки помехой для всякой деятельности масс, и тем большей помехой, чем сильнее сохранилось ее влияние. Объединение различных фракций для совместных действий становится таким образом предварительным условием всякого успешного выступления, становится важнейшей практической задачей наших русских товарищей.
«При современном состоянии фракций русского социализма, вопрос: что надо делать? имеет гораздо меньшее значение, чем то, чтобы все, что делается, делалось сплоченно. Насколько я могу проследить, действительные разногласия, разделяющие огромное большинство русских социалистов, недостаточно велики, чтоб оправдать их организационное разделение и их взаимные противодействия.
«То, что разделяет, это скорее воспоминания прошлого, чем противоречия теперешней работы. Пусть каждая фракция имеет свои изъяны, но и самое прекрасное действие никуда не годится, если оно порождает фракционные раздоры. С другой стороны, действие, даже и не вполне удовлетворяющее каждый критический глаз, может все же оказать большое влияние и внести оживление в пролетариат, если оно является общим делом всех фракций и снова показывает массам социал-демократию, сплоченную, сознающую свои цели и верящую в себя.
«Восстановить такую российскую социал-демократию, еще до ближайших выборов в Думу — над этим должны работать все товарищи, которым дорого наше дело. Перед этой задачей должны отступить на задний план все желания и склонности каждого в отдельности.
«Если удастся это великое дело, тогда и пролетариат России снова пробудится и мощно подымется, и его выступления, в будущем, в иной, правда, форме, будут достойны его героического прошлого, — они будут еще плодотворней и могущественней.
«Я заканчиваю пожеланием, чтобы вскоре образовалась единая российская социал-демократия, и шлю Вам лучшие приветы. Ваш Карл Каутский».
На этих словах мы и закончим нашу разросшуюся статью.
Н. Троцкий.