Бухарестский мир.

Сейчас, когда я пишу эти строки, здесь ждут с часу на час подписания договора, который войдет в балканскую историю под именем Бухарестского мира 1913 года. По отношению к сербам, а особенно к румынам, болгары проявили торопливую уступчивость, по-видимому, надеясь, таким образом, изолировать греков. Торопливость болгарских делегатов была так велика, что они, гарантировав национально-культурную автономию (в вопросах языка, школы и церкви) входящим в состав Болгарии куцовлахам, совершенно позабыли потребовать в соответствующий момент таких же национальных гарантий для болгар, отходящих к Румынии*. В центре их внимания стояла все время Кавала — важнейший после Салоник порт на Эгейском море, экспортный центр табачного производства: уже сейчас через Кавалу проходит ежегодно на 10 миллионов рублей табаку. Перед лицом табачных плантаций и табачного экспорта вопросы культуры и совести 200 тысяч болгар в южной Румынии отступили далеко на задний план. Но Кавалы Болгария все-таки не получила, и у нее остается теперь только весьма химерическая надежда на помощь Австро-Венгрии при ратификации договора великими державами. Здесь, однако, утверждается мнение, что этого ратифицирования вообще не будет.

* Зато они не позабыли кое о чем другом. Представляясь в течение конференции королю Карлу, они обратились к нему с просьбой, одной-единственной: чтобы новая румыно-болгарская граница не захватывала личных владений царя Фердинанда. Просьба их была уважена. — Л. Т.

В том, что мир будет подписан, никто не сомневается. Журналисты и политики уже дисконтируют близкий мир в застольных спичах. Третьего дня румынская ассоциация прессы давала банкет иностранным журналистам, на котором красноречиво говорилось о правах культуры на мир и о благах мира для культуры. Однако же, после опыта последних месяцев никто решительно не верит в то, что Бухарестский договор действительно обеспечит мир на Балканах. То новое «равновесие на основе соотношения сил», которое обещали народам после второй балканской бойни, будет на самом деле гораздо менее устойчивым, чем тот status quo, который охранялся европейской дипломатией в течение трех с половиной десятилетий. Об этом лучше всего свидетельствует судьба Лондонского «Мира». Бухарестская конференция исходит формально из определений Лондонского договора, который провел новую границу между Турцией и бывшими союзниками. Но что осталось к моменту Бухарестской конференции от Лондонского договора? Турки сидят в Адрианополе, а болгары ждут в ближайшие дни формального объявления войны со стороны Турции, вслед за чем последует немедленное занятие ничем не защищенного Филиппополя. По Лондонскому «равновесию сил», Болгарии причитается Фракия, а на самом деле ей грозит потеря Восточной Румелии. Болгары сейчас ищут союзников против полумесяца среди собратьев по кресту и — не находят. До болгаро-турецких отношений Бухарестской конференции дела нет, — здесь ведь нет вовсе и делегатов Турции. Этим вопросом предстоит, очевидно, заняться новой конференции, которая, в свою очередь, явится не последним этапом в кошмарной истории европейского юго-востока. Каким образом болгары, которым приходится выступать в двойной роли истца и судебного пристава, приведут в исполнение решение лондонского трибунала, этого сейчас никто не знает. Но если бы даже на помощь им пришла сильная рука (от которой, впрочем, болгары пострадали бы не менее, чем турки), если бы даже Турция, как государство, была совершенно уничтожена, — в Европе, как и в Азии, турки ведь все равно остались бы. И эти лишенные государственного крова турки, с традициями пятивекового владычества в Европе, были бы, во всяком случае, не меньшим элементом смуты и потрясений на Балканах, чем македонцы в Старой Турции. Если Лондонская конференция балканских уполномоченных, работавшая под надзором конференции посланников великих держав, не предупредила войны между союзниками, то тут возможен еще формальный отвод: лондонская задача состояла-де не в распределении турецкого наследства между союзниками, а в определении его общего размера. Но ведь именно в пределах этой последней задачи Лондонской конференции удалось, как мы видим, определить лишь одно: размеры импотентности коллективного дипломатического «разума» Европы. Бухарестская конференция делает вид, будто ей и невдомек, что от Лондонского трактата ничего не осталось. В свою очередь, Бухарестская конференция, установившая (надолго ли?) границу между Болгарией, с одной стороны, Сербией и Грецией, с другой, — совершенно не коснулась сербско-греческой границы. Правда, нас уверяют, будто у сербов с греками все предусмотрено. Но разве не было «все предусмотрено» у болгар?

Если есть какая-либо гарантия против немедленной сербско-греческой войны, так это не договор, а полное истощение обоих государств.

С румыно-болгарскими отношениями — не лучше. Новая территория, с своим преобладающим болгарским населением, вопьется, как страшная заноза, в тело Румынии. Добруджа превратится в румынскую Эльзас-Лотарингию — да еще осложненную теми методами борьбы, какие применялись в Македонии. А болгары никогда не забудут румынам того, что именно они своим выступлением дали решающий толчок второй балканской войне!

Еще менее устойчивыми будут болгаро-греческие отношения, как они сложатся на основе Бухарестского мира. В Южной Македонии к Греции отходит около 200 тысяч болгар. Во Фракии, наоборот, около 200—250 тысяч греков становятся гражданами Болгарии или, вернее сказать, числятся в этом звании по Лондонскому трактату. Национальный принцип и здесь оказывается несовместимым с империалистическими притязаниями: дело идет вовсе не об общности культуры на однородной этнической основе, а о числе податных плательщиков и о емкости внутреннего рынка. Разумеется, и в этих границах возможно было бы мирное сожительство Болгарии с Грецией при условии обеспечения национальной автономии «инородцам» каждой из этих стран. Но ясно, что люди, которые только что вспарывали животы друг другу, или, вернее, те, которые руководили этим вспарыванием, абсолютно неспособны установить устойчивые условия сожительства народов по обе стороны границы, перерезавшей Македонию.

На судьбе этой трижды несчастной области с убийственной для национальных романтиков ясностью обнаруживается, что даже на отсталом Балканском полуострове национальной политике место лишь постольку, поскольку она совпадает с империалистической.

Греческий империализм — наиболее старого происхождения. Греческая церковно-аристократическая олигархия (Фанар) разделяла с военной кастой османов господство над христианскими народностями полуострова. Греческая буржуазия, распространяясь по берегам Эгейского, Мраморного, Черного и Средиземного морей, подчиняла земледельцев и пастухов своему торговому и ростовщическому капиталу. Греческие попы и купцы проложили дорогу греческому империализму, который сразу оказался в смертельной вражде с пробуждающимися балканскими народностями: для этих последних экономическое и национальное пробуждение означало борьбу на жизнь и на смерть не только с турецкой военно-бюрократической кастой, но и с церковным и торгово-ростовщическим засильем греков. Греческий империализм столкнулся с болгарским на почве Македонии.

Болгарский империализм — недавнего происхождения, но тем он воинственнее и азартнее. Болгарская буржуазия выступила поздно и сразу начала работать локтями, чтобы пробить себе дорогу. Болгарские министры получают жалованья тысячу франков в месяц. А в капиталистической Европе есть должности, которые оплачиваются тысячей франков в день. Софийский корреспондент «Times'a», мистер Баучер, располагал такими суммами, о которых софийские властители не могли грезить и во сне. Расширить пределы государства, увеличить число податных единиц, умножить источники обогащения, — вот начала империалистической премудрости, направлявшие политику всех правящих клик в Софии.

Этими же началами — империалистическими, а не национальными — определялась и вся македонская политика Болгарии. Цель была всегда одна: аннексия Македонии. Софийское правительство лишь постольку поддерживало македонцев, поскольку могло таким путем закрепить их за собой, и наоборот: оно без зазрения совести предавало те их интересы, которые могли бы отдалить их от Болгарии. Известный балканский политический деятель и писатель, доктор Х. Раковский, с которым я встретился теперь после двухлетнего промежутка в Бухаресте, сообщил мне, в числе многих других сведений, следующий чрезвычайно красноречивый факт. В 1903—1904 гг. болгарский экзарх хлопотал в Софии об учреждении крестьянского банка в Македонии. Это было после «Ильинденского» восстания*, когда в Македонии царил хаос и турецкие помещики готовы были сбывать крестьянам свои поместья за бесценок. Болгарское правительство решительно отвергло проект экзарха и в объяснение привело то соображение, что достигшие известного благосостояния македонские крестьяне сделаются недоступными для болгарской пропаганды. На ту же точку зрения стала и революционная македонская организация, которая — особенно после разгрома восстания — окончательно превратилась из национально-крестьянской организации в орудие империалистических предначертаний софийского правительства.

* Восстание македонских крестьян в Ильин день 20 июля (2 августа) 1903 г. против турецкого правления. Было жестоко подавлено турецкими войсками. — /И-R/

Эта поразительная борьба, в которой зверство сочеталось с героизмом, закончилась — чем? Предательским договором о разделе Македонии. Вторая балканская война и увенчивающий ее ныне Бухарестский мир довершили этот договор, — и вот теперь Щип и Кочаны, — те два пункта, где болгаро-македонские революционеры своей «предъизвыкателной» (провокационной) тактикой вызвали турецкую резню, послужившую вступлением к первой «освободительной» войне, — эти самые Щип и Кочаны ныне переходят к Сербии!

Сербский империализм оказался совершенно бессильным вести наступление по «нормальной», т.-е. национальной линии: по пути стояла Австро-Венгрия, включившая в свои пределы большую половину сербства. Отсюда устремление Сербии по линии наименьшего сопротивления — в сторону Македонии. Национальные завоевания сербской пропаганды на этом пути оказались совершенно незначительными, но тем более решительными кажутся территориальные завоевания сербского империализма. Сербия включает теперь в свои пределы около полумиллиона македонцев, как она уже включила около полумиллиона албанцев. Головокружительный успех! На самом же деле этот враждебный миллион может оказаться роковым для исторического существования Сербии…

Казалось, что болгарству легче всего сплотиться в одно национальное и государственное целое, так как болгары — те, что за пределами «царства», — находились только под властью пережившей себя турецкой касты, а не под властью Австро-Венгрии, как сербы, или Австро-Венгрии и России, как румыны*. Но оказалось не так: именно сербы и румыны, выброшенные великими северными державами из колеи своего естественного развития, наложили руки на болгарство. Х. Раковский не без оснований называет Бухарестский договор первым разделом «балканской Польши».

* «Румыны в России» — т.-е. бессарабские молдаване. Для читателя 1926 года должно быть ясно, что хищническая эксплуатация этих крестьян пуришкевиче-царской Россией или «единокровной» олигархией боярской Румынии, это — одно, а вопрос о присоединении их (по собственному почину трудящихся) к трудовой республике — СССР — совсем другое. — Ред. Госиздата в 1920-е гг.

Относительно новых межевых линий на Балканском полуострове — независимо от того, как долго они продержатся, — приходится, таким образом, установить, что все они прошли по живому телу истощенных, обескровленных, растерзанных наций. Ни одна из этих балканских наций не собрала своих рассыпанных частей. И наоборот: каждое из балканских государств, в том числе и Румыния, включает теперь в свои пределы враждебное ему компактное меньшинство.

Таковы плоды войны, которая поглотила убитыми, искалеченными и умершими от болезней не менее полумиллиона душ. Ни один из коренных вопросов балканского развития не решен.

Экономическое развитие требует таможенной унии, как первого шага к общебалканской федерации. Вместо этого мы видим вражду каждого против всех и всех против каждого. Взаимной враждой дышат балканские государства, и не менее острой враждой пропитаны осколки наций внутри отдельных государств. Надолго исчерпаны материальные ресурсы полуострова, а национально-политические отношения запутаны несравненно больше, чем до войны. Но мало этого: даже и с внешней, чисто-дипломатической стороны балканские отношения остаются неоформленными. Не приведен еще в полную ясность вопрос о сербско-греческой границе, тревожным вопросом остаются взаимные отношения Сербии и Черногории, и угрожающей загадкой висит над полуостровом судьба Фракии.

Бухарестский мир состоит из недомолвок и лжи. Он достойно венчает войну жадности и легкомыслия. Венчая, он не заканчивает ее. Прекратившаяся вследствие полного истощения сил, эта война снова возобновится, как только свежая кровь появится в артериях.

На банкете, который в воскресенье будет дан в честь уполномоченных в королевском дворце, будет сказано много парадных слов о великом значении Бухарестской конференции. Каким отвратительным издевательством над судьбами народов прозвучат эти слова! Поистине кровь павших вопиет к небесам, ибо она пролита напрасно. Ничто не достигнуто, ничто не улажено… Восточный вопрос страшной язвой горит и гноится на теле капиталистической Европы!

 

«Киевская Мысль» № 206, 28 июля 1913 г.