Каутский о Плеханове.
I.
В апрельской книжке болгарского марксистского журнала «Новое Время» напечатана статья Каутского, представляющая собою написанный по просьбе болгарских социал-демократов ответ на брошюру Плеханова «О войне». Если помнят наши читатели, брошюра Плеханова, в свою очередь, имеет форму письма к болгарскому социал-демократу.
Ответ Каутского представляет интерес во многих отношениях.
Каутский, прежде всего, исправляет неверные утверждения Плеханова относительно заявлений и действий немецких социал-демократов. Неверно, будто Гаазе в Брюсселе возбуждал надежды на то, что германская социал-демократия ответит на войну призывом к революции. Каутский категорически опровергает это, как участник брюссельской конференции; и кто знает позицию немецкой социал-демократии в этом вопросе, тот не усомнится, что Каутский прав. Немецкие марксисты, и прежде всего, Бебель, на всех национальных и интернациональных конгрессах, где ставился этот вопрос, со всей решимостью отвергали, как утопию, мысль о призыве ко всеобщей забастовке в ответ на правительственный призыв к мобилизации. В какой мере большинство партии, принимавшее без возражений позицию Бебеля, руководилось тактическим расчетом, а в какой — стихийным национальным чувством, вопрос другой. Но принципиально позиция немецкой социал-демократии, как противовес позиции Вальяна, Кейр Гарди и др., исходила из признания совершенной утопичности революционных действий в период военной мобилизации, когда правительство сильнее, а социал-демократия слабее, чем когда бы то ни было. В одном том факте, что немецкая социал-демократия не призвала 2-го августа пролетариат к забастовке или восстанию, еще нет никакого противоречия ни с ее предшествующими заявлениями, ни с принципами 300 революционной социалистической политики вообще. Это вопрос возможности, целесообразности — и только.
Каутский берет, далее, под свою защиту Гаазе от всех обвинений против него в связи с декларацией от 4 августа в рейхстаге. Гаазе читал не свою декларацию, — напоминает Каутский, — а декларацию парламентской фракции, в качестве ее председателя. Такие выступления он не разделял в других случаях. «Охраняя единство партии, он и на этот раз не мог отказаться от своего долга». Эта защита, несостоятельная по существу, представляется особенно наивной сейчас, ввиду того факта, что Гаазе не только отказался во время последней сессии рейхстага оглашать новую патриотическую декларацию своей фракции, переуступив эту малопочетную миссию Эберту, но и ведет на рабочих собраниях кампанию против нынешнего партийного курса и, в частности, против голосования военных кредитов, обоснованию которого служила оглашенная им декларация 4 августа. Если нынешняя политика Гаазе не нарушает партийного единства, почему же это последнее требовало от Гаазе такой жертвы, как публичная защита политически-враждебной ему точки зрения в самый ответственный исторический момент? И наоборот: если нынешняя позиция Гаазе угрожает единству, стало быть, вопросы, поставленные в порядок дня, выше формальных обязанностей председателя фракции и даже организационных интересов единства, — и тогда поведение Гаазе 4 августа может быть объяснено только недостатком мужества или недостатком проницательности. Защита Каутского мало помогает Гаазе, она только вскрывает на частном вопросе всю бесформенность и внутреннюю противоречивость той позиции, какую занимает сам Каутский.
Неверно, утверждает он, будто «Vorwärts» изменил свою позицию после все той же трагической даты в истории немецкого и международного социализма. Все дело сводится, по Каутскому, к цензуре. Он очень подробно объясняет, что в 1870 г. на осадном положении были объявлены только пограничные области Германии. В Саксонии Бебель и Либкнехт пользовались полной свободой действия. Сейчас же военное положение охватывает всю империю. И «Vorwärts», и другие органы немецкой печати не могли не считаться с условиями военного положения, если не хотели лишать социалистических рабочих всякой идейной связи во время войны. Здесь мы имеем перед собою то, что немцы называют «Schonfarberei», явное и очевидное прикрашивание действительности. До 4-го августа «Vorwärts» вел решительную борьбу против опасности войны, беспощадно разрушая всякие претензии придать будущей войне прогрессивно-освободительный характер. Он, прежде всего, изобличал официозную легенду, будто война с Россией есть война с царизмом — в интересах русской свободы. После 4 августа «Vorwärts» эту легенду в стыдливо-условной форме усыновил и распространял. Вместе с подавляющим большинством немецкой социал-демократической прессы — и при том не в официальных сообщениях штаба, на которые неуместно ссылается Каутский, а в редакционных статьях — «Vorwärts» изображал победы немецкой армии не как успехи правящих классов Германии, а как победы немецкого народа. И опять-таки, вместе с большинством партии, «Vorwärts» развивал антиреволюционную политическую философию, сотканную из торгашества и сервилизма, согласно которой немецкий пролетариат должен быть и будет награжден демократическими и социальными реформами за его истинно-патриотическую ревность в деле «обороны страны». Если военное положение может помешать прессе сказать рабочим всю правду, — а что оно мешает, это мы знаем на собственном опыте, — то оно не может заставить лгать. Где военное положение требует от прессы такой «жертвы», там социалистическая газета должна иметь мужество принести в жертву себя самое. И опять таки: «Vorwärts», как и Гаазе, совершили за последнее время большой сдвиг влево от своей после-августовской позиции, — защита Каутского как бы обесценивает этот сдвиг и сбивает с толку общественное мнение Интернационала.
Такова та обильная дань официозной полуправде, которую Каутский приносит даже на страницах марксистского органа, свободного от тисков германского осадного положения.
II.
Что же говорит виднейший теоретик Второго Интернационала по существу поставленных пред международным социализмом вопросов?
Прежде всего, Каутский совершенно отвергает значение формально-дипломатического или эпизодически-стратегического критерия наступательной и оборонительной войны для определения нашей тактики. «Для меня, — говорит он, — решающим вопросом является не начало войны, а те ожидания, какие мы возлагаем на ее конец», т.е. на ее возможные исторические результаты. На формальном критерии, как справедливо указывает Каутский, не удерживается и Плеханов. Так, последний решительно выступает против мысли, будто поражение России способствовало бы революционному развитию: наоборот, задерживая экономическое развитие страны, оно парализовало бы революцию. Зато Плеханов считает совершенно естественным, что поражение немецкого империализма сильно содействовало бы революционному движению в Германии. Так же, как Плеханов, рассуждают Вальян во Франции, Гайндман в Англии, а, с другой стороны, — правое крыло германской социал-демократии (Каутский говорит: «незначительная часть немецких товарищей»), которое считает, что поражение союзников ускорило бы революцию не только в царской империи, но и в Англии. Для этой «незначительной» будто бы части немецкой социал-демократии поражение Германии означало бы ее экономическую гибель, а следовательно и ослабление сильнейшей в мире социал-демократии. «Всякий думает, — говорит Каутский, — что от победы его собственной страны зависит победа международной революции. Всякий считает свой собственный народ за избранный, который занимает исключительное положение между народами земли и для которого существуют совсем другие законы, чем для остальных». Каутский не хочет знать в этой войне избранных народов. Экономические и моральные силы противников стоят на однородном историческом уровне, и потому не приходится ждать от победы той или другой стороны каких-либо решающих последствий для исторического прогресса или социальной революции. Но именно эта приблизительная однородность экономических и моральных предпосылок на обеих воюющих сторонах исключает, по мысли Каутского, всякую возможность для рабочих масс каждой из воюющих стран определять свое отношение к войне своим антагонизмом к национальному правительству. В данных исторических условиях война является для народов не конфликтом разных экономических или политических принципов, не подсобным средством борьбы со своим внутренним классовым врагом, а, прежде всего, угрозой достоянию и независимости национальной территории. Главным чувством, какое в массах вызывает война миллионных армий, построенных на принципе всеобщей воинской повинности, является страх перед поражением и неприятельским нашествием. С этим чувством, говорит Каутский, должна считаться всякая партия, которая хочет действовать на массы и с массами. Все внутренние, тяжбы откладываются, объявляется, так сказать, политический мораторий, все силы сосредоточиваются на борьбе против внешнего врага, которая может итти успешно только при условии поддержки своего национального правительства. В таких условиях «скорее скажется влияние настроения неорганизованных масс на социалистов, не обладающих достаточно сильным характером, чем обратно». Это все, что говорит Каутский — не то в объяснение, не то в оправдание нового курса немецкой социал-демократии. Тощий вывод, который можно было бы отсюда извлечь, гласит: непреодолимое националистическое настроение неорганизованных масс совлекло с революционного пути сильнейшую социал-демократическую партию, во главе которой, очевидно, стоят люди с «недостаточно сильным характером».
Что же дальше? — спрашивает сам Каутский. Сейчас положение таково, что ни одна из борющихся сторон не одержала решительных побед и вряд ли их одержит в будущем. Это тоже результат приблизительной экономической и моральной однородности противников. Война сама по себе не даст результатов, которые могли бы сильно воздействовать на экономическую и политическую жизнь. Но сама война воздействует на общественное развитие своей продолжительностью. Это воздействие состоит во взаимном истощении противников, в подкапывании самых основ исторического движения. Заключение мира, который спас бы Европу от истощения, возможно, по Каутскому — уже ввиду обнаруженного соотношения сил — г «не на основе насилия, но на основе соглашения, которое ограничило бы нынешние военные тяготы. Только такой мир отвечает социал-демократическим принципам».
«Итак, — говорит Каутский, — не стремление к поражению той или другой страны, но выступление за мир, за скорейший мир — этого требуют наши принципы. Военные разных лагерей думают и заявляют, что еще не пришло время для заключения мира. социал-демократия всех наций должна стремиться к миру уже сейчас».
И Каутский кончает выражением надежды, что в борьбе за мир он пойдет заодно со своим «старым другом Плехановым».
Но по какому пути?
III.
Взгляды Каутского отличаются от взглядов Плеханова в том же смысле, в каком вообще позиция нынешнего центра в Интернационале отличается от позиции социал-националистического крыла. Взгляды Плеханова крайне сбивчивы и противоречивы, поскольку речь идет об обосновании, о философии действия: печальнейшая смесь предрассудков патриотической улицы с осколками марксистской методологии. Но, поскольку речь идет о политических целях, Плеханов становится несравненно более определенен: он за «приятие» войны, он за союзников против Германии, он за победу России, он отлучает немецкую социал-демократию, но поддерживает Геда и Самба. Иначе обстоит дело у Каутского. Его теоретическая позиция не так жалка, как позиция Плеханова, но зато в области политических задач он стоит перед нами, как воплощенная беспомощность. Можно сказать, что значительность и содержательность суждений Каутского о войне возрастают пропорционально их удалению от самых острых и неотложных вопросов социалистической политики.
«Народы были поставлены, — говорит Каутский, — фактом войны перед опасностью поражения национальной армии и нарушения неприкосновенности национальной территории».
Отсюда бурный националистический подъем в массах, которого не могла, по Каутскому, игнорировать социал-демократия, как партия масс по преимуществу. Это, в сущности, все, что дает Каутский для понимания поведения немецкой социал-демократии: ее голосований за военные кредиты, политики гражданского мира и пр. Прежде всего, само это объяснение, как объяснение, совершенно недостаточно, не говоря уже о том, что оно не указывает никаких путей выхода. Если рабочие массы передовых стран только для того стояли в течение десятилетий под знаменем интернационализма и социальной революции, чтобы во время войны, т.е. самого дьявольского разгула всех анархических сил капитализма, стать на сторону национальной реакции, — то где вообще искать гарантий социально-революционного развития в будущем? Каутский, виднейший теоретик Второго Интернационала, до сих пор ни одним словом не обмолвился об особом историческом характере предшествующей эпохи, о тех специфических условиях политической неподвижности, национальной ограниченности, органического поссибилизма, всестороннего легализма, охранения внешнего и внутреннего status quo, словом, о той именно историко-политической обстановке, в которой развивался и вырос Второй Интернационал. Каутский упорно закрывает глаза на то, что война не породила тех условий, которые привели к распаду Интернационала и параличу национальных партий, — «война есть продолжение политики, только другими средствами», — она лишь вскрыла историческую ограниченность и полную политическую недостаточность методов Второго Интернационала в условиях эпохи международных и внутренних потрясений. Каутский упорно закрывает глаза на то, что нынешнее поведение германской или французской социал-демократии не просто отражает паническое настроение масс или голый инстинкт национального самосохранения, но является доведением до самоубийственного завершения тех именно черт национальной ограниченности в постановке социалистических задач, которая характеризует собою все классовое движение пролетариата в предшествующую эпоху. Только такое конкретно-историческое, а не абстрактно-психологическое объяснение кризиса указывает, вместе с тем, объективные пункты опоры для его революционного преодоления.
Еще плачевнее, чем с объяснением, обстоит дело с отказом Каутского от оценки поведения социалистических партий. Разумеется, рабочая партия не может не считаться с настроениями рабочих масс. Если эти последние охвачены национальной паникой, которую государственная и идеологическая машина буржуазии стремится с большим или меньшим успехом превратить в «патриотический подъем»,-то в этих условиях социал-демократия не может призывать массы к каким-либо решительным революционным действиям. Но из массового характера социал-демократии было бы слишком чудовищно выводить заповедь об ее обязанности капитулировать перед каждым настроением масс. Если социал-демократия не может в данных условиях призвать пролетариат ко всеобщей стачке, то это еще вовсе не значит, что она должна голосовать за военные кредиты. Если она не может, т.е. не в силах помешать братоубийству, то это не значит, что она имеет право освящать его.
Каутский сам как бы приходит — хотя и в очень осторожных выражениях — к признанию того, что рабочие массы во всех странах начинают понимать полную безнадежность нынешней войны, именно с военной точки зрения. При этих условиях, чем дольше длится мировая бойня, тем больше прежний патриотический подъем рабочих масс будет обращаться против тех правящих сил, которые вызвали войну, руководят ею и стоят за ее «доведение до конца». Социал-демократия лишь в той мере может овладеть этим движением, в какой мере она сама не несет ответственности за ведение войны и за ее лозунг «держаться до конца». Ускорить наступление мира, как и наложить отпечаток на его содержание, социал-демократия может лишь при том условии, если она не перестает быть самостоятельной революционной силой во время войны.
О необходимости борьбы за скорейший мир говорит, впрочем, и Каутский, и он даже надеется встретиться на этом пути со своим «старым другом Плехановым». Но тщетно пытались бы мы узнать, как представляет себе Каутский в нынешних условиях интернациональную борьбу за мир. Некоторые места его статьи — там, где он в неопределенно пацифистских оборотах говорит об условиях будущего мира — заставляют думать, что для него главным фактором является сейчас отрезвление правящих классов, которые должны убедиться в полной невозможности сломить силы противника. Несомненно, и с нашей точки зрения, растущая растерянность правящих классов, которые во всех воюющих странах загоняются ходом военных операций в тупик, имеет огромное значение, но именно потому, что она создает все более благоприятные условия для революционной мобилизации пролетариата. Мыслима ли, однако, серьезная работа в этом направлении без решительного разрыва с правящими классами, загнанными в исторический тупик? Сохранение гражданского мира или решительный разрыв с беснующейся буржуазной «нацией»? Шейдеман или Либкнехт? Вот вопрос, на который Каутский по-прежнему не дает ответа в своей статье о Плеханове. В других статьях он обещал поговорить об этих вопросах — после войны.
Но мы хотим бороться во время войны — для того, чтобы не оказаться банкротами после войны. И нам приходится констатировать, что игнорируемая Каутским историческая ограниченность эпохи наложила слишком тесные обручи на самую светлую голову Второго Интернационала: в исключительной по драматизму обстановке, когда дело идет обо всей судьбе социализма, Каутский не дает ни одного совета, ни одного указания, которые мы могли бы принять с благодарностью.
«Наше Слово», 17, 18 и 19 июня 1915 г.