Военная катастрофа и политические перспективы.
Эта развернутая на пять номеров газеты статья представляет собой перспективу Льва Троцкого, как она сформировалась за первые 13 месяцев Первой мировой войны. С этой программой он выехал в Швейцарию, чтобы принять ведущее участие в Циммервальдской конференции.
Ленин писал в это время:
«Довести до конца буржуазную революцию в России, чтобы разжечь пролетарскую революцию на Западе, — так ставилась задача пролетариата в 1905 году… Не учредительное собрание, а низвержение монархии, республика, конфискация помещичьей земли и 8-часовой рабочий день, — таковы будут по-прежнему лозунги социал-демократического пролетариата, лозунги нашей партии». (Поражение России и революционный кризис).
Ленин и Троцкий расходились по вопросу о лозунге мира, хотя оба вкладывали в свои программы перспективу революции и гражданской войны.
— Искра-Research.
I. Причины кризиса
/* Статья представляет собой первые две гл. ст. под тем же названием, помещенной в кн. Л. Троцкого «Война и Революция» т. I, стр. 354. — Ред.
Сейчас, когда очищение русскими войсками Галиции, Польши и Прибалтийского края вошло крупнейшим и весьма устойчивым фактом в общую картину войны, цензура французской республики даст нам, может быть, возможность остановиться на причинах этого факта. Отметим тут же, что, не имея никаких претензий на пророческий дар, мы предвидели подобный результат уже тогда, когда французская пресса писала о близком вступлении русских казаков в Берлин. Но нас вынуждали молчать: привилегией свободного суждения пользовались только те, которые ничего не предвидели и ничего не понимали.
Русские неудачи объясняют недостатком орудий и боевых припасов. Но откуда этот недостаток? Говорят: Россия, как и ее союзники, не готовилась к нападению. Но для чего тогда Россия содержала свою армию почти в полтора миллиона человек? Говорят: для обороны. Но разве нельзя было как следует подготовиться к обороне? Мы ни на минуту не сомневаемся в злой воле Германии. Мы только отказываемся видеть доказательство доброй воли фирмы Сухомлиновых* в ее военной несостоятельности.
* Сухомлинов, В. А. (род. в 1848 г.) — военный министр царской России. Участвовал в русско-турецкой войне (1877 — 1878 г.), затем был начальником офицерской кавалерийской школы и кавалерийской дивизии. В 1904 г. был назначен командующим войсками Киевского военного округа. В 1905 г. Сухомлинов был киевским, подольским и волынским генерал-губернатором. С 1908 г. занимал пост начальника генерального штаба, а с 1909 г. — пост военного министра. Пользуясь особым расположением Николая II, Сухомлинов оставался на этом последнем посту и в первый год мировой войны, несмотря на то, что против него велась энергичная кампания как Государственной Думой, так и частью кабинета министров во главе с Коковцевым. Только к весне 1915 г., когда резко обнаружился недостаток артиллерийских снарядов на русском фронте, борьба против Сухомлинова усилилась настолько, что Николай II вынужден был сместить его с должности военного министра (11 июля 1915 г.). Тогда же было начато следствие о действиях Сухомлинова. После Февральской революции Сухомлинов был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. 10 августа 1917 г. начался суд над Сухомлиновым. Суд признал его виновным в бездействии власти и приговорил к бессрочным каторжным работам с лишением всех прав состояния. После Октябрьской революции Сухомлинов был в мае 1918 г. освобожден по амнистии и вскоре выехал за границу, где и находится в настоящее время. — Редакция Госиздата в 1920-е гг.
Эрве, который с неизменным презрением писал о немецкой «культуре» и с энтузиазмом провозглашал: «Да здравствует царь!», теперь заявляет, что германская армия имеет над русской огромный «материальный и моральный перевес». Это уж нечто большее, чем недостаток амуниции, вызванный непредусмотрительностью военного министра.
Военные успехи Германии являются, в последнем счете, результатом высокой капиталистической организации. Военная техника является только применением общей техники в области взаимоистребления народов. Правда, именно военная организация является пунктом наименьшего сопротивления в процессе модернизирования отсталых стран: все государства, независимо от экономического уровня и национального достояния, стремятся выровняться по передовым милитаристическим образцам. Но зависимость военной техники от общей всегда, в конце концов, сохраняет решающий характер. Недостаточно завести пушки новейших образцов, — нужно иметь возможность непрерывно обновлять их, увеличивая их численность и выбрасывая из каждого жерла в единицу времени максимальное количество снарядов. Немецкая промышленность, особенно в лице тяжелой индустрии, имеющей решающее значение для милитаризма, благодаря своему относительно недавнему происхождению, крайне рационализирована, т.-е. настолько свободна от тисков рутины, насколько это вообще возможно в капиталистическом хозяйстве; это именно обеспечивает за ней высокую производительность. В этой войне Германия выступает как могущественнейшая промышленная страна против России, с ее земледельческим, в своем большинстве, населением; как страна крупной централизованной индустрии против Франции, с ее все еще преобладающей мелкой и средней промышленностью; как страна модернизированных и рационализированных методов хозяйства против технически очень консервативной старейшей капиталистической державы, Англии, — при всем ее техническом прогрессе последних лет. Такова экономическая основа военной силы Германии, на буксире которой тянутся Австрия и Турция.
Тяжелая русская промышленность занимает уже бесспорно крупнейшее место в хозяйственной жизни страны. Но, огражденная стеною надежных таможенных ставок, не стесняющаяся держать страну периодически на диете то угольного, то чугунного голода, проделавшая свое последнее развитие в условиях национального курса, высшим идеалом которого была «национализация кредита», привыкшая питаться бесконтрольными государственными заказами, русская тяжелая промышленность до мозга костей пропитана чертами технического ротозейства и хозяйственного паразитизма, которые одни, помимо всего прочего, заранее исключают возможность каких-либо внезапных и чудодейственных результатов от так называемой «промышленной мобилизации». И недаром именно г. Гучков, который прекрасно знает, где раки зимуют, предостерегал военно-промышленный съезд от необоснованного оптимизма.
Как человек является главной силой производства, так он же остается главной силой войны. Что же представляет собою русская армия со стороны своего человеческого состава?
Плеханов писал в своей брошюре о войне, что русская армия состоит из львов, которыми командуют… не львы. Мы не имеем возможности точно повторить здесь, кто именно «командует», предоставляя догадливости читателей закончить лихую цитату. В каком смысле надлежит, однако, понимать «львиный» состав крестьянской, по преимуществу, армии России? Значит ли это, что русский народ в расовой своей основе отличается более высокой, чем иные народы, воинственностью, или что русский крестьянин прошел особую историческую школу героизма? Или под львиным характером русского крестьянина Плеханов начал ныне понимать его исчезающую способность безропотно голодать, гнить и умирать? Какой смысл имеет первая половина цитаты? Никакого смысла. Это одна из тех бессодержательных пошлостей, на питание которыми фатально обречен социал-патриотизм, тем более российский.
Элементарное марксистское соображение должно подсказать, что наиболее ценной в военном отношении частью современной армии является промышленный пролетариат. Чем большую роль начинала играть в современном милитаризме капиталистическая техника, тем большее значение приобретал связанный с техникою капиталистический рабочий. Как ни велико производственное, социальное и политическое значение нашего рабочего класса, но численно он все еще составляет небольшую дробь населения, оставаясь по существу глубоко враждебным тем целям, во имя которых он мобилизован царизмом. Всеобщая воинская повинность, как и всеобщее избирательное право автоматически отражают числовые соотношения социальных группировок нации. В русской армии крестьянство тем более подавляет пролетариат, что многочисленные и наиболее квалифицированные элементы последнего удерживаются на заводах для промышленного обслуживания войны. Подавляюще-крестьянский состав армии не может не понижать ее военного уровня.
Это обстоятельство еще усугубляется исторически-обусловленным характером русского крестьянства. Если мелкий земельный собственник Франции, вышедший из Великой Революции и завладевший землями монархии и дворянства, прошел затем школу обязательного обучения и школу республиканского парламентаризма, приблизившись этим путем к культурному типу города, то русский крестьянин, и по сей день еще опутанный сетями сословного бесправия, бесконечно далек от того, чтобы чувствовать себя «хозяином земли», — звание, которое гг. Иорданские раздают всем, облачающимся в военный мундир, — ни хозяином помещичьей земли, ни хозяином государства. Революция 1905 г. попыталась — и опыт этот не прошел бесследно — пробудить крестьянство к сознательной и активной исторической жизни. Победоносная контрреволюция, с своей стороны, постаралась — и с немалым успехом — свести к минимуму культурные плоды революции в жизни деревни. Если за последнее десятилетие и сделаны известные, по крайней мере, количественные успехи в деле народного обучения, то те поколения русской деревни, которые пополняют сейчас русскую армию, во всяком случае, не успели вкусить новой школьной сети, — им удалось зато в молодости вкусить карательных экспедиций.
Вслед за русским крестьянством необходимо привлечь к учету десятки миллионов инородческого населения. Сколько бы буржуазные представители этого последнего в Думе ни расписывались в своем патриотическом энтузиазме, можно не сомневаться, что подлая система исключительных законов, дополняемых погромами, мало способна питать «львиные» патриотические настроения «инородческих» народных масс, не имеющих права свободного изъяснения и свободного жительства в той самой стране, которую они призваны защищать.
Как обстоит теперь дело насчет тех «не-львов», которые командуют русской армией? По этому поводу мы скажем только, — и этого будет достаточно, — что офицерство, особенно в верхнем руководящем своем ярусе, представляет собою неотделимую составную часть всей правящей России 3 июня. Здесь происходил один общий отбор людей, приемов и взглядов. Рекрутируясь из одних и тех же общественных кругов, высшее офицерство и высшая бюрократия всегда остаются сообщающимися сосудами, и культурно-нравственный уровень их один и тот же. Это не требует дальнейших пояснений.
Причины неудач русской армии, таким образом, более глубоки, чем простая нехватка снарядов в кладовых г. Сухомлинова. В 1890 г. Фридрих Энгельс писал о царской России:
«Только такие войны по ней, где союзникам России приходится нести главную тяжесть, открывать свою территорию опустошению, ставить главную массу бойцов и где на русские войска ложится роль резервов. Только против решительно слабейших, как Швеция, Турция, Персия, царизм ведет войну собственными силами».
За четверть столетия, протекшую со времени написания этих строк, экономическая и общественная жизнь России претерпела огромные изменения. Эти изменения искали своего выражения в революции 1905 г. Но буржуазная Франция помогла царизму справиться с революцией. Россия 3 июня оставалась царством сословно-бюрократической кабалы. На этой основе вырос русский империализм и обновлялся русский милитаризм. События войны подвергли милитаризм решающему испытанию. Результаты испытания налицо. Дальнейший ход военных операций — в самой России, как и на других фронтах — может внести очень существенные поправки в создавшееся положение. Но в основных своих чертах военная роль России определена. Подавленная революция отомстила за себя. Под агрессивным империализмом, сплотившим под своим знаменем все партии имущих классов и поработившим себе политическую совесть русской интеллигенции, история подвела черту. От этой черты будет исходить дальнейшее политическое развитие страны.
II. Поражения и революция
Война есть исторический экзамен классового общества, проверяющий силу его материальной основы, крепость материальных сцепок между классами, устойчивость и гибкость государственной организации. В этом смысле можно сказать, что победа — при прочих равных условиях — обнаруживает относительную крепость данного государственного строя, увеличивает его авторитет и тем самым укрепляет его. Наоборот: поражение, компрометируя государственную организацию, тем самым ослабляет ее.
Что прошедшая через победоносную контрреволюцию Россия не сможет развернуть победоносного империализма, что она в войне раскроет все свои социальные и государственные прорехи, в этом ни один здравомыслящий социал-демократ не сомневался до войны. В то же время наша партия была неизменно против войны. Нам не приходило в голову связывать наши политические надежды, революционные или реформаторские, с военными злополучиями царизма, неизбежность которых в случае войны стояла для нас вне сомнения. Не потому, чтобы мы, подобно нынешним социал-патриотическим сикофантам, считали «нравственно-недопустимым» заинтересованность революционного класса в военном крахе своего правительства. Также и не в силу слепых национально-государственных инстинктов, которые в российских революционных кругах имеют серьезный противовес в достаточно могущественной силе ненависти к царизму. Наконец, и не в силу общих гуманитарных соображений о бедствиях, неизбежно связанных с войною. «Нормальная» жизнь классового общества в течение веков и тысячелетий построена на самых ужасающих бедствиях масс, — война только концентрирует эти бедствия во времени; и если бы вернейший или кратчайший путь освобождения шел через войну, революционная социал-демократия не задумалась бы толкать на этот путь с решимостью хирурга, который не пугается страданий и крови, когда считает целесообразным вмешательство ножа.
Если мы отказывались спекулировать на войну и заложенные в нее поражения, то не по национальным, не по гуманитарным, а по революционно-политическим соображениям как международного, так и внутреннего порядка.
Поскольку поражение, при прочих равных условиях, расшатывает данный государственный строй, постольку предполагаемая поражением победа другой стороны укрепляет противную государственную организацию. А мы не знаем такого европейского социального и государственного организма, в упрочении которого был бы заинтересован европейский пролетариат, и в то же время мы ни в каком смысле не отводим России роли избранного государства, интересам которого должны быть подчинены интересы развития других европейских народов. Вряд ли есть надобность более подробно останавливаться сейчас на этой стороне вопроса, достаточно освещенной на столбцах нашей газеты.
Но даже не выходя из рамок узко-национальных перспектив развития, российская социал-демократия не могла связывать своих политических планов с революционизирующим влиянием военных катастроф.
Поражения только в тех исторических условиях могут явиться бесспорным и незаменимым двигателем развития, когда назревшая необходимость внутренних преобразований совершенно не находит в недрах общества новых исторических классов, способных осуществить или вынудить эти преобразования. В таких условиях реформы, проведенные сверху, в результате разгрома, могут дать серьезный толчок развитию прогрессивных общественных классов. Но война является слишком противоречивым, слишком обоюдоострым фактором исторического развития, чтобы революционная партия, чувствующая твердую классовую почву под ногами и уверенная в своем будущем, могла видеть в пути поражений путь своих политических успехов.
Поражения дезорганизуют и деморализуют правящую реакцию, но одновременно война дезорганизует всю общественную жизнь и прежде всего ее рабочий класс.
Война не есть, далее, такой «вспомогательный» фактор, над которым революционный класс мог бы иметь контроль: ее нельзя устранить по произволу, после того как она дала ожидавшийся от нее революционный толчок, как исторического мавра, который выполнил свою работу.
Наконец, выросшая из поражений, революция получает в наследство вконец расстроенную войной хозяйственную жизнь, истощенные государственные финансы и крайне отягощенные международные отношения.
И если российской социал-демократии оставались совершенно чужды авантюристские спекуляции на войну, даже в самые беспросветные годы неограниченного торжества контрреволюции, то именно потому, что война, если она дает толчок революции, может создать в то же время такую обстановку, которая крайне затрудняет социальное и политическое использование революционной победы.
Однако нам приходится сейчас не только оценивать, в каком направлении война и поражение влияют на ход политического развития, нам прежде всего приходится действовать на той почве, какую создает поражение. Ибо, — каковы бы ни были дальнейшие перипетии военных событий, — одно можно сказать с полной несомненностью: восстановить и умножить в короткий срок свои силы так, чтобы еще в нынешней войне реализовать планы мировых завоеваний, — об этом серьезно говорить совершенно не приходится. Царская армия разбита. Она может иметь отдельные успехи. Но война ею проиграна. Нынешние поражения знаменуют начало военной катастрофы. Снова приходится повторить: социал-демократия не создает себе по произволу исторической обстановки. Она представляет собою только одну из сил исторического процесса. Ей приходится становиться на ту почву, какую создает для нее история.
Политически руководящее ныне во всех политических партиях России поколение целиком воспитано на опыте последних 10—15 лет в развитии нашей страны. Уже по одному этому, при мысли о возможных внутренних последствиях военной катастрофы, неизбежно напрашивается аналогия с событиями 1903—1905 гг. В 1903 г. бурная волна массовых стачек потрясала Россию. Социал-демократия видела тогда в этих событиях революционный пролог. В январе 1904 г. открылась русско-японская война. Она сразу приостановила революционное движение. Страна как бы замерла — более чем на полгода. Поражения на военном театре деморализовали и ослабили правительственную власть и дали могущественный толчок недовольству разных социальных классов и групп. На этой основе революция получила лихорадочное движение вперед.
1912—1913 годы, как и 1903, видели картину нарастающего массового движения, главным образом опять-таки в виде революционных пролетарских стачек. Рабочее движение развертывалось теперь на несравненно более высоком уровне, опираясь на опыт самого бурного и содержательного десятилетия в истории России. Как и в прошлый раз, война, разразившись, сразу приостановила развитие революционного движения. В стране наступило почти полное затишье. Власть после первых побед, весьма условного характера, совершенно потеряла голову и взяла такой реакционный курс, какого не знала дореволюционная Россия. Но период «побед» скоро пришел к концу. Последовавшие затем непрерывные поражения окончательно сбили с толку правящую клику, вызвали патриотическое возмущение буржуазно-помещичьего блока и создали, таким образом, более благоприятные внешние условия для развития широкого общественного движения. По аналогии с прошлым десятилетием, можно предположить, что после «оппозиционной» мобилизации имущих классов должна последовать мобилизация демократии и, в первую голову, пролетариата, результатом чего будут революционные потрясения.
В высокой степени знаменательно, что надежды на спасительную и освободительную роль русских поражений стали распространять именно те, кто наиболее пламенно желал русских побед. Английский министр Ллойд-Джордж уже видел, как русский гигант, пробужденный катастрофой, сбрасывает с себя путы реакции. Вандервельде, убеждавший в начале войны нашу думскую фракцию в прогрессивном значении будущих русских побед, сейчас авторитетно резонерствует о благотворности русских поражений. Эрве пишет о благодетельности страдания как фактора русской истории. Наконец, кое-какие социал-патриотические перебежчики, рассуждавшие в месяцы русских успехов по формуле: «Сперва победа, затем реформы», захлопотали об амнистии… после очищения Варшавы. В этом явном «пораженчестве» нет, разумеется, никаких элементов революционности. И Ллойд-Джордж, и Вандервельде, и Эрве — все они попросту надеются на то, что военные поражения пробудят «государственный разум» правящих классов России. Все они, в своем глубоком внутреннем презрении к России, являются по отношению к ней голыми пораженцами, рассчитывая на самостоятельную автоматическую силу военного краха — без прямого вмешательства революционных классов. Между тем как с нашей точки зрения центральное значение для ближайших судеб России имеет именно вопрос о влиянии войны и поражений на пробуждение, сплочение и активность революционных сил.
Под этим углом зрения необходимо прежде всего сказать, что было бы жестокой ошибкой просто переносить на нынешнюю эпоху опыт прошлого, в отношении влияния войны на настроение народных масс. Нынешняя катастрофа не идет по своим гигантским размерам, а стало быть, и по своему дезорганизующему воздействию на хозяйственную и культурную жизнь страны ни в какое сравнение с колониальной авантюрой русско-японской войны. Это, с одной стороны, должно, конечно, повести к несравненно более широкому и глубокому воздействию нынешних поражений на сознание народных масс. Перед социал-демократией здесь открываются неисчерпаемые источники революционной агитации, каждое слово которой будет встречать могущественный резонанс. Но необходимо, с другой стороны, отдать себе ясный отчет в том, что военная катастрофа, истощая экономические и духовные силы и средства населения, только до известного предела сохраняет способность вызывать активное негодование, протест, революционные действия. За известной чертой истощение оказывается настолько могущественным, что подавляет энергию и парализует волю. Начинается безнадежность, пассивность, моральный распад. Связь между поражениями и революцией имеет не механический, а диалектический характер.
Если безнадежной либеральной пошлостью веет от надежд Ллойд-Джорджа и иных на либеральное «просияние ума» у правителей России под самодовлеющей силой поражений, то ребяческим заблуждением было бы, с другой стороны, заключать, на основании ложно истолкованного «русско-японского» опыта, об автоматически-революционизирующем воздействии военных поражений на массы. Именно гигантские размеры нынешней войны могут — при ее неопределенно-затяжном характере — надолго подрезать крылья всему общественному развитию, а стало быть, в первую голову — революционному движению пролетариата.
Отсюда вытекает необходимость борьбы за скорейшее прекращение войны. Революция не заинтересована в дальнейшем накоплении поражений. Наоборот, борьба за мир является для нас заветом революционного самосохранения. Чем могущественнее пойдет мобилизация трудящихся против войны, тем полнее опыт поражений будет политически учтен рабочим классом, тем скорее он превратится в побудительную силу революционного движения.
III. Социальные силы российской революции.
Если победа русского империализма, расширение базы третье-июньского блока на Галицию, Армению, Константинополь с проливами и пр., означили бы надолго пруссификацию русских общественных отношений, т.е. дальнейшее могущественное развитие капитализма под политической диктатурой милитаризованной дворянско-помещичьей монархии, то военное крушение империалистических замыслов вскрывает все социальные и государственные прорехи, усугубленные катастрофой, возрождает антагонизмы правящих, ослабляет государственную власть и тем самым создает объективные условия революционного развития.
Мы рассмотрели в предшествующей статье, в каком смысле и при каких условиях военная катастрофа своим воздействием на массы создает субъективные условия революции.
Нам необходимо теперь отдать себе отчет в том, какое направление может принять революционное движение в обстановке, унаследованной от незавершенной революции 1905 г., победоносной контр-революции и нынешней военной катастрофы.
Основное противоречие исторически запоздалой революции 1905 г. состояло в том, что в то время, как непосредственной объективной задачей переворота являлась расчистка путей для буржуазного развития страны, главной движущей силой революции оказался пролетариат. Классическая буржуазная революция 1789—1793 гг. опиралась на третье сословие, ядром которого была руководимая интеллигенцией городская мелкая буржуазия. В России это «третье сословие» оказалось расчлененным глубокими объективными и субъективными антагонизмами уже до своей исторической эмансипации; пролетариат противостоял крупной буржуазии, а социальный вес и политическое значение мелкой буржуазии представляли собою незначительную величину.
Что изменилось в этой области в течение последнего десятилетия?
Годы реакции и экономического кризиса были эпохой относительной европеизации нашей промышленности: повышения в ней уровня техники и введения более интенсивных методов эксплуатации рабочей силы. Последние три года до войны были временем могущественного экономического подъема. Революция,. контр-революция и экономический кризис убийственно отразились прежде всего на мелкой и средней буржуазии. Промышленный подъем обогатил прежде всего крупно-капиталистическую буржуазию. Мы имели пред собой, следовательно, дальнейшее углубление тех социальных противоречий, которые уже в революции 1905 г. исключали возможность длительной совместной или параллельной борьбы пролетариата и буржуазии против старого режима. Пролетариат за эту эпоху численно возрос, производственно еще более концентрировался и сделал крупнейшие шаги вперед в деле классовой организации и классового сознания. Таким образом, основное противоречие прошлой революции сказывается, в настоящее время, в более глубокой и отчетливой форме. Единственной самостоятельной силой революционного движения может быть только пролетариат. Уже в первых своих выступлениях он будет иметь против себя могущественнейшие силы буржуазной нации, от ее реакционно-помещичьих вплоть до либерально-интеллигентских элементов.
Опыт русской революции, как и реакции, говорит нам, что сейчас менее, чем в 1905 году, можно надеяться на самостоятельную, а тем более решающую роль крестьянства в развитии революционных событий. Поскольку крестьянство осталось, в тисках сословно-феодального рабства, оно в своей стихийной оппозиции старому режиму продолжает нести на себе все те черты хозяйственной и идейной разобщенности и политической неразвитости, культурной отсталости и беспомощности, которые всегда и при всяком движении парализуют его социальную энергию и заставляют его останавливаться там, где начинается подлинно революционное действие. Поскольку же крестьянство за эту эпоху сделало экономические и культурные успехи, последние целиком идут по линии буржуазного развития и, стало быть, связаны с дальнейшим развитием классовых противоречий в среде самого крестьянства. Это значит, что для промышленного пролетариата сейчас несравненно более, чем в 1905 году, стоит вопрос о привлечении на свою сторону пролетарских и полу-пролетарских элементов деревни, а не крестьянства, как сословия. Революционное движение по необходимости получит в этих условиях еще несравненно менее «национальный», несравненно более классовый характер, чем в 1905 году.
Более резкая классовая дифференциация, более высокая зрелость общественных отношений нашли как нельзя более яркое отражение в политической деятельности России последних лет: перед войной и во время войны.
Предшествовавшее войне революционно-стачечное движение пролетариата, несравненно более планомерное и сознательное, чем 10 лет тому назад, когда оно будоражило широкие круги буржуазного общества, особенно его левого крыла, протекало на этот раз при почти полном безучастии тех промежуточных групп, которые у нас выполняют обязанности так называемой буржуазной демократии.
В то время как городские движения начала столетия находили свое смутное, но бурное эхо в крестьянстве, в виде все усиливающихся с 1902 года аграрных волнений, стачечное движение пролетариата 1912—1913 гг. вовсе не встречает отклика в деревне.
Многочисленная русская интеллигенция, игравшая, такую непропорциональную роль в старом революционном движении, оказалась захваченной процессом капитализации страны, прошла за последние годы серьезную выучку в услужении у капитала и стала крайне восприимчивой к его империалистическим целям и внушениям, которые она прикрывает отребьями радикально.демократической или «социалистической» идеологии.
Во время Русско-японской войны первые шаги мобилизации тяжеловесной земской оппозиции совершаются под лозунгом народного представительства, а последовавшая за этим полоса интеллигентских митингов и союзов ведет свою кампанию под знаменем мира и Учредительного Собрания.
В настоящее время имущая «оппозиция» мобилизуется под лозунгом организации победы, берет на себя ответственность за войну и за ее продолжение, причем вся она — особенно демонстративно ее левое, кадетское крыло — отказывается от постановки элементарных внутренних проблем, ибо разрешение этих последних, по объяснению либеральной прессы, не осуществимо без борьбы.
И в 1904—1905 гг. буржуазные классы не были ни способны, ни склонны вести революционную борьбу. Но своей «безответственной» оппозицией они обнажали государственную власть и в первый период революции заняли позицию благожелательного нейтралитета по отношению к революционным народным массам. Теперь буржуазные партии, кончая своим социал-патриотическим охвостьем, в возрождении революционной борьбы видят служение кайзеру и предательство национальных интересов. Чтобы изолировать революционную оппозицию, они отказываются мобилизовать буржуазные классы, хотя бы под лозунгом ответственного министерства, не говоря о всеобщем избирательном праве. Настаивая на деловых министерских перетасовках, они фактически сплачиваются вокруг правительства, становясь буфером между ним и народными массами.
Как ни жалка была либерально-демократическая пресса эпохи «весны» 1904—1905 гг., но своей политически-неоформленной оппозиционностью она питала нараставшее революционное возбуждение народных масс. Сейчас вся либеральная пресса сознательно стремится отвести социальное и политическое недовольство народных масс в русло национально-патриотического слияния с правительством и правящими партиями третьего июня.
И все эти изменения резюмируются в ярко определившейся сейчас изолированности пролетариата.
Между монархией и милитаризмом, с одной стороны, народными массами, с другой, стоит теперь сложный механизм буржуазных партий, прессы, всяких общественных организаций и съездов, связанных с монархией единством империалистических замыслов и общностью политической ответственности. Революционная мобилизация пролетариата наталкивается теперь не только на государственную полицию порядка, как в эпоху Плеве и Святополк-Мирского, но и на общественную полицию патриотизма, функции которой сейчас выполняют все буржуазные партии при содействии партизанских дружин социал-патриотизма.
Этим с достаточной полнотой определяется общее направление политики революционной социал-демократии в России.
IV. Национальный или интернациональный курс?
Революцию 1905 г. можно, в одном смысле, назвать исторически запоздалой, поскольку иметь в виду борьбу буржуазного общества в целом против крепостного государства, т.е. национальную революцию, — ее можно, с другой стороны, считать историческим предвосхищением, имея в виду, что главную движущую силу революции представлял пролетариат, который вел борьбу не только при благожелательном нейтралитете буржуазного общества, как в первый период, но и против него, как во вторую эпоху революции. Под этим двояким углом зрения, можно незавершенность революции 1905 г. объяснить, с одной стороны, недостаточной силой буржуазной демократии и недостаточной революционной «подготовленностью» крестьянства. С другой стороны, можно видеть причину поражения революции в недостатке революционной силы рабочего класса и в отсутствии поддержки в виде параллельного революционного движения европейского пролетариата — в то время, как царизм целиком опирался на европейскую биржу и капиталистические правительства Европы.
Эти два объяснения нельзя механически объединять: ибо тот самый фактор, который упрочивает русский пролетариат, увеличивая его численность, повышая сознательность и связь с мировым пролетариатом, т.е. развитие капитализма в его новых концентрированных формах, ведет к окончательному исчезновению городской буржуазной демократии, как политической силы, и к дальнейшему социальному расчленению крестьянства, как сословия.
Но именно этот фактор — капитализм, — а не какой-либо другой, совершал свою работу во весь после-революционный период. Все развитие наших общественных отношений за это десятилетие шло по пути дальнейшего умаления возможной революционной роли мелкой буржуазии и крестьянства и дальнейшего возрастания численности и производственного значения промышленного пролетариата. Если «национальная» революция в 1905 г. не могла быть завершена, то вторичная национальная революция, т.е. революция, объединяющая «нацию» против старого режима, не может быть историей даже поставлена.
Социал-демократия, разумеется, учтет и использует в своей борьбе всякое оппозиционное движение других общественных сил. Но большой, основной вопрос гласит: считаем ли мы, что буржуазные классы России, окончательно раскрывшие свою реакционно-империалистическую природу во внешней политике, способны на революционную роль во внутренней? Ставим ли мы развитие русской революции — а, значит, практически движение русского пролетариата — в зависимость от революционного движения русской интеллигенции, межой городской буржуазии и крестьянства? Или же мы подчиняем движение российского пролетариата задачам и целям движения всего европейского пролетариата, и российскую революцию ставим в зависимость от пролетарской борьбы во всем капиталистическом мире? Словом: держим ли мы основной курс всей нашей политики на национальную буржуазную революцию или интернациональную революцию пролетариата?
Тут именно проходит главная линия водораздела между нами, революционными интернационалистами, и теми русскими социал-патриотами, которые не просто плывут по течению, закрыв глаза, но политически-сомнительно «приемлют» войну и участие в «организации победы» — во имя фиктивной и по существу реакционной идеи создания национального, общенародного базиса для революции.
Эти две линии политики нашли свое, пока еще не доведенное до конца, выражение на трибуне Государственной Думы.
Было бы несправедливо утверждать, что линия Плеханова, «Нашего Дела», Иорданского и прочих находит в Думе свое выражение только через исключенного из с.-д. фракции Манькова. Нет, гораздо более ярким представителем этого направления является трудовик Керенский. Судьба так подвела одно к одному,. что в тот момент, когда Кант стал путеводителем Плеханова в вопросах международных, мелко-буржуазный радикал Керенский стал его вдохновителем во внутренней политике. Но увы, национально-революционный радикализм Керенского пришел слишком поздно, как и вся наша национальная революция: Милюков, как бессознательное орудие исторической иронии, заносит Керенского целиком по ведомству «иллюзий интернационального социализма»; а интернациональный социализм, в лице с.-д. фракции, совершенно справедливо относит Керенского по ведомству иллюзий мнимо-революционного социал-патриотизма. В этих двух определениях, несмотря на их противоположность, есть общая основа, и это общее, в применении к нашей собственной партии, состоит в признании полной иллюзорности политики тех мнимых величин, которые, порвав интернациональные обязательства марксизма, не находят национальной почвы вместе с нашими искони-«почвенными» элементами «трудового социализма».
Из сказанного вытекает вся огромность задачи, ложащейся в настоящих условиях на российский пролетариат и его партию.
Если лозунг «долой войну!», превратившийся, как и лозунг «долой самодержавие!», в народную поговорку 1905 г., сближал пролетариат с другими классами общества, то ныне тот же клич «долой войну!», исходный лозунг всего дальнейшего движения пролетариата, враждебно противопоставляет социал-демократию всем партиям буржуазного общества. Мобилизация пролетариата приобретает сейчас с самого начала революционно-классовый характер.
В каких пределах социалистическому авангарду пролетариата удастся в этой борьбе сплотить вокруг себя народные низы, т.е. сельскую и городскую бедноту, и до какой черты повести ее за собой, — предположения на этот счет могут иметь только крайне условное значение. Бесспорно, однако, что социал-демократия является сейчас более, чем когда-либо, единственно-призванной по отношению к этим массам руководительницей, и ее исторический долг призывает ее поднять среди них свое знамя мира и революции.
Но в этой, как и во всей нашей работе мы будем исходить из глубокого убеждения в том, что только революционная борьба европейского пролетариата против собственной капиталистической реакции, против милитаризма, против частной собственности на средства производства, — только эпоха непосредственного натиска западно-европейского пролетариата на государственную власть, — только международная социалистическая революция — может создать ту обстановку и выдвинуть те силы, при помощи которых революционная борьба пролетариата России может быть доведена до конца.
И наоборот: революционная борьба российского пролетариата, в служении которой смысл всей нашей политической работы, сама немедленно войдет — какие бы могущественные национальные преграды ни стояли перед ней — важнейшим фактором в соотношения европейских социальных сил и даст могущественный толчок революционному наступлению европейского пролетариата на основы капиталистического общества.
Из признания иллюзорными надежд на национальную революцию для нас вытекает не отказ от революции, а, наоборот, расширение ее исторической основы, ее социальных целей и углубление ее классовых методов.
«Наше Слово» №№ 174, 179—182,
26 августа, 1, 2, 3, 4 сентября 1915 г.