Борьба за власть.
20 ноября 1914 г. Троцкий переехал из Швейцарии в Париж и присоединился к Мартову, который с сентября 1914 г. издавал ежедневную интернационалистскую газету «Голос». В редакции газеты между ним и Мартовым происходили растущие политические споры. Точка зрения Троцкого (захват власти революционным пролетариатом и перманентная революция) все чаще и острее сталкивалась с консервативной концепцией меньшевизма — буржуазно-демократическая революция, в которой пролетариат играет подчиненную роль левого ассистента либеральной буржуазии, — хотя Мартов искусно маскировал эту программу левой и даже «марксистской» фразеологией. В начале 1915 г. «Голос» был закрыт французскими властями, но редакционный коллектив сейчас же начал выпускать новую газету «Наше слово». Другие члены редакции (Мануильский, Лозовский, Антонов-Овсеенко, Урицкий) постепенно переходили на точку зрения Троцкого и газета сдвигалась на более непримиримые к социал-шовинистам и каутскианцам революционные позиции. Спустя месяц после Циммервальда, как показывает эта статья, Мартов оказался изолирован в редакции «Нашего Слова», и вскоре вышел из ее коллектива. — /И-R/
«Наше Слово» № 217, 17 октября 1915 г.
Перед нами программно-тактический листок: «Задача российского пролетариата. Письмо к товарищам в Россию». Под этим документом подписи: П. Аксельрод, Астров, А. Мартынов, Л. Мартов, С. Семковский.
Проблема революции поставлена в «Письме» крайне обще, ясность и определенность анализа исчезают по мере того, как авторы переходят от характеристики положения, созданного войной, к политическим перспективам и тактическим выводам; самые термины становятся расплывчатыми, социальные определения — двусмысленными.
Во внешнем состоянии России господствуют, на первый взгляд, два настроения: во-первых, забота о национальной обороне (от Романова до Плеханова), во-вторых, всеобщее недовольство: от оппозиционно-бюрократической фронды до уличных мятежных вспышек. Эти два господствующие настроения и создают иллюзию о будущей народной революции, которая вырастет из дела национальной обороны. Но этими же настроениями определяется в значительной мере и неопределенность постановки вопроса о «народной революции», даже когда она формально противопоставляется делу «национальной обороны» (как у Мартова и др.).
Сама по себе война, с ее поражениями, не создала ни революционной проблемы, ни революционных сил для ее разрешения. Мы вовсе не начинаем историю со сдачи Варшавы баварскому принцу. И революционные противоречия, и социальные силы — те же, с какими мы впервые столкнулись настоящим образом в 1905 году, с теми очень значительными изменениями, какие внесло последовавшее десятилетие. Война только с механической наглядностью обнаружила объективную несостоятельность режима. Вместе с тем она внесла в общественное сознание сумятицу, в которой «все» кажутся зараженными стремлением дать отпор Гинденбургу и в то же время ненавистью к режиму 3-го июня. Но как организация «народной войны» натыкается на первых же шагах своих на царскую полицию, причем обнаруживается, что Россия 3-го июня есть факт, а «народная война» — фикция, так самый приступ «к народной революции» наталкивается у самого порога на социалистическую позицию Плеханова, которого можно было бы, правда, со всей его свитой, счесть фикцией, если бы за ним не стояли Керенский, Милюков и Гучков, вообще нереволюционная и анти-революционная национал-демократия и национал-либерализм.
«Письмо» не может, разумеется, игнорировать классовое расчленение нации, которая должна посредством революции спасать себя от последствий войны и нынешнего режима.
«Националисты и октябристы, прогрессисты, кадеты, промышленники и даже часть (!) радикальной интеллигенции, крича в один голос о неспособности бюрократии защищать страну, требуют мобилизации общественных сил для дела обороны»…
Письмо совершенно правильно делает вывод об антиреволюционном характере этой позиции, которая предполагает «объединение на деле обороны государства с нынешними правителями России — ее бюрократами, дворянами и генералами». Антиреволюционная позиция, по правильному опять-таки указанию письма, характеризует «буржуазных патриотов всех оттенков», как и социал-патриотов, прибавим от себя, о которых письмо не говорит ни одного слова.
Отсюда приходится сделать вывод, что социал-демократия является не просто наиболее последовательной партией революции, а единственной революционной партией в стране; что рядом с ней стоят не просто менее решительные в применении революционных методов группировки, а партии нереволюционные. Другими словами, что социал-демократия, со своей революционной постановкой задач, совершенно изолирована на открытой политической арене, несмотря на «всеобщее недовольство». Это первый вывод, в котором нужно отдать себе самый ясный отчет.
Разумеется, партии еще не классы. Между позицией партии и интересами социального слоя, на который она опирается, может быть несоответствие, и оно может развернуться позже в глубокое противоречие. Поведение самих партий может изменяться под влиянием настроения народных масс. Это бесспорно. Но в таком случае нам тем более нужно, в наших расчетах, апеллировать от менее устойчивых и надежных элементов, как лозунги и тактические шаги партий, к более устойчивым историческим факторам: к социальному строению нации, соотношению классовых сил, тенденциям развития.
Между тем авторы «Письма» совершенно обходят эти вопросы. Что такое «народная революция» в России 1915 г., об этом они нам говорят только, что ее «должны» совершить пролетариат и демократия. Что такое пролетариат, мы знаем. Но что такое «демократия»? Политическая партия? Из предшествующего видно, что нет. Тогда народные массы? Какие? Очевидно, мелкая промышленная и торговая буржуазия, интеллигенция, крестьянство, — речь может идти только о них.
В ряде статей «Военный кризис и политические перспективы» мы дали общую оценку возможного революционного значения этих социальных сил. Исходя из опыта прошлой революции, мы расследовали, какие поправки в соотношении сил 1905 года внесло последнее десятилетие: за демократию (буржуазную) или против нее? Это центральный исторический вопрос при обсуждении перспектив революции и тактики пролетариата: усилилась ли в России после 1905 года буржуазная демократия или еще более пала? Вокруг вопроса о судьбах буржуазной демократии шли у нас все старые споры, и кто до сих пор не имеет на этот вопрос ответа, тот бродит в потемках. Мы дали ответ на этот вопрос: национальная буржуазная революция в России невозможна за отсутствием подлинно-революционной буржуазной демократии. Время национальных революций прошло — по крайней мере, для Европы — так же, как и время национальных войн. Между теми и другими глубокая внутренняя связь. Мы живем в эпоху империализма; это не только система колониальных захватов, но и определенный внутренний режим. Он противопоставляет не буржуазную нацию старому режиму, а пролетариат — буржуазной нации.
Ремесленная и торговая мелкая буржуазия уже в революции 1905 года играла ничтожную роль. За протекшее десятилетие социальное значение этого слоя бесспорно еще более пало: капитализм расправляется у нас с промежуточными классами несравненно более жестоко и радикально, чем в странах старой экономической культуры.
Интеллигенция, несомненно, численно возросла. Возросла также и ее хозяйственная роль. Но вместе с тем окончательно исчезла и былая призрачная «независимость» ее: социальное значение интеллигенции целиком определяется ее ролью в организации капиталистического хозяйства и буржуазного общественного мнения. Материальная связь с капитализмом пропитала ее насквозь империалистическими тенденциями. Как мы уже слышали, письмо говорит: «даже часть радикальной интеллигенции… требует мобилизации общественных сил для дела обороны». Это совершенно неверно. Не часть радикальной интеллигенции, а вся радикальная интеллигенция. Следовало бы сказать: не только вся радикальная, но даже значительная, если не значительнейшая часть социалистической интеллигенции. Прикрашивая характер интеллигенции, мы вряд ли увеличим кадры «демократии».
Итак, промышленная и торговая буржуазия пала еще больше, интеллигенция покинула революционные позиции. О городской демократии, как о революционном факторе, говорить не приходится. Остается крестьянство. Но, насколько мы знаем, ни Аксельрод, ни Мартов никогда не питали преувеличенных надежд на его самостоятельную революционную роль. Пришли ли они к выводу, что за протекшее десятилетие непрерывной дифференциации в среде крестьянства эта роль возросла? Такое предположение шло бы явно наперекор и теоретическим соображениям, и всему историческому опыту.
Но тогда о какой же «демократии» говорит письмо? И в каком смысле — о народной революции?
Лозунг Учредительного Собрания предполагает революционную ситуацию. Есть ли она? Есть. Но только она меньше всего определяется тем, будто в России народилась, наконец, буржуазная демократия, которая теперь готова и способна свести счеты с царизмом. Наоборот, если нынешняя война что вскрыла с полной очевидностью, так именно отсутствие революционной демократии в стране.
Попытка третьеиюньской России разрешить внутреннюю революционную проблему на пути империализма потерпела очевидный крах. Это не значит, что ответственные или полуответственные третьеиюньские партии станут на путь революции. Но это значит, что обнаженная военной катастрофой революционная проблема, которая и в дальнейшем будет гнать правящих на путь империализма, удваивает сейчас значение единственного революционного класса в стране.
Третьеиюньский блок расшатан. Внутри его трения и борьба. Это не значит, что октябристы и кадеты поставят перед собой революционную проблему власти и пойдут на штурм бюрократии и объединенного дворянства. Но это значит, что сила сопротивления режима революционному натиску на известный период, несомненно, ослабела.
Монархия и бюрократия скомпрометированы. Это не значит, что они сдадут без боя власть. Роспуском Думы и последними министерскими переменами они показали кому надо, что до этого еще очень далеко. Но политика бюрократической неустойчивости, которая еще только будет возрастать, должна чрезвычайно облегчить социал-демократии революционную мобилизацию пролетариата.
Народные низы, городские и сельские, чем дальше, тем больше будут истощены, обмануты, недовольны, ожесточены. Это не значит, что рядом с пролетариатом будет действовать самостоятельная сила революционной демократии. Для нее нет ни социального материала, ни руководящего персонала. Но это, несомненно, значит, что атмосфера глубокого недовольства народных низов должна облегчить революционный натиск рабочего класса. Чем меньше пролетариат будет выжидать появления буржуазной демократии, чем меньше будет он приспособляться к пассивности и ограниченности мелкой буржуазии и крестьянства, чем решительнее и непримиримее будет его борьба, чем очевиднее будет для всех его готовность идти «до конца», т.-е. до завоевания власти, — тем больше у него будет шансов увлечь за собой в решительную минуту и непролетарские народные массы. Одними лозунгами, как конфискация земли и проч., тут, конечно, ничего не сделаешь. Это в еще бóльшей степени относится и к армии, с которой стоит и падает государственная власть. Армия тогда только в массе своей склоняется на сторону революционного класса, когда убеждается, что он не просто будирует и демонстрирует, а борется за власть и имеет шансы захватить ее.
Есть в стране объективная революционная проблема, — проблема государственной власти, — остро вскрытая войной и поражениями. Есть прогрессирующая дезорганизованность правящих. Есть возрастающее недовольство городских и сельских масс. Но революционным фактором, который может использовать эту ситуацию, является только пролетариат, — сейчас в несравненно бóльшей степени, чем в 1905 году.
«Письмо» в одной фразе как бы подходит к этому центральному узлу всей проблемы. Оно говорит, что русские рабочие-социал-демократы должны встать «во главе всенародной борьбы за свержение третьеиюньской монархии». Что может означать «всенародная» борьба, мы только что сказали. Но если в приведенной фразе слова «во главе» надлежит понимать не просто в том смысле, что передовые рабочие должны великодушнее всех проливать свою кровь, не отдавая себе ясного отчета в том, что собственно из этого выйдет, а в том смысле, что они должны взять на себя политическое руководство всей борьбой, которая будет прежде всего борьбой самого пролетариата, то ясно, что победа в этой борьбе должна передать власть тому, кто руководил борьбой, т.-е. социал-демократическому пролетариату.
Вопрос идет, стало быть, не просто о «временном революционном правительстве» (пустая форма, которую историческому процессу предоставляется заполнить неизвестно каким содержанием), а о революционном рабочем правительстве, о завоевании власти российским пролетариатом.
Всенародное Учредительное Собрание, республика, 8-часовой рабочий день, конфискация помещичьих земель, — все это лозунги, которые будут наряду с лозунгами немедленного прекращения войны, права наций на самоопределение и Соединенных Штатов Европы играть огромную роль в агитационной работе социал-демократии. Но революция есть прежде всего проблема власти — не государственной формы (Учредительное Собрание, республика, Соединенные Штаты), а социального содержания власти. Лозунг Учредительного Собрания или конфискации помещичьих земель совершенно лишается, в наличных условиях, непосредственного революционного значения без прямой готовности пролетариата бороться за завоевание власти. Ибо, если пролетариат не вырвет власти у монархии, то не вырвет никто.
Каким темпом пойдет революционный процесс, — вопрос особый. Это зависит от ряда факторов, военного и политического, национального и международного порядка. Эти факторы могут замедлить развитие или ускорить его, обеспечить революционную победу или снова привести к поражению. Но во всех этих условиях пролетариат должен видеть ясно свой путь и сознательно идти по нему. Прежде всего он должен быть свободен от иллюзий. А худшей иллюзией для пролетариата во всей его истории до сих пор неизменно оказывалась надежда на других.
«Наше Слово» № 217,
17 октября 1915 г.