Заметки читателя.
Сервантес и Свифт.
Исполнившееся в апреле 300-летие со дня смерти Сервантеса породило немалое число газетных статей об авторе Дон-Кихота в обоих воюющих лагерях. Можно было бы усмотреть в этом силу культурно-исторических запросов человечества, если бы… можно было. На самом деле отношение к Сервантесу обнаружено приблизительно такое же, как и к «высоким» памятникам искусства: их ныне оценивают, как известно, под тем углом зрения, пригодны ли они в качестве наблюдательного пункта или — для прицела.
Творец Дон-Кихота, умерший триста лет тому назад, был мобилизован газетчиками в качестве агитатора за интересы центральных империй или Согласия. Если христиане по сю и по ту сторону надевают каски на голову Христа, какое же может быть основание у историков литературы щадить Сервантеса? Но дело не ограничилось историками литературы. Германский министр иностранных дел провел бессонную ночь над похождениями рыцаря из Ламанчи и, призвав на другой день испанского корреспондента, сообщил ему свое авторитетное мнение о высоких художественных качествах этого произведения. Немецкий юнкер-дипломат, как видим, отнюдь не игнорирует значения субъективного фактора в истории и потому наряду с другими более материальными средствами обольщения считает нелишним пощекотать национальное самолюбие «гордого испанца». Узнав об этом литературно-дипломатическом интервью, французская пресса позеленела от зависти. Ведь среди «преклонных» министров без портфеля, необремененных работой, имеются и такие, которые достаточно еще сохранили твердой памяти для интервью о Сервантесе…
Поистине, нашему времени не хватает Джонатана Свифта, мизантропического сатирика человеческой низости. Господам дипломатам, да и не только им одним, было бы весьма ко времени освежить в своей памяти творения автора Гулливера. Для этого имеется достаточный хронологический повод, так как в ближайшем году исполняется 250 лет со дня рождения Свифта. Любознательные дипломаты и министры без портфеля припомнят при этом, что Свифт, борец за права Ирландии, родился и умер в Дублине. Это даст им повод навести через своих журналистов небезынтересные справки насчет того, вполне ли уцелели под артиллерийским обстрелом Ллойд-Джорджа те дома, в которых жил Джонатан Свифт. Мы не решаемся предсказывать, какое влияние окажут эти исследования на дальнейшую судьбу гомруля*, но мы зато не сомневаемся, что мизантропический дух Свифта найдет в них полное удовлетворение. Faites vos jeux, messieurs! Продолжайте вашу игру, почтенные.
* Борьба Ирландии за гомруль. — Вся история Ирландии, начиная с момента завоевания ее Англией, представляет собою непрерывную историю борьбы ирландцев за свою политическую независимость. Борьба ирландских народных масс за гомруль (самоуправление) принимала различные формы, то утихая, то разгораясь с новой силой. С наступлением мировой войны борьба за гомруль принимает ярко выраженный революционный характер. К этому времени ирландское национальное движение разделилось на два лагеря: с одной стороны, на умеренных националистов, руководимых Редмондом и удовлетворявшихся обещанным английским правительством самоуправлением, с другой — на более революционные элементы, настаивавшие на полной политической независимости Ирландии. Еще в 1913 г. Джемсом Конноли в Дублине была организована так наз. «гражданская армия», состоявшая в большинстве своем из рабочих и ставившая себе целью борьбу с Англией. С начала империалистской войны английским королем был подписан указ о введении самоуправления в Ирландии, фактически, однако, не проводившийся в жизнь. Умеренные националисты, удовлетворенные этим указом, стали вербовать батальон ирландских добровольцев для отправки их в ряды английских войск. Вскоре в рядах этих батальонов ясно определилось революционное ядро, требовавшее вооруженной борьбы с Англией за полную независимость Ирландии. Это ядро все более усиливалось и вместе с другими революционными организациями вело подготовку к вооруженному восстанию. Восстание вспыхнуло в апреле 1916 г. в гор. Дублине. В нем принимали участие ирландские волонтеры, «гражданская армия» и так называемая организация «синфейнеров», состоявшая преимущественно из радикальной интеллигенции. Против восставших была немедленно послана английская армия, под командованием ген. Максвела; после героической защиты Дублина, продолжавшейся около недели, восставшие были вынуждены сдаться. Правительство расправилось с восставшими крайне жестоко: многие были расстреляны без суда, другие казнены по приговору полевого суда. Кроме Дублина, во всей остальной Ирландии происходили отдельные вспышки, но все они были быстро подавлены английскими войсками. — Редакция Госиздата в 1920-е гг.
«Закон механики».
Балканская война — ее тоже называли «освободительной» — началась, как и полагается, с установления цензуры: пушечные жерла, как известно, лишь с того момента получают способность провозглашать начала свободы, когда людские глотки заткнуты достаточно плотно. Софийский комендант — Болгария тогда вела войну «цивилизации против варварства» — постукивал плетью по своему письменному столу и приговаривал по адресу редактора «Работнического Вестника»: «Я у тебя этим пропишу газету на спине»…
Комендант был заведомый вор, чуть ли не со взломом, но это нисколько не мешало ему охранять освободительную войну от социалистической критики и вообще от всякого движения человеческих мозгов. И при виде того, как пресса и «общественное мнение» почтительно склонялись пред цензурной плетью, немудрено было заразиться недоверием к крестьянской демократии. После того мы, конечно, многому научились…
(выкинуто цензурой 20 строк).
Если кто-либо во французской прессе ведет, по крайней мере на свой лад, борьбу против «зажимателей рта» (les silentiaires), так это Клемансо. Считая себя с полным основанием членом той корпорации, которая призвана зажимать рты другим, он испытывает припадки бешеного негодования, когда один из тех чиновников, которые завтра будут ему подчинены, вычеркивает его статью (NB: вычеркнуть статью гораздо легче, чем написать ее). Таким образом, в бешенстве Клемансо нет ничего принципиального. Когда Вивиани закрыл «Голос», выполнявший все предписания его собственной цензуры, Клемансо, поставленный в известность об этом чисто-ташкентском беззаконии, не пошевелил и бровью: он меньше всего склонен причинять огорчения тем, в угоду которым был закрыт «Голос». Более того: он ни разу не поднял в сенате вопроса о цензуре и ее издевательствах над ним самим, не желая парламентским выступлением создать в будущем затруднения самому себе. Нельзя, однако, отрицать, что «скованный человек» Клемансо*, то-есть человек, неистово борющийся за право сковывать других, бросает иногда в лицо сегодняшним хозяевам положения очень поучительные политические предсказания. «Общественная мысль работает медленно, — жалуется Клемансо, — мужчины в бою, старцы и женщины склоняются к убежищам пассивности… Однако мы добьемся до конца этой жестокой войны выносливости не раньше, чем пройдем через испытания, которые до последней степени обострят нашу восприимчивость. Как предвидеть те формы, в которые выльется реакция на все наши страдания? Когда наши герои возвратятся, истекая кровью после гигантских боев, их первой потребностью не будет ли знать и судить? Матери, жены, сыновья подведут счет своим мертвецам и своим калекам. Это будет часом суда совести, тогда зажимателям рта останется только попрятаться. К тому времени кое-что произойдет в траншеях. Накопление мыслей, слишком долго сдерживавшихся, потребует открытых объяснений при свете дня. Закон механики учит, что противодействие соответствует по силе действию».
* Свою газету «Свободный человек» Клемансо переименовал в «Скованный человек» из протеста против цензуры, которая в тот период служила не ему, а против него. — Л.Т.
Клемансо, разумеется, рискует просчитаться, спекулируя нач то, что «закон механики» будет иметь главной своей задачей — передать в его руки власть. Но он, по крайней мере, предвидит катастрофический перелом в настроениях народных масс, и в этом состоит его серьезнейшее преимущество пред многими политическими филистерами.
Две величины, порознь равные третьей…
В одной из своих статей в «Призыве» Плеханов разжаловал Гримма в «господа» за непризнание защиты отечества, и одновременно возвел Густава Эрве в «товарищи» за мужественный отказ от старых предрассудков анти-патриотизма. Так оно, конечно, и есть: во Франции товарищем Плеханову приходится Эрве, в Италии — Муссолини, в Англии — Гайндман, бежавший из им самим созданной партии. Оставалось только неясным, кто же является товарищем Плеханова в Германии? Не может же в самом деле быть, чтобы во всей немецкой социал-демократии не нашлось ни одного человека, которого Плеханов мог бы уравнять в правах товарищеского состояния с Эрве или Муссолини. Правда, сподвижник Гайндмана Адольф Смит считает, что Интернационал нужно вообще ограничить «свободными странами», исключив из него социалистов гогенцоллернской Германии: но хорошо ему «истинному англичанину», как он себя рекомендует во Франции, устанавливать такого рода ценз: на то ему и оставлен от предков парламентаризм. Предки же Плеханова, вместо того, чтобы заботиться о свободе, «такали-такали, да и протакали». Можно бы, конечно, попытаться установить такое понятие свободы, которое, включая Ташкент, исключало бы Берлин, но это задача трудная и, по правде сказать, неблагодарная. Если же не исключать «несвободных» стран, то нужно решить, кого именно пригласить из Германии, в качестве партнера Плеханову, Муссолини, Смиту и Эрве, для построения Интернационала? На этот вопрос дает как нельзя более точный ответ сам Эрве. В апрельской серии статей, посвященной кризису французского социализма, он ответственность за войну возлагает на… классовую борьбу, а спасение видит в развитии истинно-национального социализма в Германии и во Франции. «Единственная возможность, — пишет Эрве, — какая имелась для избежания этой- ужасной войны, заключалась в том, что германская социал-демократия должна была стать национальной немецкой социалистической партией — такою, какою хочет ее теперь сделать, с помощью немецкого социалистического большинства, Зюдекум, который в тысячу раз умнее и реалистичнее, чем Гаазе, — при чем эта национальная социалистическая партия должна была объединиться с левыми буржуазными партиями, чтобы, с их помощью, установить в Германии парламентский режим …» («Victoire», № 93). Таким образом, Эрве довольно счастливо пришел к самопознанию и открыто удостоверил, что его единомышленником в Германии является Зюдекум. А так как Плеханов, в свою очередь, удостоверил, что Эрве ныне как раз созрел ему в товарищи, то — две величины, порознь равные третьей, равны между собой — приходится заключить, что немецким единомышленником Плеханова является не кто иной, как Зюдекум. Читатели знают, что мы и раньше об этом догадывались. Но ныне наша догадка получила, так сказать, математическое подтверждение.
«Наше Слово», № 114, 16 мая 1916 г.