Из Австрии в Швейцарию.
«За два с половиной года войны»
Сербские террористы и французские «освободители». Венские настроения в первые дни войны.
Эти пять очерков, написанные как воспоминания событий июля-августа 1914 г., впервые увидели свет в под общим заглавием «За два с половиной года войны (из дневника)» в ежедневной социалистической газете «Новый Мир» в Нью-Йорке. Первый очерк появился 26 января 1917 г., следующие появлялись в газете примерно каждые две недели до отъезда Троцкого в конце марта 1917 г. Затем эти очерки неоднократно перепечатывались в Советской России в первые десять лет после революции. Текст и подстрочные заметки по сборнику «Война и революция», Госиздат, 1923 г. — /И-R/
Непосредственный толчок неизмеримым событиям нынешней войны дали несколько сербских юношей, почти мальчиков, убивших в Сараеве австро-венгерского престолонаследника в июле 1914 года. Национальные романтики-революционеры, они меньше всего ожидали тех мировых последствий, какие развернулись из их террористического акта. С одним из членов этой революционной организации я встретился позже, в первые месяцы войны, в Париже*. Он принадлежал к той самой группе, которая организовала сараевское покушение, но сам уехал за границу до убийства и в первые дни войны вступил добровольцем во французский флот в качестве переводчика. Тогда союзники затевали высадку на Адриатическое побережье Австро-Венгрии, в Далмации, имея в виду поднять восстание в юго-славянских провинциях Габсбургской монархии. Для этой цели французские военные суда запаслись сербским шрифтом, чтобы печатать революционные воззвания, и молодыми самоотверженными сербами, которые должны были составлять эти воззвания и вообще поднимать восстание за «национальную независимость». Официально они назывались переводчиками. Так как, однако, сербские революционеры на военных кораблях республики представляли слишком горючий материал, то на адмиральское судно был помещен седовласый серб-шпион для «внутреннего надзора» за молодыми энтузиастами. Весьма вероятно, что эту мудрую предусмотрительность нужно отнести за счет русского посольства в Париже, которому вообще во всех подобного рода операциях принадлежит неоспоримая гегемония (верховенство) среди союзников…
* См. об этом статью «Откуда пошло».
Все предприятие окончилось, как известно, ничем. Французские суда покружились в Адриатике, подошли к Поле, но после нескольких безрезультатных выстрелов вернулись восвояси. — Почему? — спрашивали себя с недоумением все непосвященные. Но в политических газетных кругах Франции объяснение уже сообщалось на ухо: «Италия не хочет"… Поднять восстание в южных провинциях Австро-Венгрии можно было, очевидно, лишь под знаменем национального объединения юго-славян. Между тем Италия считает, что Далмация должна принадлежать ей «по праву» — очевидно, по праву империалистического аппетита, — и она заявила протест против предполагавшейся высадки союзного отряда. В ту пору приходилось оплачивать благожелательный нейтралитет Италии, как позже ее вмешательство в войну: вот почему французские корабли столь неожиданно повернули назад вместе со своими походными типографиями, сербами-переводчиками и седовласым сыщиком…
«Как же так? — спрашивал меня молодой сербский революционер, о котором я упоминал выше. — Выходит, что союзники попросту продают сербов Италии. Где же тут война за освобождение малых народов? И ради чего, в таком случае, погибать нам, сербам? Неужели же я вступил в волонтёры только затем, чтобы кровью своей содействовать переходу Далмации в руки Италии? И во имя чего тогда погибли мои сараевские друзья: Гаврило Принцип и другие?»
Он был в полном отчаянии, этот юноша со смуглым, чуть рябоватым лицом и лихорадочно блестящими глазами. Истинная подоплека «освободительной» войны открывалась перед ним со своего далматинского угла… От него узнал я много подробностей о внутренней жизни юго-славянских революционных организаций и, в частности, о группе мальчиков, которые убили габсбургского престолонаследника, главу австро-венгерской военной партии.
Организация, носившая романтическое название «Црна рука» («Черная рука»), была построена на строго-заговорщических карбонарских* началах. Новопоступающего проводили через таинственные обрядности, прикладывали нож к его открытой груди, брали с него клятву молчания и верности, под страхом смерти и пр. Нити этой организации, имевшей свои разветвления во всех юго-славянских провинциях Габсбургской монархии и наполнявшейся самоотверженными представителями учащейся молодежи, сходились в Белграде, в руках офицеров и политиков, одинаково близких к сербскому правительству и к русскому посольству. Агенты Романовых на Балканах никогда не останавливались, как известно, перед употреблением динамита.
* Карбонарии — итальянские революционеры, боровшиеся в XIX ст. против австрийского ига.
Вена облачилась в официальный траур, что не мешало широким массам городского населения довольно безучастно относиться к известию о гибели наследника габсбургского престола. Но тут за обработку общественного мнения принялась пресса. Трудно найти достаточно яркие слова для характеристики той поистине подлейшей роли, которую выполняла и выполняет пресса всей Европы — да и всего мира — в событиях нынешней войны. В этой оргии подлости австро-венгерская черно-желтая печать, не блещущая ни знаниями, ни талантами, занимает бесспорно не последнее место. По команде из невидимого публике центра — из того дипломатического пекла, где решаются судьбы народов, — писаки всех оттенков политической кожи мобилизовали со времени покушения в Сараеве столько лжи, сколько ее не видно было с сотворения мира.
Мы, социалисты, могли бы со спокойным презрением видеть в каиновой работе «патриотической» печати по обе стороны траншей неотразимое доказательство нравственного растления буржуазного общества, если бы… если бы виднейшие социалистические органы не пошли по тому же пути. Вот что явилось для нас вдвойне страшным, ибо неожиданным ударом. Впрочем, поскольку речь идет о венской «Arbeiter Zeitung» («Рабочей Газете»), о неожиданности можно говорить только наполовину. За семь лет жизни в Вене (1907—1914 гг.) я успел достаточно близко познакомиться с умонаправлением руководящих кругов австрийской социал-демократии и меньше всего ждал с их стороны революционной инициативы. Чисто шовинистический характер статей Лейтнера*, заведующего в газете отделом международной политики, был уже достаточно известен и до войны. Еще в 1909 г. мне приходилось выступать в «Neue Zeit»** против прусско-австрийской линии центрального органа австрийской социал-демократии. Во время поездок на Балканы я не раз слышал от балканских, особенно от сербских социалистов (в частности, от моего незабвенного друга Дмитрия Туцовича***, убитого, в качестве офицера, во время нынешней войны) возмущенные жалобы на то, что вся сербская буржуазная пресса злорадно цитирует шовинистические выпады «Arbeiter Zeitung» против сербов, как доказательство того, что международная солидарность рабочих есть праздничная сказка — и только. Несмотря на все это, я не ожидал все же от «Arbeiter Zeitung» той человеконенавистнической разнузданности, образцы которой дала эта газета в первую эпоху войны…
* Лейтнер, Карл — австрийский социал-демократ. Редактор отдела международной политики «Wiener Arbeiter Zeitung». Одновременно был сотрудником «Sozialistische Monatshefte» — теоретического органа ревизионистов. Статьи Лейтнера были проникнуты откровенным немецко-шовинистическим духом, который в разноплеменной Австрии был особенно гибельным для рабочей партии и профессиональных союзов.
** «Die Neue Zeit» — теоретический орган германской социал-демократической партии.
*** Туцович, Дмитрий — видный сербский социал-демократ, талантливый публицист. Редактор центрального органа сербской социал-демократии «Радницке Новине». Погиб на фронте империалистической войны.
После предъявления Австро-Венгрией известного ультиматума Сербии начались в Вене патриотические манифестации. В них участвовали преимущественно подростки. Настоящего шовинизма в толпе не было, а были возбужденность и восторженность, ожидание каких-то больших событий и перемен… разумеется, перемен к лучшему, так как в сторону ухудшений, казалось, уже прибавить нечего… А печать неистово эксплуатировала это настроение, взвинчивала и обостряла его.
«Теперь все зависит от поведения России, — говорил мне социалистический депутат рейхстага Леопольд Винарский, умерший в прошлом году. — Если царь вмешается, война у нас станет популярной».
И действительно, нет никакого сомнения в том, что призрак царского нашествия на Австрию и Германию чрезвычайно взбудоражил воображение австро-германских масс. Международная репутация царизма, особенно после эпохи контрреволюции, имела слишком определенный характер и, можно сказать, сама наталкивала австро-германских политиков и газетчиков на мысль провозгласить войну против восточного деспотизма «освободительной». Это ни в малейшей степени не оправдывает, разумеется, Шейдеманов, которые немедленно же занялись переводом гогенцоллернской лжи на «социалистический» язык. Но это раскрывает перед нами всю бездну падения наших Плехановых и Дейчей*, которые на склоне дней своих открыли в себе призвание адвокатов царской дипломатии в эпоху ее величайших преступлений.
* Дейч, Л. Г. (род. в 1855 г.) — известный русский революционер. В революционном движении стал принимать активное участие с 1875 г., когда «пошел в народ» с народнической пропагандой. В 1876 г. вступил в Киеве в кружок революционеров-бунтарей, задумавших, путем подложного царского манифеста, вызвать восстание крестьян в Чигиринском уезде (Киевской губернии). Планы кружка были раскрыты, и в сентябре 1877 г. Дейч, вместе с другими революционерами, был арестован. В мае 1878 г. он бежал из киевской тюрьмы и эмигрировал в Швейцарию. После раскола партии «Земля и Воля» на «Народную Волю» и «Черный Передел» Дейч примкнул к чернопередельцам. В 1883 г., находясь в Швейцарии, Дейч, вместе с Плехановым, Игнатовым, Засулич и Аксельродом, основал первую марксистскую организацию, группу «Освобождение Труда». В том же году он основывает типографию в Женеве, печатавшую первые марксистские брошюры на русском языке. Вскоре Дейч был арестован германскими властями и как опасный преступник выдан России. Царское правительство сослало Дейча в Сибирь. Пробыв в Сибири 16 лет, Дейч весной 1901 г. снова бежал за границу. Поселившись в Мюнхене, он стал принимать видное участие в работах социал-демократических газет «Искра» и «Заря» и в подготовке II съезда партии. На II съезде (1903 г.) примкнул к меньшевикам. Во время революции 1905 г. Дейч вернулся в Россию, был арестован царским правительством и сослан в Туруханский край, откуда вскоре в третий раз бежал за границу. Во время империалистической войны Дейч, вместе с Плехановым, занял ультра-оборонческую позицию. После революции 1917 г. Дейч вернулся в Россию. В 1926 г. Л. Г. Дейч выпустил книгу воспоминаний «За полвека».
«Годы великого перелома (Люди старой и новой эпох)». Изд. Гиз 1919 г.
«Новый Мир», 26 января 1917 г.
II
Настроения в австрийской с.-д. — Виктор Адлер. — Отъезд в Цюрих.
События нагромождались одно на другое. Пришла телеграмма об убийстве Жореса. В газетах уже было так много злостной лжи, что оставалась, — по крайней мере, в течение нескольких часов, — возможность сомнения и надежды. Тем более, что сейчас же последовала телеграмма об убийстве Пуанкаре и о восстании в Париже. Но вскоре исчезла возможность сомневаться в убийстве Жореса, как и надеяться на то, что оно отомщено…2-го августа Германия объявила войну России. Уже до этого дня начался отъезд русской эмиграции из Вены. 3-го августа утром я отправился на Wienzeile, в новый дом «Arbeiter Zeitung», чтобы посоветоваться там с социалистами-депутатами, как быть нам, русским.
В секретариате я застал Фридриха Адлера или «доктора Фрица», как называли его на партийных верхах в отличие от отца, Виктора Адлера, которого называли просто «доктор», без дальнейших пояснений. Довольно высокого роста, худой, слегка сутуловатый, с благородным лбом, на который падают вьющиеся светлые волосы, и с отпечатком постоянной задумчивости на лице, Фриц стоял всегда особняком в среде довольно многочисленной в Вене партийной интеллигенции, столь склонной к острословию и дешевым анекдотам. Он провел года полтора в Цюрихе, в качестве приват-доцента по кафедре физики и редактора местной партийной газеты «Volksrecht». За время войны швейцарский социализм испытал радикальное внутреннее перерождение, интересы его крайне раздвинулись; старые партийные мандарины, считавшие, что суть марксизма выражается пословицей «тише едешь — дальше •будешь», сразу отошли на второй план… Но в те довоенные годы, когда Фр. Адлер жил в Цюрихе, атмосфера швейцарского социализма еще отличалась глубоко-провинциальным характером. Адлер не выдержал, вернулся в Вену, вступил в секретариат партии и в редакцию ее теоретического ежемесячника «Der Kampf». Кроме того, он взял на себя издание еженедельного агитационного листка «Das Volk», печатавшегося в очень значительном количестве, главным образом для провинции. В последние недели перед войной Фр. Адлер был занят подготовкой международного конгресса. На его рабочем столе лежали отпечатанные для конгресса юбилейные марки и всякие другие издания: партия успела израсходовать на подготовительные работы свыше 20.000 крон, как плакался казначей.
Было бы преувеличением сказать, что в доме на Wienzeile можно уже было констатировать в те дни определенные принципиальные группировки; нет, этого еще не было. Но зато ясно сказывалось глубокое различие психологического отношения к войне. Одни как бы радовались ей, сквернословили по адресу сербов и русских, не очень отличая правительства от народов: это — органические националисты, чуть-чуть покрытые лаком, социалистической культуры, который теперь сползал с них. не по дням, а по часам.
Другие — и во главе их стоял Виктор Адлер — относились к войне, как к внешней катастрофе, которую нужно «перетерпеть». Выжидательная пассивность влиятельнейшего вождя партии была, однако, только прикрытием для разнузданной агитации активно-националистического крыла. Тонкий и проницательный ум, обаятельный характер, Виктор Адлер, как личность, выше своей политики, которая вся разменялась за последнюю эпоху на уловление счастливых комбинаций в безнадежной сутолоке австрийских условий, столь располагающих к скептицизму. В свою очередь политика Адлера, крайне индивидуальная по самой своей природе, несравненно выше тех политических сотрудников, которых эта политика объединила вокруг вождя. Его скептицизм стал у них цинизмом; отвращение Адлера к «декоративности» в политике превратилось у них в открытое глумление над основными ценностями социализма. И этот естественный подбор сотрудников представляет собой наиболее яркое выражение и осуждение системы Адлера-отца.
Сын, со своим неподдельным революционным темпераментом, стоял в органической вражде к этой системе. Он направлял свою критику, свое недоверие, свою ненависть прежде всего на собственное правительство. Во время нашего последнего свидания (3 августа 1914 г.) он первым делом указал мне только что опубликованный призыв властей к населению: выслеживать и ловить подозрительных иностранцев. С сосредоточенным отвращением говорил он о начинающемся разгуле шовинизма. Еп> внешняя сдержанность только оттеняла его глубокое нравственное потрясение. Через полчаса в секретариат пришел «доктор». Он предложил мне немедленно отправиться с ним в префектуру, к шефу политической полиции Гейеру, чтобы справиться у него о том, как власти намерены поступить с проживающими в Вене русскими эмигрантами.
В автомобиле, по пути в префектуру, я обратил внимание Адлера на то, что война вызвала в Вене наружу какое-то праздничное настроение. — Это радуются те, которым не нужно идти на войну, — ответил он, — и радость их теперь кажется патриотической. Кроме того, на улицу сейчас выходят все неуравновешенные, все сумасшедшие: это их время. А серьезные люди сидят дома в тревоге… Убийство Жореса — только начало. Война открывает простор всем инстинктам, всем видам безумия…
Психиатр по своей старой медицинской специальности, Адлер часто подходит к политическим событиям («особенно австрийским», — говорит он иронически) с психопатологической точки зрения.
Как далек он был в тот момент от мысли, что его собственный сын совершит политическое убийство… Я упоминаю здесь об этом потому, что после покушения Фр. Адлера австро-желтая пресса и ряд социал-патриотических изданий попытались объявить самоотверженного революционера неуравновешенным и даже ненормальным — под углом зрения своей собственной низкопробной «нормы». Но судебно-габсбургская медицина вынуждена была капитулировать перед мужественной выдержкой террориста. С каким холодным презрением должен был он отнестись к отзывам евнухов социал-патриотизма, если до него в тюрьму доходили их голоса…
Личному мужеству Фр. Адлера не хватило физической силы мысли. Освобожденный революцией из тюрьмы, Адлер капитулировал перед партией, которая сперва довела его до отчаяния, а затем предала. Сейчас Адлер лидерствует в Двух-с-половинном Интернационале, служа тому делу, против которого он попытался восстать хотя бы ценою своей жизни… — Л.Т. 1922 г.
Шеф политической полиции Гейер выразил предположение, что завтра утром может выйти приказ о заключении под стражу русских и сербов. «Тех, кого мы знаем, мы потом освободим, но могут быть осложнения. Кроме того, позже мы не будем выпускать из страны».
— Следовательно, вы рекомендуете уехать?
— Безусловно. И чем скорее, тем лучше.
— Хорошо… Завтра я уеду с семьей в Швейцарию.
— Гм … я бы предпочел, чтобы вы это сделали сегодня.
Этот разговор происходил в 3 часа дня, а в 6 часов 10 минут мы уже сидели с семьей в вагоне поезда, направлявшегося) в Цюрих.
«Новый Мир», 5 февраля 1917 г.
III
В Швейцарии. — «Предательство немцев». — Плеханов. — Грейлих.
4 августа 1914 г. я приехал в Цюрих. Швейцария была в это время уже наводнена беженцами из воюющих стран. Центральным вопросом швейцарской жизни была… картошка. Хватит или не хватит? Попрание бельгийского нейтралитета, первые сообщения генеральных штабов, убитые, раненые, все это ещё с трудом входило в сознание, а вопрос о съестных припасах стоял повелительно. Застрявшие в Швейцарии русские также оценивали в первое время мировые события главным образом под кухонным углом зрения… Кредит сразу точно обрезало, сношения с Россией прекратились, банки перестали менять русские кредитки, потом стали давать 100 франков за 100 рублей, повышали, понижали, опять прекращали.
— Сегодня утром давали 240 фр. за 100 руб.
— Неужели?
— Да как же: вчера ведь Англия объявила войну. Спешите разменять ваши 50 руб., а то завтра ещё Италия, черт её дери, вмешается, опять станут давать пустяки…
Русская публика, эмигрантская, студенческая, курортная, выделила из своей среды Комитет Общественного Спасения, вокруг которого группировались все беженцы: военный дезертир, член одесской судебной палаты, еврей-рабочий, директор Лазаревского института, какие-то актрисы и пр. и пр. Во главе всего дела стояли конечно политические эмигранты. В Женеве происходили обширные административно-хозяйственные совещания русской колонии под председательством кавказского социал-демократа Т., которого, как водится, называли «товарищ председатель». Участвовавший на этих собраниях русский консул Вессель (о, сладкие часы национального единения!) спрашивал с недоумением своего соседа: «Если это товарищ председателя, то где же сам председатель?», после чего почтительно просил у Т. слова.
После того как продовольственный кризис был ослаблен, среди политической эмиграции начались бесконечные дискуссии о поведении социалистических партий. Голосование немецкой социал-демократической фракцией первого пятимиллиардного кредита произвело ошеломляющее впечатление. Многие не верили этому, и утверждали, что берлинский «Форвертс» от 5 августа, принёсший нам декларацию Гааза, просто сфабрикован германским генеральным штабом для введения в заблуждение врагов относительно внутреннего положения в Германии.
Стали намечаться первые, ещё совершенно неоформленные группировки. П. Б. Аксельрод был совершенно ошеломлён «предательством немцев»: так называли мы тогда в частных беседах голосование 4 августа. «Будь жив Бебель», — повторял Аксельрод, — он никогда бы до этого не допустил»… Поведение французских социалистов, которые в тот же самый день, 5 августа, точно так же, как и немцы, голосовали военные кредиты, произвело гораздо меньшее впечатление. Большинство из нас вообще ценило французский социализм ниже немецкого, а некоторые, и в том числе Аксельрод, находили для французов «смягчающие обстоятельства» в условиях самой войны.
Стали доходить первые бесформенные, но вызывающие недоумение слухи о позиции Плеханова, который в начале войны находился в Париже. На этот счёт у меня было много разговоров с Аксельродом, который совершенно не допускал мысли, чтобы Плеханов мог оказаться патриотом. «Я допускаю, что он делает большие различия в оценке французского и немецкого социализма и желает победы Франции, но чтобы он стоял за победу царской армии… Никогда!»
Я этой уверенности не разделял. Ещё во время русско–японской войны Плеханов стоял особняком в тогдашней группе «Искры». Он, правда, своих патриотических чувств вслух не проявлял и в Амстердаме даже жал демонстративно руку Катаяме, но в то же время он с явной неприязнью относился к господствовавшей тогда в революционной среде уверенности в неизбежности военного разгрома царизма. А в 1913 г., во время моего пребывания в Бухаресте, Раковский рассказывал мне, что именно во время русско-японской войны Плеханов поверял ему с бóльшей откровенностью, чем нам, свои мысли о том, что социализм не должен быть «антинациональным» и что пораженческие (по нынешней терминологии) настроения вносятся в партию… еврейской интеллигенцией. Последнее утверждение должно было показаться Раковскому тем более неожиданным, что в ту пору не только вся радикальная, но и большинство либеральной интеллигенции с Милюковым во главе были проникнуты явно-пораженческими настроениями. Позже, в июле 1914, то есть за две-три недели до начала нынешней войны, во время «объединительной» русской конференции в Брюсселе, я понял по некоторым уклончивым замечаниям Плеханова, что он относился недоброжелательно к той «антипатриотической» кампании, которую я вёл в своих корреспонденциях из Сербии и Болгарии во время балканской войны. Все это настраивало меня в августе 1914 г. подозрительно по отношению к родоначальнику российской социал-демократии. Но действительность далеко превзошла самые пессимистические опасения. Плеханов благословлял в Париже русских революционеров-волонтёров на бой с «прусским милитаризмом»; а затем не нашел в себе даже мужества поднять голос протеста, когда французский милитаризм в лице африканских унтеров Иностранного Легиона, подвергал несчастных русских идеалистов возмутительным унижениям. Плеханов писал послания к болгарам, призывая их вмешаться в войну на стороне союзников. Плеханов мобилизовал Канта в защиту царской дипломатии. Плеханов агитировал за вмешательство Италии в войну, печатая чудовищно-шовинистические статьи на страницах желтейших итальянских газет. Наконец Плеханов объединился с несколькими отставными народниками и ренегатом Алексинским в парижском «Призыве», который из номера в номер называл нас, интернационалистов, агентами немецкого генерального штаба…
Но вернёмся к началу войны. В Цюрихе я встречался тогда с Германом Грейлихом, патриархом швейцарской социал-демократии. Невысокого роста, коренастый, не толстый, но тяжелый — полная противоположность своему ровеснику покойнику-Бебелю, который в своей сухощавости напоминал натянутую пружину, — Грейлих сразу производит впечатление значительности, со своей белой гривой и тяжелыми складками умного лица. Он горячо возмущался в те первые недели поведением немецких социалистов; позже сила его возмущения постепенно ослабевала…
«Интернационала не существует сейчас, — говорил Грейлих (я занёс тогда же его замечание в тетрадь). — Когда мы ведём повседневную политическую работу, — продолжил он, — мы считаем себя силой, и мы действительно сила. Но когда на сцену выступают большие массы, тогда оказывается, что мы всё ещё в меньшинстве, и мы от политического высокомерия легко переходим к самоуничижению. В этом, по-моему, разгадка всего, что происходит. Виктор Адлер, Аустерлиц, Реннер — великолепные социалисты, но и они растворились вместе с партией в настроениях политически-бесформенной массы…
«Мы вступили в эпоху величайшего кризиса Интернационала. Он возродится разумеется, но на другой основе. Прежде всего приходится констатировать, что политические партии скомпрометировали себя. Профессиональные союзы остаются в стороне, а они не могут существовать без международных связей. Я думаю, поэтому, что Интернационал возродится после войны на фундаменте профессиональных союзов»…
В этих словах Грейлиха только часть правды. Численно мы, социалисты, несомненно в меньшинстве. Но и те, которые ведут войну, тоже в меньшинстве. В нашем обществе всё ещё имеются огромные массы «неисторического» населения, то есть такого, которое в обычные эпохи почти вовсе не живёт политической жизнью. Условия капитализма не позволяют и никогда не позволят поднять эти темные мелкобуржуазные, полупролетарские, полулюмпенские низы на высоту планомерного участия в судьбах общества. Вырываются эти слои из духовного небытия только катастрофами: войной или революцией.
Война разрывает узы обычных, следовательно тягостных, унизительных, беспросветных отношений. Она нарушает равновесие, выбивает из колеи и обещает перемену. Война захватывает всех; и, следовательно, угнетенный, придавленный жизнью, чувствует себя как бы на равной ноге с богатым и сильным. Эти острые надежды на решительную перемену служат одной из причин, почему война так часто влечёт за собой революцию: война никогда не уплачивает по векселям пробужденных ею надежд. Подвергнув массы огромной психической встряске, война обманывает их. И те самые слои, до которых в обычное время еле просачивается наша пропаганда, поворачивают свои взоры в сторону революционной партии с теми же ожиданиями, с какими они недавно смотрели на военный аппарат государства. Успех революции в значительной мере будет зависеть от того, в какой мере социалистическая партия сумеет показать этим массам, что их надежды — не иллюзорны…
«Новый Мир», 17 февраля 1917 г.
Швейцарская социал-демократия. — Грютли. — Эйнтрахт. — Фриц Платтен. — Немецкая брошюра «Война и Интернационал». — Социалистическая приписка к штабу.
Швейцарская социал-демократия связана, с одной стороны, с немецким, с другой — с французским социализмом. Вполне естественно, если кризис этих двух сильнейших социалистических партий немедленно же отразился в Швейцарии, охваченной со всех сторон огненным кругом войны. Отразился с тем бóльшей остротой, что швейцарский социал-патриотизм осложняется естественно противоречивыми тяготениями — в сторону Германии и в сторону Франции. В этом отношении очень выразителен следующий факт политической симметрии. В швейцарском парламенте заседают два социалистических депутата с одинаковыми именами и фамилиями: Иоанн Сигг от Цюриха и Жан Сигг от Женевы. Оба социал-патриоты, но Иоанн ярый германофил, а Жан еще более ярый франкофил. При таких условиях интернационалистская политика, помимо всего прочего, являлась для социалистической партии единственным средством самосохранения. И действительно, интернационалистическая точка зрения встречала в низах партии (а мне пришлось принимать в этот период участие во многих собраниях) почти всеобщее сочувствие. Но совсем не так обстояло дело на верхах.
Опорой правого, националистического крыла сразу явился старый союз «Grütli», из которого собственно и развивалась швейцарская социал-демократия. Наиболее боевым националистом выступал здесь бывший пастор Пфлюгер, один из представителей партии в федеральном парламенте. «Если б я был германским императором, — заявил он на одном из партийных собраний, где развернулись первые прения по поводу войны, — я тоже стоял бы на страже с обнаженным стальным мечом против России». Эту же самую фразу Пфлюгер повторял месяцем позже на партийном съезде в Берне; но увы… патетические слова произвели совсем не то действие, на которое были рассчитаны: поднялся бурный хохот, затем шум, свист, и злосчастный кандидат в германские императоры так и не мог закончить свою речь.
Очагом левых являлась организация «Eintracht», вербовавшаяся почти исключительно из иностранцев: немцев, австрийцев, русских и проч. Из подлинных швейцарцев в этой организации принимал активное участие Фриц Платтен, секретарь правления партии. Большого роста, с открытым лицом, хороший народный оратор, сам пролетарий по происхождению и роду жизни, Платтен представляет собою несомненно одну из самых привлекательных фигур в швейцарской социал-демократии. «Какое унижение, — говорил он на этих первых собраниях, — что рабочие снова согнули спину в эту критическую минуту… Но я надеюсь, что еще в течение этой войны они покажут, что умеют умирать не только за чужое, но и за свое дело». В устах Платтена это не фразы. В 1905 г., когда в России разразилась революция, Платтен, тогда еще 20-летний юноша, решает принять в ней участие, отправляется в Ригу, борется в первых рядах и сводит основательное знакомство с русской тюрьмой… В 1912 г. он стоял во главе всеобщей стачки в Цюрихе, как один из ее самых решительных и отважных вождей.
Уже в сентябре (1914 г.) правление «Eintracht» выработало боевой интернационалистский манифест и пригласило «лидеров» партии на организационное собрание, где мне поручено было прочитать доклад в защиту манифеста. «Лидеры», однако, не явились: они считали слишком рискованным занимать позицию в столь остром вопросе, предпочитая выжидать и ограничиваясь пока что комнатной критикой патриотических «излишеств» немецких и французских социалистов. Это, кстати сказать, политическая психология, весьма распространенная в политических кругах нейтральных стран, в том числе и в Соединенных Штатах, — здесь даже более, чем где бы то ни было.
Писалось в нью-йоркской газете «Новый Мир» до вступления Соединенных Штатов в войну. — Л.Т., 1919 г.
Собрание «Eintracht» почти единогласно приняло манифест, который затем был опубликован в социалистической прессе и послужил серьезным толчком для партийного общественного мнения.
На упомянутом уже съезде в Берне доклад по поводу войны читал судья Отто Ланг. Доклад был в стиле весьма умеренного пацифизма, близкого, пожалуй, к нынешней позиции Каутского. Но настроение большинства съезда было несравненно решительнее доклада. Вообще за время войны швейцарская партия проделала большой сдвиг влево, и это привело к отколу значительной части грютлианцев, которые создали самостоятельную реформистскую и социал-патриотическую партию. В этом факте, кстати сказать, нельзя не видеть еще одного доказательства крайней глубины расхождения между социал-патриотизмом и интернационализмом.
Пребывание в Швейцарии было для меня заполнено главным образом работой над немецкой брошюркой «Война и Интернационал». Брошюра выросла из дневника, где я старался в первые недели войны выяснить — сперва только для себя — причины катастрофы влиятельнейших социалистических партий и пути выхода из кризиса. Платтен взял на себя заботу о распространении брошюры и позаботился о том, чтобы несколько тысяч экземпляров попало в Германию и Австрию. В это время я уже был во Франции и не без удивления прочитал однажды во французских газетах телеграмму из Швейцарии о том, что один из немецких судов приговорил меня заочно к тюремному заключению за мою брошюру. Должен сказать, что гогенцоллернские судьи оказали мне этим приговором, по которому я, конечно, не торопился произвести расплату, очень ценную услугу. Для социал-патриотических клеветников и «идейных» сыщиков, вроде Алексинского*, немецкий судебный приговор против меня всегда оставался камнем преткновения в их благородных усилиях доказать, что я являюсь по существу дела агентом немецкого генерального штаба.
* Последние №№ интернационалистической газеты «Начало», выходящей в Париже, проносят весть, что э тот бывший с.-д. депутат 2-й Думы исключен даже из состава не очень брезгливой редакции социал-патриотического «Призыва». — Л.Т. 1917 г.
Французская таможня, с своей стороны, задержала пакет с брошюрами, пересланными мне из Цюриха в Париж, и известила меня, что брошюра конфискуется ввиду ее немецкого происхождения. Кое-кто из русских рассказал об этом Густаву Эрве, у которого тогда еще были минуты оппозиционного просветления, — и в его «Guerre Sociale» появилась негодующая заметка против конфискации… «анти-немецкой» (!) брошюры. По этой или иной причине, но через несколько дней таможня доставила мне задержанный ею пакет.
Незачем говорить, что немецкая социал-патриотическая пресса попыталась с своей стороны, представить автора брошюры скрытым русским патриотом и защитником союзных интересов. Каково процентное отношение между сознательной клеветой и добросовестным шовинистическим изуверством в подобного рода обвинениях? Определить это бывает не легко. Во всяком случае несомненно, что социал-патриотизм принижает людей идейно и морально, отучая их видеть в социалисте только социалиста. Когда-то крепостные мужики при встрече друг с другом в пути спрашивали: — Вы чьих будете? — Шереметьевские. — А мы Бобринских господ. — Вот эта крепостная психология «принадлежности» кому-нибудь глубоко сидит в социал-патриотических мозгах… Кому «служит» интернационалист? И интересы какого штаба защищает? Романовых ли господ или Гогенцоллернов? Эти люди становятся неспособными верить, что можно быть одновременно врагом всех «господ», стоять под собственным знаменем и чувствовать себя, по прекрасному выражению Фридриха Адлера, солдатом «постоянной армии социальной революции».
«Новый Мир» 6 марта 1917 г.
За 21⁄2 года войны в Европе (из дневника)
…Переезд во Францию. — Париж. — Вивиани. — Жоффр. — Бриан. — Клемансо.
19 ноября (1914 г.) я переехал границу Франции. Сестры Красного Креста подходили к дверям вагонов с кружками для сборов. У всех было такое настроение, что война закончится никак не позже весны, хотя никто не мог бы сказать, почему: просто человечество еще не успело привыкнуть к войне, как к нормальному состоянию.
Париж был печален, отели стояли пустыми, еще далеко не все вернулись из числа тех, кто бежал в августе из Парижа; улицы по вечерам погружались во тьму, кафе запирались к 8 часам вечера. «Чем объясняется эта последняя мера?» спрашивал я у сведущих людей. — «Очень просто: генерал Галльени, губернатор Парижа, не хочет, чтобы публика скоплялась. В такую эпоху кафе легко могут стать по вечерам очагом критики и недовольства для рабочего населения, которое занято в течение дня».
Всюду было много женщин в черном. В первую эпоху еще свежего торжественно-патриотического настроения траур носили не только матери и жены, но и наиболее отдаленные родственницы. Дети всюду играли в войну, и многих матери одевали в военную форму. Выздоравливающие раненые со свежими крестами на груди бродили по улицам. С ними почтительно и как-то заискивающе заговаривали патриотические и довольно крепкие старички с ленточками Почетного Легиона в петлице. Их много ходит по Парижу, этих несгибаемых сторонников «войны до конца», которые в 1870 г. были слишком молоды для участия в войне, а теперь уж слишком стары…
Временами налетали цеппелины. Помню, раз в декабре (1914 г.) я возвращался ночью по полутемным улицам домой. С одной стороны, потом с другой раздались трубные звуки, до последней степени тревожные… Забегали темные силуэты, и немногие уличные фонари, покрытые сверху щитами, стали потухать один за другим. Через несколько минут воцарилась на улице абсолютная тьма — и ни одной человеческой души. Я все еще не понимал в чем дело, хотя чувствовал, что творится что-то неладное… Раздался глухой гром, потом другой — ближе, потом третий — опять дальше… Стало ясно, что стреляют: снизу или сверху? то есть пушки ли палят, пугая невидимые цеппелины, или же воздушные корсары бросают вниз разрывные снаряды?
Потом оказалось, что и то, и другое. Долго бродил я так по темным улицам. Через полчаса приблизительно забегали по небу лучи прожектора с Эйфелевой башни… В отеле у себя я застал необычную картину: все жильцы сидели на ступенях винтовой лестницы при стеариновых свечах и читали, разговаривали или играли в карты. Зажигать в комнатах электричество было строго запрещено. Из окна пятого этажа смутно чувствовался притаившийся внизу город.
Раза два еще раздавались отдаленные взрывы. Прожекторы обыскивали небо беспрерывно. Уже под утро прозвучали снова трубные звуки, на этот раз бурные и жизнерадостные: враг бежал, можно снова зажигать свет, и те немногие, что забрались в подвалы, могут безнаказанно вернуться в свои этажи. На другое утро газеты сообщили, в каких частях города разрушены дома, и сколько было при этом человеческих жертв.
Во главе французского правительства стоял в начале войны достаточно безличный фразер Вивиани, бывший социалист и ученик Жореса. Вообще французская буржуазия охотно доверяет ныне вчерашним социалистам наиболее ответственные посты. Французские радикалы, главная партия республики, отличаются в большинстве своем слишком узким и провинциально-мелкобуржуазным кругозором, чтобы руководить в трудных условиях делами французской биржи. Адвокат, который прошел социалистическую школу и знает, на каком языке надо говорить с рабочими массами, гораздо сподручнее для нынешней сложной политики, — разумеется, при условии, если этот адвокат готов за подходящую цену продать капиталу свою так называемую совесть. Другой бывший социалист, Бриан, некогда апостол всеобщей стачки, занимал в министерстве Вивиани пост министра юстиции. Бриан с нескрываемой иронией относился к своему премьеру, критиковал в кулуарах парламента реакционные повадки Вивиани и вообще не спеша подготовлял падение своего друга и шефа…
Авторитет Жоффра стоял в это время — после марнской битвы, остановившей наступление немцев — на самой высшей точке; вся пресса говорила о нем не иначе, как коленопреклоненно и с бонапартистским презрением писала о республиканском парламенте, как о ни на что не пригодном собрании болтунов. В реакционном подполье шла деятельная подготовка государственного переворота. С главным органом Франции, «Temps», велись на этот счет переговоры, сведения о которых переходили из уст в уста. Словом, бонапартистский переворот висел, казалось, в воздухе. Но… для того, чтобы сделать рагу из зайца, нужно — по французской пословице — иметь зайца… А его-то именно и не было… Для бонапартистского переворота не хватало Бонапарта.
Во всяком случае, «папаша Жоффр» меньше всего подходил для этой роли. Его осторожность, выжидательный характер, отсутствие всякого размаха мысли делают его прямой противоположностью величайшему гению французской военной традиции, Наполеону. Жоффр в области стратегии как нельзя точнее передает характер той консервативной и ограниченной французской мелкой буржуазии, которая боится всякого «рискованного» шага. После битвы на Марне (заслугу ее многие приписывают не Жоффру, а Галльени) военный авторитет генералиссимуса шел постепенно — сперва медленно, а затем все скорее — на убыль. Никакого другого «орла» ему на смену французская армия не выдвигала. Новых побед и новой славы не было. Шансы военного переворота естественно падали.
Вообще «орлов» в политической жизни Франции сейчас не видать. Наоборот: никогда, может быть, посредственность не царила в третьей республике так неограниченно, как. в это трагическое время. Самый большой человек, какого смогла выдвинуть французская буржуазия на руководящий пост, это Аристид Бриан. Без какой бы то ни было руководящей «государственной» идеи, без самых необходимых политических и нравственных правил, великий мастер закулисных комбинаций, торговец полумертвыми душами французского парламента, сеятель подкупа и разврата, чарователь с манерами политической кокотки, Аристид Бриан по всей своей фигуре является наиболее ярким издевательством над «великой», «национальной», «освободительной» войной.
Самым опасным противником Бриана остается старый низвергатель министров, «тигр» французского радикализма, семидесятипятилетний Клемансо… Главной силой его публицистического таланта является злость. Клемансо слишком хорошо знает все закулисные пружины французской политики, чтобы питать на ее счет какие бы то ни было идеалистические иллюзии. Он слишком зол, чтобы оставлять нетронутыми эти иллюзии у других. Больше, чем кто бы то ни было Клемансо сделал за время бойни для сокрушения дутых авторитетов национальной войны: президента республики Пуанкаре, главнокомандующего Жоффра и главы министерства Бриана. Но и сам Клемансо, обломок якобинизма в эпоху диктатуры финансового капитала, лишен какого бы то ни было творческого плана, он требует удесятеренной энергии для доведения войны до конца.
P.S. После того как были написаны предшествующие строки, падение Бриана стало давно совершившимся фактом. Клемансо был сперва обойден. Во главе министерства поставлен старик Рибо, слегка «полевевший» консерватор без определенной физиономии в вопросах войны. Министерство Рибо было бесцветно-выжидательным министерством. Рибо сменил Пенлеве, ученый физик, политический диллетант, главный ресурс которого состоял в неизрасходованной репутации. На смену Пенлеве пришел, наконец, Клемансо. Его министерство возникло, как выражение политического отчаяния. Оно стало, правда впоследствии, министерством победы. Но… история еще не сказала последнего слова.
«Новый Мир», 22 марта 1917 г.