Об ограничении выступлений перед рабочими Москвы
После «литературной дискуссии» осенью 1924 г. правящая фракция окружила деятельность Троцкого сетью запретов и рогаток. Обвинив Троцкого в фракционности, ему запрещали публикацию «спорных» материалов. Московский комитет, с 1925 г. стоявший под руководством близких помощников Сталина, Угланова, Рютина, Кнорина и др. саботировал его участие и выступления в собраниях заводских и районных ячеек.
Пример — следующие несколько документов Нужно отметить, что в 1924—25 гг. правящая «тройка» (Зиновьев, Каменев и Сталин) действовали в сторону бюрократической изоляции Троцкого. В 1925 г. Сталин вытеснил Каменева из руководства московской организацией партии, а в январе-феврале 1926 г. проделал ту же операцию в отношении Зиновьева и Ленинграда. С этого времени отмечается переход Зиновьева и Каменева на сторону партийной демократии. Поэтому, 18 марта 1926 г. Зиновьев на заседании Политбюро берет под защиту право Троцкого выступать.
Печатается по сборнику «Политбюро и Лев Троцкий», Москва, 2017, стр. 107-109, 110.— /И-R/
11 марта 1926 г.
В Политбюро ЦК ВКП(б)
В Президиум ЦКК ВКП(б)
Не могу не обратить внимания руководящих органов партии на ту двойственность, которая проявляется в отношении меня со стороны руководящих работников Московской Организации и которая не может не вести к вредным последствиям для партии.
Руководители Московской Организации воздвигают систематические препятствия на пути выполнения мною партийного долга, как агитатора и пропагандиста. Многочисленные просьбы заводских ячеек о выступлении моем с докладами систематически отводятся руководителями Московской Организации, причем каждый раз выдвигаются причины очень разнообразные сами по себе, но одинаково не отвечающие действительности.
На одном из заседаний Политбюро я указал, что тов. Кнорин, в качестве заведующего Агитпропом МК, систематически препятствует моим выступлениям на рабочих собраниях. Это мое заявление вызвало удивление всех присутствующих членов Политбюро и Президиума ЦКК. Напомню, что в ответ на мои слова — что это за режим такой (у М.К.)? т.т. Сталин и Молотов заявили, что тут несомненно нет никакого «режима», т.е. общего порядка, и что дело идет, очевидно, о случайных эпизодах. Ту же самую мысль высказали присутствовавшие на заседании представители ЦКК, сославшись на то, что они ни о каких таких фактах совершенно не осведомлены.
Таким образом, на этом заседании (свыше месяца тому назад) я получил полную уверенность в том, что если какие-либо помехи моим выступлениям на рабочих собраниях и ставятся, то это не только не по воле Политбюро и ЦК, но и без их ведома.
5 февраля я обратился к тов. Угланову с просьбой разъяснить, чем вызвана внезапная отмена со стороны т. Кнорина моего выступления в Бирюлеве и какие меры т. Угланов, как секретарь М.К., намерен предпринять для того, чтобы устранить помехи к моим дальнейшим выступлениям.
Письмом от 11 февраля т. Угланов ответил в том смысле, что отмена моего выступления была вызвана чисто практическими соображениями второстепенного порядка и что мои подозрения о том, будто мне мешают выступать на рабочих собраниях с партийными докладами «являются преждевременно высказанными и не отвечающими действительности». Дальше т. Угланов высказывается в том смысле, что мои подозрения насчет закулисных ходов со стороны т. Кнорина являются «неосновательными».
При такой постановке вопроса я не считал нужным настаивать на вопросе о поведении т. Кнорина и вообще оставил в стороне все то, что касалось вчерашнего дня. Так как единственной целью моего обращения было создание нормальных условий партийной работы в рамках Московской Организации, то я, не поднимая более вопроса о прошлом, высказал удовлетворение заявлением т. Угланова, которое я, само собою разумеется, принял за чистую монету по отношению к будущему, и лишь предложил, в интересах дела, внести в мои выступления на заводах известную регулярность, фиксировав для этого, например, определенный день в неделю.
Президиум ЦКК, обсуждавший этот вопрос, вынес 22 февраля следующее постановление: «Принять к сведению сообщение т. Шкирятова, что заявление т. Троцкого исчерпывается объяснением МК и ответом на него т. Троцкого». Таким образом, Президиум ЦКК, как явствует из постановления, также как и я счел, что объяснение МК, заявляющее о неосновательности моих опасений или подозрений, снимает поднятый мною вопрос.
Тем не менее фактическая практика Московского Комитета в отношении моих выступлений на рабочих собраниях осталась прежней. Уже после того, как вопрос мною был поднят, райком отменил мое выступление на заводе «Амо» под предлогом выборов в кооператив, причем собрание, на котором я должен был выступать, не было перенесено на какой-либо другой день, а просто было снято.
Моим выступлениям в клубах советских служащих или с платными докладами препятствий не делалось, по крайней мере я о них не знаю. Тем самым создавались условия, при которых рабочие не могли попасть на мои доклады, а я не мог попасть с докладами к рабочим. Почти на каждом собрании, где я выступал, ко мне обращались — и устно и письменно — незнакомые мне товарищи из рабочих районов с указанием на недовольство рабочих тем фактом, что я, читающий платные доклады, отказываюсь от выступления на рабочих собраниях.
Были и слухи противоположного порядка, т.е. о том, будто МК сознательно не допускает моих докладов в рабочих районах, чтобы вызвать представление о моем нежелании читать такие доклады. Незачем говорить, что я объявлял обращавшимся ко мне товарищам эти слухи чистейшим недоразумением, причем делал это с полной уверенностью после ответа т. Угланова и основанного на нем постановления Президиума ЦКК. Желая прекратить недостойные и политически вредные слухи и пересуды, я напечатал в газетах небольшое разъяснительное письмо по поводу своих платных докладов и выразил готовность повторить эти доклады, или прочитать другие, в рабочих районах. Опять-таки тот факт, что письмо это беспрепятственно появилось в главнейших газетах Москвы, явился для внешнего мира лучшим дополнительным доказательством того, что со стороны ЦК никаких распоряжений, с которыми мое письмо могло бы оказаться в противоречии, не отдавалось.
Несмотря на то что я выразил в письме к т. Угланову полную готовность представлять своевременно тезисы своих докладов Московскому Комитету; несмотря на то что в данном случае речь шла о теме, уже известной товарищам (Европа и Америка); несмотря на многочисленные требования рабочих ячеек — ни одного доклада устроено не было. Сейчас, однако, нет надобности заниматься гаданиями о причинах или о «закулисных ходах», т. к. имеется напечатанный доклад т. Угланова на III Пленуме МК, происходившем во второй половине февраля. В этом докладе мое выступление на губернском съезде текстильщиков объявляется, как ошибка т. Маркова, притом ошибка принципиального характера, причем заявляется, что «в этом отношении (т.е. насчет моих выступлений) у нас идет в последнее время прорыв и этот прорыв затрудняет возможность регулирования и руководства вопросом идейного направления нашей организации». И дальше следует призыв — «в ближайшее время заполнить этот пробел»*. Другими словами, тов. Угланов совершенно официально, в качестве секретаря Московского Комитега, предложил ответственным работникам Московской организации с бóльшей решительностью, чем до сих пор, не допускать моих выступлений.
* Пленум МК. 1926. с. 71-72.
Из всего предшествующего с полной отчетливостью выступает вся двойственность и двусмысленность такого рода политики. Двойственность эта подчеркивается еще резче, если прибавить, что как раз в связи с докладом у текстильщиков я, в ответ на требование т. Кнорина за час, примерно, до доклада изложить ему содержание такового по телефону, заявил, что усматриваю в этом чрезвычайном порядке недоверие со стороны МК и потому отказываюсь от доклада, который должен читать по поручению МК. Тов. Угланов заявил мне, что это недоразумение, что дело идет о выполнении общего порядка, что лишь по оплошности у меня своевременно не потребовали тезисов и настаивал на том, чтобы я выступил на съезде текстильщиков. Таково же было отношение к этому вопросу т. Сталина, с которым мы говорили по телефону. Никто ни словом не заикнулся, что есть какое-либо партийное постановление, с которым мое выступление идет вразрез. Наоборот, и т. Угланов и т. Сталин, как сказано, настаивали на выступлении. Это было 29 января. Через две недели после этого, а именно 11 февраля, т.Угланов в официальном ответе на мой официальный запрос с посылкой копии Секретариату ЦК и ЦКК, объявил, как мы уже знаем, неосновательными и не отвечавшими действительности мои заявления насчет закулисных помех, которые чинятся выступлениям моим на рабочих собраниях. А всего 10 дней спустя, именно 21 февраля, тот же т. Угланов объявляет самый факт моего выступления у текстильщиков политической ошибкой и призывает бороться с «прорывом» и заполнить «пробел».
По существу моего доклада у текстильщиков я ни от кого не слышал каких-либо критических указаний. Редакция «Правды» напечатала доклад без всяких изменений, хотя, ввиду ответственности выступления, я специально опрашивал т. Бухарина на заседании Политбюро, не вызывают ли у него те или другие части доклада каких-либо сомнений, В речи т. Угланова на Пленуме МК так же нет каких-либо возражений против существа моего доклада, тем более что по наиболее острому вопросу — о заминке в текстильной промышленности — я специально советовался с т. Углановым по телефону. Таким образом, дело идет не о шагах, вызванных какими-либо моими заявлениями, действиями или неправильными мыслями доклада, а о мерах общего характера, независимо от моих докладов, речей и всего вообще содержания моей работы. На основании какого постановления т. Угланов проводит эту политику мне неизвестно. ЦК такого постановления не выносил, иначе я, разумеется, был бы первым о нем уведомлен. Если такое постановление вынес МК, то о нем не могло не быть поставлено в известность Политбюро и Президиум ЦКК. Между тем, как уже сказано, ни члены Политбюро, ни члены Президиума ЦКК ничего не знают о такого рода политике. Более того, сам т. Угланов в своем письме категорически отрицал ее. Я принял это отрицание к сведению, а Президиум ЦКК счел вопрос исчерпанным. И как раз после того, как вопрос был исчерпан авторитетным постановлением Президиума ЦКК, т. Угланов поднял вопрос во всей остроте.
Я не думаю, чтобы надо было здесь доказывать вред такого рода двойственности и двусмысленности. Если есть постановление, силою которого необходимо устранить мои выступления на рабочих собраниях, то я первый должен знать о таком постановлении — уже для того, чтобы помочь его провести без применения закулисных ходов, противоречивых объяснений и уловок, роняющих достоинство организации. Оставлять дальше то положение неопределенности и двойственности, какое создалось сейчас, мне представляется совершенно недопустимым.
Л. Троцкий
Выписка из протокола заседания Политбюро ЦК ВКП(б) о письме Л. Д. Троцкого
18 марта 1926 г.
Строго секретно
Слушали: 14. Письмо тов. Троцкого, (т т. Троцкий, Угланов).
Постановили:
а) Объяснения тов. Угланова признать исчерпывающими.
б) Выступления членов ЦК в качестве докладчиков должны происходить на общих основаниях по соглашению с МК в рамках решений партии и Коминтерна.
СЕКРЕТАРЬ ЦК
Приложение №1
Проект резолюции, предложенный тов. Зиновьевым по п. 14 («Письмо т. Троцкого»), отвергнутый Политбюро.
Признать, что члены ЦК и ЦКК имеют право выступать на любых собраниях — с осведомления секретариата ЦК и местного комитета, разумеется, в пределах партийных решений.
Признать, что МК при подборе агитаторов и пропагандистов Московской организации не должен применять какого-либо другого критерия, кроме способности данных т.т. к выполнению данных агитпропских обязанностей — разумеется, также в пределах партийных решений.
Г. Зиновьев.
20 марта 1926 г.
Сов. Секретно
В секретариат ЦК ВКП(б)
В секретариат ЦКК ВКП(б)
Прошу заявление мое от 11 марта за № 44/с (по поводу действий т. Угланова) разослать всем членам ЦК и ЦКК с приложением той части речи т. Угланова, которая относится к моим выступлениям.
Л.Троцкий