Что же дальше?
VI-му Конгрессу Коминтерна
1. Цель настоящего письма.
Эта попытка объяснения может иметь смысл лишь при том условии, если она будет свободна от каких бы то ни было элементов умолчания, двусмысленности дипломатии. Это требует названия всех вещей своими именами, в том числе и очень неприятных и тяжких для партии вещей. Обычным стал в таких случаях окрик, что критику подхватывают враги и ею пользуются. Сейчас, однако, даже неловко ставить вопрос о том, чем больше воспользовался классовый враг: политикой ли руководства, которая довела китайскую революцию до тягчайших поражений, или придушенными предупреждениями оппозиции, которые нарушали фальшивый престиж непогрешимости?
Несомненно, что социал-демократия в ряде случаев делала попытку нажить капиталец на критике оппозиции. И было бы странно, если бы она этого не делала. Социал-демократия в широком историческом смысле есть сейчас паразитарная партия. Выполняя работу страховки буржуазного общества снизу, социал-демократия в послевоенные годы, особенно же после 1923 года, в течение которого она явно сходила на нет, живет ошибками и промахами коммунистических партий, их капитуляциями в решающие моменты, или наоборот авантюристскими попытками вернуть назад революционную ситуацию, которая уже прошла. Капитуляция Коминтерна осенью 1923 года, затем упорное непонимание руководством значения этого гигантского поражения, авантюристская ультра-левая линия 1924—1925 гг., грубо оппортунистическая политика 26—27 гг. — вот что возродило социал-демократию, вот что дало ей возможность собрать на последних германских выборах свыше 9 миллионов голосов. Ссылаться в этих условиях на то, что социал-демократия выдергивает иногда те или иные критические замечания оппозиции и послюнявив преподносит рабочим, значит поистине заниматься бирюльками. Социал-демократия не была бы собою, если бы не шла и дальше этого, если бы в лице своего левого крыла, которое есть необходимый клапан при с. д. партии, как партия в целом — клапан при буржуазном обществе, не выражала время от времени фальшивых «симпатий» оппозиции, поскольку последняя остается небольшим и придавленным меньшинством, и поскольку такие «симпатии» социал-демократам ничего не стоят, а в тоже время завоевывают ответные симпатии рабочих.
У нынешней социал-демократии нет и не может быть собственной линии в основных вопросах. Тут ей линию диктует буржуазия. Но если бы социал-демократия просто вторила всему, что говорят буржуазные партии, она перестала бы быть полезной для буржуазии. По второстепенным, не актуальным или отдельным вопросам социал-демократия не только может, но обязана играть всеми цветами радуги, вплоть до ярко-красного. Подхватывая те или другие суждения оппозиции, социал-демократия надеется к тому же вызвать раскол в коммунистической партии. В глазах всякого, понимающего эту механику идейно-убогий характер имеют попытки скомпрометировать оппозицию ссылкой на то, что какой-либо из правых барышников или левых недорослей социал-демократии одобрительно процитировал ту или другую фразу нашей критики. По существу же, во всех сколько-нибудь серьезных вопросах политики, прежде всего в китайском и в англо-русском, сочувствие международной социал-демократии было на стороне «реалистической» политики руководства, отнюдь не на нашей стороне.
Но гораздо важнее общая оценка борющихся тенденций внутри ВКП и Коминтерна со стороны самой буржуазии. У нее нет никакого основания вилять и притворяться в этом вопросе. И тут надо сказать, что все сколько-нибудь серьезные, значительные и авторитетные органы мирового империализма, по сю как и по ту сторону океана, считают оппозицию своим смертельным врагом, и либо прямо выражали за весь последний период свое условное и осторожное сочувствие ряду шагов официального руководства, либо же высказывались в том смысле, что полная ликвидация оппозиции, окончательный ее разгром, — Остин Чемберлен требовал даже расстрелов, — является необходимой предпосылкой «нормальной эволюции» советской власти в сторону буржуазного режима. Даже по памяти, не располагая никакими источниками для справок, можно было бы указать на многочисленные заявления такого рода: информационный бюллетень французской тяжелой промышленности, (январь 1927 г.), докладная записка информатора американских министров и миллиардеров Айви Ли, отзывы «Times», «New York Times», отзыв Остина Чемберлена, переданный многими изданиями, в том числе американской газетой «Nation» и пр. и пр. Достаточно того одного, что наша партийная печать, после первых не вполне счастливых попыток, сочла себя вынужденной вовсе отказаться от передачи отзывов наших классовых врагов о том кризисе, через который проходила за последние месяцы и проходит сейчас наша партия. Эти отзывы слишком ярко подчеркивают революционно-классовую природу оппозиции.
Мы думаем поэтому, что ясность выиграла бы в огромной степени, если бы к VI-му Конгрессу изданы были две добросовестно составленные книги: белая книга, с откликами серьезной капиталистической печати на разногласия в Коминтерне и желтая — с такими же отзывами социал-демократии.
Во всяком случае, фальшивый страх перед возможными попытками социал-демократов впутаться в наш спор не удержит нас ни на минуту от ясного и точного указания на то, что мы считаем гибельным для политики Коминтерна и, что считаем спасительным. Социал-демократию мы можем раздавить, и мы ее раздавим, не дипломатничаньем, не игрой в прятки, а правильной революционной политикой, которую еще только нужно выработать.
2. Почему не созывался свыше четырех лет Конгресс Коминтерна?
После V-го Конгресса прошло свыше 4-х лет. За это время радикально менялась линия руководства, менялся состав руководства, как отдельных партий, так и Коминтерна в целом. Избранный V-м Конгрессом Председатель не только смещен, но и исключен из партии и лишь накануне Конгресса восстановлен снова. Все это совершалось без участия Конгрессов, для созыва которых не было никаких объективных препятствий. В самых жизненных вопросах мирового рабочего движения и Советской Республики, Конгресс Коминтерна оказывался лишним, его отсрочивали из года в год, как помеху и обузу, и созывали лишь тогда, когда сочли, что конгресс будет стоять перед совершенно законченными фактами.
В течение этих 4-х лет, заполненных величайшими событиями и глубокими разногласиями, находилось место для бесчисленных бюрократических съездов и совещаний, для гнилых насквозь конференций англо-русского комитета, для конгрессов демократической Лиги борьбы с империализмом, для юбилейно-театрального съезда друзей Советского Союза, — не нашлось только времени и места для трех очередных конгрессов Коминтерна.
Во время гражданской войны и блокады, когда иностранным делегатам приходилось преодолевать неслыханные трудности и некоторые из них гибли в пути, — съезды ВКП и конгрессы Коминтерна созывались правильно в соответствии с уставом и духом пролетарской партии. Довольно обычные ссылки на то, что сейчас у нас слишком много «практической» работы, означают лишь признание того, что мысль и воля партии мешают работе руководства, что съезды являются обузой в наиболее важных и серьезных делах. Это есть путь бюрократической ликвидации партии.
Формально все вопросы за эти четыре с лишним года решались Исполкомом, или Президиумом; фактически же — Политбюро ВКП; еще точнее — Секретариатом, опирающемся на зависимый от него аппарат партии. Дело идет здесь, конечно, не об идейном влиянии ВКП, которое при Ленине было неизмеримо выше чем теперь, и имело могущественное творческое значение, а о чисто-закулисном организационном аппаратном всемогуществе Секретариата ЦК ВКП, чего при Ленине не было и в помине и против чего Ленин сурово предупреждал в своих последних советах партии.
Коминтерн был объявлен единой международной партией, с полным подчинением ей всех национальных секций. Ленин в этом вопросе до конца играл сдерживающую роль. Он неоднократно предостерегал против централистических увлечений руководства, опасаясь при недостатке политических предпосылок, бюрократического вырождения централизма. С отходом Ленина от работы восторжествовала, однако, крайняя централистическая установка. Исполком был объявлен полновластным центральным Комитетом единой мировой партии, ответственным только перед ее конгрессами. Что же мы видим, однако, на деле? Конгрессы не созывались тогда, когда они были всего более нужны: одна китайская революция оправдала бы созыв двух конгрессов. Исполком в теории могущественный центр мирового рабочего движения, в действительности беспощадно перекраивался за эти годы несколько раз. Из Исполкома устранены выбранные V-ым конгрессом члены, которые играли в нем руководящую роль. Это относится ко всем или по крайней мере ко всем важнейшим секциям Коминтерна. Кто же перекраивал Исполком, ответственный только перед Конгрессом, раз не было Конгресса? Ответ совершенно очевиден. Менявшееся в своем составе руководящее ядро ВКП подбирало каждый раз заново состав Исполкома, совершенно независимо от устава Коминтерна и решений V-го Конгресса.
Изменения самого руководящего ядра ВКП совершались опять-таки всегда за спиною не только Коминтерна, но и самой ВКП, в период между съездами и независимо от них — в порядке аппаратных переворотов. «Искусство» руководства состояло в том, чтобы ставить партию перед совершившимся фактом, а затем съезд, откладывавшийся в зависимости от хода закулисной механики подбирался в строжайшем соответствии с новым составом руководства, причем вчерашнее руководящее ядро, выбранное прошлым съездом, объявлялось попросту «анти-партийной верхушкой».
Перечислять все важнейшие этапы этого процесса было бы слишком долго. Ограничусь одним фактом, но таким, который стоит многих. Во главе V-го конгресса не только формально, но и по существу стояла группа Зиновьева. Именно эта группа придала основной тон работам V-го конгресса борьбой против так называемого «троцкизма». Руководящая фракция V-го конгресса не дожила, однако, до VI-го конгресса ни в одной из партий Коминтерна, а центральная группа этой фракции, устами Зиновьева, Каменева, Сокольникова и других заявила в июльской декларации 1926 года, что
«сейчас уже не может быть никакого сомнения в том, что основное ядро оппозиции 1923 г. правильно предупреждало об опасности сдвига с пролетарской линии и об угрожающем росте аппаратного режима».
Более того, на том же объединенном пленуме ЦК и ЦКК 14—23 июля 1926 г., руководитель и вдохновитель V-го конгресса Зиновьев заявил, и заявление это, по стенограмме, снова было опубликовано ЦК перед XV-ым съездом, что самыми главными ошибками своей жизни, он, Зиновьев, считает две: ошибку 1917 г. и борьбу против оппозиции 1923 г.
«Вторую ошибку, — говорил Зиновьев, — я считаю более опасной, потому что ошибка 1917 г., сделанная при Ленине, была Лениным исправлена… а ошибка моя 1923 года заключалась в том, что…
— Орджоникидзе: Что же вы морочили голову всей партии…
— Зиновьев: …Да, в вопросе о сползании и в вопросе об аппаратно-бюрократическом зажиме Троцкий оказался прав против Вас!»
Но вопрос о сползании, то есть о политической линии и вопрос о партийном режиме исчерпывают всю сумму разногласий. Зиновьев считал в 1926 г., что оппозиция 1923 г. была в этих вопросах права, и что величайшей ошибкой его жизни, бóльшей даже, чем его противодействие октябрьскому перевороту, была его борьба с «троцкизмом» в 1923—1925 гг. Межу тем совсем на днях газеты опубликовали постановление ЦКК, восстанавливающее Зиновьева и других в партии за их «отказ от троцкистских заблуждений». Вся эта история, которая, несмотря на полную документальность, будет казаться совершенно фантастической нашим внукам и правнукам, не заслуживала бы, может быть, упоминания в этом письме, если б речь шла только о лице или группе, если бы дело это не было теснейшим образом связано с идейной борьбой всех последних лет в Коминтерне, если б оно органически не выросло из тех самых условий, которые позволили четыре года обходиться без конгрессов: из неограниченного могущества бюрократических методов. Идеологией Коминтерна ныне не руководят, а распоряжаются. Теория из орудия познания и предвиденья превратилась в техническое орудие управления. Оппозиции приписывают определенные взгляды и на основании этих взглядов ее судят. Людей причисляют к «троцкизму» и отчисляют от него, как чиновников в канцеляриях.
Такого рода идеологические перевороты неизбежно сопутствуют организационным переворотам, которые идут всегда сверху и успели сложиться в систему, в своего рода нормальный режим не только ВКП, но и других партий Коминтерна. Официальные мотивы каждого очередного свержения руководства редко совпадают с действительными мотивами. Идейная двойственность является неизбежным последствием полной бюрократизации режима. Руководящие элементы коммунистических партий в Германии, во Франции, в Англии, в Америке, в Польше и пр. не раз совершали за эти годы вполне безнаказанно чудовищные оппортунистические шаги, прикрываясь покровительственной окраской во внутренних вопросах ВКП.
Последние примеры слишком еще свежи в памяти. Китайское руководство Чен-Ду-Сю, Тан-Пин-Сяна и Кº, насквозь меньшевистское, пользовалось до самого последнего часа полной защитой ИККИ от критики оппозиции. И не мудрено: на VII пленуме ИККИ Тан-Пин-Сян клялся:
«При первом появлении троцкизма китайская коммунистическая партия и китайский комсомол тотчас же единогласно приняли резолюцию против троцкизма» (Стен. отчет, стр. 805).
В самом ИККИ и в аппарате его огромную роль играют элементы, которые по мере сил противодействовали и мешали пролетарской революции в России, в Финляндии, в Германии, в Болгарии, в Венгрии, в Польше, и в других странах, но которые зато своевременно представили свидетельство о борьбе с «троцкизмом».
Игнорирование и попрание устава, постоянные организационные и идеологические перевороты, оттягивание съездов и конгрессов, рост самоуправства, — все это не может быть случайным, все это должно иметь свои глубокие причины.
Объяснять эти явления одними лишь преимущественно личными причинами, кружковой борьбой за власть и пр. было бы недостойно марксизма. Разумеется, все такого рода моменты играют крупную роль (см. «Завещание Ленина»). Но дело идет в данном случае о столь длительном и глубоком процессе, что он должен иметь не только психологические, но и политические причины, — и он их имеет.
Основным источником бюрократизации всей системы ВКП и Коминтерна служило все возраставшее за эти последние пять лет расхождение между политической линией руководства и исторической линией пролетариата. Чем меньше эти две линии совпадали, чем больше линия руководства проверялась событиями, тем меньше ее можно было проводить партийными мерами, при свете критики, тем больше приходилось навязывать ее партии сверху, аппаратными и даже государственными средствами. Чем больше аппарат высвобождался из-под критики и контроля собственной партии, тем восприимчивее и податливее становилось руководство по отношению к передаваемым через аппарат запросам и внушениям буржуазных классов. Это еще более сдвигало политическую линию вправо, а следовательно требовало еще более жестких бюрократических мер для того, чтобы навязать ее пролетарскому авангарду.
Марксистская критика становилась в этих условиях для руководства совершенно нестерпимой. Бюрократический режим формалистичен; наиболее свойственной ему идеологией является схоластика. Последнее пятилетие было сплошь периодом схоластической перелицовки марксизма, услужливого приспособления его к потребностям политического сползания и бюрократического узурпаторства.
3. Политика 1923—1927 годов.
Несомненно, что одним из побудительных мотивов для повторных отсрочек VI конгресса было желание дождаться какой-либо большой международной победы. В таких случаях люди легче забывают о недавних поражениях. Но побед не было, и не случайно.
Европейский и мировой капитализм получил за это время новую серьезную отсрочку. Значительно окрепла с 1923 года социал-демократия. Коммунистические партии выросли очень незначительно. Вряд ли кто-нибудь решится сказать, что компартии обеспечили себе за эти четыре-пять лет преемственность и устойчивость авторитетного руководства. Наоборот, эта преемственность и устойчивость оказались полностью расшатаны даже в той партии, где они были ранее наиболее обеспечены: в ВКП.
Советская Республика сделала за истекший период серьезные хозяйственные и культурные успехи, впервые показавшие миру силу и значение социалистических методов хозяйствования и, главное, скрытые в них великие возможности. Но эти успехи развертывались на основе так называемой стабилизации капитализма, которая сама была результатом ряда поражений мировой революции.
Вопреки оптимистическим заверениям, соотношение внутренних сил и в хозяйстве и в политике передвинулось к невыгоде для пролетариата. Отсюда ряд тяжелых кризисов, из которых не выходит ВКП.
Основной причиной кризиса Октябрьской революции является задержка мировой революции, вызванная рядом тяжких поражений пролетариата. До 1923 года, это были поражения послевоенных движений и восстаний, сперва при отсутствии, затем при молодости и слабости компартий. Начиная с 1923 года положение резко меняется. Мы имеем уже не только поражения пролетариата, но поражения политики Коминтерна. Ошибки этой политики в Германии, в Англии, в Китае и — меньшего масштаба — в ряде других стран таковы, что искать подобных им в истории большевистской партии совершенно невозможно: приходится лишь брать историю меньшевизма за 1905—1917 годы, либо отходить на десятки лет назад.
Задержка в развитии Коминтерна является непосредственным результатом ошибочной политики последнего пятилетия. Сваливать ответственность на «стабилизацию» можно лишь при чисто схоластическом понимании природы этой последней, а главное, при желании уклониться от ответственности. Стабилизация не свалилась с неба и не явилась плодом автоматического изменения условий мирового капиталистического хозяйства. Она есть результат неблагоприятного изменения в политическом соотношении классовых сил. Пролетариат был обессилен капитуляцией руководства в Германии в 1923 году; был обманут и предан в Англии руководством, с которым Коминтерн оставался в блоке в 1926 году; в Китае он был загнан политикой ИККИ в капкан Гоминьдана в 1925—1927 гг. Вот непосредственные и неоспоримые причины поражений. Пытаться доказывать, что и при правильной политике поражения были бы неизбежны, значит впадать в расслабленный фатализм и отрекаться от большевистского понимания роли и значения революционного руководства.
Обусловленные ложной политикой поражения пролетариата открывали буржуазии политическую передышку. Она пользовалась ею для упрочения своих экономических позиций. Разумеется, достигаемое буржуазией упрочение экономических позиций влияет «стабилизационно», в свою очередь, на политическую обстановку. Но основной причиной стабилизационных подъемов капитализма за последнее пятилетие явилось то обстоятельство, что руководство Коминтерна ни в каком смысле не оказалось не уровне событий. Недостатка в революционных ситуациях не было. Был хронический недостаток уменья их использовать. Этот недостаток имел не случайный и не индивидуальный характер: он неизбежно вытекал из центристского курса, который может маскировать свою несостоятельность в период обыденщины, но неизбежно ведет к катастрофам при крутых революционных поворотах.
Чтобы понять значение нынешнего поворота влево, нужно уяснить себе до конца не только общую линию право-центристского сползания, полностью обнаружившегося в 1926—27 гг., но предшествовавший период ультра-левизны 1923—25 гг., подготовившей сползание. Дело идет, таким образом, об оценке всего после-ленинского пятилетия.
Уже в период XII-го съезда ВКП, весной 1923 года, две позиции явно наметились по хозяйственным вопросам Советского Союза, разворачивались затем в течение всего пятилетия и нашли свою проверку в хлебозаготовительном кризисе 1927—28 гг. ЦК считал, что главная опасность смычке с крестьянством угрожает со стороны слишком поспешного развития промышленности и подтверждение этому нашел в мнимом «кризисе сбыта» осенью 1923 года. Точка зрения, развивавшаяся на XII-м съезде мною, считала, наоборот, что главную опасность смычке и диктатуре пролетариата представляют собою «ножницы» сельскохозяйственных и промышленных цен, отражающие отставание промышленности; сохранение, тем более углубление, диспропорции неизбежно должно будет вести за собою дифференциацию в сельском хозяйстве и кустарной промышленности и общий рост капитализма. Этот взгляд был уже совершенно ясно развит мною на XII-м съезде. Там же формулирована была, в частности та мысль, что, при отставании промышленности, хорошие урожаи станут источником питания не социалистических, а капиталистических тенденций, и могут дать в руки капиталистических элементов орудие дезорганизации социалистического хозяйства.
Эти основные формулы обеих сторон проходят затем через всю борьбу последующего пятилетия, которое полно вздорных и реакционных, по самому своему существу, обвинений оппозиции в том, что она «боится мужика», «боится урожая», «боится обогащения деревни», или еще лучше, «хочет ограбить мужика». Уже на XII-м съезде, таким образом, особенно же в осенней дискуссии 1923 года, официальная фракция отбрасывала классовые критерии, оперируя такими понятиями, как крестьянство вообще, урожай вообще, обогащение вообще. В этом подходе уже сказывалось давление новых социальных прослоек, формировавшихся на основе нэпа, связывавшихся с государственным аппаратом, желавших чтоб им не мешали подниматься вверх и чтоб их не освещали ленинским фонарем.
Решающее значение в этом процессе приобрели события международного порядка. Вторая половина 1923 года была периодом напряженного ожидания пролетарской революции в Германии. Обстановка была поздно и нерешительно оценена. Внутри официального руководства шли глухие трения (Сталин—Зиновьев), правда, в рамках общей центристской линии. Перемена аллюра, несмотря на все предупреждения, была предпринята в самый последний момент. Все закончилось ужасающей капитуляцией руководства германской компартии, и сдачей врагу решающих позиций без боя.
Поражение само по себе имело грозный характер. Но оно получило еще неизмеримо более тяжкое значение вследствие того, что руководство ИККИ, в огромной степени вызвавшее поражение своим хвостизмом, не поняло размеров поражения, не оценило его во всей глубине, попросту не признало его.
Руководство упорно твердило, что революционная ситуация продолжает развиваться, и что решающие бои предстоят в ближайшем будущем. На этой в корне ложной оценке основана была вся ориентировка V конгресса в середине 1924 года.
В то время, как во второй половине 1923 года оппозиция бьет тревогу по поводу надвигающейся политической развязки, требует действительного курса на вооруженное восстание и настойчиво предупреждает, что в такие исторические моменты несколько недель, иногда несколько дней решают судьбу революции на многие годы; в следующее полугодие, предшествовавшее V-му конгрессу, оппозиция, наоборот, упорно твердит, что революционная ситуация уже упущена; что нужно ставить парус не на попутный, а на встречный ветер; что в порядке дня — не вооруженное восстание, а оборонительные бои с наступающим врагом, объединение масс под частичными требованиями, создание опорных баз в профессиональных союзах и пр.
V-й конгресс взял демонстративный курс на вооруженное восстание в условиях политического отлива и тем сразу сбил и спутал все коммунистические партии.
1924 год, год крутого и явного стабилизационного поворота, стал годом авантюр в Болгарии и Эстонии и ультра-левого курса вообще, все более враждебно сталкивавшегося с ходом развития. С этого времени начинаются поиски готовеньких революционных сил вне пролетариата, идеализация лжекрестьянских партий в разных странах, роман с Радичем и с Лафолетом, раздувание роли Крестинтерна в ущерб Профинтерну, ложная оценка руководства английских профсоюзов, сверх-классовая дружба с Гоминьданом и пр. и пр. Все эти костыли, на которые авантюристски пытался опереться ультра-левый курс, стали затем основными устоями сменившего его откровенно правого курса, когда ультра-левизна, не разобравшись в обстановке, расшиблась о стабилизационный процесс 1924—25 гг.
Ультра-левизна 1924—25 гг., не способная понять обстановку, тем круче сменилась правым уклоном, который под знаком теории «не перепрыгивания через ступени» проводил политику приспособления к колониальной буржуазии, к мелко-буржуазной демократии, к профсоюзной бюрократии, к кулачеству — под именем «мощного середняка», к чиновнику — под именем «порядка» и «дисциплины».
Право-центристская политика, сохранявшая видимость большевизма во второстепенных вопросах, подхвачена была затем волнами больших событий и получила свое убийственное чисто меньшевистское завершение в вопросах китайской революции и англо-русского комитета.
Входить в детали этого исторического опыта, освещенного нами в другой работе мы здесь не можем. Достаточно сказать, что объективные последствия политики ИККИ, приведшие в Англии и особенно в Китае к поражениям не меньшего значения, чем поражение германского пролетариата в 1923 году, дали стабилизации новые источники питания, снова отсрочили революцию и до крайности ухудшили международное положение СССР.
Конечно, было бы бесцельным педантством утверждать, что пролетариат Германии, при правильном руководстве, непременно овладел бы властью и непременно удержал бы ее; или что английский пролетариат при правильном руководстве непременно сверг бы Генеральный Совет и тем крайне приблизил бы час революционной победы; или что китайский пролетариат, если его не загоняли бы под подлое знамя Гоминьдана, завершил бы победоносно аграрную революцию и непременно овладел бы властью, ведя за собою крестьянскую бедноту. Но все эти три возможности были открыты. Руководство же шло наперекор логике классовой борьбы, укрепляло врагов за счет собственного класса и тем делало все, чтобы обеспечить поражения.
Вопрос темпа есть решающий вопрос всякой борьбы, тем более борьбы мирового масштаба. Судьба Советской Республики неотделима от судьбы мировой революции. Ни столетий, ни многих десятилетий никто в наше распоряжение и бесконтрольное пользование не предоставил. Вопрос решается динамикой борьбы, где враг использует каждую ошибку, каждое упущение и занимает каждую незащищенную пядь. Без правильной политики Коминтерна международная революция затянется на неопределенный исторический срок, — а время решает. Что потеряно международной революцией, то выиграно буржуазией. Строительство социализма есть состязание советского государства не с внутренней буржуазией, а с мировой. Если б буржуазия выиграла новый большой исторический срок у мирового пролетариат, она, опираясь на могущественный перевес своей техники, своего богатства, своей армии и флота, опрокинула бы советскую диктатуру — экономическими ли средствами, политическими ли, военными ли, или комбинацией их — это уже вопрос второго порядка.
Время есть решающий фактор политики, особенно на крутых поворотах истории, когда идет смертельная борьба двух систем. С временем нам надо обращаться очень экономно: нового пятилетия ошибок, подобных тем, какие совершены за последние годы, не выдержит Коминтерн. Он держится тягой массы к революции, к Октябрю, к знамени Маркса и Ленина; но он живет за последние годы, расходуя основной капитал. Нового пятилетия таких ошибок не выдержит Коминтерн. А распадется Коминтерн, не долго продержится и СССР. Какой жалкой болтовней покажутся тогда сталинские псалмы о будто бы уже осуществленных девяти-десятых социализма в нашей стране. Конечно, пролетарская революция и в этом случае проложила бы себе в конце концов пути к победе. Но когда? и ценою каких новых неисчислимых страданий и жертв? Новому поколению международных революционеров пришлось бы снова связывать разорвавшуюся нить преемственности и снова завоевывать доверие масс к величайшему историческому знамени, которое можно скомпрометировать непрерывной цепью ошибок, переворотов и идейных фальсификаций.
Эти слова надо ясно и отчетливо сказать международному пролетарскому авангарду, нисколько не пугаясь неизбежных воплей, улюлюканья и травли со стороны тех, оптимизм которых держится на трусливом закрывании глаз перед действительностью.
Вопрос о политике Коминтерна стоит, поэтому, для нас над всеми остальными вопросами.
Стабилизация европейской буржуазии, укрепление социал-демократии, задержка роста компартий, усиление капиталистических тенденций в СССР, поправение политики руководства ВКП и Коминтерна, бюрократизация всего режима, неистовый поход против левого крыла, загнанного в оппозицию — эти процессы неразрывно друг с другом связаны, с разных сторон характеризуя период временного, конечно, но глубокого ослабления позиций международной революции, и напора на пролетарский авангард вражеских сил.
4. «Полевение масс» и вопросы руководства.
В своей речи, вернее в связке ругательств по адресу оппозиции, Тельман заявил на февральском пленуме ИККИ:
«Троцкисты не видят полевения международного рабочего класса и не замечают, что положение становится все более революционным». («Правда», 17 февраля 1928 года).
Дальше, он переходит, как полагается, к ритуальному доказательству того, что мы вместе с Гильфердингом хороним мировую революцию. Эти ребяческие россказни можно бы пропустить мимо себя, если бы дело не шло о второй по силе партии Коминтерна, которую в ИККИ представляет Тельман. Какого полевения рабочего класса не замечает оппозиция? Дело в том, что Тельман, и с ним многие другие, говорили о «полевении» и в 1924 году, и в 25, и в 26, и в 27 годах. Упадок влияния компартии после ее капитуляции в 1923 году, и рост социал-демократии для них не существовал. Они не ставили себе даже вопроса о причинах этого явления. Пролетариат «левеет», а кто не верит, тот ликвидатор. Трудно говорить с человеком, который не хочет научиться первым буквам политического алфавита. К несчастью, дело не только в Тельмане, и даже совсем не в нем. III конгресс был подлинной школой революционной стратегии. Он учил различать. Это первое условие во всяком деле. Есть периоды отлива, есть периоды прилива. И тот и другой проходят, в свою очередь, через разные стадии. Надо политику приспособлять тактически к каждой стадии, выдерживая в то же время общую стратегическую линию на завоевание власти, — и быть наготове, чтобы крутой перелом обстановки не застиг тебя врасплох. Пятый конгресс опрокинул уроки третьего. Он повернулся к объективной обстановке спиною и анализ условий заменил агитаторским штампом: «рабочий класс левеет, положение становится все более революционным».
На самом деле рабочий класс в Германии стал оправляться от последствий поражения 1923 года, только с прошлого года. Оппозиция раньше других это констатировала. В том самом оппозиционном документе, который Тельман в свое речи цитировал, сказано:
«В европейском рабочем классе наблюдается несомненный сдвиг влево. Он выражается в усилении стачечной борьбы и росте коммунистических голосов. Но это лишь первый этап сдвига. Число социал-демократических избирателей растет, параллельно числу коммунистических избирателей, отчасти, даже обгоняя это последнее. Если этот процесс развернется и углубится, то он вступит в следующую стадию, когда начнется сдвиг от социал-демократии к коммунизму» («На новом этапе»).
Насколько позволяют судить данные последних выборов в Германии и во Франции, приведенную выше оценку состояния европейского, особенно германского рабочего класса можно считать почти бесспорной. К сожалению, печать Коминтерна, и в том числе печать ВКП, совершенно не дает серьезного, углубленного, документированного, иллюстрированного цифрами, анализа настроений и течений в рабочем классе. Статистика, поскольку она вообще дается, просто подгоняется под определенную тенденцию, имеющую своей задачей охранение «престижа» руководства. Фактические данные исключительной важности, рисующие кривую рабочего движения за период 1923—28 гг., неизменно замалчиваются, поскольку они опровергают ложные оценки и ложные директивы. Достаточно сказать, что основным информатором русских рабочих о борьбе германского пролетариата является Тряпичкин—Гамма. Все это вместе делает крайне затруднительным суждение о динамике полевения масс, об ее темпе, об ее формах, об ее возможностях.
Тельман не имел никакого права говорить на февральском пленуме ИККИ, будто «троцкисты не видят полевения международного рабочего класса». Мы не только видели полевение европейского рабочего класса, но и дали еще в конце прошлого года конъюнктурную оценку этого полевения. Наша оценка полностью подтверждена майскими выборами в рейхстаг. Полевение проходит через первую свою стадию, направляя пока еще главные массы в русло социал-демократии. Тельман этого в феврале не хотел видеть; он говорил: «положение становится все более революционным». В таком общем виде это пустая фраза. Тельман слышал, вероятно, что социал-демократия — главная опора буржуазного общества. Можно ли сказать, что «положение становится все более (?) революционным», раз растет главная опора буржуазного режима, социал-демократия? Тельман повторяет отдельные штампованные формулы, не связывая их воедино.
Приведет ли нынешнее, пока еще довольно мирное полевение масс непосредственно к революционной ситуации и когда именно, этого сейчас нельзя предсказать. Многое здесь зависит от нас, но гораздо больше — от объективных условий. Чтоб приблизиться к революционной ситуации «полевение» масс должно во всяком случае пройти еще предварительно через ту стадию, когда рабочие будут перетекать от социал-демократии к коммунистической партии. Как частичное явление, это происходит, конечно, и сейчас. Но главное направление потока еще совсем не таково. Принимать первоначальную, еще полу-пацифистскую, полу-соглашательскую стадию полевения за революционную стадию значит идти навстречу жестоким ошибкам. Надо учиться различать. Кто просто из года в год твердит: «массы левеют, положение революционно», тот не большевистский руководитель массы, а агитатор-пустозвон, и тот наверняка рискует не узнать революции, когда она действительно приблизится.
Социал-демократия есть главная опора буржуазного режима. Но это опора противоречивая. Если бы рабочие от коммунистической партии перетекали к социал-демократии, можно было бы с полной уверенностью говорить об упрочении буржуазного режима. Так было в 1924 году. Тогда Тельман, вместе с другими руководителями V-го конгресса, этого не понимал; поэтому он и тогда отвечал ругательствами на наши доводы и советы. Теперь положение другое. Компартия растет рядом с социал-демократией, но еще непосредственно не за счет социал-демократии. Массы протекают к обоим партиям параллельно, к социал-демократии — пока более широким потоком. Отход рабочих от буржуазных партий и пробуждение рабочих от политической апатии, лежащей в основе этих процессов, не есть, конечно, упрочение буржуазии. Но рост социал-демократии не есть и революционная ситуация. Надо учиться различать. Как же назвать нынешнее положение? Переходным, противоречивым, еще не дифференцированным, еще открывающим разные возможности. Надо зорко следить за дальнейшим развитием всего процесса, не оглушая себя штампованными фразами оставаясь всегда готовым к крутым поворотам обстановки.
Социал-демократия не просто радуется ныне приросту голосов, но и следит за притоком рабочих с тревогой, ибо он несет ей большие затруднения. Прежде чем рабочие начнут массами переходить от социал-демократии к компартии, — а такой момент неизбежен, — следует ждать новых больших трений в самой социал-демократии, новых более глубоких группировок и расколов. Это откроет, по всей вероятности, поле для активных, наступательных, маневровых действий компартии, по линии «единого фронта», с целью ускорения процесса революционной дифференциации масс, то есть прежде всего отрыва рабочих от социал-демократии. Но горе, если «маневрированье» сведется к тому, что компартия будет снова глядеть в рот «левым» социал-демократам (да они могут еще очень полеветь), дожидаясь не вырастут ли у них зубы мудрости. Такое «маневрирование» мы видели в малом масштабе в Саксонии в 1923 году, а в большем масштабе — в Англии и в Китае в 1925—27 гг. Во всех случаях оно приводило к упущению революционной обстановки и к великим поражениям.
Когда Тельман говорит, что оппозиция не видит «полевения» масс и «революционной ситуации», то он на другом этапе повторяет те же шаблонные фразы, которые он противопоставлял нам на III-м конгрессе, когда боролся против ленинской стратегии. Оппозиция видит то, что видит Тельман, но видит кое-что и сверх того. А Тельман за семь лет, прошедшие после III-го конгресса, ни на вершок не продвинулся вперед. И в этом громадная опасность для германской компартии. Что оценки Тельмана не принадлежат ему одному, об этом лучше всего свидетельствует проект программы, который говорит:
«усилившийся процесс полевения масс, рост влияния и авторитета коммунистических партий… Все это ясно указывает на нарастание нового революционного подъема в центрах империализма».
Как программное обобщение, это в корне ложно. Эпоха империализма и пролетарских революций уже знала и еще будет знать не только «усиливающийся процесс полевения», но и периоды поправления масс; не только рост влияния компартий, но и временный упадок этого влияния, — особенно в случае ошибок, поражений, капитуляций. Если же дело идет о конъюнктурной оценке, в данный период более или менее верной для некоторых стран, но никак не для всего мира, то такой конъюнктурной оценке место не в программе, а в резолюции «по текущему моменту». Программа пишется на всю эпоху пролетарских революций. К несчастью, руководство Коминтерна не проявило за все эти пять лет понимания диалектики нарастания революционной ситуации и ее исчезновения. Оно ограничивалось перманентной схоластикой «полевения», не вдумываясь в жизненные этапы борьбы мирового рабочего класса. Закрепить этот метод в программе значило бы настежь открыть двери и окна всем сквозным ветрам оппортунизма и ультра-левизны.
Благодаря поражению Германии в Великой войне, ее политическая жизнь отличалась особенно кризисным характером, и это ставило революционный авангард пролетариата каждый раз перед исключительно ответственными ситуациями. Непосредственной причиной поражений германского пролетариат в первое послевоенное пятилетие — была крайняя слабость революционной партии; во второе пятилетие — ошибки руководства.
В 1918—19 гг. революционной обстановке еще полностью не хватало революционной пролетарской партии. В 1921 г., когда отлив был налицо, довольно сильная уже коммунистическая партия делает попытку вызвать революцию при отсутствии для этого непосредственных предпосылок. Следующая затем подготовительная работа (борьба за массы) порождает в партии уклон вправо. Лишенное революционного размаха и инициативы руководство расшибается о резкий перелом всей обстановки влево (осень 1923 г.). На смену правому крылу приходит левое, господство которого совпадает, однако, уже с отливом революции. Но этого не хотят понять и упорно сохраняют «курс на восстание». Отсюда вырастают новые ошибки, которые ослабляют партию и приводят к низвержению левого руководства. Нынешний ЦК, негласно опираясь на часть «правых», вел все время ожесточенную борьбу с левыми, механически повторял, что массы левеют, революция близится.
История развития германской партии дает картину резкого чередования фракций у власти — по отдельным отрезкам политической кривой: каждая руководящая группировка, при крутом повороте политической кривой вверх или вниз, то есть в сторону временной «стабилизации» или, наоборот, революционного кризиса, терпит крушение и уступает место конкурирующей группе. Слабостью правой группировки оказалась ее неспособность, при изменении ситуации, перевести всю работу партии на рельсы революционной борьбы за власть. Слабостью левой группировки явилось недостаточное понимание необходимости мобилизовать в подготовительный период массы под переходными требованиями, вырастающими из объективной обстановки. Слабость одной группы дополнялась слабостью другой. Смещение руководства при каждом переломе обстановки не давало возможности руководящему кадру партии овладеть более широким опытом, включающим в себя и подъем и упадок, и прилив и отлив, и маневрирование и штурм. Без обобщенного понимания характера нашей эпохи, как эпохи резких сдвигов и крутых поворотов, не может воспитаться подлинно-революционное руководство. Случайный же подбор руководителей «по назначению» неизбежно таит в себе опасность нового банкротства руководства при ближайшем большом социальном кризисе. Если б это несчастье произошло, нынешние единомышленники Тельмана по ИККИ на второй же день объявили бы его ликвидатором, вернее всего «троцкистом» — и перешли бы к очередным делам. А что сделала бы в этом случае оппозиция? Она взяла бы, вероятно, Тельмана «под защиту», то есть доказала бы, что он лишь жертва неправильной линии и бюрократического режима.
Руководить, значит предвидеть. Нужно заблаговременно перестать гладить по головке Тельмана только за то, что он подбирает на заборах самые грубые слова против оппозиции, как гладили на VII пленуме Тан-Пин-Сяна за то, что он ругательства Тельмана переводил на китайский язык. Нужно сказать германской партии, что февральская оценка политической обстановки Тельмана груба, топорна, ложна. Нужно открыто признать стратегические и тактические ошибки последнего пятилетия и сделать их предметом добросовестного изучения, прежде чем заживут нанесенные ими раны: уроки стратегии могут крепко привиться только по живым следам событий.
5. Как подготовлялся нынешний левый сдвиг в ВКП?
Совершенно исключительные затруднения с хлебозаготовками в этом году имеют не только хозяйственное, но и огромное политическое и партийное значение. Не случайно они дали толчок левому повороту. В свою очередь, эти затруднения по-своему подытоживают большую полосу хозяйственной и общей политики.
Переход от военного коммунизма к социалистическому хозяйству без больших отступлений был бы возможен только при условии непосредственного развития пролетарской революции в передовых странах. Задержка этого развития на годы привела нас к большому, глубокому и длительному отступлению НЭП‘а весною 1921 года. Объем необходимого отступления определялся не только теоретически, но прощупывался практически. Уже осенью 1921 года приходилось углубить отступление.
29 октября 1921 года, через семь месяцев после перехода к НЭП‘у, Ленин говорит на московской губпартконференции:
«Этот осенний переход к новой экономической политике, это наше отступление… оказалось ли оно достаточным, чтобы мы, приостановили отступление, стали уже готовиться к наступлению? Нет, оно оказалось еще недостаточным… И мы теперь вынуждены это сознать, если не хотим прятать голову под крыло, если не хотим корчить из себя людей, не видящих своего поражения, если не боимся прямо посмотреть в лицо опасности. Мы должны сознать, что отступление оказалось недостаточным, что необходимо произвести дополнительное отступление, еще отступление назад, когда мы от государственного капитализма переходим к созданию государственного регулирования купли-продажи и денежного обращения… Вот почему мы находимся в положении людей, которые все еще вынуждены отступать, чтобы в дальнейшем перейти, наконец, в наступление» (Ленин, т. 18, ч. 1, стр. 397—398).
И далее в той же речи:
«Скрывать от себя, от рабочего класса, от массы то, что в экономической области и весной 1921 году, и теперь, осенью—зимой 1921—1922 года, мы еще продолжаем отступление, — это значило бы осуждать себя не полную бессознательность, это значило бы не иметь мужества прямо смотреть на создавшееся положение. При таких условиях работа и борьба были бы невозможны» (Ленин, т. 18, ч. 1, стр. 399—400).
Только весною следующего 1922 года Ленин решается подать сигнал к приостановке отступления. Впервые он говорит об этом 6 марта 1922 года, на фракции съезда металлистов:
«Мы можем теперь сказать, что это отступление, в смысле того, какие уступки мы капиталистам делаем, закончено… И я надеюсь и уверен, что съезд партии скажет это официально от имени руководящей партии России» (Ленин, т. 18, ч. 2, стр. 13).
И тут же прямое, честное, как всегда, истинно-ленинское пояснение:
«Слова о приостановке отступления не надо понимать в том смысле, что фундамент новой экономики нами уже создан, и что мы можем идти спокойно. Нет, фундамент еще не создан» (Ленин, т. 18, ч. 2, стр. 13).
XI-й съезд, на основании ленинского доклада, принял по этому вопросу следующее постановление:
«Съезд констатирует, что всей суммой проведенных и намеченных за последний год мер исчерпываются признанные партией необходимыми уступки частно-хозяйственному капитализму, признает в этом смысле отступление законченным» (Стен. отчет, стр. 143).
Это глубоко продуманное, и как мы видели, тщательно подготовленное постановление предполагало, следовательно, что занятые партией новые исходные позиции дадут возможность открыть социалистическое наступление, медленное, но без новых движений вспять. Ожидания последнего руководившегося Лениным съезда, в этом последнем отношении, однако, не оправдались. Весною 1925 года открылась необходимость свершить новое отступление: признать за верхами деревни право эксплуатировать низы путем найма рабочей силы и аренды земли.
Необходимость нового, гигантского по своим последствиям, отступления, не предусматривавшегося стратегическим замыслом Ленина в 1922 г., вызывалась не только тем, что предельная черта отступления проведена была слишком «в обрез» (этого требовала элементарная осторожность), но и в том, что в течение 1923—24 гг. руководство не поняло ни обстановки, ни задачи, и теряло время, считая, что «выигрывает» его.
Мало того, новое тягчайшее отступление в апреле 1925 года, не было уже по-ленински названо поражением и глубоким отступлением, а было изображено как победоносное шествие смычки, как простое звено в общей механике социалистического строительства. Это и есть то самое, против чего Ленин предостерегал всегда всю свою жизнь, и в частности осенью 1921 года, когда пришлось продолжить и углубить весеннее отступление.
«Не так опасно поражение, — говорил Ленин в уже цитированной нами речи на московской губпартконференции, — как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы… Не бояться признать поражения. Учиться на опыте поражения. Если бы мы допустили взгляд, что признание поражения вызывает, как сдача позиций, уныние и ослабление энергии в борьбе, то надо было сказать, что такие революционеры ни черта не стоят… Сила наша была и будет в том, чтобы совершенно трезво учитывать самые тяжелые поражения, учась на их опыте тому, что следует изменить в нашей деятельности. И поэтому надо говорить напрямик. Это интересно и важно не только с точки зрения теоретической правды, но и с практической стороны. Нельзя научиться решать свои задачи новыми приемами сегодня, если нам вчерашний опыт не открыл глаза на неправильность старых приемов». (Ленин, т. 18, ч. 1, стр. 296).
Но об этом замечательном предостережении начисто забыли на второй же день после отхода Ленина от руководства, и ни разу, по настоящему, не вспомнили до сегодняшнего дня.
Так как апрельские решения 1925 года легализовали развертывавшуюся дифференциацию деревни и открывали ей шлюзы, то смычка означала в дальнейшем все возрастающий товарообмен рабочего государства с кулаком. Вместо того, чтобы признать эту грозную опасность, сейчас же была создана услужливая теория врастания кулака в социализм.
В 1926 г., оппозиция следующим образом формулировала начавшийся с весны 1923 г. спор о смычке:
«Вопрос: верно ли, что политика оппозиции угрожает нарушением смычки пролетариата и крестьянства?
«Ответ: это обвинение насквозь ложно. Смычке сейчас угрожают: отставание промышленности с одной стороны, рост кулака — с другой. Недостаток промышленных товаров вгоняет клин между деревней и городом. Кулак начинает экономически и политически подчинять себе середняков и бедняков, противопоставляя их пролетариату. Этот процесс находится еще в самом начале. Но опасность смычке грозит именно отсюда. Недооценка отставания промышленности и роста кулака нарушает правильное, ленинское руководство союзом двух классов, эту основу диктатуры в условиях нашей страны» («Вопросы и ответы»).
Отметим тут же, что несмотря на остроту борьбу, оппозиция ничего не «преувеличивала» и в этом вопросе. Восставая против ренегатской теории о врастании кулака в социализм, пригодной лишь на то, чтобы проложить пути нашему врастанию в капитализм, мы говорили в 1926 году, что кулацкая опасность находится «еще в самом начале». Направление опасности мы указывали с 1923 г. Рост опасности мы иллюстрировали на каждом новом этапе. В чем же и состоит руководство, как не в умении понять опасность своевременно, то есть когда она находится еще «в самом начале» и предупредить возможность ее дальнейшего развития?
9 декабря 1926 г. на VII пленуме ИККИ, Бухарин следующим образом обличал оппозицию по вопросу о смычке и хлебозаготовках:
«Что было сильнейшим аргументом нашей оппозиции против ЦК партии (я имею в виду осень 1925 г.)? Тогда они говорили: противоречия растут неимоверно, а ЦК партии не в состоянии этого понять. Они говорили: кулаки, в руках которых сосредоточены чуть ли не все излишки хлеба, организовали против нас «хлебную стачку». Вот почему так плохо поступает хлеб. Все это слыхали… Оппозиция считала, что все прочее служит лишь политическим выражением этого основного явления. Затем те же товарищи выступали впоследствии и говорили: кулак еще усилился, опасность возросла еще более. Товарищи, если бы и первое и второе утверждения были бы правильны, у нас в этом году была бы еще более сильная «кулацкая стачка» против пролетариата… Оппозиция клевещет, что мы помогаем росту кулачества, что мы все время идем на уступки, что мы помогаем кулачеству организовать хлебную стачку, а действительные результаты свидетельствуют об обратном…» (Стен. отчет, т. 2, стр. 118).
Разве одна эта бухаринская цитата не доказывает полную слепоту руководства в центральном вопросе нашей хозяйственной политики?
Бухарин, однако, не составлял исключения. Он только теоретически «обобщал» слепоту руководства. Наиболее ответственные руководители партии и хозяйства, наперебой утверждали, что мы выбрались из кризисов (Рыков), что мы овладели крестьянским рынком и что вопрос заготовок стал чисто организационным вопросом советского аппарата (Микоян). Резолюция июльского пленума ЦК 1927 г. гласила: развертывание хозяйственной деятельности в текущем году было в общем и целом безкризисным. В то же время официальная печать в один голос утверждала, что товарный голод в стране если не окончательно изжит, то по крайней мере значительно смягчен.
В противовес этому оппозиция снова писала в своих тезисах к XV съезду:
«Падение общей массы заготовляемых хлебопродуктов является с одной стороны, прямым свидетельством глубокого расстройства в отношениях между городом и деревней, а с другой — источником новых угрожающих нам трудностей».
В чем корни наших затруднений? Оппозиция отвечала:
«Промышленность развивается за последние годы слишком медленно, отставая от развития народного хозяйства в целом… Растет, благодаря этому зависимость государственного хозяйства от кулацко-капиталистических элементов в области сырья, экспорта, продовольственных запасов».
Такова идейно-политическая подготовка февральского (1928) левого поворота ЦК в вопросе о кулаке. В этой подготовке роли распределялись с полной отчетливостью. Руководство сползало вправо, почти до самого последнего момента. Поверните огонь направо! — кричала оппозиция, стоя сама под огнем, тем слепцам, которые по ней стреляли.
Если б не было всей предшествующей работы оппозиции, начиная с тезисов 1923 г. и кончая плакатом 7-го ноября 1927 г., если б оппозиция не дала заранее правильного прогноза и не посеяла законной тревоги в рядах партии и рабочего класса, — хлебозаготовительный кризис только ускорил бы развитие правого курса в сторону дальнейшего развязывания капиталистических сил.
В истории бывало не раз, что авангард пролетариата, или только авангард авангарда, ценою собственного физического разгрома оплачивал новый шаг в движении своего класса или задержку наступления его врагов.
6. Шаг вперед, полшага назад.
Толчок новой полосе в политике дал хлебозаготовительный кризис, который в отличие от китайского, англо-русского и иных нельзя было замолчать. Он немедленно отразился не только на хозяйстве в целом, но и на житейском обиходе каждого рабочего. Вот почему новая полоса в политике ведет свое начало от хлебозаготовок.
Без какой бы то ни было преемственности со вчерашним днем, партия прочитала 15 февраля в «Правде» передовую статью, которую можно было принять за пересказ, а местами, почти дословное воспроизведение платформы оппозиции к XV-му съезду.
Написанная под непосредственным давлением хлебозаготовительного кризиса эта неожиданная статья гласила:
«Из ряда причин, определивших затруднения в хлебозаготовках, следует отметить следующее: выросла и разбогатела деревня. Вырос и разбогател прежде всего кулак. Три года урожая не прошли даром».
Итак, отказ деревни дать городу хлеб вызван тем, что «разбогатела деревня», то есть выполнила, по мере сил, бухаринский лозунг «обогащайтесь». Но почему же обогащение деревни срывает смычку вместо того, чтобы укреплять ее? Потому что, отвечает статья: «вырос и разбогател прежде всего кулак». Таким образом теория о том, что середняк рос за эти годы за счет кулака и бедняка, была сразу отброшена, как негодная ветошь. «Вырос и разбогател прежде всего кулак».
Однако, и кулацкое обогащение деревни само по себе еще не объясняет расстройства обмена между городом и деревней. Смычка с кулаком — не социалистическая смычка. Но хлебный кризис состоит в том, что нет и этой смычки. Значит, кулак не только вырос и разбогател, но и не находит нужным обменивать свои натуральные накопления на червонцы; те товары, которые кулак хочет или может получить у города, он оплачивает таким количеством хлеба, которого городу совершенно не хватает. «Правда» формулирует и вторую, по существу основную, причину хлебного кризиса:
«увеличение дохода крестьянства… при относительном отставании предложения промтоваров… дало возможность крестьянству вообще, кулаку в особенности, удержать у себя хлебные продукты».
Теперь картина ясна. Основной причиной является отставание промышленности и недостаток промышленных товаров. При этом условии не получается не только социалистической смычки с кооперированным середняком и бедняком, но и капиталистической смычки с кулаком. Если сопоставить две приведенные только что цитаты из «Правды» с цитатами из оппозиционных документов в предшествующей главе, то придется сказать: «Правда» почти дословно повторяет мысли и выражения оппозиционных «вопросов и ответов», за переписку которых на машинке исключали из партии.
Статья «Правды» на этом, однако, не останавливается. С оговоркой, что кулак не является «основным держателем хлебных продуктов», статья признает, что он «является хозяйственным авторитетом в деревне», что «у него есть смычка с городским спекулянтом, дающим за хлеб дороже», что «он (кулак) имеет возможность вести за собой середняка…»
Оговорка насчет того, что кулак не является «основным держателем хлеба», не смягчает картины, а наоборот, усиливает ее. Если принять довольно сомнительную цифру в 20%, которой теперь определяют долю кулака в товарном хлебе, тем более выступит тот факт, что кулак имеет возможность «вести за собою» на рынке середняка, то есть привлекать его к срыву государственных хлебозаготовок. И нью-йоркские банки тоже не владеют всем товарооборотом, но успешно ведут его, тем не менее, за собою. Кто пытается напирать на «скромные» 20%, тот тем самым еще более подчеркивает, что кулаку достаточно иметь в своих руках одну пятую хлебных паев, чтобы захватить ведущую роль на хлебном рынке. Так слабó, значит, воздействие государства при отставании промышленности — на экономику деревни!
Другая неизбежная оговорка насчет того, что «ведущая» роль кулака наблюдается будто бы лишь в некоторых, а не во всех районах, тоже ничего не смягчает, скорее даже усиливает грозный смысл происходящего. Этих «некоторых» районов оказалось ведь достаточно, чтоб до основания потрясти смычку города с деревней. Что же было бы, если бы процесс охватил равномерно все районы?
Мы имеем дело с живым экономическим процессом, а не с устойчивой статистической средней. Дело совсем не в том, чтоб сложнейший и разветвленнейший процесс точно измерить на ходу количественно, а в том, чтоб определить его качественно, то есть показать, куда растут явления.
За чей счет новый «советский» кулак приобрел авторитет в деревне? За счет хозяйствующего рабочего государства и его орудий: государственной промышленности и кооперации. Если кулак получил возможность вести за собою середняка, то против кого? Против рабочего государства. В этом и состоит серьезный и глубокий надрыв экономической смычки, как предпосылка еще бóльшей опасности, именно разрыва политического союза.
Но после шага вперед последовало уже, по меньшей мере, полшага назад. Как только с хлебозаготовками, благодаря исключительным административным мерам, слегка отлегло, так машина официального оптимизма снова пришла в действие.
Программное воззвание ЦК от 3 июня (1928 г.) говорит о:
«…сопротивлении кулачества, выросшего на фоне общего подъема производительных сил страны, несмотря на еще более быстрый рост социалистического сектора хозяйства»…
Если так, если это верно, тогда не должно быть места тревоге. Тогда остается, не ломая линии, спокойно строить «социализм в отдельной стране». Если удельный вес капиталистических, то есть прежде всего кулацких элементов хозяйства из года в год падает, тогда по какому же случаю столь внезапная «паника» перед кулаком? Вопрос решается динамическим соотношением двух борющихся сил, социализма и капитализма — кто кого?, — и кулак «страшен» или «не страшен» только в зависимости от того, в какую сторону меняется это соотношение. Воззвание ЦК пытается тщетно спасти в этой части резолюцию XV-го съезда, которая исходила из непрерывно возрастающего будто бы перевеса социалистических элементов хозяйства над капиталистическими. Но ведь статья «Правды» от 15 февраля есть печатное опровержение этого неправильного тезиса, практически опровергнутого ходом хлебозаготовительных операций. Как же тут связываются концы с концами?
Если бы социалистический сектор рос за эти три урожайные года быстрее несоциалистического, то мы могли бы, еще, пожалуй, иметь торгово-промышленный кризис, выражающийся в избытке продуктов государственной промышленности, не находящих себе сельскохозяйственного эквивалента; между тем мы имели кризис хлебозаготовок, который «Правда» 15 февраля правильно объясняет, как результат крестьянского и прежде всего кулацкого накопления сельскохозяйственных продуктов, на находящих себе эквивалента в промышленных товарах. Обострение хлебозаготовительного кризиса, то есть кризиса смычки, в результате трех урожаев, только то и означает, что в общей динамике хозяйственного процесса социалистический сектор ослабел по сравнению с капиталистическим и частно-товарным вообще.
Та поправка, которую внес в это соотношение неизбежный в данной обстановке административный нажим, не меняет основного вывода нисколько. Тут дело идет уже о политической силе, к которой кулак хоть и приобщается, но лишь частично. Однако же самая необходимость прибегнуть к чрезвычайным методам из арсеналов военного коммунизма свидетельствует именно о неблагоприятном изменении соотношения сил в области экономики.
Перед лицом этой хозяйственной, объективной, жизненной проверки смешными будут попытки «статистически» доказать перевес роста социалистического сектора. Это все равно, как если бы полководец армии, которая с уроном отступила после боя, сдав важные позиции, стал хитрыми статистическим коэффициентами доказывать, что перевес на его стороне. Нет, кулак доказал — и его доводы убедительнее подогнанных под оптимизм статистических комбинаций, — что в этом очень важном бою, поскольку он велся экономическим оружием, перевес оказался на стороне кулака. Вопрос «кто кого?» решается живой динамикой хозяйства. Если цифры противоречат неоспоримым результатам борьбы, значит цифры врут, или в лучшем случае, отвечают совсем не на тот вопрос.
Мы имели ведь в 1927 г. не только вполне допустимые административные вторжения в хлебозаготовки, но и совершенно недопустимые вторжения в статистику. Накануне XIV съезда обновленное секретариатом ЦК статистическое управление почти полностью «рассосало» кулака. На эту социалистическую победу понадобилось всего несколько дней.
Но даже, если оставить в стороне услужливость статистики, которая, как и все остальное, страдает от аппаратного самоуправства, то остается тот факт, что статистика, особенно у нас, при крайней распыленности важнейших процессов, всегда запаздывает. Статистика дает моментальный разрез процессов, не улавливая их тенденций. Тут на помощь должна прийти теория. Наша правильная теоретическая оценка динамики процесса заранее предсказывала, что отставание промышленности повернет даже хорошие урожаи против социалистического строительства и породит рост кулачества в деревне, хлебные хвосты в городах. Факты пришли и дали свою неоспоримую проверку.
В подытоженных февральской статьей «Правды» уроках хлебозаготовительного кризиса мы имеем вынужденное, но тем более неоспоримое подтверждение возросшей диспропорции, с минусом на стороне государственного хозяйства, то есть с уменьшением удельного веса экономических основ пролетарской диктатуры, и, наряду с этим, — подтверждение настолько глубокой уже дифференциации крестьянства, что судьба хлебозаготовок, другими словами, судьба смычки оказывается под прямым и непосредственным контролем кулака, ведущего за собой середнячество.
Если диспропорция между городом и деревней унаследована от прошлого, если известный рост капиталистических сил неизбежно вытекает из самой природы нынешнего нашего хозяйства, то обострение диспропорции за последние годы и передвижка соотношения сил в сторону кулака являются полностью результатом ложной классовой политики руководства, которое не регулировало планомерно распределение народного дохода, а либо вовсе опускало вожжи, либо судорожно дергало их.
В противовес этому оппозиция с 1923 года доказывала, что только твердая плановая установка на систематическое, из года в год, преодоление диспропорции позволит придать государственной промышленности действительно ведущую роль по отношению к деревне; что наоборот, отставание промышленности неизбежно будет порождать углубление классовых противоречий в стране и снижение удельного веса экономических высот пролетарской диктатуры.
Мы брали, следовательно, кулака не изолированно, как пытались делать Зиновьев и Каменев на XIV съезде, а на основании решающего соотношения между государственной промышленностью и частно-товарным сельским хозяйством в целом. В пределах деревенской экономики мы брали кулака опять-таки не изолированно, а в связи с его экономическим воздействием на более зажиточные слои середняков и на деревню в целом. Наконец, эти два основных внутренних процесса мы брали не изолированно, а в их соотношении с мировым рынком, который через экспорт-импорт оказывает все большее определяющее влияние на темп нашего хозяйственного развития.
Исходя из всего этого, мы писали в наших тезисах к XV-му съезду:
«Так как хлебные и сырьевые экспортные излишки мы получаем прежде всего от зажиточных слоев деревни, и так как именно эти слои больше всего придерживают хлеб, то и оказывается, что через экспорт нас «регулирует», прежде всего, кулак и зажиточный».
Но может быть оппозиция «слишком рано» ставила вопросы, для которых в календаре руководства были заранее намечены свои сроки? После сказанного вряд ли есть надобность останавливаться на этом младенческом доводе, которым каждый раз кормят партию, когда приходится догонять упущенное. Приведем одно только поучительное свидетельство. 9-го марта 1928 г. Рыков говорил на заседании Московского Совета о хлебозаготовках:
«Несомненно, эта кампания носит все типические черты ударности. Если бы меня спросили, не лучше ли было бы, если бы удалось более нормальным путем,то есть не прибегая к такой ударной кампании, изжить хлебозаготовительный кризис, — я откровенно сказал бы, что это было бы лучше. Необходимо признать, что мы пропустили время, прозевали начало хлебозаготовительных затруднений, не приняли раньше целого ряда мер, которые необходимо было бы предпринять для успешного развития хлебозаготовительной кампании» («Правда», 11/III—28 г.).
Если в этих словах запоздание признается, главным образом, под административным углом зрения, то нетрудно дополнить их политически. Для того, чтобы необходимые административные мероприятия были проведены своевременно, нужно было, чтобы партия, вдохновляющая и направляющая государственный аппарат, своевременно получила хотя бы ту черновую ориентировку, которая выражена в передовой статье «Правды» от 15 февраля. Запоздание имеет, следовательно, не административный, а партийно-политический характер. Нужно было своевременно прислушаться к принципиальным предупреждениям оппозиции и деловым порядком обсудить предлагаемые нами практические меры.
В прошлом году оппозиция предлагала, в частности, провести принудительный заем у десяти процентов деревенских дворов, то есть у крестьянской верхушки, в размере 150—200 миллионов пудов. Тогда это предложение поносилось, как мера военного коммунизма. Партию учили, что нельзя нажать на кулака, не обидев середняка (Сталин), или что кулак не представляет никакой опасности, так как он-де заранее ограничен рамками пролетарской диктатуры (Бухарин). А в этом году пришлось прибегнуть к 107-ой статье, после чего Центральному Комитету пришлось разъяснять, что разговоры о военном коммунизме представляют контр-революционную клевету, хотя еще накануне только он сам называл военным коммунизмом гораздо более осторожные и планомерные предложения оппозиции.
До тех пор, пока белое зовется белым, а черное — черным, правильной точкой зрения будет считаться та, которая дает возможность понимать, что происходит, и предвидеть будущее. Под это определение подходит точка зрения оппозиции, но никак не официального руководства. В конце концов, факты стоят над самыми высокими учреждениями. Требовать теперь, после хлебозаготовительной кампании этой зимы и вызванного ею резкого кризиса официальной политики и идеологии, чтобы оппозиция признала свою ошибку, можно только в состоянии иерархического умоисступления. Это состояние никогда никого еще не доводило до добра.
Дело идет совсем не о том, кто был прав. Этот вопрос имеет значение лишь в связи с вопросом, какая линия верна. Смазывать этот последний вопрос после первых признаков поворота руководства, было бы самым жалким и самым постыдным преступлением против партии. Она еще не разобралась. А все меры, споры, шаги имеют настоящую цену только в зависимости от того, разобралась или не разобралась партия. Принципиальная позиция еще не завоевана. Будущее не обеспечено. За шагами вперед следуют полушаги назад.
7. Маневр или новый курс?
Как же надлежит оценивать нынешний поворот влево? Видеть ли в нем комбинаторский маневр или же серьезный новый курс?
Вопрос: маневр или курс? — есть вопрос о классовых взаимоотношениях и об их отражении в ВКП, которая как единственная партия в стране, по-разному реагирует разными своими частями на давление разных классов.
По этому вопросу, то есть об отражении новых классовых группировок внутри нашей собственной партии, поразительное признание заключается в уже цитированной нами «исторической» статье «Правды» от 15 февраля. Это, пожалуй, наиболее замечательное ее место. Оно гласит:
«…в наших организациях, как в партийных, так и иных, народились в последнее время известные, чуждые партии элементы, не видящие классов в деревне, не понимающие основ нашей классовой политики и пытающиеся вести работу таким образом, чтобы никого не обидеть в деревне, жить в мире с кулаком и вообще сохранить популярность среди всех слоев деревни».
Хоть речь здесь идет о членах партии, но приведенные слова дают почти законченную характеристику ново-буржуазного термидорианского политика-реалиста, в противовес коммунисту. «Правда», однако, ни словом не упоминает о том, каким образом оказались в партии эти элементы. «Народились» — и только. Откуда они, через какие ворота вошли; вклинились ли в партию извне, и по какой причине; или выросли извнутри, и на какой основе? И все это ведь в условиях непрерывной «большевизации» партии по линии крестьянского вопроса. Статья не объясняет каким образом партия, несмотря на предупреждения, могла проглядеть термидорианцев, вплоть до того момента, как они обнаружили свою административную силу в политике хлебозаготовок; подобно тому, как партия проглядела кулака, до того момента, как он приобрел авторитет, повел за собой середняка и сорвал хлебозаготовки. Ничего этого «Правда» не объясняет. Но все равно. Мы впервые услышали в феврале 1928 года от Центрального Органа то, что знали давно и что не раз высказывали, — именно: в партии Ленина не только «народилось», но и оформилось крепкое правое крыло, которое тянет к неонэпу, то есть к капитализму в рассрочку.
В конце 1927 г. я следующим образом писал об этом:
«Официальная борьба против оппозиции ведется под двумя основными лозунгами: ПРОТИВ ДВУХ ПАРТИЙ и против «ТРОЦКИЗМА». Сталинская мнимая борьба против двух партий прикрывает формирование двоевластия в стране и формирование буржуазной партии на правом фланге ВКП и под прикрытием ее знамени. В целом ряде ведомств и в кабинетах секретарей, происходят секретные совещания аппаратчиков-партийцев со спецами, устряловскими профессорами, для выработки методов и лозунгов борьбы с оппозицией. Это есть подлинное формирование второй партии, которая всеми путями стремится подчинить себе и частично подчиняет пролетарское ядро нашей партии и громит ее левое крыло. Прикрывая формирование этой второй партии, аппарат обвиняет оппозицию в стремлении создать вторую партию — именно потому, что оппозиция стремится вырвать из-под возрастающего буржуазного влияния и давления пролетарское ядро партии, без чего вообще нельзя спасти единства большевистской партии. Чистейшей иллюзией является мысль, будто диктатуру пролетариата можно сохранить одними словесными заклинаниями насчет единой партии. Вопрос об одной или двух партиях — в материальном, классовом, а не словесно-агитаторском смысле — решается именно тем, удастся ли, и в какой мере, пробудить и мобилизовать силы сопротивления внутри партии и внутри пролетариата» («На новом этапе»).
В июне Сталин давал на тему о второй партии следующие разъяснения московским вузовцам:
«Есть люди, которые усматривают выход из положения в возврате к кулацкому хозяйству, в развитии и развертывании кулацкого хозяйства. Эти люди не решаются говорить о возврате к помещичьему хозяйству, понимая, видимо, что опасно болтать о таких вещах в наше время. Но они тем охотнее говорят о необходимости всемерного развития кулацкого хозяйства в интересах… советской власти. Эти люди полагают, что советская власть могла бы опереться сразу на два противоположных класса: класс кулаков, хозяйственным принципом которых является эксплуатация рабочего класса, и класс рабочих, хозяйственным принципом которых является уничтожение всякой эксплуатации. Фокус, достойный реакционеров. Не стоит доказывать, что эти реакционные планы не имеют ничего общего с интересами рабочего класса, с принципами марксизма и задачами ленинизма».
Эти слова представляют собою несколько упрощенное изложение части вступительной главы из платформы оппозиции. Мы не держим этого в секрете, так как считаем, что пока еще Сталину ссылка за это не грозит. В сталинской речи не говорится, правда, открыто о формировании второй партии. Но если в пролетарской партии есть «люди» (кто такие?), которые держат курс на кулацко-капиталистическое хозяйство и только из осторожности не говорят о крупном помещичьем хозяйстве; если эти «люди», адрес коих не указан, связаны друг с другом такого рода платформой и руководствуются ею при хлебозаготовках, при выработке промышленных планов, тарифных ставок и пр. и пр., то это и есть кадры новобуржуазной, то есть термидорианской партии. Можно быть в большевистской партии, не держа курса на Чан-Кай-Ши, Перселя, кулака, бюрократа; вернее сказать, при этом условии только и можно быть в большевистской партии. Но нельзя быть в большевистской партии, держа курс на капиталистическое развитие. Вот эта простая мысль и была выражена в документе «На новом этапе».
Таким образом правое крыло, «народившееся» от неизвестной причины, было впервые официально уловлено на хлебозаготовках. На второй день после XV-го съезда, который снова демонстрировал стопроцентную монолитность, обнаружилось, что кулак не вывозит хлеба, между прочим, и по той причине, что в партии имеются влиятельные группировки, желающие жить в мире со всеми классами. Эти внутренние гоминьдановцы, совершенно не сказались ни в так называемой дискуссии, ни на съезде. Эти доблестные «партийцы» первыми голосовали, разумеется, за изгнание оппозиции, как «социал-демократического» уклона. Они голосовали также за все левые резолюции, ибо давно научились понимать, что дело не в резолюциях. Термидорианцы в партии не краснобаи, а люди дела. Они образуют свою особую смычку с новыми собственниками, с мещанской интеллигенцией и с бюрократией и руководят важнейшими отраслями хозяйственной, культурной и даже партийной работы под «национально-государственным» углом зрения. Не случайно, следовательно, они не обнаружились в партии, как идейное течение, а так сказать засыпались на хлебном деле. Это обстоятельство характеризует, впрочем, не только правых, как правых, но и партийный режим в целом. И после того как оно официально признано, правое крыло остается анонимным, и внешнее впечатление таково, что партия опять «единогласно» осуждает кулацкий уклон. Тем не менее не секрет, что уклон этот солидно представлен «в наших организациях, как партийных, так и иных» («Правда», 15 февраля), не исключая Совнарком и Политбюро. Вести левую политику можно не в блоке с правым крылом, а в открытой борьбе с ним. Между тем, такой борьбы пока нет и в помине. Может быть, однако, правые так слабы, что нет надобности и в борьбе с ними?
Ясный ответ на этот вопрос имеет решающее значение для судьбы всего нынешнего поворота влево. Первое впечатление таково, что правые крайне слабы. Достаточно оказалось окрика сверху, чтобы заготовительная, а отчасти и вообще крестьянская политика сразу направилась по «левому» руслу. Но именно эта чрезмерная легкость достигнутых результатов и должна служить предостережением против слишком поспешных заключений насчет слабости правых.
Правое крыло есть мелкобуржуазное, оппортунистически-бюрократическое, меньшевистски-соглашательское крыло, тянущее в стороны буржуазии. Было бы совершенно непостижимым, если бы в партии, включившей в свой состав революционные кадры большевизма и сотни тысяч рабочих, правое крыло могло бы стать в несколько лет самостоятельной силой и открыто проводить свои тенденции, мобилизуя рабочие массы. Этого конечно нет. Правое крыло сильно, как передаточный аппарат давления непролетарских классов на пролетариат. Это значит, что сила правого крыла партии находится вне партии, за ее пределами. Эта сила бюрократического аппарата, новых собственников, мировой буржуазии, следовательно, сила гигантская. Но именно, потому, что правое крыло отражает давление других классов внутри партии, оно не может пока еще открыто выдвигать свою платформу и мобилизовать общественное мнение партии. Оно нуждается в прикрытии, в усыплении бдительности пролетарского ядра партии. То и другое дает ему аппаратный режим. Под дутой монолитностью партии, он прячет правое крыло от взоров революционных рабочих, и в то же время запугивает рабочих ударами по оппозиции, которая есть только сознательное выражение тревоги пролетариата за судьбу его диктатуры.
При оценке политических тенденций решает не только вопрос что, но и вопрос как. Подход под этим вторым углом зрения приводит к неоспоримому выводу, что методы, приемы, способы руководства, отношение к идейно-политическим группировкам в партии остались теми же, на которых держался старый курс. Это одно имеет исчерпывающее значение, выводя нас из области догадок об искренности и серьезности реформаторских намерений и о прочих неуловимых материях в область безошибочных объективных показателей. Совершенно преступным легкомыслием было бы думать, что мы уже имеем перед собою сколько-нибудь продуманный, сколько-нибудь последовательный, сколько-нибудь обеспеченный курс революционной пролетарской политики. Нет, до этого далеко.
Мы имеем нечто более серьезное, чем верхушечный маневр, но нечто гораздо менее значительное, чем последовательный курс в духе платформы оппозиции. Как же назвать этот поворот? Пока мы не можем назвать его иначе, как зигзагом, может быть более глубоким, чем предшествующие зигзаги центристской кривой.
Значит ли это, что нынешний зигзаг исключает возможность развития его в левый курс? Поскольку дело зависит от предвиденья и последовательности руководства, не только его политика последних годов, но и сегодняшнее поведение его должны склонить к скептическому ответу на поставленный вопрос. Но в том-то и дело, что первоначальный маневр перерос в глубокий политический зигзаг, захвативший своими зубьями более широкие круги партии и классовые прослойки. Вот почему было бы неправильно отрицать возможность развития нынешнего зигзага в направлении последовательного курса. Во всяком случае, оппозиция по сути своих взглядов и стремлений, должна сделать все от нее зависящее, чтобы нынешний зигзаг развернулся в серьезный поворот на ленинскую дорогу. Такой исход был бы наиболее здоровым, то есть связанным с наименьшими потрясениями для партии и диктатуры. Это был бы путь глубокой партийной реформы, как необходимой предпосылки реформ советского государства.
8. Социальные основы нынешнего кризиса
Голос внутрипартийной борьбы есть только отголосок более глубокого рокота. В классах накопились изменения, которые, если их не перевести своевременно на язык большевизма, поставят перед тяжким кризисом Октябрьскую революцию в целом.
Та торопливость, с какою через месяц—два после съезда руководство ломает курс, признанный XV съездом вполне правильным, — сама по себе уже является безошибочным признаком того, что процесс классовых сдвигов в стране, в связи со всей международной обстановкой, подошел к критическому этапу, когда экономическое количество переходит в политическое качество. Прогноз в этом направлении неоднократно развивавшийся с 1923 года, нашел в тезисах оппозиции к XV съезду следующее выражение:
«В стране с подавляющим большинством мелкого и мельчайшего крестьянства и вообще мелких хозяйчиков важнейшие процессы до поры до времени совершаются распыленно и подспудно, чтоб затем сразу, «неожиданно» прорваться наружу».
«Неожиданно», разумеется, только для тех, которые не способны марксистски оценить совершающиеся процессы, когда они находятся еще в самом начале.
И хлебозаготовительная стачка кулаков, ведущих за собою середняков, и шахтинская стачка спецов с капиталистами*; и покровительство или полупокровительство влиятельной части государственного и партийного аппарата стачке кулаков; и гляденье коммунистов сквозь пальцы на контр-революционные шашни техников и чиновников; и подлое самодурство смоленских и иных негодяев, прикрывающихся «стальной дисциплиной»; — все это сейчас уже несомненные факты крупнейшего значения. В доступных всем тезисах оппозиции к XV съезду говорится:
«Сращивание кулака, частника, буржуазного интеллигента с многочисленными звеньями не только государственной, но и партийной бюрократии есть самый несомненный и вместе с тем самый тревожный процесс нашей общественной жизни. Отсюда возникают зародыши двоевластия, угрожающие диктатуре пролетариата».
* Шахтинское дело — судебно-политический процесс, проходивший с 18 мая по 6 июля 1928 года. Это был первый из инсценированных Сталиным судилищ. В предыдущий период правящий блок Сталина-Бухарина ударил по левой оппозиции, исключил Троцкого и других из партии, выслал их в отдаленные районы СССР. Шахтинское дело и подобные ему процесс Промпартии, меньшевиков и др. стали попыткой бонапартистского режима вернуть себе доверие рабочего класса через террор против правых. Многие в то время, включая Троцкого, еще доверяли ГПУ и думали, что обвиняемые и в самом деле виновны. — /И-R/
Циркуляр или манифест Центрального Комитета от 3-го июня 1928 г. признает «злейший бюрократизм» государственного аппарата, а также партийного и профессионального. Циркуляр пытается дать объяснение этому бюрократизму: 1) остатки старого чиновничьего наследства; 2) продукт отсталости, некультурности масс; 3) недостаточное их «умение» «управлять»; 4) недостаточно быстрое втягивание масс в дело управления государством. Все указанные четыре обстоятельства имеются. Все они так или иначе объясняют бюрократизм. Но ни одно из них не объясняет бешеного, неистового роста бюрократизма. Культурность массы должна была за это последнее пятилетие повышаться. Аппарат партии должен был научиться более активно втягивать массы в дело управления. Старые чиновники должны были быть в значительной мере заменены новым поколением, выросшим уже в советских условиях. Бюрократизм, следовательно, должен был бы убывать. Между тем суть вопроса в том, что бюрократизм чудовищно возрос. Став «злейшим бюрократизмом», он возвел в систему такие методы управления, как командный зажим, застращивание, материальный гнет, фаворитизм, круговую чиновничью поруку, потачки сильному, нажим на слабого. Чрезвычайно быстрое возрождение этих тенденций старого классового аппарата, несмотря на рост советского хозяйства и культурности масс, является результатом классовых причин, именно социального укрепления собственников, их переплета с государственным аппаратом и их давление через аппарат на партию. Без понимания классовых причин возрастающей бюрократизации режима борьба со злом слишком часто напоминает размахиванье крыльев мельницы, не дающей помола.
Задержанный рост промышленности создал невыносимые ножницы цен. Бюрократическая борьба за их снижение только дергала рынок, отнимая у рабочего и не давая крестьянину. Огромные выгоды, полученные крестьянством от совершенной Октябрем аграрной революции, пожираются ценами на промышленные товары. Это разъедает смычку, толкая широкие слои деревни в сторону кулака, с его лозунгом свободы торговли, внутренней и внешней. Внутренний торгаш находит в этих условиях и почву и прикрытие, внешняя буржуазия — опору.
Пролетариат приступал к революции, естественно, с гораздо бóльшими надеждами, а подавляющие его массы — с огромными иллюзиями. Отсюда, при замедленном темпе развития, при крайне низком материальном уровне жизни, неизбежно должно было вытечь снижение надежд на способность советской власти в более или менее близком будущем глубоко изменить весь строй жизни.
В том же направлении действовали поражения мировой революции, особенно за последние годы, когда руководство было уже в руках Коминтерна. Они не могли не внести нечто новое в отношения рабочего класса к мировой революции: бóльшую сдержанность в надеждах; у уставших элементов — скептичность; у незрелых — голое недоверие и даже угрюмое ожесточение.
Эти новые мысли и новые оценки искали выражения. Если б они в партии находили его, у передовых слоев сложилось бы, может быть, менее наивное и приподнятое, более критическое, но за то и более уравновешенное, более устойчивое отношение к международной революции и прежде всего — к своей собственной. Однако, новые мысли, оценки, запросы и тревога загонялись вглубь. Пять лет пролетариат прожил под давно знакомым лозунгом «не сметь рассуждать, наверху сидят поумней тебя». Это порождало сперва возмущение, затем пассивность, далее замкнутость, заставляло политически свертываться. Рабочему со всех сторон говорили, а затем он и сам себе стал говорить: «Это тебе не 18-й год».
Враждебные и полувраждебные пролетариату классы и группы отдают себе отчет в том ослаблении его удельного веса, которое ощущается не только через госаппарат, или через профсоюзы, но и через повседневную экономику, через быт. Отсюда прилив самоуверенности у политически активных слоев мелкой буржуазии и подрастающей средней. Она перезнакомилась, перероднилась и перекумилась со всеми «аппаратами» и твердо рассчитывает, что теперь идет ее время.
Ухудшение международного положения СССР, рост враждебного нажима со стороны мирового капитала под руководством наиболее опытной и озлобленной британской буржуазии, позволяет наиболее непримиримым в рядах внутренней буржуазии снова поднимать голову.
Таковы важнейшие элементы кризиса Октябрьской революции. Последняя кулацко-бюрократическая хлебная стачка была его частным проявлением. Кризис в партии является его наиболее общим и опасным отражением.
Разумеется, и сейчас еще нельзя, по крайней мере, на расстоянии предсказать, когда и в каком виде эти все еще полуподспудные процессы в сторону двоевластия попытаются принять открытое политическое выражение. Это зависит в огромной степени и от международных условий, а не только от внутренней политики. Одно ясно: революционная линия состоит не в том, чтобы гадать и ждать, когда растущий враг, улучив благоприятный момент, перейдет в наступление, а в том, чтобы самому повести наступление прежде чем враг, по немецкому выражению вырос выше деревьев. Упущенных лет не вернешь. Хорошо, что ЦК забил, наконец, тревогу по поводу угрожающих фактов, являющихся в значительной степени последствиями его собственной политики. Но одной тревоги и одних общих призывов мало. Еще перед XV съездом, когда лозунг нажима на кулака имел у руководящей фракции чисто литературный характер, оппозиция писала в своих тезисах:
«Лозунг нажима на кулака и нэпмана… если его (лозунг) брать всерьез, предполагает изменение всей политики, новую группировку сил, новую ориентировку всех государственных органов. Об этом необходимо сказать точно и ясно. Ведь ни кулак, с одной стороны, ни бедняк — с другой, не забыли, что в течение двух лет (XIV—XV съезд) ЦК отстаивал совсем другую политику. Совершенно очевидно, что замалчивая эту свою прежнюю установку, авторы тезисов исходят из мысли, будто для изменения политики достаточно дать новый приказ. Между тем, осуществить не на словах, а на деле новый лозунг нельзя без преодоления ожесточенного сопротивления одних классов и без мобилизации сил других классов».
Эти слова сохраняют полностью свою силу и сейчас. Нелегко было повернуть партию с ленинского пути на право-центристский. Для того, чтобы в большевистской партии сложилось и окрепло влиятельное крыло, «не признающее» классов; для того, чтобы существование этого крыла официально не замечалось партией и отрицалось руководством в течение годов; для того, чтобы крыло это, не обнаруженное XV съездом, впервые официально объявилось не через партию, а через… хлебную биржу, — понадобились пять лет непрерывной пропаганды новой ориентировки, тысячи шпаргалок насчет врастания кулака в социализм, издевательства насчет иждивенческой психологии голодного; разгром статистических учреждений за то только, что они осмелились заметить кулака; торжество безыдейного чиновничества по всей линии; формирование новой пропагандистской школы катедер-социалистических софистов марксизма и многое, многое другое. Но прежде всего понадобилась злобная, неоглядывающаяся, грубая, нелояльная и самоуправная травля левого, пролетарского крыла. А все сложившиеся и окрепшие на этих основах элементы партии («народившиеся», по крылатому слову «Правды») тем временем обрастали отношениями, связями, симпатиями и далеко за пределами партии, с глубокими и разветвленными корнями в тяжеловесных классах. Циркулярчиком, хотя бы и самым бойким, этого устранить нельзя. Надо переучивать. Надо пересматривать. Надо перегруппировывать. Надо перепахать засоренное поле глубоким плугом марксизма.
Попытка убаюкивать себя и партию той мыслью, что оппозиция слаба и бессильна, никак не вяжутся с неистовой борьбой против нее. Оппозиция — это программа действий, проверенная в событиях и кадры, закаленные в огне преследований и не дрогнувшие в своей верности партии. Такие кадры, выражающие восходящую историческую линию, неискоренимы и неистребимы. Оппозиция есть лезвие партийного меча. Обламывать лезвие значит притуплять меч против врагов. Вопрос об оппозиции остается оселком всего левого курса.
Действительное, полное избавление не от одних внешних, но и от внутренних кризисов может дать только победоносное развитие международной революции. Эта мысль для марксиста азбучна. Но отсюда непроходимая пропасть до безнадежного фатализма. Есть кризис и кризис. Капиталистическое общество, по самой природе своей, не может освободиться от кризисов. Это вовсе не значит, что политика правящей буржуазии безразлична. Правильная политика поднимала буржуазные государства, ложная губила их или отбрасывала назад.
Официальная схоластика никак не хочет понять, что между механическим детерминизмом (фатализмом) и субъективным произволом стоит материалистическая диалектика. Фатализм говорит: «При такой отсталости все равно ничего не выйдет». Вульгарный субъективизм говорит: «Эка невидаль, захотел и построил социализм». Марксизм говорит: «Если осознаешь зависимость от мировых условий и от внутренней отсталости, то при правильной политике поднимешься, укрепишься и включишься в победоносную мировую революцию».
Кризисы в переходном советском режиме неизбежны, доколе крепко и прочно не возьмет власть пролетариат передовых стран. Но задача правящей политики в том, чтобы кризисы внутри советского режима не сгущались до степени кризисов режима в целом. Первое для этого условие: охранять, развивать и укреплять положение и самосознание пролетариата, как правящего класса. А единственным для этого орудием является самодеятельная, упругая и активная пролетарская партия.
9. Кризис партии.
Правильная хозяйственная, как и общая политика не обеспечивается одной только правильной установкой, которой у нас не было с 1923 года. Политика пролетарской диктатуры мыслима лишь на почве постоянного прощупывания всех классов и прослоек общества, притом не через запаздывающий, во многом недостаточный, не гибкий и не чуткий бюрократический аппарат, а через живую активную пролетарскую партию, через коммунистических разведчиков, пионеров и строителей социализма. Прежде чем статистика уловит факт растущей роли кулачества, а теоретики обобщат его, а политики переведут на язык директив, партия должна ощутить его через свои многочисленные щупальцы и забить тревогу. Но для этого нужно, чтобы партия была во всей своей массе чуткой и упругой и, прежде всего, чтобы она не боялась глядеть, понимать и заявлять.
Социалистический характер нашей государственной промышленности — при ее значительной раздробленности, при конкуренции отдельных трестов и заводов, при тяжелом материальном положении рабочих масс, при недостаточном культурном уровне значительных кругов трудящихся — социалистический характер промышленности в решающей степени определяется и обеспечивается ролью партии, внутренней добровольной связью пролетарского авангарда, сознательной дисциплиной хозяйственников, профессионалистов, членов заводских ячеек и пр. Если представить себе, что эта ткань ослабевает, распадается, рвется, то станет совершенно очевидным, что от социалистического характера государственной промышленности, транспорта и пр. в течение короткого срока ничего не останется. Тресты и отдельные заводы заживут самостоятельной жизнью. От планового начала, и ныне слабого, не останется следа. Экономическая борьба рабочих примет ничем, кроме соотношения сил, не ограниченный характер. Государственная собственность на средства производства превратится сперва в юридическую фикцию, а затем и эта последняя будет сметена. Таким образом и здесь вопрос сводится к сознательной связи пролетарского авангарда, к ограждению его от ржавчины бюрократизма и гнили устряловщины.
Правильная политическая линия, как система, немыслима вообще без правильных методов ее партийной выработки и ее осуществления. Если в том или другом вопросе под действием тех или иных толчков, бюрократическое руководство и нападет на след правильной линии, нет никаких гарантий того, что эта линия будет действительно проводиться, и что завтра она не будет снова сломлена.
При условиях диктатуры партии, в руках партийного руководства сосредотачивается такая гигантская власть, какой не знала ни одна политическая организация в человеческой истории. Соблюдение пролетарских, коммунистических методов руководства, является в этих условиях более, чем когда-либо, жизненно необходимым. Всякое бюрократическое извращение, всякая фальшь отдаются немедленно же на всем рабочем классе. Между тем враждебность пролетарской диктатуры к буржуазной псевдо-демократии послеленинское руководство постепенно приучилось распространять на те жизненные гарантии сознательной пролетарской демократии, на которых зиждется партия, при помощи которых только и можно руководить рабочим классом и рабочим государством.
Это одна из центральных забот ленинской мысли последнего периода. Он ее продумывал во всем ее историческом объеме и во всей ее бытовой конкретности. Вернувшись после первой болезни к работе, Ленин ужаснулся росту бюрократизма, особенно в партии. Отсюда его мысль о ЦКК, разумеется, не о той, которая существует сейчас и представляет собою прямую противоположность ленинскому замыслу. Ленин напоминал партии, что не раз в истории победители перерождались, усваивая нравы побежденных. Он содрогался от негодования при каждой вести о сознательной несправедливости или грубости власть имущего коммуниста по отношению к подчиненным (эпизод с рукоприкладством Орджоникидзе). Он предупреждал партию против грубости Сталина, — не безобидной внешней грубоватости, а внутренней моральной грубости, которая есть родная сестра вероломству и, во всеоружии власти, становится грозным орудием разрушения партии. Отсюда же его горячая проповедь культуры и культурности — не в смысле нынешних дешевеньких схемок Бухарина, а в смысле коммунистической борьбы с азиатчиной нравов, с наследием барства и хамства, с чиновничьей эксплуатацией наивности и невежества массы.
Между тем партийный аппарат пошел за последнее пятилетие по прямо противоположному пути, насквозь проникся бюрократическими извращениями госаппарата, прибавив к этому те специфические извращения, фальшировку, двойственность, — которые выработала буржуазно-парламентарная «демократия». В результате сложилось руководство, которое вместо сознательной партийной демократии дало: подтасовку и приспособление ленинизма для укрепления партийной бюрократии; чудовищное и нестерпимое злоупотребление властью по отношению к коммунистами и рабочим; подтасовку всей партийной выборной механики; применение в дискуссии методов, которыми могла бы гордиться буржуазно-фашистская власть, но никак не пролетарская партия (особые отряды боевиков, свистки по команде, сбрасывание с трибуны и тому подобные гнусности); наконец, и главное: отсутствие товарищеской спайки и добросовестности по всей линии отношений аппарата к партии.
Партийная печать распубликовала артемовское, смоленское и еще кое-какие дела, в порядке сенсационных разоблачений. ЦК призвал бороться с гнилью. И вопрос как будто исчерпан. А между тем он почти и не открывался еще.
Прежде всего, широкие круги партии не могут не знать, что распубликована лишь частица — не того, что вообще происходит, а того, что раскрыто. Почти в каждой губернии есть в большем или меньшем масштабе свое «смоленское» дело, и притом не первый месяц, и даже иногда не первый год. Задолго до эры «самокритики» вспыхивали и тут же тушились читинское дело, херсонское, владимирское и многие другие; обнаруживались «стопроцентные» секретари губкомов, которые секретно и бесконтрольно тратили огромные средства на поддержку своей партийной свиты. При обнаружении каждого из таких дел устанавливалось незыблемо, что о преступлениях твердо знали сотни, иногда тысячи людей, тысячи членов партии, и молчали. Нередко молчали год, два, даже три. Это обстоятельство упоминалось и в газетах. Но выводов из него сделано не было. Ибо пришлось бы просто повторить то, что крайне сдержанно и осторожно говорилось в документах оппозиции. А без выводов смоленские и иные разоблачения остаются сенсацией, которая возбуждает партию, но не учит ее, скорее отводит ей глаза.
Корень вещей в том, что чем более аппарат независим от партии, тем более аппаратчики зависят друг от друга. Взаимная страховка — не местная «подробность», а основная черта бюрократического режима. Одни аппаратчики творят безобразия, а другие молчат. А партийная масса? Партийная масса боится. Да, в партии Ленина, совершившей Октябрьскую революцию, рабочие–коммунисты боятся сказать вслух, что такой-то стопроцентный аппаратчик — негодяй, казнокрад и насильник. Вот основной урок «смоленских» разоблачений. И кому этот урок жгучей краской стыда не ударит в лицо, тот не революционер.
Кто он такой, в социальном смысле, герой артемовских, смоленских и иных дел? Бюрократ, освободившийся от активного контроля партии и переставший быть носителем пролетарской диктатуры. Идейно он опустошен, морально разнуздан. Это привилегированный и безответственный чиновник, сплошь да рядом малокультурный, пьяный кутила и насильник, словом, давно знакомый тип Держиморды (см. скрытое от партии письмо Ленина по национальному вопросу). Но с большим «своеобразием»: расточая пинки и зуботычины, проматывая народное добро или беря взятки, советский Держиморда ссылается не на «божью милость», а на «строительство социализма». Когда же пытаются к нему снизу прикоснуться, он вместо старого клича «крамольник», кричит: «троцкист» и — побеждает.
В статье одного из руководителей ЦКК, в «Правда» от 16 мая, делается такое нравоучение по поводу смоленского дела:
«Мы должны решительно изменить свое отношение к тем членам партии и сознательным рабочим, которые знают о безобразиях и молчат».
«Изменить свое отношение»? Значит в этом деле могут быть два разных отношения? Да, это признает член Президиума ЦКК, заместитель Народного Комиссара Рабоче-Крестьянской Инспекции, Яковлев. Люди, которые знают о преступлениях и молчат, сами считаются преступниками. Смягчить их вину может только факт ложной темноты или нависшего над ними террора. Но Яковлев говорит не о темных людях, а о «членах партии и сознательных рабочих». Что же это за давление, что за террор, под действием которых рабочие-партийцы вынуждены униженно молчать о преступлениях лиц, будто бы ими выбранных и будто бы перед ними ответственных? Неужели это террор пролетарской диктатуры? Нет, ибо он направляется против партии, против интересов пролетариата. Значит это давление и террор других классов? Очевидно, ибо внеклассового социального давления не бывает. Классовый характер гнета, тяготеющего над нашей партией, мы уже определили: круговая порука партийных аппаратчиков, сращивание многих звеньев партийного аппарата с государственной бюрократией, с буржуазной интеллигенцией, с мещанством, с кулачеством в деревне; давление мировой буржуазии на внутреннюю механику сил, — все это в совокупности создает элементы общественного двоевластия, которое через аппарат партии давит на партию. Именно это возраставшее за последние годы социальное давление использовал аппарат для запугивания пролетарского ядра партии, для травли оппозиции и для ее организационных разгромов. Это единый и нерасчленимый процесс.
До известной черты инородное классовое давление поднимало аппарат над партией, укрепляло и окрыляло его. Он сам не отдавал себе отчета в источниках своей «силы». Свои победы над партией, над ленинской линией он самодовольно приписывал своей мудрости. Но, возрастая за отсутствием сопротивления, давление перешло ту черту, за которой оно грозит уже кой-чему большему, чем аппаратное господство. Хвост начинает бить по голове. Аппарат хочет обороняться. Это не «маневр», ибо дело идет о голове. Аппарат действительно хочет помощи партии. Но он хочет этой помощи в таких формах и в таких пределах, чтобы соотношение между аппаратом и партией оставалось в основном неизменным. Такова утопия лево-бюрократического центризма.
То положение, когда партийцы и сознательные рабочие в массе своей боятся говорить о преступлениях партийных аппаратчиков, сложилось не случайно, не в один день, и не росчерком пера может быть устранено. Мы имеем не только мощную рутину бюрократизма в аппарате, но и большие напластования интересов и связей вокруг аппарата. И мы имеем руководство, бессильное перед собственным аппаратом. Это тоже своего рода исторический закон: чем менее руководство зависимо от партии, тем более оно в плену у аппарата. Разговоры о том, будто оппозиция хочет ослабить центральное руководство, смешны и вздорны. Пролетарская линия немыслима без железного централизма. Но несчастье в том и состоит, что нынешнее руководство всесильно лишь бюрократической силой, то есть по отношению к искусственно распыляемой партийной массе, но бессильно по отношению к собственному аппарату.
На одном из пленумов 1927 г., в ответ на речи оппозиции о том, что она имеет право апеллировать к партии против руководства, Молотов сказал: «это повстанчество», а Сталин разъяснил: «эти кадры можно снять только гражданской войной». Это была данная в разгаре борьбы наиболее законченная и откровенная формула «над-партийного», «сверх-классового», самодовлеющего характера правящего аппарата. Это идея прямо противоположная той, которая заложена в основу нашей партии и в основу советской системы. Идея бюрократического сверх-человечества есть источник нынешнего узурпаторства в розницу и бессознательная подготовка возможного узурпаторства оптом. Эта идеология сложилась за последние пять лет в процессе непрерывных фальшивых «проработок», подтягивания сверху, назначения сверху, травли сверху, подтасовки выборов, отшвыриваний съездов и конгрессов на год, на два, на четыре, — словом борьбы всеми силами и всеми средствами.
Наверху это была отчаянная борьба за взгляды, приходившие во все большие противоречия с жизнью; пониже это была сплошь да рядом азартная борьба за место, за право командовать, за привилегированное положение. Но враг один и тот же: оппозиция, аргументы те же и те же методы: «всеми силами и всеми средствами». Незачем говорить, что большинство партийных аппаратчиков состоит из честных и преданных людей, способных на самоотвержение. Но суть в системе. А система такова, что смоленские дела являются неизбежным ее плодом.
Благожелательные чиновники видят решение величайшей исторической задачи в формуле: «Мы должны решительно изменить». А партия должна ответить: «не вам надо, а вас надо решительно изменить; в значительной мере — переменить и заменить».
12 июля 1928 г. Алма-Ата.
Л. Троцкий