II. Стратегия и тактика империалистской эпохи
1. Полная несостоятельность центральной главы проекта.
Проект программы включает в себя главу, посвященную вопросам революционной стратегии. Нельзя не признать этого — по замыслу — совершенно правильным и отвечающим цели и духу международной программы пролетариата в империалистскую эпоху.
Понятие о революционной стратегии укрепилось только в послевоенные годы, первоначально под несомненным влиянием военной терминологии. Но укрепилось оно совершенно не случайно. До войны мы говорили только о тактике пролетарской партии, и это понятие достаточно точно отвечало господствовавшим тогда профессиональным парламентским методам, не выходившим за рамки текущих требований и задач. Тактика исчерпывается системой мер, служащих частной очередной задаче или отдельной отрасли классовой борьбы. Революционная же стратегия охватывает комбинированную систему действий, которые в своей связи и последовательности, в своем нарастании, должны привести пролетариат к завоеванию власти.
Основные принципы революционной стратегии формулированы, разумеется, с тех пор, как марксизмом поставлена перед революционными партиями пролетариата задача завоевания власти на основе классовой борьбы. Но Первый Интернационал успел в сущности только теоретически формулировать эти принципы и частично проверить их на опыте различных стран. Эпоха Второго Интернационала привела к таким методам и воззрениям, при которых, по пресловутому выражению Бернштейна, «движение — все, конечная цель — ничто». Другими словам, стратегическая задача сошла на нет, растворясь в повседневном «движении» с его частными тактическими злобами дня. Только Третий Интернационал восстановил в правах революционную стратегию коммунизма, полностью подчинив ей тактические методы. Благодаря неоценимому опыту первых двух Интернационалов, на плечах которых стоит Третий; благодаря революционному характеру нынешней эпохи и гигантскому историческому опыту Октябрьского переворота, стратегия Третьего Интернационала сразу получила боевую полнокровность и величайший исторический размах. В то же время десятилетие нового Интернационала развертывает перед нами панораму не только великих битв, но и величайших поражений пролетариата, начиная с 1918 года. Вот почему вопросы стратегии и тактики должны, в известном смысле, занять центральное место в программе Коминтерна.
В действительности же глава проекта, посвященная стратегии и тактике Коммунистического Интернационала, с подзаголовком «путь к диктатуре пролетариата», является наиболее слабой, почти совершенно бессодержательной главой; в части же, касающейся Востока представляет собою обобщение сделанных ошибок и подготовку новых.
Вступительная часть этой главы занята критикой анархизма, революционного синдикализма, конструктивного социализма, гильдейского и пр. Здесь чисто литературное подражание Манифесту Коммунистической партии, который открывал эру научно-обоснованной политики пролетариата, гениально-сжатой характеристикой важнейших разновидностей утопического социализма. Заниматься к десятилетию Коминтерна беглой худосочной критикой «теории» Корнелиссена, Артура Лабриола, Б. Шоу, или мало кому известных гильдейцев, значит не на политическую потребность отвечать, а становиться жертвой чисто-литературного педантства. Этот балласт можно смело перевести из программы в область пропагандистской литературы.
В отношении же стратегических задач в собственном смысле проект ограничивается дальше школьными прописями:
«Завоевание под (?) свое влияние большинства членов своего собственного класса…
«Завоевание под (?) свое влияние широких кругов трудящихся масс вообще…
«В особенности важное значение имеет изо дня в день идущая работа по завоеванию профессиональных союзов…
«Громадное значение имеет также (?) завоевание широких слоев беднейшего крестьянства…»
Все эти прописные истины, сами по себе бесспорные, просто перечислены подряд, то есть даны вне связи с характером исторической эпохи и потому в нынешнем своем абстрактно-школьном виде могли бы без труда войти в резолюцию Второго Интернационала. Сухо и скупо, в одном схематическом отрывке, меньшем по размерам, чем отрывок о «конструктивном» и «гильдейском» социализме, излагается центральная проблема программы, то есть стратегия революционного переворота, — условия и пути подхода к вооруженному восстанию, само восстание и завоевание власти, — абстрактно, педантично, без малейшего обращения к живому опыту нашей эпохи.
Упоминание о великих битвах пролетариата в Финляндии, Германии, Австрии и Венгерской Советской республике, о сентябрьских днях в Италии, о германских событиях 1923 г., о всеобщей стачке в Англии и пр. встречаются, в виде голого хронологического перечня, но не в IV главе, о стратегии пролетариата, а во II — о «кризисе капитализма и первой фазе мировой революции». Другими словами, великие бои пролетариата берутся лишь, как объективные события, как выражения «общего кризиса капитализма», но не как стратегические опыты пролетариата. Достаточно сказать, что обязательное само по себе отвержение революционного авантюризма («путчизма») сделано в проекте без попытки ответить на вопрос о том, были ли, скажем, восстания в Эстонии, или взрыв собора в Софии в 1924 г., или последнее восстание в Кантоне, героическими проявлениями революционного авантюризма или, наоборот, планомерными действиями революционной стратегии пролетариата? Проект, который, по вопросу о «путчизме» не отвечает на этот жгучий вопрос, есть канцелярски-дипломатическая отписка, а не документ коммунистической стратегии.
Абстрактная сверх историческая постановка вопросов революционной борьбы пролетариата, разумеется, не случайна для данного проекта. Помимо общего литераторски-педантичного, резонерствующего, бухаринского, а не революционно-действенного подхода к вопросам, причиной здесь является еще и то обстоятельство, что авторы проекта по слишком понятным причинам, предпочитают вообще не прикасаться слишком близко к стратегическим урокам последнего пятилетия.
Программу революционного действия нельзя, однако, брать как собрание отвлеченных положений, независимо от того, что за эти исторические годы произошло. Программа не может, конечно, описывать происшедшее, но она должна исходить из него, на него опираться, его охватывать, на него ссылаться. Надо, чтоб программа, через свои положения, давала возможность осмыслить все крупные факты борьбы пролетариата и все крупные факты идейной борьбы внутри Коминтерна. Если это верно по отношению к программе в целом, то тем более по отношению к той ее части, которая особо посвящена вопросам стратегии и тактики. Здесь надо, по ленинскому выражению, записать завоеванное, — равно и упущенное, которое превращается в «завоеванное», если оно понято и усвоено. Пролетарскому авангарду нужен не каталог общих мест, а руководство к действию. Мы будем, поэтому, рассматривать проблемы «стратегической» главы в самой тесной связи с опытом послевоенной борьбы, особенно последнего пятилетия трагических ошибок руководства.
2. Основные особенности стратегии в революционную эпоху и роль партии.
Глава, посвященная стратегии и тактике не дает даже сколько-нибудь связной «стратегической» характеристики империалистской эпохи, как эпохи пролетарских революций, в ее противопоставлении с довоенной эпохой.
Правда, в первой главе проект характеризует период промышленного капитализма в целом, как
«период сравнительно плавного эволюционирования и распространения капитализма по всему земному шару в условиях (?) дележа свободных колоний и их вооруженного захвата…»
Эта характеристика достаточно, правда, противоречивая, явно идеализирует все же эпоху промышленного капитализма, которая была эпохой грандиозных потрясений, войн и революций, далеко превосходящих по этой части все человеческое прошлое. Идиллическая характеристика понадобилась, видимо, для того, чтобы хоть слегка оправдать недавнее несообразное утверждение авторов проекта, будто бы в эпоху Маркса—Энгельса «не могло быть и речи» о законе неравномерного развития. Но если ложна характеристика всей истории промышленного капитализма, как «плавного эволюционирования», то крайне важно выделить в этой истории особую европейскую эпоху с 1871 до 1914 г., по крайней мере до 1905 года, как эпоху органического накопления противоречий, которые во внутренних классовых отношениях Европы почти не выходили за пределы легальной борьбы, а в международных отношениях укладывались в рамки вооруженного мира. Это и была эпохи возникновения, развития и окостенения Второго Интернационала, прогрессивно-историческая роль которого целиком закончилась с началом империалистской войны.
Политика, взятая, как массовая историческая сила, всегда отстает от экономики. Если царство финансового капитала и трестовских монополий начинается уже к концу 19-го столетия, то отражающая этот факт новая эпоха в мировой политике начинается с империалистской войны, с Октябрьской революции и с основания III Интернационала.
В основе взрывчатого характера новой эпохи, с ее крутой сменой политических приливов и отливов, с постоянными спазмами классовой борьбы между фашизмом и коммунизмом, — заложен тот факт, что мировая капиталистическая система исторически исчерпала себя и не способна, как целое, подниматься вверх. Это не значит, что не растут и не будут еще расти, притом в небывалом ранее темпе, отдельные отрасли промышленности и отдельные страны. Но это развитие совершается и будет совершаться за счет задержки роста других отраслей и стран. Издержки производства мировой капиталистической системы все больше пожирают приносимый ею мировой доход. И так как привыкшая к мировому господству Европа, со своей инерцией быстрого и почти непрерывного довоенного роста, резче всех других частей света уперлась в новое соотношение сил, в новое распределение мирового рынка, в углубленные войною противоречия, то именно для нее наступил наиболее крутой переход от довоенной «органической» эпохи к эпохе революционной.
Теоретически не исключена, правда, и новая глава общего капиталистического подъема, в лице наиболее могущественных, командующих и ведущих стран. Но для этого капитализму понадобилось бы взять еще гигантские барьеры классового и между-государственного порядка: надолго подавить пролетарскую революцию, окончательно закабалить Китай, опрокинуть Советскую Республику и пр. и пр. До этого очень далеко. Теоретическая возможность меньше всего похожа на политическую вероятность. Конечно, очень многое тут зависит от нас, то есть от революционной стратегии Коминтерна. В последнем счете этот вопрос разрешит мировая борьба сил. Но в нынешнюю эпоху, для которой и строится программа, общее капиталистическое развитие стоит перед непреодолимыми барьерами противоречий и бешено бьется в них. Это и придает эпохе ее революционный, а революции — ее перманентный характер.
Революционный характер эпохи состоит не в том, что она позволяет в каждый данный момент совершить революцию, то есть захватить власть. Революционный характер эпохи состоит в глубоких и резких колебаниях, в крутых и частых переходах от непосредственно-революционной обстановки, то есть такой, когда коммунистическая партия может претендовать на власть, к победе фашистской или полуфашистской контр-революции, от этой последней — к временному режиму золотой середины («левый блок», включение социал-демократии в коалицию, приход к власти партии Макдональда и пр.), чтобы затем опять довести противоречия до острия бритвы и поставить ребром вопрос о власти.
Что мы имели в Европе в течение последних десятилетий, перед войной? В экономике: через «нормальные» конъюнктурные колебания — могучий подъем производительных сил. В политике: через второстепенные зигзаги — рост социал-демократии, за счет либерализма и «демократии». Другими словами: планомерный процесс обострения экономических и политических противоречий, и в этом смысле — создание предпосылок пролетарской революции.
Что мы имеем в Европе после войны? В экономике: неправильные, судорожные сжатия и расширения производства, в общем — несмотря на большие технические успехи отдельных отраслей — вокруг довоенного уровня. В политике: бешеные колебания политической ситуации, влево и вправо. Совершенно очевидно, что крутые повороты в политической обстановке, в течение одного—двух—трех лет определяются не переменами в основных факторах хозяйства, а причинами и толчками чисто надстроенного порядка, знаменуя тем самым крайнюю неустойчивость всей системы, фундамент которой разъедается непримиримыми противоречиями.
Отсюда только и вытекает в полной мере значение революционной стратегии в противовес тактике. Отсюда же вытекает и новое значение партии и партийного руководства.
Проект ограничивается формальным определением партии (авангард, теория марксизма, воплощение опыта и пр.), которое звучало бы неплохо в программе левой социал-демократии до войны. Сейчас этого совершенно недостаточно.
В условиях растущего капитализма, даже и самое лучшее партийное руководство могло лишь ускорять формирование рабочей партии. Ошибки руководства могли, наоборот, замедлять это формирование. Объективные предпосылки пролетарской революции вызревали медленно, и работа партии сохраняла свой подготовительный характер.
Сейчас каждое новое резкое изменение политической обстановки влево передает решение в руки революционной партии. Если последняя упускает критический перелом ситуации, эта последняя переходит в свою противоположность. В этих условиях роль партийного руководства получает исключительное значение. Ленинские слова насчет того, что два—три дня могут решить судьбу международной революции были бы почти непонятны в эпоху II Интернационала. В нашу эпоху, наоборот, дано было слишком много подтверждений этих слов, — за вычетом Октября, подтверждений отрицательных. Только из этих общих условий становится понятно совершенно исключительное место, занимаемое Коммунистическим Интернационалом и его руководством в общей механике нынешней исторической эпохи.
Нужно уяснить себе, что исходной и основной причиной так называемой «стабилизации», является противоречие между общей расшатанностью все экономической и социальной обстановки капиталистической Европы и колониального Востока, с одной стороны, и слабостью, неподготовленностью, нерешительностью коммунистических партий, жестокими ошибками их руководства, с другой.
Не так называемая стабилизация, неизвестно откуда надвинувшаяся, приостанавливала развитие революционной ситуации [19]18—19 или позднейших годов, а наоборот, неиспользованная революционная ситуация переходила в свою противоположность и обеспечивала буржуазии возможность сравнительно успешной борьбы за стабилизацию. Обострившиеся противоречия этой «стабилизационной» борьбы, лучше сказать, борьбы за дальнейшее существование и развитие капитализма, подготовляют на каждом новом этапе предпосылки новых классовых и международных потрясений, то есть новых революционных ситуаций, развертывание которых целиком зависит от пролетарской партии.
Роль субъективного фактора может оставаться вполне подчиненной в эпоху медленного органического развития, когда и складываются различные постепенновские поговорки: «Тише едешь, дальше будешь», «против рожна не попрешь», и проч., которые выражают собою тактическую мудрость органической эпохи, не выносящей «перепрыгивания через этапы». Когда же объективные предпосылки созрели, тогда ключ ко всему историческому процессу передается в руки субъективного фактора, то есть партии. Оппортунизм, сознательно или бессознательно живущий внушениями прошлой эпохи, всегда склонен к недооценке роли субъективного фактора, то есть значения партии и революционного руководства. Это сказалось полностью в дискуссиях по поводу уроков немецкого Октября, по поводу Англо-русского комитета и китайской революции. Во всех этих случаях, как и в других, менее значительных, оппортунистическая тенденция выступала, как линия, непосредственно рассчитывающая на «массы» и потому пренебрегающая «верхушечными» вопросами революционного руководства. Теоретически ложная вообще, такая постановка является гибельной в империалистскую эпоху.
Октябрьская революция явилась результатом особого соотношения классовых сил в России и во всем мире и особого их развития в процессе империалистской войны. Это общее положение азбучно для марксиста. Тем не менее, нет никакого противоречия с марксизмом в постановке такого, например, вопроса: взяли ли бы мы власть в Октябре, если бы Ленину не удалось приехать своевременно в Россию? Многое говорит за то, что могли бы и не взять. Сопротивление на верхах партии — в значительной мере тех самых, кстати сказать, которые определяют нынешнюю политику, — было очень значительно и при Ленине. Оно было бы неизмеримо сильнее без Ленина. Партия могла бы не успеть взять своевременно необходимый курс, а времени было отпущено мало. В такие периоды решают, иногда, несколько дней. Рабочие массы напирали бы снизу с большим героизмом, но без уверенности и сознательно идущего к цели руководства победа была бы маловероятной. Тем временем, сдав немцам Питер и разбив разрозненные пролетарские восстания, буржуазия могла бы упрочить свою власть, вернее всего, в бонапартистской форме, при помощи сепаратного мира с Германией и других мер. Весь ход событий мог бы направиться по другому пути на ряд лет.
В германской революции 1918 года, в венгерской революции 1919 года, в сентябрьском движении итальянского пролетариата в 1920 году, в английской всеобщей стачке 1926 года, в венском восстании 1927 года, в китайской революции 1925—27 годов — на разных ступенях, в разной форме — сказывается одно и то же политическое противоречие всего истекшего десятилетия: объективно зрелой революционной обстановке, зрелой не только в своих социальных основах, но нередко и в боевых настроениях масс, не хватает субъективного фактора, то есть массовой революционной партии, либо же этой партии не хватает дальнозоркого и мужественного руководства.
Разумеется, слабость коммунистических партий и их руководства не с неба свалилась, а является продуктом всего прошлого Европы. Но при нынешней зрелости объективно-революционных противоречий коммунистические партии могли бы развиваться быстрым темпом — разумеется, при наличии правильного руководства Коминтерна, которое ускоряло бы, а не замедляло процесс их созревания. Если противоречие вообще является важнейшей пружиной движения вперед, то сейчас для Коминтерна, по крайней мере его европейской части, главной пружиной исторического движения вперед должно быть ясное понимание противоречия между общей революционной зрелостью (несмотря на приливы и отливы) объективной обстановки и недозрелостью международной партии пролетариата.
Без широкого, обобщенного, диалектического понимания нынешней эпохи, как эпохи крутых поворотов, невозможно действительное воспитание молодых партий, правильное стратегическое руководство классовой борьбой, правильное комбинирование ее тактических приемов и, прежде всего, резкое, смелое, решительное перевооружение при очередном переломе ситуации. А именно два—три дня крутого перелома и решают иногда судьбу международной революции на годы.
Посвященная стратегии и тактике глава проекта говорит о борьбе партии за пролетариат — вообще, о всеобщей стачке и вооруженном восстании — вообще, но совершенно не вскрывает своеобразного характера и внутреннего ритма современной эпохи, без теоретического понимания и политического «ощущения» которого немыслимо действительно революционное руководство.
Вот почему эта глава так педантична, так худосочна, так несостоятельна с начала до конца.
3. Третий Конгресс и вопрос о перманентности революционного процесса — по Ленину и по Бухарину.
В политическом развитии Европы после войны можно наметить три периода: первый — от 1917 по 1921 гг., второй — с марта 1921 г. по октябрь 1923 г., третий — с октября 1923 года до английской всеобщей стачки и, пожалуй, до настоящего момента.
Послевоенное революционное движение масс было совершенно достаточно для того, чтобы опрокинуть буржуазию. Но некому было это сделать. Социал-демократия, возглавлявшая старые организации рабочего класса, приложила все силы к тому, чтоб спасти буржуазный режим. Ожидая в тот период непосредственного завоевания пролетариатом власти, мы рассчитывали на то, что революционная партия быстро созреет в огне гражданской войны. Но сроки не слились. Послевоенная волна схлынула, прежде чем в борьбе с социал-демократией, коммунистические партии выросли и возмужали для руководства восстанием.
В марте 1921 года германская компартия делает попытку использовать падающую волну, чтоб одним ударом опрокинуть буржуазное государство. Руководящей мыслью германского Центрального комитета было: спасти советскую республику (теория социализма в отдельной стране еще не была провозглашена). Оказалось, однако, что для победы недостаточно решимости руководства и недовольства масс; нужен ряд других условий и прежде всего тесная связь руководства с массами и доверие масс к руководству. Этого условия еще не было налицо.
Вехой между первым и вторым периодом был третий конгресс Коминтерна, который установил недостаточность у коммунистических партий политических и организационных ресурсов для завоевания власти и выдвинул лозунг «к массам», то есть к завоеванию власти через предварительное завоевание масс, на основе их повседневной жизни и борьбы. Ибо в условиях революционной эпохи массы, хоть и по иному, но живут повседневной жизнью.
Эта установка встретила на конгрессе ярое сопротивление, теоретическим вдохновителем которого был Бухарин. Он стоял тогда на точке зрения своей, не марксовой, перманентной революции: так как капитализм исчерпал себя, то нужно непрерывное революционное наступление, чтобы добиться победы. Позиция Бухарина всегда исчерпывается такого рода силлогизмами.
Бухаринской теории «перманентной» революции, согласно которой в революционном процессе немыслимы никакие перерывы, застойные периоды, отступления, переходные требования и пр., — я, разумеется, никогда не разделял. Наоборот, я боролся против этой карикатуры на перманентную революцию с первых же дней Октября.
Когда я, как и Ленин, говорил о несовместимости Советской России с миром империализма, я имел в виду великую стратегическую кривую, а не ее тактические изгибы. Наоборот, Бухарин, до того, как он перешел в свою противоположность, неизменно развивал схоластическую карикатуру на марксово понимание непрерывной революции. Бухарин считал во всю эпоху «левого коммунизма», что революция не допускает ни отступлений, ни временных сделок с врагом. После того, как вопрос о Брестском мире, где моя позиция не имела с бухаринской ничего общего, был оставлен далеко позади, Бухарин вместе со всем тогдашним ультра-левым крылом Коминтерна вел линию мартовских дней 1921 г. в Германии, считая, что без «электризированья» пролетариата в Европе, без новых и новых революционных вспышек, советской власти грозит неминуемая гибель. Сознание несомненных опасностей, стоявших перед советской властью, не помешало мне, рука об руку с Лениным, вести на 3-м конгрессе Коминтерна непримиримую борьбу против этой путчистской пародии на марксово понимание перманентной революции. На 3-м конгрессе мы десятки раз повторяли нетерпеливым левым: не спешите нас спасать, этим вы только погубите себя, а значит и нас; идите дорогой систематической борьбы за массы, чтобы прийти к борьбе за власть; нам нужна ваша победа, а не ваша готовность драться в неблагоприятных условиях; мы в Советской Республике продержимся на основах НЭП'а и продвинемся вперед; вы еще успеете своевременно прийти нам на помощь, если подготовите свои силы и используете благоприятную обстановку.
Хотя дело и происходило после Х съезда, запретившего фракции, однако Ленин взял на себя инициативу создания головки новой фракции для борьбы против сильной тогда ультра-левизны, и на наших узких совещаниях Ленин ребром ставил вопрос о том, какими путями повести дальнейшую борьбу, если III конгресс займет бухаринскую позицию. Наша тогдашняя «фракция» не развернулась только потому, что противники сильно «свернулись» уже во время конгресса.
Больше других загибал влево от марксизма, разумеется, Бухарин. На том же 3-м конгрессе и после него, он вел борьбу против развивавшейся мною мысли о неизбежности повышения экономической конъюнктуры в Европе, причем после ряда поражений пролетариата, я от этого неизбежного повышения конъюнктуры ждал не удара по революции, а наоборот, нового толчка революционной борьбы. Бухарин, стоявший на точке зрения своей схоластической перманентности как экономического кризиса, так и революции в целом, вел против меня по этой линии длительную борьбу, пока факты не заставили его, с большим, как всегда, запозданием, признать, что он ошибался.
На III и IV конгрессах Бухарин боролся против политики единого фронта и переходных требований, исходя из своего механического понимания перманентности революционного процесса.
Борьбу этих двух тенденций — марксистского, синтетического понимания непрерывного характера пролетарской революции и схоластической пародии на марксизм, которая была отнюдь не только индивидуальной особенностью Бухарина, эту борьбу можно проследить на целом ряде других вопросов, как крупных, так и малых. Но не к чему: по существу сегодняшняя позиция Бухарина, есть та же ультра-левая схоластика «перманентной революции», только вывернутая наизнанку. Если, примерно, до 1923 г., Бухарин считал, что без перманентного экономического кризиса и перманентной гражданской войны в Европе Советская Республика погибнет, то теперь он открыл рецепт построения социализма без международной революции вообще. Вывернутая наизнанку бухаринская перманентность не стала от этого лучше, тем более, что слишком часто нынешние руководители Коминтерна сочетают с оппортунизмом сегодняшней позиции авантюризм вчерашней, — и наоборот.
Третий конгресс был большой вехой. Его поучения живы и плодотворны до сегодняшнего дня. Четвертый конгресс только конкретизировал их. Лозунг 3-го конгресса не просто гласил к массам, а к власти через предварительное завоевание масс. После того, как в течение всего Конгресса руководимая Лениным фракция (Ленин демонстративно называл ее «правым» крылом) несговорчиво одергивала Конгресс назад, Ленин собрал в конце конгресса частное совещание, на котором пророчески предупредил: помните, что дело идет только о хорошем разбеге для революционного прыжка; борьба за массы — для борьбы за власть.
События 1923 года показали, что эта ленинская позиция не была усвоена не только «руководимыми», но и многими из руководителей.
4. Германские события 1923 г. и уроки Октября.
Переломным пунктом, открывающим послеленинский период развития Коминтерна, являются немецкие события 1923 года. Оккупация Рура французскими войсками (в начале 1923 года) означала рецидив военного хаоса в Европе. Хотя этот второй приступ болезни был несравненно слабее, чем первый, но так как он обрушивался на вконец истощенный организм Германии, то следовало с самого начала ожидать острых революционных последствий. Руководство Коминтерна не учло этого своевременно. Германская компартия все еще продолжала стоять под односторонне усвоенным лозунгом III конгресса, который твердо свернул ее с угрожающего ей путчистского пути. Выше уже сказано, что самое трудное для революционного руководства в нашу эпоху крутых поворотов, это суметь в нужный момент прощупать пульс политической обстановки, уловить ее крутой перелом и своевременно дать твердый поворот рулю. Такие качества революционного руководства не даются одним только фактом присяги каждому очередному циркуляру Коминтерна: они завоевываются при наличии необходимых теоретических предпосылок, путем самостоятельного опыта и подлинной самокритики. Крутой поворот от тактики мартовских дней 1921 года к систематической революционной работе в печати, на собраниях, в профсоюзах и в парламенте, дался не легко. После того, как кризис поворота был преодолен, выросла опасность развития новой односторонности прямо противоположного характера. Повседневная борьба за массы поглощает все внимание, вырабатывает свою тактическую рутину и отвлекает взор от стратегических задач, вытекающих из изменений объективной обстановки.
Летом 1923 года внутреннее положение Германии, особенно в связи с крахом тактики пассивного сопротивления, приняло катастрофический характер. Становилось совершенно ясным, что немецкая буржуазия лишь в том случае найдет выход из «безвыходного» положения, если коммунистическая партия не поймет своевременно, что положение буржуазии «безвыходно» и не сделает для себя из этого необходимых революционных выводов. Но именно коммунистическая партия, в руках которой был ключ, открыла этим ключом ворота для буржуазии.
Почему германская революция не привела к победе? Причины целиком в тактике, а не в условиях. Мы имели тут классический пример упущенной революционной ситуации. Повести германский пролетариат после всего, что он пережил за последние годы, в решающий бой можно было лишь в том случае, если бы он убедился, что на этот раз вопрос ставится ребром, и что коммунистическая партия проделала этот поворот неуверенно и с чрезвычайным запозданием. Не только правые, но и левые, несмотря на острую борьбу друг с другом, до сентября—октября довольно фаталистически относились к процессу развития революции.
Разбирать сейчас задним числом насколько «обеспечено» было бы завоевание власти при правильной политике, достойно педанта, а не революционера. Ограничимся приведением на этот счет одного прекрасного, хоть и чисто случайного, ибо единственного, свидетельства «Правды», которому противоречили все остальные рассуждения газеты.
«Если коммунисты в мае 1924 года, при некоторой стабилизации марки, при известном укреплении буржуазии, при переходе средних слоев и мелкой буржуазии к националистам, после глубокого кризиса партии, после тяжелого поражения пролетариата, если после всего этого коммунисты могли собрать 3.700.000 голосов, то ясно, что в октябре 1923 года при небывалом кризисе хозяйства при полном разложении средних слоев, при страшнейшей путанице в рядах с. д. на фоне сильных и резких противоречий внутри самой буржуазии и небывалого боевого настроения пролетарских масс в промышленных центрах, — компартия имела на своей стороне большинство населения, могла и должна была бороться и имела все шансы на успех» («Правда», 25 мая 1924 года).
И еще приведем слова неизвестного нам немецкого делегата на V конгрессе:
«Нет в Германии ни одного сознательного рабочего, который не знал бы, что партия должна была бы тогда войти в бой, а не избежать его. О самостоятельной роли партии руководители КПГ забыли; это одна из главных причин октябрьского поражения» («Правда», 24 июня 1924 г.).
Что происходило в течение 1923 года, особенно второй его половины, на верхах германской компартии и Коминтерна, об этом рассказано в дискуссиях многое, однако, далеко не всегда в соответствии с тем, что было. Особенно напутал в этих вопросах Куусинен, который в 1924—26 гг. имел своей задачей доказывать, что руководство Зиновьева было спасительным, подобно тому, как с такого-то числа 1926 г. стал доказывать, что руководство Зиновьева было гибельным. Необходимый авторитет для такого рода ответственных суждений сообщает Куусинену тот факт, что сам он в 1918 году сделал все, что было в его скромных силах, чтобы загубить революцию финляндского пролетариата.
Попытка навязать мне задним числом солидарность с линией Брандлера делалась не раз: в СССР — замаскированно, ибо тут многие знали, как обстояло дело; в Германии — открыто, ибо там никто ничего не знал. Совершенно случайно в моих руках имеется печатный осколок той напряженной идейной борьбы, которая велась в нашем ЦК по вопросам германской революции. В материалах к январской конференции 1924 года Политбюро прямо обвиняло меня в недоверчиво-враждебном отношении к немецкому ЦК в период, предшествовавший его капитуляции. Вот что в этих материалах рассказывается:
«…Тов. Троцкий, раньше, чем покинуть заседание ЦК (сентябрьский пленум 1923 г.), произнес глубоко взволновавшую всех членов ЦК речь о том, будто бы ЦК германской компартии проникнут фатализмом, ротозейством и т.п. В связи с этим, заявил тов. Троцкий, германская революция обречена на гибель. Речь эта произвела угнетающее впечатление на всех присутствующих. Но громадное большинство товарищей считало, что эта филиппика связана с посторонним германской революции эпизодом (?!), бывшим на пленуме ЦК, и не соответствует объективному положению вещей» (Материалы к конференции РКП, январь 1924 г., стр. 14, подчеркнуто нами).
Как бы ни объясняли члены ЦК мое предупреждение, не первое по счету, оно было продиктовано только заботой о судьбе германской революции. К несчастью, оно подтвердилось целиком, в частности и потому, что большинство ЦК руководящей партии, по собственному признанию, не поняло своевременно, что предупреждение вполне «соответствует объективному положению вещей». Конечно, я предлагал не смену брандлеровского ЦК наспех, каким-либо другим, — накануне решающих событий такая смена была бы чистейшим авантюризмом, — я предлагал с лета 1923 года более своевременную и решительную установку в вопросе о переходе к вооруженному восстанию и соответственную мобилизацию сил в помощью германскому Центральному Комитету. Позднейшая попытка подкинуть мне солидарность с линией брандлеровского ЦК, ошибки которого отражали лишь общие ошибки руководства Коминтерна, вызывалась главным образом тем, что уже после капитуляции германской партии я восставал против превращения Брандлера в козла отпущения, хотя — вернее потому что — оценивал германское поражение неизмеримо серьезнее, чем большинство ЦК. В этом случае, как и в других, я восставал против недопустимой системы, которая непогрешимость центрального руководства оплачивает периодическими свержениями национальных центров, подвергающихся при этом дикой травле и даже изгнанию из партии.
В написанных мною под впечатлением капитуляции немецкого ЦК «Уроках Октября» я развивал ту мысль, что в условиях нынешней эпохи революционная ситуация может быть в течение нескольких дней упущена на ряд лет. Эту мысль называли — трудно поверить — «бланкизмом» и «индивидуализмом». Бесчисленные статьи, написанные против «Уроков Октября», обнаружили, как основательно забыт опыт Октябрьского переворота, и как мало вошли в сознание его уроки. Сдвигать ответственность на «массы» за ошибки руководства или преуменьшать значение руководства вообще, чтобы тем смягчать вину его, — это и есть типично меньшевистская повадка, вытекающая из неспособности диалектического понимания «надстройки» вообще, надстройки над классом, какою является партия, надстройкой над партией, в виде ее руководящего центра. Бывают эпохи, когда Маркс с Энгельсом не могут подстегнуть историческое развитие ни на вершок вперед; бывают эпохи, когда люди много меньшего размера, стоящие у руля, могут задержать развитие международной революции на ряд лет.
Делавшиеся за последнее время попытки изобразить дело так, будто я отказался от «Уроков Октября» совершенно нелепы. Правда, я «признал» одну второстепенную «ошибку»: во время писания «Уроков Октября», то есть летом 1924 года мне казалось, что Сталин занимал осенью 1923 года более левую, то есть лево-центристскую, позицию по сравнению с Зиновьевым. Я не был посвящен во внутреннюю жизнь группы, игравшей роль тайного центра аппарата фракции большинства. Опубликованные после раскола этой фракционной группы документы, в частности чисто-брандлерианское письмо Сталина к Зиновьеву и Бухарину, убедили меня в неправильности моей оценки личных группировок, не имеющей, однако, никакого отношения к сущности поставленных проблем. Да и личная ошибка не так уж велика: центризм способен, правда, на большие зигзаги влево, но, как снова показала эволюция Зиновьева, совершенно неспособен на сколько-нибудь систематическую революционную линию.
Развитые мною в «Уроках Октября» мысли сохраняют полностью свою силу и сейчас. Более того, после 1924 г. они находили новые и новые подтверждения.
Среди многих трудностей пролетарского переворота есть одна совершенно определенная, конкретная, специфическая: она вытекает из положения и задач партийно-революционного руководства. При резком повороте событий даже самые революционные партии рискуют отстать и противопоставить вчерашние лозунги и приемы борьбы новым задачам и новым потребностям. А более резкого поворота событий, чем тот, который создает необходимость вооруженного восстания пролетариата, вообще не может быть. Здесь и возникает опасность несоответствия между партийным руководством, между политикой партии в целом и между поведением класса и требованиями обстановки. При сравнительно медленном движении политической жизни такие несоответствия выравниваются, хоть и с ущербом, но без катастрофы. А в периоды острых революционных кризисов не хватает как раз времени для того, чтобы устранить несоответствие и, так сказать, выровнять фронт под огнем. Периоды высшего обострения революционного кризиса бывают, по самой своей природе, быстротечными. Несоответствие между революционным руководством (шатания, колебания, выжидательность под бешеным напором буржуазии) и объективными задачами может иногда в течение нескольких недель и даже дней привести к катастрофе, к утрате того, что было подготовлено годами работы.
Разумеется, несоответствие между руководством и партией, или партией и классом может иметь и противоположный характер: это когда руководство обгоняет развитие революции, принимая пятый месяц беременности за девятый. Наиболее яркий пример такого несоответствия наблюдался в Германии в марте 1921 года. Там мы имели в партии крайнее проявление «детской болезни левизны», и как результат — путчизм (революционный авантюризм). Эта опасность вполне реальна и для будущего. Уроки третьего конгресса Коминтерна сохраняют поэтому всю свою силу. Но немецкий опыт 1923 года показал нам с жестокой наглядностью противоположную опасность: обстановка созрела, а руководство отстает. Пока руководство успеет выравняться по обстановке, меняется обстановка: массы отливают и резко ухудшается соотношение сил.
В немецком поражении 1923 года было, конечно, много национального своеобразия, но были и глубоко типические черты, которые знаменуют общую опасность. Ее можно назвать кризисом революционного руководства накануне перехода к вооруженному восстанию. Низы пролетарской партии, по самой природе своей, гораздо менее восприимчивы к давлению буржуазного общественного мнения. Известные же элементы партийных верхов и среднего партийного слоя будут неизбежно, в бóльшей или меньшей мере, поддаваться материальному и идейному террору буржуазии в решающий момент. Отмахиваться от этой опасности нельзя. Конечно, против нее нет какого-либо спасительного средства, пригодного на все случаи. Но первый шаг борьбы с опасностью — понять ее источник и природу. Неизбежное появление или развитие правой группировки в каждой коммунистической партии в «пред-октябрьский» период отражает, с одной стороны, величайшие объективные трудности и опасности «прыжка», а с другой — бешеный напор буржуазного общественного мнения. В этом суть и смысл правой группировки. Именно поэтому неизбежно возникновения в коммунистических партиях колебаний и шатаний в тот именно момент, когда они более всего опасны. У нас в 1917 году, колебания охватили на верхах меньшинство и были, благодаря суровой энергии Ленина, преодолены. В Германии колебалось руководство в целом, это передавалось партии, а через нее — классу. Революционная ситуация оказалась упущенной. В Китае центр противодействовал борьбе рабочего класса и крестьянской бедноты за власть. Все это не последние кризисы руководства в наиболее решающие исторические моменты. Свести эти неизбежные кризисы к минимуму — одна из важнейших задач каждой коммунистической партии и Коминтерна в целом. Достигнуть этого можно лишь поняв октябрьский опыт 1917 года, политическое содержание тогдашней правой оппозиции внутри нашей партии, в сопоставлении с опытом германской партии в 1923 году.
В этом и состоит смысл «Уроков Октября».
5. Коренная стратегическая ошибка V Конгресса.
Начиная с конца 1923 года, мы имели ряд документов Коминтерна и ряд устных заявлений его руководителей «об ошибке темпа» осенью 1923 года с неизбежными ссылками на Маркса, который-де тоже ошибся в сроках. При этом сознательно не указывалось, состояла ли коминтерновская «ошибка темпа» в недооценке или, наоборот, в переоценке близости критического момента захвата власти. Согласно режиму двойной бухгалтерии, успевшему за последние годы стать традицией руководства, оставлялось свободное место и для одного, и для другого истолкования.
Не трудно, однако, из всей политики Коминтерна в тот период сделать вывод, что в течение 1924 и доброй доли 1925 гг. руководство Коминтерна стояло на той точке зрения, что кульминационный пункт германского кризиса еще впереди. Ссылка на Маркса была, поэтому, вряд ли уместна. Если, благодаря дальнозоркости, Марксу и приходилось иногда видеть надвигающуюся революцию ближе, чем она есть, то с ним никогда не случалось, чтобы он не узнал революцию в лицо, когда она подошла вплотную, или чтобы он затем упорно принимал за лицо противоположную часть, когда революционная ситуация успевала повернуться спиной.
На 13-й конференции РКП, пуская в оборот двусмысленную формулу об ошибке в темпе» Зиновьев заявлял:
«И ЦК и Коминтерн должны вам сказать, что при повторении подобных событий, в такой же обстановке, нам пришлось бы сделать то же» («Правда», 25 января 1924 года № 20).
Это обещание звучало, как угроза.
20-го февраля 1924 года Зиновьев заявляет на конференции МОПРа, что во всей Европе положение такое
«что там нельзя ожидать даже кратковременной полосы, даже внешнего пацифизма, какого-нибудь замирания… Европа входит в полосу решающих событий… Германия, по-видимому, идет к обостренной гражданской войне…» («Правда», 2 февраля 1924 года).
В начале февраля 1924 года, президиум ИККИ, в постановлении об уроках германских событий, говорит:
«КПГ не должна снимать с порядка дня вопроса о восстании и завоевании власти. Наоборот (!) этот вопрос должен стоять перед нами во всей своей конкретности и неотложности» («Правда», 7 февраля 1924 года).
26 марта 1924 года ИККИ писал в обращении к германской компартии:
«Ошибка в оценке темпа событий (какая? Л. Т.), имевшая место в октябре 1923 года, причинила массу трудностей нашей партии. Но все же это только эпизод. Основная оценка остается прежней» («Правда», 20 апреля, 1924 года, подчеркнуто нами).
Из всего этого ИККИ делал вывод:
«…что германская компартия должна по-прежнему со всей силой продолжать дело вооружения рабочих…» («Правда», 19 апреля 1924 года).
Величайшая историческая драма 1923 года, — сдача грандиозной революционной позиции без боя, — оценивалась через полгода как эпизод. «Только эпизод!» Тягчайшими последствиями этого «эпизода» Европа живет до сегодняшнего дня. Тот факт, что Коминтерн мог четыре года не созывать своего конгресса, как и факт последовательных разгромов левого крыла в самом Коминтерне, представляют в одинаковой степени результат «эпизода» 1923 года.
Пятый конгресс заседал через восемь месяцев после поражения германского пролетариата, когда все последствия катастрофы уже явно проступали наружу. Тут нужно было даже не столько предвидеть, что будет, сколько видеть то, что есть. Основные задачи пятого конгресса состояли в том, чтобы, во-первых, ясно и беспощадно назвать поражение по имени и вскрыть его «субъективную» причину, не позволяя никому прятаться за объективные условия; во-вторых, установить наступление нового этапа, когда массы будут в течение известного времени неизбежно отливать, социал-демократия расти, компартия — терять влияние; в-третьих, подготовить к этому Коминтерн, чтобы он не был застигнут врасплох, и вооружить его необходимыми методами оборонительных боев и организационного закрепления до нового перелома обстановки.
По всем этим вопросам конгресс занял позицию прямо противоположного характера.
Зиновьев так определил на Конгрессе смысл того, что произошло в Германии:
«Мы ждали германской революции, а она не пришла» («Правда», 22 июня 1924 года).
На самом деле революция вправе была ответить: я-то пришла, но вы, господа, опоздали на свиданье.
Руководители конгресса считали, заодно с Брандлером, что мы «переоценили» положение, тогда как в действительности «мы» слишком поздно и слишком слабо оценили его. Зиновьев легко мирился со своей мнимой «переоценкой». Главную беду он видел в другом.
«Переоценка положения — это еще не самое худшее. Хуже то, что как это показал пример Саксонии, в рядах нашей партии оказалось много пережитков социал-демократизма» («Правда», 24 июня 1924 г.).
Зиновьев не видел катастрофы и он был не один. С ним вместе весь пятый конгресс прошел по существу мимо величайшего поражения мировой революции. Немецкие события разбирались, главным образом, под углом зрения политики коммунистов… в саксонском ландтаге. В своей резолюции конгресс одобрил Исполком за то, что тот
«осудил оппортунистическое поведение германского ЦК и прежде всего искажение тактики единого фронта во время саксонского правительственного опыта» («Правда», 29 июня 1924 года).
Это, примерно, то же самое, что осудить убийцу «прежде всего» за то, что, войдя в дом к жертве, он не снял шляпы.
Саксонский опыт, — настаивал Зиновьев, — создал новое положение. Это грозило началом ликвидации революционной тактики Коминтерна». («Правда», 24 июня 1924 года).
А так как «саксонский опыт» осужден, Брандлер смещен, то следует простой переход к очередным делам.
«Общие политические перспективы, — говорит Зиновьев и с ним Конгресс, — в основном остаются прежними. Положение чревато революцией. Новые классовые битвы уже опять в ходу, идет гигантская борьба…» и пр. («Правда», 24 июня 1924 года).
Как непрочна и ненадежна та «левизна», которая отцеживает комаров и безмятежно проглатывает верблюдов.
Тех, кто глядел на обстановку зрячими глазами и выдвигал значение октябрьского поражения на первый план, кто указывал на неизбежность длительной эпохи революционного отлива и временного упрочения («стабилизация») капитализма — со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями, — руководители V конгресса пытались заклеймить, как оппортунистов и ликвидаторов революции. В этом Зиновьев и Бухарин видели главную свою задачу. Рут Фишер вместе с ними недооценивавшая прошлогоднего поражения, усматривала у русской оппозиции
«утерю перспективы мировой революции, отсутствие веры в близость германской и европейской революции, безнадежный пессимизм, ликвидацию европейской революции…» и пр. («Правда», 25 июня 1924 года).
Незачем пояснять, что наиболее непосредственные виновники поражений больше всего кричали против «ликвидаторов», то есть тех, которые поражения не хотели называть победами. Так, Коларов громил Радека, осмелившегося считать поражение болгарской партии решающим.
«Ни в июне, ни в сентябре поражение партии не было решающим. Компартия Болгарии крепка и готовится к новым боям». (Речь тов. Коларова на V конгрессе).
Вместо марксистского анализа поражений — безответственное бюрократическое бахвальство по всей линии. Между тем большевистская стратегия несовместима с самодовольно-бездушной коларовщиной.
В работе V конгресса было немало верного и необходимого. Борьба против стремившихся поднять голову правых тенденций была безусловно неотложна. Но эта борьба сбивалась, запутывалась, и искажалась ложной в корне оценкой положения, вследствие чего смешивались все карты и в лагерь правых зачислялись те, которые просто лучше и яснее видели вчерашний, сегодняшний и завтрашний день. Если бы на III конгрессе победили тогдашние левые, то Ленин — по тем же самым причинам — был бы зачислен в правое крыло, совместно с Леви, Кларой Цеткин и другими. Идейная смута, порожденная ложной политической ориентировкой V конгресса, стала в дальнейшем источником новых великих бед.
Политическая оценка конгресса была целиком перенесена и на экономику. Уже успевшие обнаружиться симптомы экономического упрочения немецкой буржуазии отрицались или игнорировались. Варга, который всегда сервирует экономические факты применительно к господствующей на сей день политической тенденции, докладывал и на этот раз, что
«перспективы к оздоровлению капитализма не существует» (V конгресс. «Правда», 28 июня 1924 г.).
Через год, когда «оздоровление» было с запозданием переименовано в «стабилизацию», Варга старательно открыл ее… задним числом. Оппозиция к тому времени уже подпала под обвинение в непризнании стабилизации, ибо она осмелилась констатировать наступление ее на полтора года ранее, а в 1925 году уже намечала тенденции, ее подмывающие. («Куда идет Англия?»).
Основные политические процессы и идейные группы V конгресс видел в кривом зеркале ложной ориентировки: отсюда-то и родилась резолюция, зачислявшая русскую оппозицию в «мелко-буржуазный уклон». История по-своему исправила эту ошибку, заставив Зиновьева, главного обвинителя на V конгрессе, гласно признать через два года, что центральное ядро оппозиции 1923 г. было право в основных вопросах борьбы.
Из коренной стратегической ошибки V конгресса вытекало с необходимостью непонимание процессов, происходивших в германской и международной социал-демократии. На конгрессе только и речи было об ее упадке, распаде, крушении. Ссылаясь на результаты последних парламентских выборов, давших компартии 3.700.000 голосов, Зиновьев говорил:
«Если мы в Германии в области парламентаризма имеем пропорцию 62 коммуниста на 100 социал-демократов, то это для всякого должно служить доказательством того, как мы близки к завоеванию большинства германского рабочего класса». («Правда», 22 июня 1924 г.).
Зиновьев совершенно не понимал динамики процесса: влияние компартии в этот и следующие годы не росло, а падало; 3.700.000 голосов были лишь внушительным остатком того решающего влияния, какое партия имела в конце 1923 года на большинство германского пролетариата; при дальнейших проверках эта цифра неизбежно должна была падать.
Между тем социал-демократия, расползавшаяся, как гнилая рогожа, в течение 1923 года, после поражения революции в конце 1923 года наоборот систематически оправлялась, поднималась, росла, в значительной мере за счет коммунизма. Так как мы это предвидели, — как можно было это не предвидеть?!, — то предвиденье наше относили за счет нашего «пессимизма». Нужно ли еще доказывать теперь, после последних майских выборов, на которых социал-демократия получила свыше 9 миллионов голосов, что правы были мы, когда в начале 1924 года говорили и писали о неизбежности на известный период возрождения социал-демократии, и грубо ошибались те «оптимисты», которые пели ей тогда отходную. Грубо ошибался прежде всего V конгресс Коминтерна.
Вторая молодость социал-демократии, обнаруживающая все черты собачьей старости, разумеется, не прочна. Гибель социал-демократии неизбежна. Но сроки этой гибели нигде не установлены. Они зависят и от нас. Чтоб эти сроки приблизить, надо уметь глядеть фактам в лицо, своевременно распознавать переломы политической обстановки, поражения называть поражениями, учиться предвидеть завтрашний день.
Если немецкая социал-демократия сегодня представляет еще многомиллионную силу, притом именно в рабочем классе, то непосредственные причины тому две: капитулянтское поражение германской компартии осенью 1923 года — во-первых; ложная стратегическая ориентировка V конгресса — во-вторых.
Если в январе 1924 года избирательное соотношение коммунистов и социал-демократов было почти как 2:3, то через четыре с половиной года соотношение ухудшилось, оказавшись несколько большим, чем 1:3, то есть мы за этот период, взятый в целом, не приблизились, а отдалились от завоевания большинства в рабочем классе. И это, несмотря на несомненное усиление нашей партии за последние года, которое — при правильной политике — может и должно стать исходным моментом действительного завоевания большинства.
Мы еще остановимся в дальнейшем на политических последствиях позиции V конгресса. Но разве не ясно уже сейчас, что нельзя говорить всерьез о большевистской стратегии, не умея охватить как основную кривую нашей эпохи в целом, так и отдельные ее изгибы, имеющие в каждый данный момент такое же значение для руководства партии, как повороты пути для машиниста на паровозе: дать полный ход на крутом повороте, значит непременно попасть под откос.
Между тем, всего лишь несколько месяцев тому назад, «Правда» с бóльшей или меньшей членораздельностью признала правильность той именно оценки, какую мы дали еще в конце 1923 года. 28 января этого года «Правда» писала:
«Полоса некоторой (!) апатии и придавленности, наступившая после поражения 1923 года и позволившая германскому капиталу укрепить свои позиции, начинает проходить».
«Некоторая» придавленность, начавшаяся с осени 1923 года, начинает проходить только в 1928 году. Эти слова, появившиеся на свет с запозданием на четыре года, представляют собою беспощадное осуждение ошибочной ориентировки, данной V-м конгрессом, но также и той системы руководства, которая не вскрывает и не освещает сделанные ошибки, а покрывает их, увеличивая радиус идейной смуты.
Проект программы, который не дает оценки ни событиям 1923 года, ни коренной ошибке V-го конгресса, тем самым поворачивает попросту спину действительным вопросам революционной стратегии пролетариата в империалистическую эпоху.
6. «Демократически-пацифистская эра» и фашизм.
Капитуляция германского коммунизма осенью 1923 года, устранение грозной пролетарской опасности с минимальными издержками гражданской войны, неизбежно ослабляли не только позиции компартии, но и позиции фашизма. Гражданская война, хотя бы и победоносная, подрывает условия капиталистической эксплуатации. Мы тогда же, то есть с конца 1923 года, выступали против преувеличения сил германского фашизма и его опасности и настаивали на том, что фашизм будет оттираться на задворки, в то время как политическую авансцену будет во всей Европе занимать в течение известного периода демократически-пацифистские группировки: левый блок во Франции, рабочая партия в Англии, а усиление их будет, в свою очередь, давать толчок новому росту германской социал-демократии. Вместо того, чтобы понять этот неизбежный процесс и организовать борьбу по новой линии фронта, официальное руководство продолжало отождествлять фашизм с социал-демократией и предрекать их совместную гибель в предстоящей вскоре гражданской войне.
С вопросом о фашизме и социал-демократии была теснейшим образом связана проблема взаимоотношений Соединенных Штатов и Европы. Только поражение немецкой революции в 1923 году дало возможность американскому капиталу приступить вплотную к реализации своих планов по «мирному» (пока) закабалению Европы. В этих условиях надо было американскую проблему поставить во весь рост. Между тем, руководство V-го конгресса попросту прошло мимо нее. Оно целиком исходило из внутри-европейской ситуации, не замечая, что длительная отсрочка европейской революции сразу передвигала ось мировых отношений в сторону наступления Америки на Европу. Наступление это принимало характер экономического «укрепления» Европы, ее нормализации, пацификации и «оздоровления» демократических начал. Не только разоренный мелкий буржуа, но и рядовой рабочий говорил себе: если компартия не сумела дать победы, то может быть социал-демократия даст — не победу, нет, этого от нее не ждут, а кусок хлеба, через оживление промышленности при помощи американского золота. Нужно было понять, что гнуснейшая фикция американского пацифизма, на подкладке доллара — после поражения немецкой революции — должна стать и становилась крупнейшим политическим фактором в жизни Европы. На этих дрожжах поднималась германская социал-демократия, но в значительной мере, также, и французские радикалы и английская рабочая партия.
Надо было, в противовес этому новому вражескому фронту, показать, что буржуазная Европа сможет жить и держаться только как финансовый вассал Соединенных Штатов, что пацифизм этих последних означает стремление посадить Европу на голодный паек. Но вместо того, чтобы именно эту перспективу сделать исходной позицией для борьбы против социал-демократии, с ее новой религией американизма, руководство Коминтерна направило острие в противоположную сторону: нам была приписана глупенькая теория нормализованного империализма, без войн и революций, на американском пайке.
Еще на том февральском заседании, на каком президиум ИККИ — за четыре месяца до конгресса — ставил в порядок дня немецкой партии вооруженное восстание, «во все конкретности и неотложности», он давал следующую оценку положения во Франции, которая как раз шла тогда навстречу «левым» парламентским выборам.
«Это (предвыборное) оживление касается также самых захудалых и ничтожных партий и мертвых политических групп. Под лучами приближающихся выборов ожила и развернулась социалистическая партия…» («Правда», 7 февраля 1924 г.).
В то время, как во Франции явно надвигалась волна мелкобуржуазной пацифистской левизны, захватывавшей и широкие круги рабочих, ослаблявшей одновременно как партию пролетариата, так и фашистские отряды капитала, словом, победа «левого блока», руководство Коминтерна исходило из прямо противоположной перспективы, начисто отрицало возможность полосы пацифизма и, накануне майских выборов 1924 года, говорило о французской социалистической партии, то есть левофланговой носительнице мелкобуржуазного пацифизма, как об уже «мертвой политической группе». В особом письме в делегацию ВКП(б), мы тогда же протестовали против этой легкомысленной оценки социал-патриотической партии. Тщетно! Руководство Коминтерна упорно считало «левизной» закрывание глаз на факты. Отсюда возникла та искаженная, перекошенная и засоренная, как всегда в последние годы, полемика о демократическом пацифизме, которая внесла столько смуты в сознание партий Коминтерна. Представителей оппозиции обвиняли в пацифистских предрассудках — только потому, что мы не разделяли предрассудков руководства Коминтерна, и своевременно предвидели, что поражение германского пролетариата без боя, неизбежно вызовет на сцену — после кратковременного усиления фашистских тенденций — мелко-буржуазные партии и усилит социал-демократию.
Выше уже упомянуто, что на конференции МОПРа, месяца за три-четыре до победы рабочей партии в Англии, левого блока во Франции, Зиновьев, явно полемизируя против меня заявлял:
«Почти во всей Европе положение такое, что там нельзя ожидать даже кратковременной полосы, даже внешнего пацифизма, какого-нибудь замирания… Европа входит в полосу решающих событий… «Германия, по-видимому, идет к обостренной гражданской войне.» («Правда», 2 февраля 1924 г.).
Зиновьев, по-видимому, совершенно забыл, что еще на IV конгрессе в 1923 г. мне удалось в комиссии, при довольно упорном противодействии самого Зиновьева и Бухарина, включить в резолюцию конгресса поправку (значительно, правда, скомканную) о предстоящем наступлении «пацифистско-демократической» эры, в качестве вероятного этапа на пути политического упадка буржуазного государства и в качестве преддверия к господству коммунизма или фашизма.
На V конгрессе, собравшемся уже после возникновения «левых» правительств в Англии и Франции, Зиновьев весьма кстати вспомнил о моей поправке и огласил ее:
«Международное политическое положение в настоящий момент характеризуется фашизмом, осадным положением и растущей волной белого террора против пролетариата. Но это не исключает возможности того, что в ближайшем будущем в странах, имеющих наибольшее значение, открытая буржуазная реакция сменится «демократическо-пацифистской эрой».
Зиновьев с удовлетворением прибавил к этой цитате:
«Это было сказано в 1922 году. Таким образом, полтора года тому назад демократическо-пацифистская эра была определенно предсказана Коминтерном». («Правда», 22 июня 1924 г.).
Что верно, то верно. Прогноз, который долго вменялся мне в вину как «пацифистский» уклон (как мой уклон, а не уклон развития), пригодился на V конгрессе в медовые недели министерств Макдональда и Эррио. Так, к несчастью, обстояло дело по части прогнозов вообще.
К этому надо прибавить, что Зиновьев и большинство V конгресса слишком буквально усвоили старую перспективу «пацифистско-демократической эры», как этапа на пути капиталистического распада. Зиновьев так и провозглашал на V конгрессе: «Демократическо-пацифистская эра — признак распада капитализма». И в заключительном слове снова:
«Я повторяю, что именно демократически-пацифистская эра является признаком упадка и неизлечимого кризиса его» («Правда», 1 июля 1924 г.).
Это было бы верно, если бы не было рурского кризиса, если бы развитие шло более планомерно, без этого исторического «скачка». Это было бы вдвойне верно, если бы германский пролетариат одержал в 1923 году победу. Режим Макдональда и Эррио означал бы в этом случае только английскую и французскую «керенщину». Но произошел рурский кризис, поставивший ребром вопрос о том, кому быть хозяином в доме. Германский пролетариат не победу одержал, а потерпел решающее поражение, притом в такой форме, которая должна была в наивысшей степени ободрить и укрепить германскую буржуазию. Вера в революцию была подорвана во всей Европе на ряд лет. В этих условиях правительства Макдональда и Эррио отнюдь не означали ни керенщины, ни вообще распада буржуазии, — они могли и должны были стать только недолговечными предтечами более серьезных, крепких, уверенных в себе буржуазных правительств. V конгресс не понял этого, ибо, не оценив размеров немецкой катастрофы и сведя ее к вопросу о комедии в саксонском ландтаге, он не уяснил себе и того, что пролетариат Европы уже по всему фронту находится в политическом отступлении; что задачей является не вооруженное восстание, а новая ориентировка, арьергардные бои, закрепление организационных позиций партии, прежде всего в профессиональных союзах.
В связи с вопросом об «эре» развернулась не менее искаженная и перекошенная полемика о фашизме. Оппозиция разъясняла, что своим фашистским плечом буржуазия заходит вперед только в минуту непосредственной революционной опасности самым основам ее режима, когда нормальные органы буржуазного государства оказываются недостаточны. В этом смысле, активный фашизм означает состояние гражданской войны на стороне капиталистического общества против восстающего пролетариата. Наоборот, буржуазия вынуждена заходить левым, социал-демократическим плечом вперед либо в эпоху, предшествующую периоду гражданской войны, с целью обмана, замирания и разложения пролетариата, либо же после одержания над ним серьезной и длительной победы, когда, ради восстановления нормального режима, приходится парламентски мобилизовать широкие народные массы, в том числе и разочарованных в революции рабочих. В противовес этому анализу, совершенно бесспорному теоретически и оправданному всем ходом борьбы, руководство Коминтерна выдвинуло нелепо-упрощенное положение о тождестве социал-демократии и фашизма. Исходя из того бесспорного факта, что по отношению к основам буржуазного общества социал-демократия отличается не менее собачьей преданностью, чем фашизм, и всегда готова выставить в момент опасности своих Носке, руководство Коминтерна перечеркнуло вообще политическое различие между социал-демократией и фашизмом, а вместе с тем и различие между периодом открытой гражданской войны и периодом «нормализации» классовой борьбы. Словом, все было опрокинуто, запутано и смешано, чтобы сохранить видимость ориентации на непосредственное развитие гражданской войны, как если бы в Германии и в Европе осенью 1923 года ничего особенного не произошло, эпизод — и только!
Чтобы показать направление и уровень этой полемики, необходимо сослаться на статью Сталина «К международному положению» («Правда», 20 сентября 1924 г.).
«Иные думают, — полемизировал против меня Сталин, — что буржуазия пришла к «пацифизму» и «демократизму» не от нужды, а по доброй воле, по свободному, так сказать, выбору».
После этого основного историко-философского тезиса, на котором неловко останавливаться, следовали два главных политических вывода.
«Во-первых, неверно, что фашизм есть только боевая организация буржуазии. Фашизм не есть только военно-техническая категория (?!)».
Почему боевая организация буржуазного общества должна считаться технической, а не политической «категорией», понять нельзя. Но что же такое фашизм? Косвенный ответ гласит:
«Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма».
Можно сказать, что социал-демократия есть левое крыло буржуазного общества, и это определение будет совершенно правильно, если только не понимать его упрощенно, если не забывать, что социал-демократия все еще ведет за собою миллионы рабочих и в известных пределах вынуждена считаться не только с волей своего буржуазного хозяина, но и с интересами своего обманутого пролетарского доверителя. Но бессмысленно определять социал-демократию, как «умеренное крыло фашизма». Куда же девается при этом само буржуазное общество? Для самой простой политической ориентировки нужно не валить все в кучу, а различать, что социал-демократия и фашизм представляют собою полосы — единого в минуты опасности — буржуазного фронта, но полюсы. Нужно ли на этом настаивать сейчас, после майских выборов 1928 г., характеризующихся одновременным упадком фашизма и ростом социал-демократии, которой компартия, кстати сказать, и на этот раз предлагала единый фронт рабочего класса?
«Во-вторых, — говорит статья, — неверно, что решающие бои были уже, что пролетариат был разбит в этих боях, что буржуазия ввиду этого упрочилась. Решающих боев еще не было хотя бы (?) потому, что не было массовых действительно большевистских партий».
Буржуазия, оказывается, не могла упрочиться, потому что не было боев, а боев не было «хотя бы» потому, что не было большевистской партии. Таким образом, буржуазии мешает упрочиться… отсутствие большевистской партии. А на деле именно отсутствие — не столько партии, сколько большевистского руководства — как раз и помогло буржуазии упрочиться. Если армия в критической ситуации капитулирует без боя перед врагом, то это — в политике, как и на войне — вполне заменяет «решающий бой». Энгельс еще в 1850 г. учил, что партия, упустившая революционную ситуацию, надолго сходит со сцены. Но кому же не известно, что живший «до империализма» Энгельс ныне устарел. Сталин так и пишет:
«Без таких (большевистских) партий бои за диктатуру в условиях империализма невозможны».
Приходиться думать, что они были возможны в эпоху Энгельса, когда еще не был открыт закон неравномерного развития.
Вся эта цепь рассуждений увенчивается, как и надлежит, политическим прогнозом:
«Наконец, неверно и то… что из «пацифизма» должно получить упрочение власти буржуазии, отсрочка революции на неопределенный срок».
Отсрочка тем не менее получилась — не по Сталину, а по Энгельсу. Год спустя, когда стало ясно и для слепых, что положение буржуазии укрепилось и что революция отодвинулась «на неопределенный срок», Сталин начал обвинять нас в… непризнании стабилизации. Эти обвинения стали особенно настойчивы в тот период, когда «стабилизация» начала уже давать новые трещины, когда в Англии и в Китае надвигалась новая революционная волна. И вся эта безнадежная путаница выполняла обязанности руководящей линии. Нужно отметить, что даваемое в проекте (сл.II) определение фашизма и его отношения к социал-демократии, несмотря на сознательно допущенные двусмысленности (для связи с прошлым), значительно разумнее и правильнее приведенной выше сталинской схемы, которая была по существу схемой V конгресса. Но это небольшое продвижение вперед не решает вопроса. Программа Коминтерна не может, после опыта последнего десятилетия, обойтись без характеристики революционной ситуации, ее образования и исчезновения, без указания на классические ошибки в оценке ситуации, без разъяснений как себя вести машинисту на поворотах, без внушения той истины, что бывают ситуации, когда успех всемирной революции зависит от 2–3 дней борьбы.
7. Ультра-левая политика на правых дрожжах.
После периода бурного прилива 1923 г. наступил период длительного отлива, который на языке стратегии означал: отступление в порядке, арьергардные бои, закрепление позиций в массовых организация, проверка собственных рядов, чистка и оттачивание теоретического и политического оружия. Эту позицию объявили ликвидаторством. С этим понятием как и другими понятиями большевистского словаря производили за последние годы грубейшие злоупотребления, — не учили не воспитывали, а сеяли смуту и сбивали с толку. Ликвидаторство есть отказ от революции, стремление заменить ее пути и методы путями и методами реформизма. Ленинская политика не имеет ничего общего с ликвидаторством; но столь же мало — с игнорированием изменений в объективной обстановке, словесным сохранением курса на вооруженное восстание, когда ситуация уже повернулась спиною, когда нужно снова путем длительной, упорной, систематической, кропотливой работы в массах готовить партию к новой революции.
Один род движения нужен человеку, когда он поднимается по лестнице, другой — когда он спускается по ней. Самое опасное положение это такое, когда человек, потушив свечу, заносит ногу для подъема вверх, тогда как перед ним ступеньки вниз. Тут неизбежны падения, ушибы, вывихи. Руководство Коминтерна сделало в 1924 г. все, чтобы погасить критику опыта немецкого октября, как и критику вообще. Само оно упорно твердило: рабочие непосредственно идут к революции — лестница ведет вверх. Мудрено ли, если применявшиеся в условиях революционного отлива директивы V-го конгресса вели к тяжким политическим падениям и вывихам.
В № 5—6 «Информац. Бюллетеня» немецкой оппозиции от 1 марта 1927 года говорилось:
«Величайшая ошибка левых на этом партийном съезде (франкфуртском, весною 1924 г., когда левые перенимали руководство) состояла в том, что они недостаточно беспощадно сказали партии о тяжести поражения 1923 года, не сделали необходимых выводов, не разъяснили партии трезво и неприкрашенно тенденций относительной стабилизации капитализма и не выставили, в соответствии с этим, программы непосредственно предстоявшего периода борьбы и его лозунгов, что было вполне возможно, наряду с вполне правильным и абсолютно необходимым резким подчеркиванием программных положений.» (курсив мой).
Эти строки тогда же показали нам, что часть немецкой левой, участвовавшая во время V конгресса в борьбе против нашего мнимого «ликвидаторства», серьезно поняла уроки 1924—1925 гг. Это и сделало возможным дальнейшее сближение на принципиальной основе.
Основным годом перелома был 1924 год. Между тем, признание происшедшего крутого перелома («стабилизации»), пришло на полтора года позже. Что же удивительного, если 1924—25 гг. были годами левых ошибок и путчистских экспериментов. Болгарская террористическая авантюра, как и трагическая история эстонского вооруженного восстания в декабре месяце 1924 года, явились взрывами отчаяния, вытекавшими из ложной ориентировки. Тот факт, что эти попытки изнасиловать исторический процесс путчистским путем, остались критически не освещенными, привел к рецидиву в Кантоне, в конце 1927 года. И малые ошибки не проходят в политике безнаказанно, тем более большие. Но самой большой ошибкой является укрывательство совершенных ошибок, механическое противодействие их критике и их правильной марксистской оценке.
Мы не пишем истории Коминтерна за последнее пятилетие. Мы даем лишь фактические иллюстрации двух стратегических линий на основных этапах этого периода и вместе с тем иллюстрации безжизненности проекта программы, для которого всех этих вопросов не существует. Мы не можем поэтому дать здесь, хотя бы в самых общих чертах, картину тех безысходных противоречий, в какие попадали партии Коминтерна, поставленные между директивами V-го конгресса, с одной стороны, политической действительностью, с другой. Конечно, не везде это противоречие разрешалось такими гибельными конвульсиями, как в Болгарии или Эстонии в 1924 году. Но всюду и везде партии чувствовали себя связанными, не откликались на запросы масс, ходили в шорах, сбивались с ноги. В чисто партийной агитации и пропаганде, в работе в профессиональных союзах, на парламентской трибуне — коммунисты везде тащили на ногах ядро ложной установки V-го конгресса. Каждая из партий, одна больше, другая меньше, становилась жертвой фальшивой исходной позиции, гонялась за призраками, игнорируя реальные процессы, превращала революционные лозунги в крикливые фразы, компрометировала себя в глазах масс и теряла почву под ногами. В довершение всего, печать Коминтерна лишена была тогда, как и теперь, возможности собирать, группировать и опубликовывать факты и цифры работы компартий за последние годы. После поражений, ошибок и неудач эпигонское руководство предпочитает отступать и расправляться с потушенными фонарями.
Находясь в жестоком и притом возрастающем противоречии с реальными факторами, руководство должно было все больше цепляться за факторы мнимые. Теряя почву под ногами, ИККИ вынужден был открывать революционные силы и знамения там, где их не было и следа и хвататься за гнилые веревки, чтобы удержаться в равновесии.
Поскольку в пролетариате происходили явные и притом нараставшие сдвиги вправо, в Коминтерне началась полоса идеализации крестьянства, некритического преувеличения всех симптомов его «разрыва» с буржуазным обществом, подкрашивания всяких эфемерных крестьянских организаций и прямое охаживание «крестьянских» демагогов.
Задача длительной и упорной борьбы пролетарского авангарда против буржуазии и лже-крестьянской демагогии за влияние на наиболее обездоленные низы деревни все более подменялось надеждой на прямую и самостоятельную революционную роль крестьянств в национальном и международном масштабе.
В течение 1924 года, то есть коренного года «стабилизации», коммунистическая печать полна совершенно фантастических данных о мощи недавно организованного Крестинтерна. Представитель последнего Домбаль докладывал, что Крестинтерн через шесть месяцев после возникновения, объединяет уже несколько миллионов членов.
Разыгрывается скандальная история с вождем хорватской «крестьянской» партии Радичем, который на пути из зеленого Загреба счел выгодным показаться в красной Москве, чтобы усилить свои министерские и иные шансы в белом Белграде. 9-го июля 1924 года Зиновьев рассказывает о новой «победе» в своем докладе ленинградскому активу об итогах V-го конгресса:
«В крестьянстве сейчас происходят важные сдвиги. Вы, вероятно, все слышали относительно хорватской крестьянской партии Радича. Радич сейчас находится в Москве. Это — настоящий народный вождь… За Радичем идет поголовно все бедное и среднее крестьянство Хорватии… Сейчас Радич от имени всей своей партии решил примкнуть к Крестьянскому Интернационалу. Мы считаем это событие очень важным… Образование Крестьянского Интернационала есть величайшее событие. Некоторые товарищи не верили, что из этого вырастет большая организация… Теперь мы получаем большую подсобную махину — крестьянство…» («Правда», 22 июля 1924 г.).
И так далее, и прочее, и тому подобное.
«Настоящему народному вождю» Радичу соответствовал, по ту сторону океана вождь Лафоллет. Представитель Коминтерна Пеппер с целью ускоренным темпом двинуть «подсобную махину» — американское фермерство, втянул молодую и слабую американскую коммунистическую партию в нелепую и постыдную авантюру создания вокруг Лафоллета «рабоче-фермерской партии» для скорейшего низвержения американского капитализма.
Благая весть о близости в Соединенных Штатах революции, на фермерской основе, заполняла тогда речи официальных лидеров ИККИ и их статьи. На заседании V-го конгресса Коларов докладывал:
«В Соединенных Штатах мелкие фермеры создали фермерскую рабочую партию, которая все более и более радикализируется, приближается к коммунистам и проникается идеей создания в Соединенных Штатах рабоче-крестьянского правительства». («Правда», 6 июля 1924 г. № 151).
Ни больше, ни меньше!
Из Небраски в Москву на крестьянский конгресс приезжал деятель лафоллетовской организации, Грин, который тоже к чему-то «примкнул», а затем, как полагается, помог на конференции в Сент-Поле опрокинуть навзничь коммунистическую партию, когда она сделала слабую попытку приступить к осуществлению великих замыслов Пеппера, советника графа Карольи, крайне-левого на III конгрессе, реформатора марксизма, одного из тех, кто зарезал революцию в Венгрии.
29 августа 1924 года «Правда» жаловалась:
«Американский пролетариат в своей массе даже не поднялся до уровня сознания необходимости даже такой соглашательской партии, как английская рабочая партия».
А примерно за полтора месяца перед тем, Зиновьев докладывал ленинградскому активу:
«несколько миллионов фермеров волей неволей сразу (!) толкаются аграрным кризисом в сторону рабочего класса» («Правда», 22 июля 1924 г.).
И прямо — к рабоче-крестьянскому правительству! — добавлял Коларов.
Печать твердила о близком создании в Америке «не чисто пролетарской, но классовой» рабоче-фермерской партии для низвержения капитала. Что означал «не пролетарский, но классовый» характер, ни один звездочет не мог бы объяснить, ни по сию, ни по ту сторону океана. В конце концов это было лишь пепперизованное издание «двухсоставных рабоче-крестьянских партий», о которых нам придется еще подробнее говорить в связи с уроками китайской революции. Здесь достаточно отметить, что реакционная идея не пролетарских, но классовых партий, выросла целиком из мнимо-«левой» политики 1924 года, которая, теряя почву под ногами, хваталась за Радича, за Лафоллета и за дутые цифры Крестинтерна.
«Мы присутствуем сейчас — повествовал академик общих мест Милютин — при чрезвычайно важном и показательном процессе откола крестьянских масс от буржуазии, выступления крестьянства против капитализма и все большего и большего укрепления единого фронта крестьянства и рабочего класса в капиталистических странах в борьбе против капиталистической системы». («Правда», 27 июля 1924 г.).
В течение всего 1924 года печать Коминтерна не устает рассказывать о всеобщем «полевении крестьянских масс». Как будто можно было ждать чего-либо самостоятельного от этого в большинстве случаев мнимого полевения крестьян, в период явного поправения рабочих, усиления социал-демократии и упрочения буржуазии?
Ту же ошибку политического зрения мы в конце 1927 и начале 1928 гг. встретим в отношении Китая. После всякого большого и глубокого революционного кризиса, в котором пролетариат терпит решающее и на долгий период поражение, в отсталых полупролетарских массах города и деревни долго еще продолжаются всплески возмущения, как круги после падения в воду скалы. Если руководство придает этим кругам самостоятельное значение, истолковывая их, вопреки процессам в рабочем классе, как симптомы приближения революции, знайте: это безошибочный признак того, что руководство идет навстречу авантюрам, наподобие эстонской или болгарской в 1924 году, или кантонской в 1927 году.
В тот же самый период ультра-левизны китайская компартия загоняется на несколько лет в Гоминьдан, который V-м конгрессом объявляется «дружеской партией» («Правда», 25 июня 1924 г.) без серьезной попытки определения его классового характера. Чем дальше, тем больше развивается идеализация «национально-революционной буржуазии». Так по линии Востока фальшивый левый курс, закрывая глаза и горя нетерпеньем залагает основы дальнейшему оппортунизму. Оформить последний — оказался призван уже Мартынов, который являлся тем более надежным советником для китайского пролетариата, что сам в трех русских революциях плелся за мелкой буржуазией.
В погоне за искусственным приближением сроков, хватались не только за Радича, за Лафоллета, за миллионы Домбаля, даже за Пеппера, но и строили в корне ложную перспективу для Англии. Слабость английской компартии породила тогда потребность заменить ее поскорее каким-нибудь более внушительным фактором. Тогда-то родилась ложная оценка тенденций английского трэд-юнионизма. Зиновьев давал понять, что он рассчитывает на приход революции не через тесную калитку британской компартии, а через широкие ворота трэд-юнионов. Борьба через компартию за массы, организованные в профсоюзах, подменялась надеждой на скорейшее использование готового трэд-юнионского аппарата в целях революции. Из этой ложной установки выросла в дальнейшем политика Англо-Русского Комитета, нанесшая второй по силе, после поражения в Китае, удар, как Советскому Союзу, так и английскому рабочему классу.
В написанных еще летом 1924 году «Уроках Октября» идея ускоренного пути — через дружбу с Перселем и Куком, как показало дальнейшее развитие этой идеи — отвергается в следующих словах:
«Без партии, помимо партии, в обход партии, через суррогат партии пролетарская революция победить не может. Это есть главный урок последнего десятилетия. Верно, что английские профсоюзы могут стать могущественным рычагом пролетарской революции; они могут, например, в известных условиях и на известный период даже заменить собою рабочие советы. Но сыграть такую роль они могут не помимо коммунистической партии и тем более против нее, а лишь при том условии, если коммунистическое влияние в профессиональных союзах станет решающим. За этот вывод — относительно роли и значения партии для пролетарской революции — мы слишком дорого заплатили, чтобы так легко от него отказаться или только ослаблять его». (т. 3, ч. 1, стр. 9).
Шире поставлена та же проблема в книжке «Куда идет Англия», которая с первой до последней страницы посвящена доказательству той мысли, что и английской революции не миновать коммунистических ворот, но что при правильной, мужественно и непримиримой политике, чуждой каких бы то ни было иллюзий насчет обходных путей, британская компартия может расти и дозревать скачками и в течение нескольких лет подняться до уровня раскрытых перед нею задач.
Левые иллюзии 1924 года поднимались на правых дрожжах. Чтобы скрыть от других и от себя значение ошибок и поражений 1923 года, надо было отрицать процесс поправения, происходивший в пролетариате, и оптимистически преувеличивать революционные процессы, происходившие в других классах. Это и было началом сползания с пролетарской линии на центристскую, то есть мелко-буржуазную, которая в условиях крепнувшей стабилизации должна была в дальнейшем освободиться от своей ультра-левой оболочки и обнаружиться как грубо-соглашательская, — в СССР, в Китае, в Англии, в Германии и во всех других местах.
8. Период право-центристского сползания.
Политика важнейших коммунистических партий, построенная по камертону V-го конгресса, уже вскоре обнаружила свою полную несостоятельность. Ошибки мнимой «левизны», задерживавшие развитие коммунистических партий, дали затем толчок новому эмпирическому зигзагу, именно, ускоренному сползанию вправо. Когда люди обжигаются на молоке, они начинают дуть на воду. «Левые» центральные комитеты ряда партий были низвергнуты так же насильственно, как они перед V-м конгрессом создавались. Авантюристская левизна уступала место открытому оппортунизму право-центристского типа. Чтобы понять характер и темп организационного поворота вправо, нужно напомнить, что еще в сентябре 1924 г. Сталин, руководитель этого поворота оценивал переход партийного руководства в руки Маслова, Рут Фишер, Трэна, Сузанны Жиро и др., как выражение большевизации партий, как ответ на требования рабочих-большевиков, которые идут к революции и «хотят иметь революционных вождей».
«Последнее полугодие замечательно в том отношении, — писал Сталин, — что оно дает коренной перелом в жизни компартий Запада, в смысле решительной ликвидации социал-демократических пережитков, в смысле большевизации партийных кадров, в смысле изоляции оппортунистических элементов». («Правда», 20 сентября 1924 г.).
А через десяток месяцев истинные «большевики», «революционные вожди» объявлялись социал-демократами и ренегатами, отстранялись от руководства и изгонялись из партии.
Несмотря на этот панический характер, смены руководителей, нередко мерами грубой и нелояльной аппаратной механики, нельзя провести какую-либо строгую идейно-разграничительную линию между полосой ультра-левой политики и следовавшим за ней периодом оппортунистического сползания.
В вопросе о промышленности и крестьянстве в СССР, о колониальной буржуазии, о «крестьянских» партиях капиталистических стран, о социализме в отдельной стране, о роли партии в пролетарской революции, ревизионистские тенденции были в полном разгаре в 1924—25 гг., прикрываясь знаменем борьбы с «троцкизмом» и нашли свое яркое оппортунистическое выражение в резолюциях апрельской 1925 года конференции ВКП(б).
Взятый во всем его объеме правый курс был попыткой полуслепого, чисто эмпирического и запоздалого приспособления к задержке революционного развития, вызванной поражением 1923 года. Первоначальная установка Бухарина, как уже говорилось, основывалась на «перманентном» развитии революции, в самом прямом и механическом смысле слова. Бухарин не допускал никаких «передышек», перерывов, отступлений и считал революционным долгом продолжать «оффензиву» (наступление) при всяких условиях.
Цитированная выше программная в своем роде статья Сталина «К международному положению», — первое вообще выступление Сталина по международным вопросам, — показывает, что и второй автор проекта, в первый период борьбы с «троцкизмом» принудил себя к той же самой механической «левой» концепции, для которой существовали всегда и неизменно — лишь «распад» социал-демократии, «полевение» рабочих, «рост компартий», «приближение» революции. А кто смотрит вокруг и различает, тот «ликвидатор».
Полтора года понадобилось этому «направлению» после перелома европейской обстановки в 1923 году, чтобы почувствовать нечто новое и панически перейти в свою противоположность. Без всякого синтетического понимания нашей эпохи и ее внутренних тенденций, руководство ориентировалось наощупь (Сталин), дополняя полученные таким образом осколки выводов новыми каждый раз схоластическими схемами (Бухарин). Политическая линия в целом представляет, поэтому, цепь зигзагов. Идеологическая лента — калейдоскоп схем, имеющих тенденцию каждый отрезок сталинского зигзага довести до абсурда.
VI-й конгресс поступил бы правильно, если бы через особую комиссию постановил собрать воедино те теории, которые создавались Бухариным для обоснования, например, всех этапов Англо-Русского Комитета, расположить их хронологически и привести в систему, чтобы попытаться начертить малярийную кривую заложенной в них мысли. Это была бы одна из самых поучительных стратегических диаграмм. То же относится и к китайской революции, и к хозяйственному развитию СССР, и ко всякому менее значительному вопросу. Слепой эмпиризм, перемноженный через схоластику, таков курс, которого еще только ждет беспощадное осуждение.
Фатальнее всего он проявился на трех самых больших вопросах: на внутренней политике СССР, на китайской революции и на Англо-Русском комитете. В том же направлении, но менее явно и менее гибельно по непосредственным последствиям он обнаружился на всех вообще вопросах политики Коминтерна.
Что касается внутренних вопросов СССР, то достаточно полная характеристика политики сползания дана в «Платформе большевиков-ленинцев (оппозиция)», ссылкой на которую мы и вынуждены здесь ограничиться. Платформа получает сейчас наиболее неожиданное, как будто, подтверждение в том, что все попытки нынешнего руководства ВКП(б) вырваться из последствий политики 1923—28 гг. обосновываются почти дословными цитатами из платформы, авторы и сторонники которой разбросаны по тюрьмам и местам ссылки. Тот факт, что нынешние руководители прибегают к платформе по частям и частицам, не связывая концов с концами, делает крайне неустойчивым и ненадежным новый поворот влево; но в то же время придает тем бóльшую ценность платформе, как обобщенному выражению действительного ленинского курса.
Вопрос о китайской революции, освещенный в платформе крайне недостаточно, неполно, а отчасти и прямо неверно (Зиновьев), мы вынуждены, ввиду его решающего значения для Коминтерна, подвергнуть более обстоятельному разбору в отдельной главе (III).
Что касается Англо-Русского комитета, третьего по важности вопроса из стратегического опыта Коминтерна за последние годы, то после всего сказанного оппозицией в ряде статей и тезисов, нам остается только подвести здесь краткие итоги.
Исходным моментом Англо-Русского Комитета было, как мы уже видели, нетерпеливое стремление перепрыгнуть через молодую и слишком медленно развивавшуюся коммунистическую партию. Это придавало всему опыту ложный характер уже и до всеобщей стачки.
На Англо-Русский Комитет смотрели не как на эпизодический верхушечный блок, который должен быть и неизбежно будет при первом серьезном испытании демонстративно расторгнут, в целях компрометации генерального совета, нет, на него смотрели, не только Сталин, Бухарин, Томский и др., но и Зиновьев, как на длительное «содружество», как орудие систематического революционизирования английских рабочих масс, — если не как на ворота, то как на подступ к воротам, через которые должна будет войти революция английского пролетариата. Чем дальше, тем больше, Англо-Русский комитет из эпизодического соглашения превращался в неприкосновенный принцип, стоящий над реальной классовой борьбой. Это обнаружилось во время всеобщей стачки.
Переход движения масс в открытую революционную стадию, отбросил слегка полевевших было либеральных рабочих политиков в лагерь буржуазной реакции. Они сознательно и открыто предали генеральную стачку, а затем подкопали и предали стачку углекопов. В реформизме всегда заключена возможность предательства. Но это еще не значит, что реформизм и предательство в каждый момент тождественны. С реформистами могут быть временные соглашения, когда они делают шаг вперед. Когда же они, испугавшись развития движения, предают его, сохранение блока с ними означает преступное попустительство предателям и прикрытие предательства.
Генеральная стачка имела своей задачей силами 5 миллионов рабочих произвести объединенное давление на промышленников и государство, ибо вопрос об угольной промышленности, стал важнейшим вопросом государственной политики. Благодаря предательству руководства, стачка оказалась сорванной на первом этапе. Было величайшей иллюзией думать после этого, что одна лишь изолированная экономическая стачка углекопов добьется того, чего не добилась всеобщая стачка. В этом и была сила Генерального Совета. Он с холодным расчетом шел на поражение углекопов, в результате которого значительные круги рабочих должны были убедиться в «правильности» и «разумности» иудиных указаний Генсовета.
Сохранение дружественного блока с этим последним и одновременная помощь затяжной изолированно-экономической стачке углекопов, против которой Генсовет выступал, как бы заранее были рассчитаны на то, чтобы дать возможность головке трэд-юнионов с наименьшим для нее ущербом выйти из тягчайших испытаний.
Роль русских профессиональных союзов оказалась самой невыгодной и прямо плачевной, с революционной точки зрения. Разумеется, помощь экономической стачке хотя бы и изолированной, была обязательна; об этом среди революционеров двух мнений быть не может. Но помощь должна была иметь не только денежный, но и революционно-политический характер. ВЦСПС должен был открыто сказать федерации углекопов и всему английскому рабочему классу, что стачка углекопов имеет серьезные шансы на успех только в том случае, если своим упорством, своей настойчивостью, своим размахом готова проложить путь к новому взрыву всеобщей стачки. Достигнуть этого можно было только в прямой и открытой борьбе против Генерального Совета, агентуры правительства и углепромышленников. Борьба за превращение экономической стачки в стачку политическую должна была означать бешеную политическую и организационную войну с Генеральным Советом, а первым шагом к такой войне должен быть разрыв Англо-Русского Комитета, превратившегося в реакционную помеху, в ядро на ногах.
Утверждать, что в этом направлении победа была обеспечена, не станет ни один, взвешивающий свои слова революционер. Но только на этом пути она была возможна. Поражение на этом пути означало поражение на таком пути, который может в дальнейшем привести к победе. Такое поражение учит, то есть укрепляет революционные идеи в рабочем классе. Между тем, одна лишь финансовая поддержка затяжной и безысходной цеховой стачки (цеховой по своим методам, революционно-политической — по целям) означала литье воды на мельницу Генсовета, который спокойно дожидался, когда стачка кончится измором и докажет его «правоту». Дожидаться, в качестве явного штрейбрехера, в течение нескольких месяцев было, разумеется, нелегко. На этот глубоко критический период Генсовету и нужно было политическое прикрытие перед массами, Англо-Русский Комитет. Таким путем вопросы смертельной классовой борьбы между английским капиталом и пролетариатом, между Генсоветом и углекопами, как бы превращались в вопросы дружественной дискуссии между союзниками по блоку, Генсоветом и ВЦСПС, на тему о том, какой из двух путей сейчас лучше: путь соглашения или путь изолированной экономической борьбы. Неизбежный исход стачки привел к соглашению, то есть трагически разрешил дружественную «дискуссию» в пользу Генсовета.
Вся политика Англо-Русского Комитета, в силу ложной линии, была с начала до конца помощью Генсовету, поддержкой Генсовету, укреплением Генсовета. Даже факт долговременного финансового питания стачки, при большом самоотвержении со стороны русских рабочих, пошел на пользу не углекопам, не английской компартии, а тому же Генсовету. В результате величайшего в Англии революционного движения со времени чартизма британская компартия едва возросла, а Генсовет сидит прочнее, чем до всеобщей стачки.
Таковы результаты этого единственного в своем роде «стратегического маневра».
Упорство в сохранении блока с Генсоветом, приведшее к прямому пресмыкательству перед ним на постыдном берлинском совещании в апреле 1927 году, объясняли ссылкой все на ту же «стабилизацию». При задержке в развитии революции приходится, мол, держаться и за Перселя. Этот довод, казавшийся чрезвычайно глубоким советскому чиновнику или трэд-юнионисту, типа Мельничанского, представляет на деле законченный образец слепого эмпиризма, да еще поврежденного схоластикой. Что означала «стабилизация» применительно к английскому хозяйству и английской политике особенно в 1926—27 гг.? Развитие производительных сил? Улучшение экономической обстановки? Лучшие виды на будущее? Ни в малейшей степени. Вся так называемая стабилизация британского капитализма держится на консервативной силе старых рабочих организаций, во всех их течениях и оттенках, при слабости и нерешительности британской коммунистической партии. Революция полностью назрела в области экономических и социальных отношений Англии. Вопрос стоит чисто политически. Основными устоями стабилизации являются верхушки рабочей партии и трэд-юнионов, представляющие в Англии единое целое, но с разделением труда. При таком состоянии рабочих масс, какое обнаружилось генеральной стачкой, главное место в механике капиталистической стабилизации заняли уже не Макдональд и Томас, а Пью, Персель, Кук и Кº. Они делают, Томас доделывает. Без Перселя Томас повисает в воздухе, а с Томасом вместе и Болдуин. Фальшивая, дипломатическая, маскарадная, перселевская «левизна», братающаяся — то по очереди, то одновременно — с церковниками и большевиками, всегда готовая не только на отступление, но и на предательство, — вот что представляет основной тормоз революции в Англии. Стабилизация— это перселевщина. Отсюда видно, какой теоретической бессмыслицей и каким слепым оппортунизмом являлась ссылка на наличность «стабилизации» для оправдания политического блока с Перселем. Да ведь для того, чтобы потрясти «стабилизацию» нужно первым делом громить перселевщину. Величайшим преступлением и позором являлось в этих условиях сохранение перед лицом рабочих масс хотя бы тени солидарности с Генеральном Советом.
И самая правильная стратегия далеко не всегда может давать победу. Правильность стратегического замысла проверяется тем, идет ли он по линии действительного развития классовых сил, реалистически ли оценивает его элементы. Самым тяжким, постыдным и гибельным для движения поражением, типично меньшевистским является такое поражение, которое основано на ложных классовых оценках, на принижении революционных факторов и на идеализации враждебных сил. Таковы были наши поражения в Китае и в Англии.
Чего ждали от Англо-Русского Комитета для СССР?
В июле 1926 года Стали поучал нас на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК:
«Задача этого блока (АРК) состоит в организации широкого движения рабочего класса против новых империалистических войн, вообще против интервенции в нашу страну со стороны (особенно) наиболее могучей из империалистических держав Европы, со стороны Англии в частности».
Поучая нас, оппозиционеров, насчет того, что нужно «иметь заботу о защите первой в мире рабочей республики от интервенции», — мы, конечно, этого не знаем, — Сталин присовокуплял:
«Ежели реакционные профсоюзы Англии готовы с революционными союзами нашей страны иметь блок против контр-революционных империалистов своей страны, — почему бы этот блок не приветствовать?».
Если бы «реакционные профсоюзы» способны были вести борьбу против своих империалистов, они не были бы реакционными. Сталин утратил водораздел между понятиями реакционный и революционный. Он по старой памяти называет профсоюзы Англии реакционными, а на деле питает насчет их «революционности» жалкие иллюзии.
Вслед за Сталиным Московский комитет нашей партии учил московских рабочих:
«Англо-Русский Комитет может и должен и несомненно сыграет громадную роль в борьбе со всякими интервенциями, направленными против СССР. Он станет организующим центром международных сил пролетариата в борьбе со всякими попытками международной буржуазии затеять новую войну» (Тезисы МК).
Что отвечала оппозиция?
«Чем острее будет становиться международная обстановка, тем в бóльшей мере Англо-Русский Комитет будет превращаться в орудие британского и международного империализма».
Эту критику сталинских надежд на Перселя, как на ангела-хранителя рабочего государства, Сталин на том же пленуме назвал отходом «от ленинизма к троцкизму».
«Ворошилов: Правильно.
«Голос: Ворошилов печать приложил.
«Троцкий: К счастью все это будет в стенограмме».
Да, все это имеется в стенограмме июльского пленума, где слепые, грубые и нелояльные оппортунисты осмеливались бросать оппозиции обвинение в «пораженчестве».
Весь этот диалог, который я вынужден кратко цитировать по своей старой статье «Чего ждали и что получили?», есть стратегический урок, несравненно более поучительный, чем семинарская глава о стратегии в проекте программы. Вопрос: чего ждали и что получили? есть основной стратегический критерий вообще. Его надо применить на VI конгрессе ко всем вопросам, стоявшим за последние годы в порядке дня. Тогда с несомненностью обнаружится, что стратегия ИККИ, особенно с 1926 года была стратегией мнимых величин, фальшивых расчетов, иллюзий насчет врага, травли наиболее надежных и стойких борцов, словом гнилая стратегия правого центризма.
9. О маневренном характере революционной стратегии.
Непонятным на первый взгляд является полное умолчание проекта программы о «маневренности» большевистской стратегии и об ее «гибкости». Из всего этого огромного вопроса выделен только пункт о соглашениях с колониальной буржуазией.
Между тем, оппортунизм последнего периода, делая все более глубокие зигзаги вправо, выступал преимущественно под флагом маневренной стратегии. Отказ идти на беспринципные — и тем самым практически вредные — сделки назывался отсутствием «гибкости». Маневренность объявлялась основным принципом большинства. Зиновьев еще в 1925 году маневрировал с Радичем и с Лафоллетом. Сталин и Бухарин маневрировали затем с Чан-Кай-Ши, с Перселем, с кулаком. Аппарат маневрировал все время с партией. Зиновьев и Каменев маневрируют сейчас с аппаратом.
В бюрократическом обиходе появился целый корпус маневренных специалистов, преимущественно из людей, которые никогда не были революционными борцами и которые тем пламеннее склоняются перед революцией после того, как она уже завоевала власть. Бородин маневрирует в Кантоне, Рафес — в Пекине, Д.Петровский — вокруг пролива Ламанш, Пепер — в Соединенных Штатах, но может, и в Полинезии, Мартынов маневрирует на расстоянии, но зато во всех частях света. Воспитались целые выводки молодых маневренных академиков, которые под большевистской гибкостью понимают преимущественно эластичность собственной спины. Задача этой стратегической школы состоит в том, чтобы выманеврировать то, что дается только революционной силой класса. Как каждый средневековый алхимик, несмотря на неудачи всех остальных, рассчитывал добыть золото, так и нынешние маневренные стратеги, каждый на своем месте, надеются обмануть историю. По существу дела, это, разумеется, не стратеги, а бюрократические комбинаторы, всех размеров, кроме крупного. Одни из них, подсмотревши, как учитель ликвидировал мелкие вопросы, вообразили, что владеют всеми тайнами стратегии. В этом и есть сущность эпигонства. Другие переняли секреты комбинаторства из вторых и третьих рук, и убедившись, что они иногда делают большие чудеса в малых делах, заключили, что они еще более пригодны для больших. Между тем все попытки применить метод бюрократического комбинаторства, как более «экономный» по сравнению с революционной борьбой, к разрешению больших вопросов, неизменно приводили к постыдным провалам, причем вооруженное аппаратом партии и государства комбинаторство ломало хребты молодым революциям. Чан-Кай-Ши, Ван-Тин-Вей, Персель, кулак — все пока выходили победителями из попыток справиться с ними «маневренным» путем.
Это не значит, однако, что маневры недопустимы вообще, то есть несовместимы с революционной стратегией рабочего класса. Но нужно ясно понимать подсобное, подчиненное, строго-служебное значение маневров по отношению к основным методам революционной борьбы. Нужно усвоить себе, раз навсегда, что маневр никогда ничего не решает в больших делах. Если комбинаторство как будто успешно решает кое-что в малых делах, то всегда за счет больших дел. Правильный маневр только облегчает решение, давая возможность выиграть время, или, с меньшими силами, достигнуть бóльших результатов. Выйти из основных затруднений при помощи маневров нельзя.
Противоречие между пролетариатом и буржуазией является основным. Поэтому попытка путем организационных и персональных маневров обуздать китайскую буржуазию и подчинить ее своим комбинаторским планам есть не маневр, а презренный самообман, хоть и большого объема. Классы обмануть нельзя. Это относится в большом историческом масштабе ко всем классам, а в более непосредственном смысле — к господствующим, имущим, эксплуататорам, образованным. Их мировой опыт настолько велик, их классовые инстинкты настолько изощренны, их органы разведки настолько разнообразны, что попытка обмануть их, притворившись не тем, чем ты являешься на самом деле, ведет к тому, что в ловушку попадает друг, а не враг.
Противоречие между СССР и миром капитализма является основным. Маневренным путем из него выйти нельзя. Можно путем ясных и открыто названных уступок капиталу и путем использования противоречий между разными его частями продлить передышку, выиграть время — и то только при определенных исторических условиях, отнюдь не при всяких. Думать, что можно «нейтрализовать» мировую буржуазию до построения социализма, то есть маневрами выскочить из основных противоречий, есть грубый самообман, который может стоить Советской республике головы. Освободить из основного противоречия может нас только международная пролетарская революция.
Маневр может состоять либо в уступке врагу, либо в соглашении с временным и потому всегда сомнительным союзником, либо в своевременно рассчитанном отступлении, чтобы не дать врагу насесть на грудь, либо в таком чередовании частичных требований и лозунгов, чтобы расколоть лагерь врагов. Таковы главные виды маневра. Можно назвать еще и другие, второстепенные. Но всякий маневр является по самому существу своему, только эпизодом по отношению к основной стратегической линии борьбы. В маневрах с Гоминьданом и Англо-Русским комитетом, — их всегда надо иметь перед глазами, как законченный образец меньшевистского, а не большевистского маневра, — дело обстояло как раз наоборот: то, что должно было быть тактическим эпизодом, развернулось в стратегическую линию, раздробив действительную стратегическую задачу (борьбу с буржуазией и реформистами) на ряд второстепенных и мелких тактических эпизодов, да и то скорее декоративных.
При маневре всегда надо исходить из худших предположений, а не из лучших, по отношению к контр-агенту, которому делаешь уступки, или ненадежному союзнику, с которым заключаешь соглашение. Надо всегда помнить, что союзник может завтра же стать врагом. Это относится даже к такому союзнику, как крестьянство.
«Относиться недоверчиво к крестьянству, организоваться отдельно от него, быть готовым к борьбе с ним, поскольку это крестьянство выступает реакционным или противопролетарским» (Ленин, т. 6, стр. 113).
Это нисколько не противоречит великой стратегической задаче пролетариата, которую Ленин впервые разработал теоретически и практически с такой гениальной глубиной: вырвать эксплуатируемые крестьянские низы из под влияния буржуазии, и повести их за собою. Но союз пролетариата с крестьянством вовсе не дан историей в готовом виде и не может быть создан сладенькими маневрами, пошленьким заигрыванием и патетической декламацией. Союз пролетариата и крестьянства есть вопрос политического соотношения сил, а следовательно — полной независимости пролетариата по отношению ко всем классам. Союзника надо еще воспитать. Достигнуть этого можно, с одной стороны, глубоким вниманием ко всем его прогрессивным, историческим потребностям, а, с другой стороны, организованным недоверием к союзнику, неутомимой и беспощадной борьбой против всяких его анти-пролетарских тенденций и повадок.
Смысл и границы маневра должны быть всегда ясно продуманы и очерчены. Уступка должна быть названа уступкой, отступление — отступлением. Несравненно менее опасно преувеличить собственные уступки и отступления, чем преуменьшить их. Надо поддерживать классовую бдительность и организованное недоверие собственной партии, а не усыплять ее.
Основным орудием маневра, как и всякого вообще исторического действия рабочего класса, является партия. Но это не просто покорное орудие в руках маневренных «мастеров», а сознательное и самодеятельное орудие, высшее выражение пролетарской самодеятельности вообще. Каждый маневр должен быть поэтому ясно понимаем самой партией в процессе его существования. Дело идет, конечно, не о дипломатических, военных или конспиративных тайнах, то есть не о технике борьбы пролетарского государства или пролетарской партии в капиталистических условиях. Дело идет о политическом содержании маневра. Нелепы и преступны поэтому, даваемые шепотком объяснения, будто курс 1924—1928 гг. по отношению к кулаку был большим маневром. Кулака не обманешь. Но собственную партию, но рабочий класс, но деревенскую бедноту можно обмануть. Ничто так не разъедает революционного духа пролетарской партии, как беспринципное маневренное комбинаторство за ее спиной.
Важнейшее, незыблемое, неизменное правило всякого маневра: не смей никогда сливать, или смешивать, или переплетать свою партийную организацию с чужою, хотя бы сегодня и самою «дружественною». Не смей идти на такие шаги, которые прямо или косвенно, открыто или замаскированно подчиняют твою партию другим партиям или организациям других классов, урезывают свободу твоей агитации, или делают тебя ответственным, хотя бы отчасти, за политическую линию других партий. Не смей смешивать знамена, не говоря уже о том, чтобы становиться на колени перед чужим знаменем.
Хуже и опаснее, всего, когда маневр вытекает из нетерпеливого оппортунистического стремления обогнать развитие собственной партии, перескочить через неизбежные этапы ее созревания — вот где действительно нельзя перескакивать через этапы — при помощи внешнего, фальшивого, дипломатического, комбинаторски-плутоватого связывания, сочетания и объединения тянущих врозь организаций и элементов. Такие эксперименты, опаснее всегда, для молодых и слабых партий гибельны.
В маневре, как и в битве, решает не только стратегическая мудрость (еще меньше комбинаторская хитрость), решает соотношение сил. Маневр, даже правильно задуманный, тем, вообще говоря, опаснее для революционной партии, чем она моложе и слабее по сравнению с врагами, союзниками или полусоюзниками. Вот почему — и здесь мы подходим к центральному пункту для Коминтерна — большевистская партия совсем не начинала с маневров, как с панацеи, а пришла к ним, дорастала до них по мере того, как пускала глубокие корни в рабочем классе, политически крепла и идейно мужала.
В том-то и беда, что эпигоны большевистской стратегии, в качестве ее квинтэссенции преподносят молодым коммунистическим партиям маневренность и гибкость, срывая их с исторического стержня и и с принципиальных основ, и тем превращая в беспринципное комбинаторство, которое слишком часто походит на верченье белки в колесе. Не гибкость служила, да и сейчас не должна служить основной характеристикой большевизма, а твердокаменность. Именно этим своим качеством, в котором обвиняли его враги и противники, большевизм справедливо гордился. Не блаженный «оптимизм», а непримиримость, бдительность, революционное недоверие, борьба за каждый вершок своей самостоятельности — вот коренные черты большевизма. С этого и надо начинать коммунистическим партиям Запада и Востока. Право на большие маневры надо еще только завоевать, подготовив материально-политическую возможность их осуществления — силу, прочность и выдержанность собственной организации.
Меньшевистские маневры с Гоминьданом и Генеральным Советом десятикратно преступны потому, что обрушились на хрупкие еще плечи коммунистов Китая и Англии. Маневры эти не только принесли поражение революции и рабочему классу, но и надолго придавили, ослабили, подорвали основное орудие дальнейшей борьбы, молодые коммунистические партии. Одновременно, они внесли элементы политической деморализации и в старейшую партию Коминтерна — ВКП(б).
Стратегическая глава проекта, набрав воды в рот, молчит о маневренности, то есть об излюбленном коньке последних лет. Добродушные критики скажут: и то хорошо. Но это будет большой ошибкой. Беда в том, что проект программы, как мы уже показали на ряде примеров и покажем в дальнейшем, тоже имеет маневренный характер, в дурном, то есть в комбинаторском смысле этого слова. Проект маневрирует с собственной партией. Одни слабые места прикрывает маскировочной формулой «под Ленина», другие — обходит молчком. Так обстоит дело и с вопросом о маневренной стратегии. Сейчас невозможно говорить об этом, не коснувшись свежего опыта в Китае и в Англии. Самое упоминание маневренности будет вызывать образы Чан-Кай-Ши и Перселя. Этого не хотят авторы. Они предпочитают помолчать на излюбленную тему, оставляя руководству Коминтерна руки развязанными. Но именно этого допустить нельзя. Надо комбинаторам и кандидатам в комбинаторы руки связать. Для того и служит программа. Иначе она не нужна.
В стратегической главе необходимо найти место для основных правил, определяющих и ограничивающих маневр, то есть подсобный прием в революционной борьбе с классовым врагом, которая может быть только борьбою не на жизнь, а на смерть. Правила, намеченные выше на основании того, чему учили Маркс и Ленин, можно несомненно изложить короче и точнее. Но их надо во что бы то ни стало включить в программу Коминтерна.
10. Стратегия гражданской войны.
Проект программы, в связи с вопросом о вооруженном восстании, бегло говорит:
«Эта борьба подчиняется правилам военного искусства, предполагает военный план, наступательный характер боевых операций, беззаветную преданность и героизм пролетариата».
Проект не идет здесь дальше сжатого повторения нескольких замечаний, брошенных некогда Марксом. Между тем у нас есть опыт Октябрьской революции, с одной стороны, опыт поражений венгерской и болгарской революций, итальянской борьбы в 1920 году, болгарского восстания в сентябре 1923 года, немецкого движения 1923 года, Эстонии в 1924 году, английской всеобщей стачки в 1926 году, восстания венских рабочих в 1927 году, второй китайской революции 1925—27 гг… Программа Коминтерна должна заключать в себе несравненно более отчетливую и конкретную характеристику, как общественно-политических предпосылок вооруженного восстания, так и военно-стратегических условий и методов, способных обеспечить его победу. И ничто так не обличает поверхностно-литераторский характер документов, как тот факт, что глава, посвященная революционной стратегии, занимается Корнелиссеном и гильдейцами (Пенти, Ораж, Гопсон, Коль, все по именам), но не дает ни всеобщей характеристики стратегии пролетариата в империалистскую эпоху, ни основанного на живом историческом материале определения методов борьбы за власть.
В 1924 году после трагического опыта в Германии мы снова подняли вопрос о том, чтобы Коминтерн поставил в порядок дня и разработал вопросы стратегии и тактики вооруженного восстания и гражданской войны вообще.
«Надо прямо сказать, что вопрос о сроке восстания приобретает в некоторых случаях характер лакмусовой бумажки по отношению к революционному сознанию многих и многих западно-европейских коммунистов, до сих пор не освободившихся от выжидательного, фаталистического подхода к основным задачам революции. Наиболее глубокое и талантливое выражение этот подход нашел еще у Розы Люксембург. Психологически это вполне понятно. Она выросла, главным образом, в борьбе против бюрократического аппарата германской социал-демократии и германских профсоюзов. Она неутомимо доказывала, что этот аппарат удушает инициативу масс, и она видела спасение и выход в стихийном движении низов, которое должно опрокинуть все социал-демократические заставы и рогатки. Революционная всеобщая стачка, переливающаяся через все берега буржуазного общества, стала для Люксембург синонимом пролетарской революции. Но всеобщая стачка, какой бы мощной массовидностью она ни отличалась, еще не решает проблемы власти, а только ставит ее. Чтобы взять власть, нужно на основе всеобщей стачки организовать вооруженное восстание. Разумеется, все развитие Розы Люксембург шло в этом направлении: она сошла со сцены, не сказав не только своего последнего, но и своего предпоследнего слова. Однако, в германской коммунистической партии очень сильны были до самого недавнего времени тенденции революционного фатализма: революция идет, революция приближается, революция принесет с собою вооруженное восстание и власть, а партия… будет в это время вести революционную агитацию и ждать последствий. В такого рода условиях ставить ребром вопросы о сроке значит пробуждать от фаталистической пассивности и поворачивать лицом в сторону основной революционной задачи, то есть сознательно организованного вооруженного восстания с тем, чтобы вырвать у врага власть» (Троцкий, речь на заседании правления Военно-Научного Общества 29 июля 1924 г., «Правда», 5 сентября 1924 г.).
«Мы посвящаем довольно много времени и теоретических усилий Парижской коммуне 1871 г., а пропускаем совершенно мимо себя борьбу немецкого пролетариата, у которого есть уже богатый опыт гражданской войны; почти не занимаемся, например, опытом болгарского вооруженного восстания в сентябре прошлого года; и, наконец, самое поразительное — это то, что мы как бы совершенно сдали в архив опыт Октября…
«Надо тщательнейшим образом изучить опыт Октябрьского переворота — единственной до сих пор победоносной революции пролетариата. Надо составить стратегический и тактический календарь Октября. Надо показать, как события нарастали волна за волной, как они отражались в партии, в Советах, в Центральном Комитете, в военной организации. Что означали колебания внутри партии? Каков был их удельный вес в общем размахе событий? Какова была роль военной организации? Вот работа неоценимой важности Откладывать ее дальше было бы прямым преступлением». (Там же).
«Итак, в чем же собственно задача? Задача в том, чтобы составить универсальный справочник, или руководство, или учебник, или устав по вопросам гражданской войны, следовательно, прежде всего, по вооруженному восстанию, как высшему моменту революции. Нужно подытожить опыт, проанализировать условия, разобрать ошибки, выделить наиболее правильные операции, извлечь необходимые выводы. Обогатим ли мы этим науку, то есть познание законов исторического развития, или искусство, как совокупность выведенных из опыта правил действия? И то и другое, думается мне. Но цель у нас строго практическая: обогатить военно-революционное искусство».
«Такого рода «устав» будет, по необходимости, иметь очень сложное построение. Прежде всего, нужно дать характеристику основных предпосылок захвата власти пролетариатом. Здесь мы еще остаемся в области революционной политики, но ведь восстание и есть продолжение политики, только особыми средствами. Анализ предпосылок сооруженного восстания надо приурочить к разным типам стран. Есть страны с большинством пролетарского населения и страны с ничтожным меньшинством пролетариата и с абсолютным преобладанием крестьянства. Между этими двумя полюсами располагаются страны переходного типа. Нужно, стало быть, положить в основу исследования, по крайней мере, три «типовые» страны: индустриальную, аграрную и промежуточную. Введение (о предпосылках и условиях революции) и должно дать характеристику особенностей каждого из этих типов под углом зрения гражданской войны. Восстание мы рассматриваем двояко: с одной стороны, — как определенный этап исторического процесса, как определенное преломление объективных законов классовой борьбы; с другой стороны — с субъективной или активной точки зрения: как подготовить и провести восстание, чтобы вернее всего обеспечить победу его». (Там же).
Широким кругом лиц, сгруппировавшихся вокруг Военно-Научного Общества, начата была в 1924 году коллективная работа по выработке устава гражданской войны, то есть марксистского руководства по вопросам открытых классовых столкновений и вооруженной борьбы за диктатуру. Работа встретила, однако, вскоре противодействие со стороны Коминтерна, — это противодействие вошло в общую систему борьбы с так называемым троцкизмом, — а затем была вовсе ликвидирована.
Трудно представить себе более легкомысленно преступный шаг. В эпоху крутых поворотов устав гражданской войны, в разъясненном выше смысле, должен входить в железный инвентарь каждого кадрового революционера, не говоря уже о руководителях партии. Этот «устав» должен постоянно штудироваться и пополняться свежим опытом своей собственной страны. Только такое изучение может создать известную гарантию против панически-капитулянтских шагов в моменты, требующие осмотрительности и выдержки.
Если бы такой устав входил в число книг, серьезное изучение которых так же обязательно для коммунистов, как знакомство с основными идеями Маркса, Энгельса и Ленина, мы может быть не имели бы кое-каких отнюдь не неизбежных поражений последних лет, в частности с детским легкомыслием проделанного кантонского переворота. Об этих вопросах проект программы говорит в нескольких строках, почти так же экономно, как о гандизме в Индии. Программа не может, разумеется, вдаваться в детали. Но она должна ребром поставить проблему и дать основные ее формулы, со ссылкой на крупнейшие достижения и крупнейшие ошибки.
Независимо от этого VI-й конгресс должен, на наш взгляд, в особом постановлении обязать Исполком выработать устав гражданской войны, как директивную сводку прошлого опыта побед и поражений.
11. Вопросы партийного режима.
Организационные вопросы большевизма неразрывно связаны с программными и тактическими. На эту тему проект лишь мимоходом говорит о необходимости «строжайшего революционного порядка демократического централизма». Это, единственная формула, определяющая партийный режим, притом совершенно новая формула. Мы знали, что режим партии покоится на принципах демократического централизма. При этом предполагалось теоретически, так было и на практике, что режим демократического централизма заключает в себе как полную возможность для партии обсуждать, критиковать, выражать недовольство, избирать, смещать, так и железную дисциплину действия под полновластным руководством избираемых и смещаемых руководящих органов. Если в демократии понималось верховенство партии над всеми ее органами, то централизм означал правильно построенную сознательную дисциплину, обеспечивающую боеспособность партии. Теперь над этой оправданной всем прошлым формулой партийного режима, становится уже новый дополнительный критерий «строжайшего революционного порядка». Оказывается, что партии нужен не просто демократический централизм, а некий революционный порядок демократического централизма. Эта формула ставит запросто новую, самостоятельную идею «революционного порядка» над демократическим централизмом, то есть над партией.
Что же знаменует собою идея революционного порядка, да еще «строжайшего», стоящая над идеями демократии и централизма? Она знаменует партийный аппарат, независимый или стремящийся к независимости от партии, самодовлеющую бюрократию, которая блюдет «порядок», независимо от партийной массы, и если «порядок» этого требует, отменяет и нарушает волю партии: попирает устав, отодвигает съезды или превращает их в фикцию.
К этой формуле «революционного порядка», возвышающегося над демократией и централизмом, мысль аппарата разными путями подбиралась давно. Мы имели за последние два года, со стороны ответственнейших представителей руководства ряд новых определений партийной демократии, сводивших ее по существу к тому, что демократия, как и централизм, есть только подчинение вышестоящим органам. В этом же направлении далеко продвинулась вся практика. Но централизм, с зажатой и опустошенной демократией, есть бюрократический централизм. Такого рода «порядок» вынужден, конечно, прикрываться формами и обрядностями демократии, подстегивать ее многочисленными циркулярами сверху, приказывать ей заниматься «самокритикой» под угрозой 58-й статьи, и доказывать, что нарушение демократии исходит не от руководящего центра, а от так называемых «исполнителей», с которых никогда нельзя, однако, ничего сыскать, потому, что каждый «исполнитель» оказывается руководителем всех стоящих ниже его.
Таким образом, новая формула, теоретически совершенно несообразная, своим новшеством и своей несообразностью, демонстрирует, что она явилась на свет для удовлетворения некоторых назревших потребностей. Она есть освящение того бюрократического аппарата, который ее породил.
Вопрос этот неразрывно связан с вопросом о фракциях и группировках. При всяком спорном вопросе и разногласии, руководство и официальная печать не только ВКП, но и Коминтерна и всех его секций, немедленно же сдвигают спор в плоскость вопроса о фракциях и группировках. Идейная жизнь партии немыслима без временных идейных группировок. Другого способа еще никто не открыл. А кто пробовал открывать, показывал лишь, что рецепт его сводится к удушению идейной жизни партии.
Разумеется, группировки представляют собою «зло», как и разногласия. Но это зло входит такой же необходимою составной частью в диалектику партийного развития, как яды в жизнь человеческого организма.
Еще большим злом является превращение группировок в организованные, тем более замкнутые, фракции. Искусство руководства партии и состоит в том, чтобы до этого не допустить. Одним голым запретом этого достигнуть нельзя. Лучше всего об этом свидетельствует опыт ВКП.
На Х-м съезде, под гул кронштадского восстания и кулацких мятежей, Ленин провел решение, запрещающее фракции и группировки. Под группировками разумелись не преходящие течения, которые неизбежно слагаются в процессе партийной жизни, а те же фракции, выдающие себя за группировки. Партийная масса ясно поняла смертельные опасности момента и поддержала своего вождя, приняв жесткую и непреклонную по букве резолюции формулу запрещения фракций и фракционности. Но партия в то же время твердо знала, что толковать эту формулу будет Центральный Комитет под руководством Ленина; что ни грубого, ни нелояльного толкования не будет, тем менее злоупотребления властью (смотри «Завещание» Ленина). Партия знала, что ровно через год, а если треть партии захочет, то и через месяц, партия на новом съезде проверит опыт и внесет необходимые ограничения. Постановление Х-го съезда было очень острой мерой, вызванной критическим положением правящей партии на опаснейшем повороте от военного коммунизма к НЭП‘у. Острая мера оправдала себя полностью, ибо только дополнила правильную и дальнозоркую политику, вырвавшую почву из-под группировок, сложившихся перед переходом к новой экономической политике.
Но постановление Х-го съезда о фракциях и группировках, требовавшее и тогда уже надлежащего истолкования и применения, не есть ни в каком случае абсолютный принцип, стоящий над всеми остальными потребностями партийного развития, независимо от страны, обстановки и времени.
Поскольку партийное руководство, после отхода Ленина, с целью самозащиты от всякой критики, формально опиралось на постановление Х-го съезда о фракциях и группировках, оно, все более сжимая горло партийной демократии все меньше достигало в то же время и непосредственной цели, то есть устранения фракционности. Задача ведь состоит не в том, чтобы запретить фракции, а в том, чтобы их не было. Между тем, никогда фракционность не опустошала так партию, разъедая ее единство, как со времени отхода Ленина от руководства. Никогда в то же время не торжествовала так стопроцентная монолитность, насквозь фальшивая, служащая лишь прикрытием методов удушения партийной жизни.
Тайная от партии аппаратная фракция складывается в ВКП(б) уже до XII-го съезда. Позже она принимает карбонарскую организацию, со своим нелегальным центральным комитетом («семерка»), со своими циркулярами, агентами, шифрами и проч. В партийном аппарате подбирается замкнутый бесконтрольный орден, распоряжающийся исключительными ресурсами не только партийного, но и государственного аппарата и превращающий массовую партию только в прикрытие и подсобное орудие для своих комбинаторских маневров.
Но чем смелее эта замкнутая внутриаппаратная фракция обособляется от контроля партийной массы, все более и более разводняемой путем всяких «призывов», тем глубже и острее идет процесс фракционного дробления, не только в низах, но и в самом аппарате. При полном и неограниченном господстве его над партией, достигнутом уже в эпоху XIII-го съезда, разногласия внутри самого аппарата не находят себе выхода: призвать партию к действительному решению, значило бы снова подчинить ее аппарат. Решать спорный вопрос методами аппаратной демократии, то есть опросом членов секретной фракции, склонна бывает только та из аппаратных группировок, которая заранее убеждена в большинстве. В результате, внутри правящей аппаратной фракции складываются свои враждебные фракции, старающиеся не столько получить большинство внутри общей фракции, сколько найти опору в учреждениях государственного аппарата. Что касается большинства на съезде партии, то оно этим самым обеспечивается уже автоматически, ибо съезд можно созвать когда удобнее и подготовить, как угодно. Так развивается аппаратное узурпаторство, которое представляет собою самую грозную опасность как для партии, так и для диктатуры пролетариата.
После того, как аппаратно-фракционными средствами проведена была первая «антитроцкистская» кампания 1923—1924 гг. внутри подпольной фракции, возглавлявшейся семеркой, прошла глубокая трещина. Основой ее была классовое недовольство ленинградского пролетарского авангарда начавшимся сползанием в вопросах как внутреннего, так и международного характера. Ленинградские передовые рабочие продолжали в 1925 году дело, начатое московскими передовиками в 1923 году. Но эти глубокие классовые тенденции не нашли в партии открытого выражения: они преломились через глухую борьбу внутри аппаратной фракции.
В апреле 1925 г. ЦК рассылает по всей партии циркуляр, опровергавший распускаемые будто бы «троцкистами» (!!) слухи о том, что внутри ядра «ленинцев», то есть фракционной семерки, существуют какие-то разногласия насчет крестьянства. Только из этого циркуляра более широкие партийные кадры узнают о том, что такие разногласия действительно существуют, что отнюдь не мешает кадрам и дальше обманывать партию, будто «оппозиция» нарушает монолитность «ленинской гвардии». Эта пропаганда находится в полном разгаре, когда ХIV-й съезд обрушивает на партию бесформенные и путаные, но тем не менее глубокие по классовым источникам разногласия между двумя частями правящей фракции. Московская и ленинградская организации, то есть две основные крепости партии, выносят, в последний момент перед съездом на своих конференциях, резолюции прямо противоположного характера. И та и другая, разумеется, единогласно. Это чудо «революционного порядка» Москва объясняет засилием аппарата в Ленинграде, а Ленинград возвращает это обвинение Москве. Как будто бы между московской и ленинградской организациями существовала какая-либо непроницаемая переборка. И там и здесь решал аппарат, доказывая стопроцентной монолитностью, что в основных вопросах партийной жизни, партии нет.
ХIV-й съезд оказался вынужденным решать новые разногласия по основным вопросам и определять новый состав руководства за спиною неспрошенной партии. Съезд не мог не уступить сразу это решение тщательно подобранной иерархии партийных секретарей. ХIV-й съезд поставил новую веху в деле ликвидации партийной демократии методами «порядка», то есть усмотрения замаскированной аппаратной фракции. Дальнейший ход борьбы протекал только вчера. Искусство правящей фракции состояло в том, чтобы каждый раз ставить партию перед вынесенным уже решением, перед непоправимым положением, перед совершившимся фактом.
Эта новая, более высокая стадия «революционного порядка» вовсе не означала, однако, ликвидации фракций и группировок. Наоборот, они чрезвычайно развились и обострились, как в партийной массе, так и в самом аппарате. Что касается партии, то здесь бюрократическая расправа с «группировками» все обостряясь и тем знаменуя свое бессилие, докатилась до гнусностей о врангелевском офицере и до 58 статьи. Одновременно шел и разворачивается сейчас процесс нового дробления самой правящей фракции. И теперь, конечно, нет недостатка в фальшивых демонстрациях монолитности и в циркулярах, свидетельствующих о полном единодушии верхов. На самом же деле глухая, ожесточенная, ввиду безысходности своей, борьба в замкнутых аппаратах фракции приняла по всем признакам крайне напряженный характер и подводит партию к какому-то новому взрыву.
Такова теория и практика «революционного порядка», неизбежно превращающаяся в теорию и практику узурпаторства.
Дело, однако, давно уже не ограничивается Советским Союзом. В 1923 году кампания против фракционности исходила главным образом из того довода, что фракции представляют собою пародии партий, а диктатура пролетариата в стране с подавляющим крестьянским большинством и в капиталистическом окружении, не допускает свободы партий. Само по себе это положение безусловно правильно. Но оно требует также правильной политики и правильного режима. Ясно, однако, что такая постановка вопроса означала отказ от распространения резолюции Х-го съезда правящей ВКП(б) на коммунистические партии буржуазных государств. Однако, бюрократический режим имеет свою свою пожирающую логику. Если он не терпит демократического контроля в советской партии, то он не терпит его и в Коминтерне, формально стоящим над ВКП. Вот почему из грубого и нелояльного истолкования и применения резолюции Х-го съезда, отвечавшей определенным условиям момента в СССР, руководство сделало универсальный принцип и распространило его на все организации земного шара.
Большевизм всегда силен был исторической конкретностью в выработке организационных форм, — никаких голых схем. Переходя из этапа в этап, большевики радикально меняли свою организационную структуру. Между тем, теперь один и тот же принцип «революционного порядка» применяется к могущественной партии пролетарской диктатуры; к германской коммунистической партии, представляющей серьезную политическую силу; к молодой китайской партии, оказавшейся сразу вовлеченной в водоворот революционной борьбы, и к небольшому пропагандистскому обществу, каким является партия Соединенных Штатов. Достаточно, чтобы в этой последней поднялись сомнения в правильности методов, навязываемых очередным Пепером, как на «сомневающихся» сразу же обрушиваются кары за фракционность. Молодая партия, представляющая совершенно эмбриональный политический организм, без настоящей связи с массами, без опыта революционного руководства, без теоретической вышколки, уже с ног до головы вооружена всеми атрибутами «революционного порядка», которые выглядят на ней, как отцовские доспехи на шестилетнем сыне.
ВКП имеет богатейший идейно-революционный опыт. Но как показало последнее пятилетие, и она не может безнаказанно ни одного дня прожить одними лишь процентами с капитала, а обязана постоянно воспроизводить и расширять его, что возможно только путем коллективной работы партийной мысли. Что же говорить об иностранных коммунистических партиях, возникших несколько лет тому назад и проходящих только первоначальный период накопления теоретических знаний и практического умения. Без действительной свободы партийной жизни, свободы обсуждения, свободы коллективной, в том числе групповой, выработки своих путей, эти партии никогда не сложатся в решающую революционную силу.
До Х-го съезда, на коем была запрещена фракционность, ВКП прожила два десятилетия без этого запрета. И именно эти два десятилетия так воспитали и подготовили ее, что она на труднейшем повороте сумела принять и перенести суровые решения Х-го съезда. Коммунистические же партии Запада сразу начинают с этого.
Ленин и мы вместе с ним больше всего опасались чрезмерного, подавляющего влияния РКП, вооруженной могущественными государственными ресурсами, на молодые только организующиеся партии Запада. Ленин неутомимо предостерегал против забегания вперед по линии централизма, против чрезмерных замашек по этой части Исполкома и Президиума, и особенно против таких форм и приемов помощи, которые превращаются в прямое и безаппеляционное командование.
Перелом начался под именем «большевизации» в 1924 году. Если под большевизацией понимать чистку партии от чужеродных элементов и навыков, от социал-демократических чиновников, держащихся за места, от франк-массонов, демократов, пацифистов, идеалистических путаников и прочее, то эта работа производилась с первого дня существования Коминтерна и на 4-м конгрессе приняла крайне боевые формы в отношении французской партии. Но эта действительная большевизация неразрывно связывалась ранее с собственным опытом национальных секций Коминтерна, вырастала из этого опыта и имела своим оселком вопросы национальной политики, поднимаемые до интернациональных задач. Совершенно карикатурный характер имела «большевизация» 1924 года, когда руководящим организациям коммунистических партий приставляли к виску револьвер, требуя, чтобы они без информаций и обсуждений, заняли немедленную и окончательную позицию по внутренним разногласиям ВКП, причем от этой позиции заранее зависело, быть им или не быть в Коминтерне. Между тем европейские коммунистические партии в 1924 году ни в каком смысле не были вооружены для скоропалительного решения вопросов русской дискуссии, в которой тогда только намечались две принципиальные тенденции, выросшие из нового этапа пролетарской диктатуры. Разумеется, и после 1924 года очистительная работа была необходима, и из многих секций правильно удалены чужеродные элементы. Но взятая в целом «большевизация» состояла в том, что клином русских разногласий, по которому сверху били молотом государственного аппарата, дезорганизовали раз за разом слагавшееся руководство коммунистических партий Запада. Все это под знаменем борьбы с фракционностью.
Если внутри партии пролетарского авангарда и кристаллизуются фракции, грозящие надолго парализовать ее боеспособность, тогда, разумеется, она всегда окажется перед необходимостью решить: дать ли времени еще произвести дополнительную проверку или признать сейчас же раскол неизбежным. Боевая партия никогда не может быть суммой фракций, тянущих в разные стороны. В таком общем виде это неоспоримо. Но применять раскол как превентивное средство против разногласий, отсекать каждую группу и группировку, поднимающую голос критики, значит превратить внутреннюю жизнь партии в цепь организационных абортов. Такие методы, не содействуя продолжению и развитию рода, только истощают материнский организм, то есть партию. Борьба с фракционностью становится неизмеримо опаснее самой фракционности.
Мы имеем сейчас такое положение, когда фактически инициаторы и основатели почти всех коммунистических партий мира, поставлены вне Интернационала, не исключая и бывшего председателя этого последнего. Из всех почти партий исключены или отстранены руководящие группы двух последовательных периодов партийного развития. В Германии группа Брандлера и сейчас еще находится на положении полупартийной; группа Маслова за порогом партии. Во Франции исключены старые группы Росмера—Монатта, Лорио и Суварина, а также руководящая группа следующего периода Жиро—Трэн. В Бельгии исключена коренная группа Оверстратена. Если группа Бордиги, родоначальница итальянской коммунистической партии, исключена только наполовину, то это объясняется условиями фашистского режима. В Чехо-Словакии, в Швеции, в Норвегии, в Соединенных Штатах, словом почти во всех партиях мира мы имеем более или менее аналогичные явления, возникшие в послеленинский период.
Что многие из исключенных делали крупнейшие ошибки, это неоспоримо, и на это мы указывали не позже других. Что многие из исключенных, после отсечения от Коминтерна, вернулись в значительной мере к своим отправным позициям, левому социал-демократизму или синдикализму, это столь же бесспорно. Но задача руководства Коминтерна вовсе не состоит в том, чтобы каждый раз загонять молодое руководство национальных партий в тупик и обрекать этим отдельных его представителей на идейное вырождение. «Революционный порядок» бюрократического руководства стал грозной помехой на пути развития всех партий Интернационала.
• • •
Организационные вопросы неотделимы от программных и тактических. Надо отдать себе совершенно ясный отчет в том, что одним из важнейших источников оппортунизма в Коминтерне является аппаратно-бюрократический режим в самом Коминтерне и в его руководящей партии. Что в Советском Союзе бюрократизм является и выражением и орудием давления непролетарских классов на пролетариат, в этом не может быть никакого сомнения после опыта 1921—1928 гг. Проект программы Коминтерна на этот счет дает правильную формулировку, когда говорит, что бюрократические извращения «неизбежно вырастают на почве недостаточной культурности масс и чуждых пролетариату классовых влияний». Здесь мы имеем ключ к пониманию не только бюрократизма вообще, но и причины его чрезвычайного роста за последнее пятилетие. Если недостаточная культурность масс все же за этот период росла, — а это несомненно, — то причину роста бюрократизма можно искать только в росте чуждых пролетариату классовых влияний. Поскольку европейские коммунистические партии, то есть прежде всего их руководящие центры, организационно равнялись по аппаратным сдвигам и перегруппировкам в ВКП, постольку бюрократизм иностранных коммунистических партий являлся в значительной мере отражением и дополнением бюрократизма внутри ВКП.
Подбор руководящих элементов в коммунистических партиях происходил и происходит главным образом под углом зрения их готовности принять и одобрить последнюю аппаратную группировку ВКП. Более самостоятельные и ответственные из руководящих элементов иностранных партий, не согласные подвергаться перетасовкам в чисто административном порядке, либо выбрасывались из партии вообще, либо загонялись в правое (нередко мнимо-правое) крыло, либо, наконец, попадали в оппозицию слева. Таким образом, органический процесс подбора и сплочения кадровых революционных элементов, на основе пролетарской борьбы, под руководством Коминтерна, пресекался, изменялся, искажался, отчасти прямо подменялся административно-бюрократической сортировкой сверху. Естественно, те из руководящих коммунистов, которые с бóльшей готовностью принимали готовые решения и подписывали любые резолюции, получали нередко перевес над более партийными элементами, проникнутыми чувством революционной ответственности. Вместо отбора выдержанных и стойких революционеров получается нередко отбор бюрократически приспособленных.
Все вопросы внутренней и международной политики неизменно возвращают нас к вопросам партийного режима. Сдвиги с классовой линии в вопросах китайской революции, английского рабочего движения, хозяйства СССР, зарплаты, налогов и пр. представляют разумеется, сами по себе серьезнейшую опасность. Но эта опасность увеличивается в десять раз вследствие того, что бюрократический режим, связывая партию по рукам и по ногам, не дает ей возможности нормальными путями выправлять линию руководящей партийной верхушки. То же самое относится и к Коминтерну. Резолюция ХIV съезда ВКП о необходимости более демократического и коллективного руководства Коминтерном на практике превратилась в свою противоположность. Изменение режима в Коминтерне становится вопросом жизни и смерти для международного революционного движения. Это изменение может быть достигнуто двумя путями: либо рука об руку с изменением режима в ВКП, либо в борьбе против руководящей роли ВКП в Коминтерне. Все усилия должны быть направлены на то, чтобы обеспечить первый путь. Борьба за изменение режима в ВКП, есть борьба за оздоровление режима в ВКП, есть борьба за оздоровление режима в Коминтерне и за сохранение в нем идейно-руководящей роли за нашей партией.
Из программы надо, поэтому, беспощадно изгнать самую мысль о том, будто живые действующие партии отдаются под контроль «революционного порядка» несменяемой партийно-государственной бюрократии. Надо самой партии вернуть ее права. Надо, чтоб партия снова стала партией. Надо сказать об этом в программе такими словами, чтоб не оставить никакого места для теоретического оправдания бюрократизма и тенденций узурпаторства.
12. Причины поражений оппозиции и перспективы.
Начиная с осени 1923 года левое, пролетарское крыло партии, излагавшее свои взгляды в ряде документов, главным из которых является «Платформа большевиков ленинцев (оппозиции)», подвергалось систематическим организационным разгромам. Методы расправы определялись характером партийного режима, который бюрократизировался по мере усиления давления непролетарских классов на пролетариат. Возможность успехов этих методов создавалась общим политическим характером периода, когда пролетариат терпел величайшие поражения, социал-демократия снова оживала, а внутри коммунистических партий крепли центристско-оппортунистические тенденции, причем до самых последних месяцев центризм систематически сползал вправо. Первый разгром оппозиции произведен был непосредственно вслед за поражением германской революции и явился как бы его дополнением. Этот разгром был бы совершенно невозможен при победе германского пролетариата, которая чрезвычайно повысила бы классовое самочувствие пролетариата СССР, а значит и его силу сопротивления давлению буржуазных классов, внутренних и внешних, и партийному бюрократизму, передающему это давление.
Для уяснения общего смысла происходивших в Коминтерне с конца 1923 года перегруппировок, в высшей степени важно было бы шаг за шагом проследить как объясняла себе свои организационные «победы» над оппозицией руководящая группа на разных этапах своего сползания. Мы лишены возможности выполнить эту работу в рамках критики проекта программы. Но для нашей цели будет достаточно, если мы посмотрим, как понималась первая «победа» над оппозицией в сентябре 1924 года, в дебютной статье Сталин по вопросам международной политики.
«Вернейшим признаком, — так писал Сталин, — глубочайших революционных процессов, происходящих в недрах рабочего класса нужно считать решительную победу в компартиях революционного крыла»…
И в другом месте той же статьи:
«Если к этому добавить факт полной изоляции оппортунистического течения в ВКП, то картина получится законченная. V-й конгресс Коминтерна лишь закрепил победу революционного крыла в основных секциях Коминтерна» («Правда», 20 сентября 1924 года, подчеркнуто нами).
Таким образом, поражение оппозиции РКП объявлялось результатом того, что европейский пролетариат левеет, идет непосредственно к революции и дает во всех секциях перевес революционному крылу над оппортунистами. Сейчас, почти пять лет спустя, после величайшего поражения международного пролетариата осенью 1923 года «Правда» оказалась вынужденной признать, что только теперь начинает проходить
«волна некоторой апатии и придавленности, наступившая после поражения 1923 года и позволившая германскому капиталу укрепить свои позиции» («Правда», 28 сентября 1928 года).
Но тогда возникает вопрос, новый для нынешних руководителей Коминтерна, но не для нас: значит поражение оппозиции в 1923 и в следующие годы приходится объяснять не полевением, а поправением рабочего класса? Ответ на этот вопрос решает все.
В 1924 году на V-м конгрессе Коминтерна, и позже в речах и статьях, ответ давался ясный и категорический: усиление революционных элементов рабочего движения Европы, новая поднимающаяся волна, приближение пролетарской революции — все, что вызвало «крушение» оппозиции.
Но сейчас является уже установленным, общепризнанным, неоспоримым факт крутого и притом длительного перелома политической конъюнктуры после 1923 года вправо. Совершенно неоспорим поэтому тот факт, что возникновение борьбы против оппозиции, усиление этой борьбы, углубление ее, доведение ее до исключений и ссылок, теснейшим образом связаны с политическим процессом буржуазной стабилизации в Европе. Этот процесс нарушался, правда, за последние четыре года крупными революционными событиями. Но новые ошибки руководства, еще более тяжкие, чем в 1923 году в Германии, давали каждый раз победу врагу при наихудших условиях для пролетариата и компартии, и тем создавали новые источники питания буржуазной стабилизации. Международное революционное движение терпело поражения и с ним вместе терпело поражения левое, пролетарское, ленинское крыло ВКП(б) и Коминтерна.
Объяснение будет не полно, если мы не привлечем выраставший на этом мировом фоне внутренний процесс в экономике и политике СССР, именно, нарастание противоречий на основах НЭП‘а, при отсутствии правильного понимания проблемы экономической смычки города и деревни, при недооценке диспропорции и задач индустриализации со стороны руководства, при непонимании значения плановой хозяйственной установки и проч.
Рост экономического и политического нажима бюрократических и мелкобуржуазных слоев внутри страны на фоне поражений пролетарской революции в Европе и Азии — вот та историческая цепь, которая затягивалась в течение этих 4-х лет на шее оппозиции. Кто этого не понял, тот не понял ничего.
• • •
В этом изложении нам приходилось почти на каждом важном этапе сопоставлять ту линию, которая проводилась на деле, с той линией, которую отвергали под именем троцкизма. В обобщенном своем виде смысл этой борьбы выступает для марксиста с полной ясностью. Если эпизодические, частичные обвинения в «троцкизме», подкреплявшиеся нагромождением действительных и мнимых цитат за 25 лет, могли сбивать с толку, то связная и обобщенная оценка идейной борьбы последних пяти лет говорит, что здесь были две линии. Одна — сознательная и последовательная линия, продолжение и развитие ленинских теоретических и стратегических принципов в применении ко внутренним вопросам СССР и к вопросам мировой революции: это линия оппозиции. И другая, не осознанная, противоречивая, колеблющаяся, линия зигзагообразного сползания с ленинизма под давлением враждебных классовых сил в период политического отлива в международном масштабе: это линия официального руководства. При больших сдвигах люди нередко легче расстаются с понятиями, чем с привычными словами. Это общий закон идейного линяния. Ревизуя Ленина по существу почти во всех основных вопросах, руководство выдавало эту ревизию за развитие ленинизма, а революционно-интернациональную сущность ленинизма объявило троцкизмом, не только для внешней, но и для внутренней маскировки, чтобы тем легче приспособиться к процессу собственного сползания.
Кто захочет понять это, тот не сделает нам дешевого упрека в том, что критику проекта программы мы связали с разоблачением легенды троцкизма. Нынешний проект программы вырос из идеологической эпохи, которая полна была этой легендой. Авторы проекта больше всего ее питали, от нее исходили, к ней все примеривали. Эту эпоху отражает и проект программы.
В историю политики вошла новая глава исключительной поучительности. Можно назвать ее главой, повествующей о силе мифотворчества, или проще, идейной клеветы, как политического оружия. Недооценивать это оружие, как свидетельствует опыт, нельзя. Мы еще далеко не совершили «скачка из царства необходимости в царство свободы», и живем в классовом обществе, которое невозможно без темноты, предрассудков и суеверий. Миф, отвечающий известным интересам или традиционным привычкам, может всегда получить в классовом обществе большую силу. Но тем не менее, на одном мифе, хотя бы и планово-организованном и пользующемся всеми ресурсами государственного порядка, нельзя построить большой политики, тем более революционной, особенно же в нашу эпоху крутых переломов. Мифотворчество неизбежно запутывается в собственных противоречиях. Мы назвали лишь небольшую, хотя, может быть и наиболее важную часть этих противоречий. Совершенно независимо от того, позволят ли нам внешние условия довести наш анализ до конца, мы твердо рассчитываем на то, что на помощь субъективному анализу придет объективный анализ событий.
Полевение рабочих масс Европы есть несомненный факт, нашедший свое выражение в последних парламентских выборах. Но полевение это проходит лишь через первоначальную свою стадию. Такие факторы, как недавнее поражение китайской революции противодействуют полевению, сдвигая его в значительной мере в социал-демократическое русло. Каким темпом пойдет этот процесс в дальнейшем, мы не собираемся здесь предсказывать. Ясно, во всяком случае, что полевение станет предвестником новой революционной ситуации лишь с того момента, когда тяга к коммунистической партии будет расти за счет больших резервов социал-демократии. Пока еще этого нет. Это должно наступить с железной необходимостью.
Нынешнее неопределенное направление руководства Коминтерна, с его внутренне-несогласованными попытками повернуть руль влево, не меняя всего режима и не прекращая организационной борьбы против наиболее испытанных революционных элементов, это противоречивое направление возникло не только под ударами внутренних хозяйственных затруднений в СССР, подтвердивших целиком прогноз оппозиции, но и целиком соответствует первому этапу полевения рабочих масс Европы. Эклектичность в политике руководства Коминтерна, эклектичность проекта программы представляют как бы моментальную фотографию нынешнего состояния международного рабочего класса, который толкается ходом развития влево, но еще не определил своего пути и отдал свыше девяти миллионов голосов немецкой социал-демократии.
Дальнейший действительно революционный подъем будет означать гигантскую перегруппировку в рабочем классе, во всех его организациях, в том числе и в Коминтерне. Темп этого процесса еще не ясен, но его кристаллизационные линии выступают с полной бесспорностью. Рабочие массы будут слой за слоем перетекать от социал-демократии к коммунистической партии. Стержень коммунистической политики будет передвигаться справа налево. Вместе с тем будет находить все больший спрос последовательная большевистская линия той группировки, которая умела с конца 1923 года, с момента поражения германского пролетариата, плыть против течения под градом обвинений и преследований.
Какими организационными путями восторжествуют в Коминтерне, а значит и во всем международном пролетариате, идеи подлинного, неподдельного ленинизма, это в огромной степени зависит от нынешнего руководства Коминтерна и следовательно непосредственно от VI-го конгресса.
Каковы бы, однако, ни были решения последнего, — мы готовы и к худшему, — общая оценка нынешней эпохи и ее внутренних тенденций, в частности, оценка опыта последнего пятилетия говорят нам, что для идей оппозиции нет надобности в каком-либо другом русле, кроме русла Коммунистического Интернационала. Оторвать от него нас никому не удастся. Идеи, которые мы защищаем, станут его идеями. Они найдут свое выражение в программе Коммунистического Интернационала.
Заключительная глава: III. Итоги и перспективы китайской революции, ее уроки для стран Востока и всего Коминтерна.