III. Итоги и перспективы китайской революции, ее уроки для стран Востока и всего Коминтерна.

На анализе опыта, ошибок и тенденций революции 1905 года сложились окончательно большевизм и меньшевизм и левое крыло германской и международной социал-демократии. Анализ опыта китайской революции имеет сейчас не меньшее значения для международного пролетариата.

Этот анализ, однако, даже не начат: он запрещен. Официальная литература занимается беглой пригонкой фактов под резолюции ИККИ, несостоятельность которых обнаружена до конца. Проект программы срезывает по возможности острые углы китайской проблемы, но в основном закрепляет гибельную линию ИККИ в китайском вопросе. Анализ величайшего исторического процесса подменяется литературной защитой обанкротившихся схем.

1. О природе колониальной буржуазии.

Проект программы гласит:

«Временные соглашения (с национальной буржуазией колониальных стран) допустимы лишь постольку, поскольку она не препятствует революционной организации рабочих и крестьян и ведет действительную борьбу против империализма».

Эта формулировка, хоть и вклеенная преднамеренно в придаточное предложение, является одним из центральных положений проекта, по крайней мере, для стран Востока. Главное предложение говорит, разумеется, об «освобождении (рабочих и крестьян из-под влияния национальной буржуазии». Но мы судим не грамматически, а политически, притом на основании опыта, и потому говорим: главное предложение тут лишь придаточное, а придаточное и есть самое главное. Взятая же в целом формула есть классическая меньшевистская петля для пролетариев Востока.

О каких таких «временных соглашениях» тут говорится? В политике, как и в природе, все «временно». Может быть здесь речь идет о чисто-практических соглашениях от случая к случаю? От таких строго-ограниченных и строго-деловых соглашений, служащих каждый раз вполне определенной цели, мы не можем, разумеется, зарекаться. Например, когда дело идет о согласовании с гоминьдановским студенчеством анти-империалистской демонстрации или о помощи стачечникам на иностранной концессии со стороны китайского купечества и пр. Подобные случаи отнюдь не исключены и в будущем, даже в Китае. Но тогда причем же здесь общие политические условия: «поскольку она (буржуазия) не препятствует революционной организации рабочих и крестьян и ведет действительную (!) борьбу против империализма». Единственное «условие» всякого отдельного, практического, делового, приуроченного к данному случаю соглашения с буржуазией состоит в том, чтобы ни прямо, ни косвенно, ни на день, ни на час, не смешивать ни организаций, ни знамен, отличать красное от синего, и ни в малейшей степени не верить тому, будто буржуазия способна или готова вести действительную борьбу с империализмом и не препятствовать рабочим и крестьянам. Для деловых и практических соглашений нам такое условие совершенно не нужно. Наоборот, оно могло бы только приносить вред, сбивая общую линию нашей борьбы против капитала, которая не прекращается и на короткий срок «соглашения». Давно сказано, что чисто-практические соглашения, такие, которые нас ни в малейшей степени не связывают и политически ни к чему не обязывают, можно, если это в данный момент выгодно, заключать с самим чертом. Но нелепо при этом требовать, чтобы черт вообще перешел по этому случаю в христианскую веру, и чтобы рога свои применял не против рабочих и крестьян, а исключительно для благочестивых дел. Выступая с такими условиями, мы, по существу, действуем уже как адвокаты черта и напрашиваемся к нему в крестные отцы.

Своими нелепыми условиями, заранее прикрашивающими буржуазию, проект программы совершенно ясно и отчетливо говорит (несмотря на дипломатически-придаточный характер предложения), что дело идет именно о длительных политических блоках, а не об единовременных, однократных соглашениях по практическим выводам и для строго деловых целей. Но что означают в этом последнем случае требования, чтобы буржуазия «действительно» боролась и «не препятствовала»? Предъявляем ли мы эти условия самой буржуазии и требуем от нее публичного обязательства? Сколько угодно! Она даже пошлет своих делегатов в Москву, вступит в Крестинтерн, примкнет в качестве «сочувствующей» к Коминтерну, заглянет в Профинтерн, словом, пообещает все, что даст ей возможность — при нашей помощи — лучше, легче, полнее обмануть своих рабочих и крестьян, замазав им глаза… до первой шанхайской оказии.

Или, может быть, тут дело идет не о политических обязательствах со стороны буржуазии, которые, повторяем, она сейчас же даст, чтобы превратить нас таким образом в поручителей за себя перед рабочими массами? Может быть здесь дело идет об «объективной», «научной» оценке данной национальной буржуазии, об априорной «социологической», так сказать, экспертизе, ее способностей бороться и не препятствовать? Увы, как свидетельствует самый свежий опыт, такая априорная экспертиза оставляет обыкновенно экспертов в дураках. И ничего бы, если б только их одних…

Не может быть ни малейшего сомнения: дело идет в тексте именно о длительных политических блоках. Практические соглашения от случая к случаю незачем было бы и включать в программу, для них достаточно деловой тактической резолюции «по текущему моменту». Дело идет об оправдании и программном закреплении вчерашнего курса на Гоминьдан, погубившего вторую китайскую революцию, и способного погубить не одну еще.

По мысли Бухарина, действительного автора проекта, ставка ставится именно на общую оценку колониальной буржуазии, способность которой бороться и не препятствовать должна быть доказана не ее собственной божбою, а строго «социологической», то есть 1001-й схоластической схемкой, для этого оппортунистического дела приуроченной.

Чтобы яснее показать это, приведем тут же бухаринскую оценку колониальной буржуазии. Сославшись на «антиимпериалистическое содержание» колониальных революций, и на Ленина (совершенно невпопад) Бухарин заявляет:

«Либеральная буржуазия в Китае в течение ряда лет, а не месяцев, играла объективно революционную роль, а потом исчерпала себя. Это была вовсе не политическая «однодневка» типа русской либеральной революции 1905 года».

Тут все ошибочно — с начала до конца.

Ленин действительно учил, что нужно строго различать между угнетенной буржуазной нацией и угнетающей. Отсюда вытекают исключительной важности выводы, например, по отношению к войне между империалистической страной и колониальной. Для пацифиста эта война равна всякой другой, для коммуниста война колониальной нации против империалистской есть буржуазно-революционная война. Ленин, поднимал, таким образом, национально-освободительные движения, колониальные восстания и войны угнетенных наций до степени буржуазно-демократических революций, в частности до русского 1905 года. Но Ленин вовсе не ставил, как это делает теперь повернувший на 180° Бухарин, национально-освободительные войны над буржуазно-демократическими революциями. Ленин требовал различения между буржуазией угнетенной и буржуазией угнетательской страны. Но Ленин нигде не ставил и не мог ставить вопрос так, будто буржуазия колониальной или полуколониальной страны, в эпоху борьбы за национальное освобождение, должна быть прогрессивнее и революционнее, чем буржуазия неколониальной страны в эпоху демократической революции. Теоретически это ни из чего не вытекает, исторически не подтверждается. Как ни жалок, например, русский либерализм и как ни ублюдочна его левая половина, мелко-буржуазная демократия, эсеры и меньшевики, но вряд ли все же можно утверждать, что китайский либерализм и китайская буржуазная демократия оказались выше или революционнее русских.

Изображать дело так, будто из факта колониального гнета непременно вытекает революционный характер национальной буржуазии, значит перелицовывать основную ошибку меньшевизма, который считал, что революционная природа русской буржуазии должна непременно вытекать из самодержавно-крепостнического гнета.

Вопрос о природе и политике буржуазии решается всей внутренней классовой структурой нации, ведущей революционную борьбу; исторической эпохой, в которую эта борьба развертывается; степенью экономической, политической и военной зависимости национальной буржуазии от мирового империализма в целом или определенной части его; наконец, и это главное, степенью классовой активности национального пролетариата и состоянием его связей с международным революционным движением.

Демократическая или национально-освободительная революция может обещать буржуазии углубление и расширение возможностей эксплуатации. Самостоятельное выступление пролетариата на революционной арене угрожает отнять у нее возможность эксплуатации целиком.

Присмотримся к фактам.

Нынешние вдохновители Коминтерна неустанно повторяли, что Чан-Кай-Ши вел войну «с империализмом», тогда как Керенский шел рука об руку с империалистами. Вывод: против Керенского надо было вести непримиримую борьбу, Чан-Кай-Ши надо было поддерживать.

Связь керенщины с империализмом неоспорима. Можно отойти еще назад и указать на то, что русская буржуазия «низлагала» Николая Второго с благословления британского и французского империализма. Не только Милюков—Керенский поддерживали войну Ллойд-Джорджа—Пуанкаре, но Ллойд-Джордж с Пуанкаре поддерживали революцию Милюкова—Керенского, сперва против царя, затем против рабочих и крестьян. Это совершенно бесспорно.

Но как обстояло дело на этот счет в Китае? «Февральская» революция произошла в Китае в 1911 году. Эта революция была большим и прогрессивным событием, хотя совершилась она при самом непосредственном участии империалистов. Сун-Ят-Сен в своих воспоминаниях рассказывает, как его организация во всей своей работе опиралась на «помощь» империалистических государств: то Японии, то Франции, то Америки. Если Керенский в 1917 году продолжал участвовать в империалистской войне, то ведь и китайская буржуазия, «национальная», революционная и проч. поддержала вмешательство Вильсона в войну, в надежде, что Антанта поможет освобождению Китая. Сун-Ят-Сен в 1918 году обращался к правительствам Антанты со своими проектами экономического подъема и политического освобождения Китая. Нет никакого основания утверждать, будто китайская буржуазия в борьбе с манчжурской династией проявила более революционные качества, чем русская буржуазия в борьбе с царизмом; или будто существует принципиальное различие в отношении к империализму со стороны Чан-Кай-Ши и со стороны Керенского.

Но Чан-Кай-Ши, утверждает ИККИ, вел все же войну против империализма. Изображать дело так, значит грубо подкрашивать действительность. Чан-Кай-Ши вел войну против китайских милитаристов, агентов одного из империалистических государств. Это совсем не то же самое, что вести войну против империализма. Даже Тан-Пин-Сян это понимал. В своем докладе седьмому пленуму ИККИ (в конце 1926 г.) Тан-Пин-Сян следующими словами характеризовал политику гоминьдановского центра, возглавлявшегося Чан-Кай-Ши:

«В области международной политики он занимает, в полном смысле слова, пассивную позицию… Он склонен бороться только с английским империализмом, что же касается японских империалистов, то при определенных условиях он готов пойти с ними на компромисс» (Стен. отчет, т. 1, стр. 406).

Отношение Гоминьдана к империализму было с самого начала не революционным, а насквозь соглашательским: он стремился разбить и оттеснить агентов определенных империалистских держав, чтобы вступить в сделку с теми же, или другими империалистскими державами на более льготных для китайской буржуазии условиях. Только.

Но дело в том, что вся эта постановка вопроса неправильна. Измерять надо не отношение каждой национальной буржуазии к империализму «вообще», а отношение ее к очередным революционно-историческим задачам своей нации. Русская буржуазия была буржуазией империалистского угнетательского государства. Китайская буржуазия есть буржуазия угнетенной, колониальной страны. Низвержение крепостнического царизма было прогрессивной задачей в старой России. Низвержение империалистского гнета является прогрессивной исторической задачей в Китае. Но поведение китайской буржуазии по отношению к империализму, пролетариату и крестьянству не только не революционнее отношения русской буржуазии к царизму и революционным классам России, но, пожалуй, еще подлее и реакционнее. Вот так только и можно ставить вопрос.

Китайская буржуазия достаточно реалистична и достаточно близко знает в лицо мировой империализм, чтобы понимать, что действительно серьезная борьба с ним требует такого подъема революционных масс, который, в первую голову, будет угрожать ей самой. Если борьба с манчжурской династией была задачей меньшего исторического масштаба, чем низвержение царизма, то борьба с мировым империализмом есть задача большего масштаба. И если мы с первых наших шагов учили рабочих России не верить готовности либерализма и способности мелкобуржуазной демократии низвергнуть царизм и уничтожить крепостничество, то никак не в меньшей степени мы это чувство недоверия должны были с самого начала прививать китайским рабочим. Новая, совершенно ложная теория Сталина—Бухарина об «имманентной» революционности колониальной буржуазии, по существу, перевод меньшевизма на язык китайской политики, служит только для того, чтобы из угнетенного положения Китая сделать внутреннюю политическую премию для китайской буржуазии и бросить на ее чашу дополнительную гирю против чаши трижды угнетенного китайского пролетариата.

Но ведь северный поход Чан-Кай-Ши, говорят нам авторы проекта программы, Сталин и Бухарин, вызвал могущественный подъем в рабочих и крестьянских массах. Это бесспорно. Но разве тот факт, что Гучков с Шульгиным привезли в Петроград отречение Николая II, не сыграл революционной роли, не пробудил наиболее забитые, усталые и робкие слои народа? Разве тот факт, что вчерашний трудовик Керенский стал председателем Совета министров и главнокомандующим не пробуждал солдатскую массу, не толкал ее на митинги, не поднимал на ноги деревню против помещика? Можно поставить вопрос и шире: разве вся работа капитализма не пробуждала массы, не вырывала их, по выражению Коммунистического Манифеста из идиотизма деревенской жизни, не двигала пролетарские батальоны на борьбу? Но разве же историческая оценка объективной роли капитализма в целом, или тех или других действий буржуазии, в частности, заменяет собою наше активное, классовое, революционное отношение к капитализму или к действиям буржуазии? На такого рода недиалектическом, консервативном, хвостистском «объективизме» всегда основывалась оппортунистическая политика. Марксизм же учил неизменно, что революционные результаты тех или других действий, к которым буржуазия вынуждается своим положением, будут тем полнее, решительнее, несомненнее, прочнее, чем более независим по отношению к буржуазии пролетарский авангард, чем меньше он склонен класть ей палец в рот, прикрашивать ее, переоценивать ее революционность или готовность к «единому фронту» и к борьбе с империализмом.

Ни теоретически, ни исторически, ни политически сталинская и бухаринская оценка колониальной буржуазии не выдерживает никакой критики. Между тем, именно эту оценку пытается, как мы видели, закрепить проект программы.

• • •

Одна не вскрытая и не осужденная ошибка всегда влечет за собой другую или подготовляет ее.

Если вчера китайская буржуазия зачислялась в единый революционный фронт, то сегодня она объявлена «окончательно перешедшей в лагерь контр-революции». Нетрудно обнаружить, насколько неосновательны эти переводы и зачисления, производимые в чисто-административном порядке, без сколько-нибудь серьезного марксистского анализа.

Совершенно очевидно, что буржуазия, примыкая к лагерю революции, делает это не случайно, не по легкомыслию, а под давлением своих классовых интересов. Из страха перед массами буржуазия затем отходит от революции или открыто обнаруживает свою затаенную вражду к революции. Но окончательно перейти в лагерь контр-революции, то есть освободиться от необходимости снова «поддерживать» революцию, или, по крайней мере, заигрывать с нею, буржуазия может только в том случае, если революционным или иным, например, бисмарковским путем удовлетворены ее основные классовые потребности. Напомним историю 1848—1871 гг. Напомним, что русская буржуазия получила возможность столь откровенно повернуть спину революции 1905 года только потому, что получила от нее Государственную Думу, то есть путь непосредственного воздействия на бюрократию и путь сделок с нею. И тем не менее, когда война 1914—1917 гг. обнаружила неспособность «обновленного» режима обеспечивать основные интересы буржуазии, последняя опять повернулась в сторону революции, и повернулась круче, чем в 1905 году.

Можно ли сказать, что революция 1925—1927 годов в Китае дала хотя бы частичное удовлетворение основным интересам китайского капитализма? Нет, Китай ныне так же далек от действительного национального единства и от таможенной самостоятельности, как и до 1925 года. Между тем, создание единого внутреннего рынка и его ограждение от более дешевых чужих товаров — это для китайской буржуазии почти вопрос жизни и смерти, второй по значению после вопроса об удержании основ своего классового господства над пролетариатом и деревенской беднотой. Но и для японской и английской буржуазии — удержание Китая на положении колонии является не менее важным вопросам, чем для китайской буржуазии — экономическая самостоятельность. Вот почему в политике китайской буржуазии будет еще немало зигзагов влево. Для любителей единого национального фронта искушений еще хватит впереди. Сказать сегодня китайским коммунистам: ваш блок с буржуазией с 1924 года до конца 1927 года был правилен, но теперь он не годится, потому, что буржуазия окончательно перешла в лагерь контр-революции, значит снова разоружать китайских коммунистов перед будущими объективными поворотами обстановки и неизбежными зигзагами китайской буржуазии влево. Уже нынешняя война Чан-Кай-Ши против севера совершенно опрокидывает механическую схему авторов проекта программы.

• • •

Но, пожалуй, ярче, убедительнее и неоспоримее всего выступит перед нами принципиальная ошибка официальной постановки вопроса, если мы вспомним тот, совсем еще свежий и притом немаловажный факт, что царская Россия была комбинацией из угнетающей и угнетаемых наций, то есть из великороссов и «инородцев», из коих многие находились целиком на колониальном или полуколониальном положении. Ленин не только требовал величайшего внимания к национальному вопросу народов царской России, но и провозгласил — против Бухарина и других — элементарной обязанностью пролетариата господствующей нации поддерживать борьбу угнетенных наций за их самоопределение, вплоть до отделения. Не делала ли партия отсюда тот вывод, что буржуазия угнетенных царизмом национальностей — поляков, украинцев, татар, евреев, армян и прочих — прогрессивнее, радикальнее, революционнее русской? Исторический опыт свидетельствует, что польская буржуазия, несмотря на сочетание самодержавного гнета с национальным, была реакционнее русской буржуазии и в Государственных Думах тяготела не к кадетам, а к октябристам. То же относительно татарской буржуазии. Совершенно беспримерное бесправие еврейское не мешало еврейской буржуазии быть еще трусливее, реакционнее и подлее русской. Или, может быть, эстонская буржуазия, латышская, грузинская или армянская были революционнее великорусской? Как же можно забывать такие исторические уроки?

Или, может быть, теперь, задним числом признать, что большевизм ошибался, когда, в противовес Бунду, дашнакам, пепеэсовцам, грузинским и иным меньшевикам, призывал рабочих всех угнетенных наций, всех колониальных народов царской России, еще на заре буржуазно-демократической революции выделяться в самостоятельную классовую организацию, рвать беспощадно всякую организационную связь не только с либерально-буржуазными, но и революционно-мелкобуржуазными партиями, отвоевывать в борьбе с ними рабочий класс, и через рабочих бороться с ними же за влияние на крестьянство? Не учинили ли мы тут «троцкистской» ошибки и не перескакивали ли мы по отношению к этим угнетенным, в том числе и крайне отсталым нациям, через гоминьдановскую фазу развития? Как легко в самом деле построить теорию, что ППС, Дашнакцутюн, Бунд и пр. были «своеобразными» формами необходимого сотрудничества разных классов в борьбе против самодержавия и национального гнета. Разве же можно забывать такие исторические уроки?

Для марксиста ясно было и до китайских событий последних трех лет, — теперь же должно стать ясно и для слепца, — что иностранный империализм, как непосредственный фактор внутренней жизни Китая, делает китайских Милюковых и китайских Керенских в последнем счете еще подлее, чем их русские прототипы. Недаром уже первый Манифест нашей партии провозгласил, что чем дальше на Восток, тем ничтожнее и подлее становится буржуазия, тем большие задачи ложатся на плечи пролетариата. Этот исторический «закон» распространяется полностью и на Китай.

«Наша революция буржуазная, — поэтому рабочие должны поддерживать буржуазию, — говорят никуда не годные политики из лагеря ликвидаторов.

«Наша революция буржуазная, — говорим мы, марксисты, — поэтому мы, рабочие, должны раскрывать глаза народу на обман буржуазных политиканов, учить его не верит словам, полагаться только на свои силы, на свою организацию, на свое объединение, на свое вооружение» (т. XIV, ч. 1, стр. 11).

Этот ленинский тезис, обязателен для всего Востока и должен во что бы то ни стало найти свое место в программе Коминтерна.

2. Этапы китайской революции.

Первый этап Гоминьдана был периодом господства национальной буржуазии под апологетической вывеской «блока четырех классов». Второй период после переворота Чан-Кай-Ши был опытом параллельного и «самостоятельного» господства китайской керенщины в лице ханькоуского правительства «левого» Ван-Тин-Вея. Если русские народники вместе с меньшевиками придали своей кратковременной «диктатуре» форму открытого двоевластия, то китайская «революционная демократия» не доросла и до этого. А так как история вообще не работает на заказ, то ничего не остается, как понять, что другой «демократической» диктатуры, кроме той, какою была диктатура Гоминьдана с 1925 года, нет и не будет. Это остается одинаково верным, независимо от того, сохранится ли на ближайший период достигнутое Гоминьданом полуобъединение Китая, или же страна снова распадется на части. Но именно тогда, когда классовая диалектика революции, израсходовав все другие свои ресурсы, явно и окончательно поставила в порядок дня диктатуру пролетариата, ведущего за собой неисчислимые миллионы угнетенных и обездоленных города и деревни, ИККИ выдвинул лозунг демократической (т.е. буржуазно-демократической) диктатуры рабочих и крестьян. Ответом на эту формулу было восстание в Кантоне, которое при всей своей преждевременности, при всем авантюризме своего руководства, приоткрывает завесу нового этапа или, вернее, будущей третьей китайской революции. На этом необходимо остановиться.

Стремясь перестраховать себя за прошлые грехи, руководство чудовищно форсировало ход событий в конце прошлого года и привело к кантонскому выкидышу. Однако, и выкидыш способен многому научить нас относительно материнского организма и родового процесса. Огромное, теоретически прямо-таки решающее значение кантонских событий для основных вопросов китайской революции обусловлено именно тем, что мы здесь получили то, что так редко бывает в истории и в политике: почти что лабораторный опыт гигантского масштаба. Мы за него дорого заплатили, но тем обязательнее для нас усвоить его уроки.

Одним из боевых лозунгов кантонского переворота, как рассказывает «Правда» (№ 31), был клич: «Долой Гоминьдан». Знамена и кокарды Гоминьдана срывались и растаптывались. А ведь уже после «измены» Чан-Кай-Ши и после «измены» Ван-Тин-Вея — измены не своему классу, а нашим… иллюзиям, — ИККИ давал торжественные обещания: «Знамени Гоминьдана не отдадим». Рабочие Кантона запретили гоминьдановскую партию, объявив ее вне закона во всех ее течениях. Это значит, что для разрешения основных национальных задач буржуазия не только крупная, но и мелкая, не выдвинула такой политической силы, такой партии, такой фракции, бок о бок с которой партия пролетариата могла быть разрешать задачи буржуазно-демократической революции. Ключ к позиции в том и состоит, что задача овладения движением крестьянской бедноты уже полностью легла на пролетариат, на коммунистическую партию непосредственно, и приступ к подлинному разрешению буржуазно-демократических задач революции требует сосредоточения все власти в руках пролетариата.

О политике кратковременной кантонской советской власти «Правда» сообщает:

«В интересах рабочих декреты кантонского совета постановили… контроль производства в руках рабочих, осуществляющих этот контроль через посредство фабзавкомов; …национализация крупной промышленности, транспорта и банков».

Далее называются такие меры:

«Конфискация всех квартир крупной буржуазии в пользу трудящихся…»

Итак, у власти стояли кантонские рабочие, причем фактически власть принадлежала коммунистической партии. Программа новой власти состояла не только в конфискации помещичьей земли, поскольку она вообще имеется в Гуандуне, не только в рабочем контроле над производством, но и в национализации квартир буржуазии и всего ее имущества в пользу трудящихся. Спрашивается: если это методы буржуазной революции, то как же должна выглядеть в Китае пролетарская революция?

Несмотря на то, что директивы ИККИ ничего не говорили о пролетарской диктатуре и социалистических мероприятиях; несмотря на то, что Кантон отличается скорее мелкобуржуазным характером по сравнению с Шанхаем, Ханькоу и другими промышленным центрами страны, революционный переворот, проведенный против Гоминьдана автоматически привел к диктатуре пролетариата, которая на первых же шагах оказалась вынуждена всей обстановкой принимать более радикальные меры, чем те, с каких начинала Октябрьская революция. И этот факт, несмотря на внешнюю свою парадоксальность, совершенно закономерно вытекает как из социальных отношений Китая, так и из всего развития революции.

Крупное и среднее — по китайскому масштабу — землевладение теснейше переплетено с городским, в том числе иностранным капиталом. Помещичьего сословия, противостоящего буржуазии, в Китае нет. Наиболее распространенным, общим и ненавидимым эксплуататором в деревне является кулак—ростовщик, агент городского банковского капитала. Аграрная революция имеет поэтому столько же противокрепостнический, сколько и антибуржуазный характер. Первого этапа нашей Октябрьской революции, когда кулак шел с середняком и бедняком, часто во главе их, против помещика, в Китае не будет, или почти не будет. Аграрная революция на первых же порах означает в Китае и будет означать впредь восстание не только против немногочисленных заправских помещиков и бюрократии, но и против кулака и ростовщика. Если у нас комитеты бедноты выступили только на втором этапе Октябрьской революции, в середине 1918 г., то в Китае они, в том или другом виде, появятся на сцену сразу же, как только возродится аграрное движение. «Раскулачивание» будет первым, а не вторым шагом китайского Октября.

Аграрная революция составляет, однако, не единственное содержание нынешней исторической борьбы в Китае. Самая крайняя аграрная революция, черный передел, — компартия поддержит его, разумеется, до конца, — не даст сам по себе выхода из хозяйственного тупика. Китаю не менее необходимы национальное объединение и экономический суверенитет, то есть таможенная автономия, вернее, монополия внешней торговли, а это значит освобождение от мирового империализма, для которого Китай остается в перспективе важнейшим источником не только обогащения, но и существования, предохранительным клапаном против внутренних взрывов европейского, а завтра и американского капитализма. Этим и предопределяется гигантский размах и чудовищная острота той борьбы, которая предстоит народным массам Китая, тем более теперь, когда глубина русла борьбы измерена и прощупана уже всеми участниками.

Огромная роль иностранного капитала в китайской промышленности и его привычка непосредственно опираться, в защиту своего хищничества, на свои «национальные» штыки делают программу рабочего контроля в Китае еще менее реальной, чем она оказалась у нас. Прямая экспроприация иностранных, а за ними и китайских капиталистических предприятий будет, вероятнее всего, навязана ходом борьбы на второй же день после победоносного восстания.

Те объективные социально-исторические причины, которые предопределили «октябрьский» исход русской революции, выступают перед нами в Китае в еще более обостренном виде. Буржуазный и пролетарский полюсы китайской нации, еще более, если это вообще возможно, непримиримо противостоят друг другу, чем в России, поскольку с одной стороны, китайская буржуазия непосредственно связана с иностранным империализмом и его военной машиной, поскольку, с другой стороны, китайский пролетариат уже на первых порах связался с Коминтерном и Советским Союзом. Численно китайское крестьянство является еще более преобладающей массой, чем крестьянство России; но зажатое в тиски мировых противоречий, от разрешения которых в ту или другую сторону зависит вся его судьба, китайское крестьянство еще менее, чем русское, способно играть руководящую роль. Теперь это уже не теоретическое предвиденье, а насквозь, до конца и со всех сторон проверенный факт.

Эти основные и притом неоспоримые социальные и политические предпосылки третьей китайской революции, показывают, не только то, что формула демократической диктатуры является для нее безнадежно отжившей, но и то, что третья китайская революция, несмотря на бóльшую отсталость Китая, вернее, вследствие этой бóльшей отсталости по сравнению с Россией, не будет иметь своего даже полугодового «демократического» периода, как Октябрьская революция (ноябрь 1917 года — июль 1918 года), а вынуждена будет с самого начала произвести решительнейшее потрясение и ниспровержение буржуазной собственности в городе и в деревне.

Правда, эта перспектива не совпадает с педантским и схематическим представлением о взаимоотношении между экономикой и политикой. Но ответственность за это несовпадение, нарушающее вновь упрочившиеся предрассудки, которым Октябрь уже нанес однажды недурной удар, надо возложить не на «троцкизм», а на закон неравномерного развития. В данном случае он как раз на месте.

Было бы неразумным педантством утверждать, что китайская компартия, при большевистской политике в революции 1925—1927 гг. непременно пришла бы к власти. Но жалким филистерством является утверждение, что эта возможность была исключена. Массовое движение рабочих и крестьян было для этого совершенно достаточно, как и распад господствующих классов. Национальная буржуазия засылала своих Чан-Кай-Ши и Ван-Тин-Веев в Москву и стучалась через своих Ху-Хан-Минов в двери Коминтерна именно потому, что была до последней степени слаба перед лицом революционных масс, сознавала эту слабость и искала страховки. За национальной буржуазией ни рабочие, ни крестьяне не пошли бы, если бы мы туда сами не тащили их на аркане. При сколько-нибудь правильной политике Коминтерна исход борьбы компартии за массы был предрешен: китайский пролетариат поддержал бы коммунистов, а крестьянская война подперла бы революционный пролетариат.

Если бы к началу Северного похода, стали в «освобождаемых» районах строить советы (а массы к этому инстинктивно стремились изо всех сил), мы получили бы необходимую базу и революционный разбег, объединили бы вокруг себя аграрные восстания, строили бы свою армию, разлагали бы армию врагов, — и, несмотря на молодость киткомпартии, она могла бы, под правильным руководством Коминтерна, дозреть в эти исключительные годы и прийти к власти, если не во всем Китае сразу, то в очень значительной его части. А главное, мы имели бы партию.

Но именно в области руководства произошло нечто совершенно чудовищное, прямая историческая катастрофа: авторитет Советского Союза, партии большевиков, Коминтерна, полностью пошел сперва на поддержку Чан-Кай-Ши против самостоятельной политики компартии, затем на поддержку Ван-Тин-Вея, как руководителя аграрной революции. Растоптавши саму основу ленинской политики и вывихнув позвонки молодой киткомпартии, ИККИ предопределил победу китайской керенщины на большевизмом, китайской милюковщины над керенщиной, и японо-британского империализма над китайской милюковщиной.

В этом и только в этом, смысл того, что произошло в Китае в течение 1925—1927 гг.

3. Демократическая диктатура или диктатура пролетариата.

Как же оценил опыт китайской революции, включая и опыт кантонского переворота, последний пленум ИККИ? Какие наметил он дальнейшие перспективы? Резолюция февральского (1928 г.) пленума, являющаяся ключом к соответственным частям проекта программы, говорит по поводу китайской революции:

«Неправильна ее характеристика, как революции «перманентной» (позиция представителя ИККИ). Тенденция к перепрыгиванию (?) через буржуазно-демократический этап революции при одновременной (?) оценке революции, как революции «перманентной», есть ошибка, аналогичная той, которую допускал Троцкий в 1905 году (?)».

Идейная жизнь Коминтерна, со времени отходя Ленина от руководства, то есть с 1923 года, состояла преимущественно в борьбе против так называемого «троцкизма» и в особенности против «перманентной революции». Каким же образом могло оказаться, что в основном вопросе китайской революции не только Центральный комитет китайской компартии, но и официальный представитель Коминтерна, то есть специально инструктированный руководитель, впадают в ту самую «ошибку», ради исправления которой сотни людей ныне ссылаются в Сибирь и сажаются в тюрьмы? Борьба вокруг китайского вопроса ведется уже около 212 лет. Когда оппозиция заявляла, что старый ЦК китайской компартии (Чен-Ду-Сю), под влиянием ложных директив Коминтерна, вел оппортунистическую политику, эту оценку объявляли «клеветой». Руководство китайской компартии было признано безупречным. Знаменитый Тан-Пин-Сян при общем одобрении VII пленума ИККИ клялся:

«При первом появлении троцкизма китайская коммунистическая партия и китайский комсомол тотчас же единогласно приняли резолюцию против троцкизма». (Стеногр. отчет, стр. 205).

Когда же, несмотря на эти «достижения», события развернули свою трагическую логику, приведшую сперва к первому, затем ко второму, еще более ужасающему разгрому революции, руководство Киткомпартии было в 24 часа переименовано из образцового в меньшевистское и смещено. Одновременно объявлено было, что новое руководство полностью отражает линию Коминтерна. Но как только явилось новое, серьезное испытание, оказалось, что новый ЦК киткомпартии повинен в переходе — и, как мы видели, не на словах, а уже на деле, — на позицию так называемой «перманентной революции». На тот же путь встал и представитель Коминтерна. Этот поразительный, прямо-таки непостижимый факт можно объяснить только «зияющими» ножницами между директивами ИККИ и действительной динамикой революции.

Не будем здесь останавливаться на мифе «перманентной революции» 1905 года, который пущен в обиход в 1924 году для сеянья смуты и сбиванья с толку. Ограничимся тем, что посмотрим, как этот миф преломился на вопросе о китайской революции.

Первый параграф февральской резолюции, из которой взята приведенная выше цитата, мотивирует свое отрицательное отношение к так называемой «перманентной революции» следующим образом:

«Текущий период китайской революции есть период буржуазно-демократической революции, которая не завершена ни с точки зрения экономической (аграрный переворот и уничтожение феодальных отношений), ни с точки зрения национальной борьбы против империализма (объединение Китая и национальная независимость), ни с точки зрения классовой природы власти (диктатура пролетариата и крестьянства)»…

Эта мотивировка есть сплошная цепь ошибок и противоречий.

ИККИ учил, что китайская революция должна обеспечить возможность развития Китая по социалистическому пути. Это достижимо только в том случае, если революция не остановится на разрешении одних лишь буржуазно-демократических задач, а перерастая из одной стадии в другую, то есть развиваясь непрерывно (или перманентно), приведет Китай к социалистическому развитию. Это именно Маркс и понимал под именем перманентной революции. Каким же образом можно, с одной стороны, говорить о некапиталистическом пути развития Китая, а с другой — отрицать перманентный характер революции вообще?

Но, возражает резолюция ИККИ, революция не завершена ни с точки зрения аграрного переворота, ни с точки зрения национальной борьбы против империализма. Отсюда делается вывод о буржуазно-демократическом характере «текущего периода китайской революции». На самом деле «текущий период» есть период контр-революции. ИККИ, очевидно, хочет сказать, что новый подъем китайской революции, или, вернее, третья китайская революция будет носить буржуазно-демократический характер ввиду того, что вторая китайская революция 1925—1927 гг. не разрешила ни аграрного вопроса, ни национального. Однако, и в таком исправленном виде, это рассуждение построено на полном непонимании опыта и уроков как китайской, так и русской революции.

Февральский переворот 1917 года в России оставил неразрешенными все внутренние и международные проблемы, приведшие к этому перевороту: крепостничество в деревне, старую бюрократию, войну и хозяйственную разруху. Исходя из этого факта, не только эсеры и меньшевики, но и значительная часть верхов нашей собственной партии доказывали Ленину, что «текущий период революции есть период буржуазно-демократической революции». В этом своем основном соображении резолюция ИККИ только переписывает те возражения против борьбы за диктатуру пролетариата, которые оппортунисты делали Ленину в 1917 году.

Далее. Буржуазно-демократическая революция оказывается не завершена не только с точки зрения экономической и национальной, но и «с точки зрения классовой природы власти (диктатура пролетариата и крестьянства)». Это может означать только то, что китайскому пролетариату возбраняется бороться за власть до тех пор, пока во главе Китая не окажется «настоящее» демократическое правительство. К несчастью, не указано, где его взять.

Путаница усугубляется еще тем, что лозунг Советов для Китая отвергался в течение этих двух лет по той причине, что создание Советов допустимо, будто бы, только при переходе к пролетарской революции («теория» Сталина). А когда в Кантоне совершился советский переворот и участники его сделали вывод, что это и есть переход к пролетарской революции, то их обвинили в «троцкизме». Разве можно таким путем воспитать партию и помочь ей разрешить величайшие задачи?

Чтобы спасти безнадежную позицию, резолюция ИККИ — вне всякой связи со всем остальным ходом мысли — выдвигает впопыхах последний аргумент: от империализма. Оказывается, что тенденция к перепрыгиванию через буржуазно-демократический этап

«тем более (!) вредна, что при такой постановке вопроса выключается (?) крупнейшая национальная особенность китайской революции, как революции полуколониальной».

Единственный смысл, какой могут иметь эти невразумительные слова состоит в том, что гнет империализма будет опрокинут какой-то другой диктатурой, не пролетарской. Но это значит, что «крупнейшая национальная особенность» привлечена в последний момент для прикрашивания либо китайской национальной буржуазии, либо китайской мещанской «демократии». Никакого другого смысла этот довод иметь не может. Но этот единственный «смысл» мы достаточно обстоятельно рассмотрели в главе «О природе колониальной буржуазии». Возвращаться к этой теме незачем.

Китаю предстоит еще огромная, ожесточенная, кровавая, длительная борьба за такие элементарные вещи, как ликвидация самых «азиатских» форм кабалы, как национальное освобождение и объединение страны. Но отсюда то, как показал ход событий, и вытекает невозможность в дальнейшем мелкобуржуазного руководства и даже полуруководства революцией. Объединение и освобождение Китая есть сейчас интернациональная задача, не менее интернациональная, чем существование СССР. Разрешить эту задачу можно только путем ожесточенной борьбы придавленных, голодных, загнанных народных масс, под прямым руководством пролетарского авангарда, не только с мировым империализмом, но и с его экономической и политической агентурой в Китае, буржуазией в том числе и «национальной» и со всей демократической челядью буржуазии. А это и есть путь к диктатуре пролетариата.

Начиная с апреля 1917 года Ленин разъяснял своим противникам, обвинявшим его в переходе на позицию «перманентной революции», что частично диктатура пролетариата и крестьянства осуществилась в эпоху двоевластия. Продолжение же свое, разъяснял он уже позже, она нашла в первый период советской власти, с ноября 1917 года по июль 1918 года, когда все крестьянство вместе с рабочими совершало аграрный переворот, а рабочий класс еще не переходил к конфискации фабрик и заводов, делая опыт рабочего контроля. По части «классовой природы власти» демократическая эсеро-меньшевистская «диктатура» дала то, что могла дать: выкидыш двоевластия. По части же аграрного переворота революция дала вполне здорового и крепкого младенца, но повивальной бабкой была уже диктатура пролетариата. Другими словами, то, что в теоретической формуле диктатуры пролетариата и крестьянство было объединено, ходом классовой борьбы оказалось расчленено. Пустая скорлупа полувласти вручена была на временное подержание Керенскому-Церетели, а действительное ядро аграрно-демократической революции досталось на долю победоносного рабочего класса. Вот этого диалектического расчленения демократической диктатуры руководителя ИККИ не поняли. Они загнали себя в политический тупик, механически осуждая «перепрыгивание через буржуазно-демократические этапы» и пытаясь по циркуляру руководить историческим процессом. Если под буржуазно-демократическим этапом понимать совершение аграрной революции путем «демократической диктатуры», то никто другой, как Октябрь дерзко «перепрыгнул» через буржуазно-демократический этап. Не осудить ли его за это?

Почему же то, что было исторически неотвратимо и явилось высшим выражением большевизма в России, должно оказаться «троцкизмом» в Китае? Очевидно, по той же причине, по которой объявлена была пригодной для Китая теория Мартыновых, двадцать лет клеймившаяся большевизмом в России.

Но допустима ли тут вообще аналогия с Россией? Лозунг демократической диктатуры пролетариата и крестьянства — отвечаем мы, — построен руководителями ИККИ исключительно и целиком по методу аналогии, но аналогии формально-литературной, а не материально-исторической. Аналогия Китая с Россией вполне допустима, если найти к ней правильную дверь, и этой аналогией превосходно пользовался Ленин, притом не задним числом, а заранее, как бы в предвиденьи будущих эпигонских ошибок. Ведь Ленину приходилось сотни раз защищать октябрьскую пролетарскую революцию, осмелившуюся завоевать власть, несмотря на то, что буржуазно-демократические задачи не были разрешены. Именно поэтому, именно для этого, — отвечал Ленин. По адресу педантов, ссылавшихся против завоевания власти на «бесспорное» для Ленина положение об экономической незрелости России для социализма (т. XVIII, ч. 2, стр. 119), по адресу этих педантов Ленин писал 16 января 1923 года:

«Им не приходит даже, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран вне-европейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие ее революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным». (там же, стр. 118).

«Своеобразие», сближающее Россию со странами Востока, Ленин видел как раз в том, что молодому пролетариату пришлось на ранней зорьке взять в руки метлу, чтобы расчистить себе самому путь к социализму от крепостнического варварства и всякого хлама.

Если, следовательно, исходить из ленинской аналогии Китая с Россией, то надлежит сказать: с точки зрения «политической природы власти», все, что можно было получить по части демократической диктатуры, было в Китае испробовано: сперва в сун-ят-сеновском Кантоне, затем на путях от Кантона к Шанхаю, с заключительным актом шанхайского переворота, затем в Ухане, где левый Гоминьдан предстал в химически-чистом своем виде, то есть по директивам ИККИ — как организатор аграрной революции, а на деле, как ее палач. Социальное же содержание буржуазно-демократической революции должно будет заполнить собою первый период грядущей диктатуры китайского пролетариата и деревенской бедноты. Выдвигать теперь, когда роль не только китайской буржуазии, но и «демократии» проверена до конца; когда стало абсолютно неоспоримо, что «демократия» в грядущих боях будет играть еще более палаческую роль, чем в прошлых, — выдвигать теперь лозунг демократической диктатуры пролетариата и крестьянства, значит просто создавать прикрытие для новых разновидностей гоминьдановщины и подставлять капкан для пролетариата.

Напомним еще для полноты, что о тех большевиках, которые эсеро-меньшевистскому опыту продолжали противопоставлять лозунг «настоящей» демократической диктатуры, Ленин кратко сказал:

«Кто говорит только о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства», тот отстал от жизни, тот в силу этого перешел на деле к мелкой буржуазии против пролетарской классовой борьбы, того надо сдать в архив «большевистских дореволюционных редкостей (можно назвать: архив «старых» большевиков)» (XIV, ч. 1, стр. 29).

Эти слова и сегодня звучат, как живые.

Дело, разумеется, ни в каком случае не идет о том, чтобы призвать теперь киткомпартию к немедленному восстанию для захвата власти. Темп целиком зависит от обстоятельств. Последствий поражения одним пересмотром тактики устранить нельзя. Сейчас революция идет на снижение. Полуприкрываемые резолюцией ИККИ, разглагольствования насчет того, что революция у нового подъема, так как в Китае неисчислимые казни и жестокий торгово-промышленный кризис, представляют преступное легкомыслие, и только. После трех величайших поражений хозяйственный кризис не возбуждает, а, наоборот, угнетает обескровленный и без того пролетариат, а казни разрушают политически ослабленную партию. Мы вошли в Китае в период отлива, следовательно теоретического углубления и критического самовоспитания партии, создания и укрепления сплоченных опорных баз во всех областях рабочего движения, создания ячеек в деревне, руководства и объединения частичных, сперва оборонительных, а затем и наступательных боев рабочих и деревенской бедноты.

С чего начнется новый массовый прилив? Какие обстоятельства дадут пролетарскому авангарду, во главе многомиллионных масс, необходимый революционный разгон? Этого предсказать нельзя. Окажется ли для этого достаточно одних внутренних процессов, или на помощь придет толчок извне, покажет будущее.

Есть достаточно основания предполагать, что разгром китайской революции, непосредственно обусловленный ложным руководством, даст возможность китайской и иностранной буржуазии, в той или другой степени преодолеть нынешний ужасающий экономический кризис в стране, разумеется, на плечах и костях рабочих и крестьян. Эта «стабилизационная» полоса опять соберет и сплотит рабочих, вернет им классовую самоуверенность, чтобы затем еще резче столкнуть их с врагами уже на более высокой исторической ступени. Только при условии новой наступательной волны пролетарского движения можно будет серьезно говорить о перспективе аграрной революции.

Не исключено, что первый этап будущей третьей революции может, в измененном и крайне сокращенном виде, повторить уже пройденные этапы, например, дать какую-нибудь новую пародию на «общенациональный» фронт. Но этот первый этап будет достаточен разве только на то, чтобы дать компартии выдвинуть и провозгласить перед народными массами свои «апрельские тезисы», то есть свою программу и тактику завоевания власти.

Что же говорит на этот счет проект программы?

«Переход к диктатуре пролетариата возможен здесь (в Китае) лишь через ряд подготовительных ступеней (?), лишь в результате целого периода перерастания (??) буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую».

Другими словами, все пройденные «ступени» не в счет; то, что оставлено позади, проект программы видит впереди. Это и есть хвостистская установка. Этим целиком открываются ворота для новых экспериментов в духе гоминьдановского курса. Так прикрытие старых ошибок неизбежно подготовляет путь для ошибок новых.

Если мы войдем в новый подъем, который будет развиваться несравненно более быстрым темпом, чем предшествующие, с пережившей себя схемой «демократической диктатуры», то можно не сомневаться в том, что третья революция будет погублена, как погублена была вторая.

4. Авантюризм, как продукт оппортунизма.

Второй параграф той же резолюции февральского пленума ИККИ гласит:

«Первая волна широкого революционного движения рабочих и крестьян. шедшего в основном под лозунгами, и в значительной степени под руководством коммунистической партии, прошла. Она закончилась в ряде центров революционного движения тягчайшими поражениями рабочих и крестьян, физическим истреблением коммунистов — и вообще революционных кадров рабочего и крестьянского движения». (Курсив наш).

Когда «волна» развертывалась, ИККИ говорил, что все движение идет под синим знаменем и руководством Гоминьдана, который даже заменяет собою Советы. Именно поэтому компартия подчинялась Гоминьдану. Но именно поэтому революционное движение закончилось «тягчайшими поражениями». Теперь, когда эти поражения признаны, делается попытка вовсе вычеркнуть Гоминьдан из прошлого, как будто его и не было, как будто бы ИККИ не объявлял синее знамя своим знаменем.

В прошлом не было никаких поражений, ни в Шанхае, ни в Учане, только одни переходы революции «в более высокую стадию». Так нас учили. Теперь сумма этих переходов неожиданно объявляется «тягчайшими поражениям рабочих и крестьян». Однако, для того, чтобы хоть сколько-нибудь замаскировать этот неслыханный политический провал предвиденья и оценки, заключительный параграф резолюции заявляет:

«ИККИ вменяет всем секциям КИ в обязательность бороться против клеветы со стороны соц-демократии и троцкистов, утверждающих, что китайская революция ликвидирована(?)».

В первом параграфе резолюции нам говорили, что «троцкизм» состоит в признании китайской революции перманентной, то есть перерастающей теперь именно из буржуазной стадии в социалистическую. Из последнего параграфа мы узнаем, что по мысли «троцкистов», «китайская революция ликвидирована». Каким образом ликвидированная революция может быть перманентной революцией? Тут весь Бухарин, целиком. Только полная, ничего не опасающаяся безответственность может позволять себе такие противоречия, разъедающие в корне революционную мысль.

Если под «ликвидацией» революции понимать тот факт, что наступление рабочих и крестьян отбито и утоплено в крови; что массы находятся в состоянии отступления и отлива; что до нового прибоя должны, помимо всего прочего, произойти молекулярные процессы в самих массах, требующие известного периода времени, длительность которого заранее невозможно определить; если «ликвидацию» понимать таким образом, то она ничем не отличается от «тягчайшего поражения», которое ИККИ, наконец, вынужден был признать.

Или же ликвидацию надо понимать буквально, как упразднение китайской революции, то есть самой возможности и неизбежности ее возрождения на новом этапе? О такой перспективе можно было бы говорить серьезно, то есть не для внесения смуты, только в двух случаях: если бы Китай был обречен на распад и полную гибель, — но для такого допущения нет ни малейших оснований; или же, если бы китайская буржуазия оказалась способной разрешить основные проблемы китайской жизни своими, нереволюционными средствами. Не этот ли последний вариант подкидывают нам теперь теоретики «блока четырех классов», загнавшие коммунистическую партию прямо в ярмо буржуазии?

История повторяется. Слепцы, которые не поняли размеров поражения 1923 года, в течение полутора лет, обвиняли нас в «ликвидаторстве» по отношению к германской революции. Но и этот, недешево обошедшийся Интернационалу урок не пошел им впрок. Сейчас они в старых штампах заменяют только Германию Китаем. Правда, потребность найти «ликвидаторов» сейчас у них еще острее, чем четыре года назад, ибо на этот раз слишком уж очевидно, что если кто «ликвидировал» вторую китайскую революцию, так это авторы «гоминьдановского» курса.

Сила марксизма — в способности предвиденья. В этом смысле оппозиция может сослаться на полное подтверждение опытом своих прогнозов: сперва — относительно Гоминьдана в целом, затем — относительно «левого» Гоминьдана и учанского правительства, и, наконец, в отношении «задатка» под третью революцию, то есть кантонского переворота. Какое же еще может быть подтверждение теоретической правоты?

Та самая оппортунистическая линия, которая политикой капитуляций перед буржуазией принесла революции уже на первых двух этапах тягчайшие поражения, «переросла» на третьем этапе в политику авантюристских налетов на буржуазию и довела тем поражение до конца.

Если бы руководство не торопилось так вчера перепрыгнуть через вызванные им же поражения, оно прежде всего разъяснило бы китайской коммунистической партии, что победа не дается с маху, что на пути к вооруженному восстанию стоит еще период напряженной, неутомимой, неистовой борьбы за политическое влияние на рабочих и крестьян.

27 сентября 1927 года мы говорили на президиуме ИККИ:

«Сегодняшние газеты сообщают о том, что революционная армия взяла Сватоу. Уже несколько недель, как совершается продвижение армий Хо-Луна и Ие-Тина. «Правда» называет эти армии революционными армиями… Но я спрашиваю вас: какие перспективы открывает перед китайской революцией движение революционной армии, захватившей Сватоу? Каковы лозунги движения? Какова его программа? Каковы должны быть его организационные формы? Куда девался лозунг китайских Советов, внезапно — на один день — выдвинутый «Правдой» в июле?»

Без предварительного противопоставления компартии Гоминьдану в целом, без ее агитации в массах за Советы и советскую власть, без самостоятельной мобилизации масс под лозунгами аграрной революции и национального освобождения, без создания, расширения, укрепления на местах Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, восстание Хо-Луна и Ие-Тина, даже независимо от оппортунизма их политики, не могло не остаться изолированной авантюрой, лжекоммунистической махновщиной — не могло не разбиться о собственную изолированность. И оно разбилось.

Кантонский переворот был расширенным и углубленным повторением авантюры Хо-Луна и Ие-Тина, только с неизмеримо более трагическими последствиями.

Февральская резолюция ИККИ борется против путчистских настроений киткомпартии, то есть против тенденций вооруженного вспышкопускательства. Она не говорит, однако, что эти тенденции представляют реакцию на всю оппортунистическую политику 1925—1927 гг. и неизбежное последствие данного сверху чисто военного приказа «переменить шаг» — без оценки всего, что сделано, без открытой переоценки основ тактики, без ясной перспективы. Поход Хо-Луна и кантонский переворот явились — при этих условиях не могли не явиться — рассадниками вспышкопускательства.

Действительным противоядием против путчизма, как и против оппортунизма, может стать только ясное понимание той истины, что руководство вооруженным восстанием рабочих и крестьянской бедноты, захват власти и учреждение революционной диктатуры всей своей тяжестью ложатся отныне на коммунистическую партию Китая. Если она насквозь проникнется пониманием этой перспективы, она так же мало будет склонна импровизировать военные налеты на города, или вооруженные восстания в западне, как и приниженно гоняться за знаменем врага.

Резолюция ИККИ осуждает себя на полное бесплодие уже тем одним, что рассуждая архи-абстрактно о недопустимости перепрыгивания через этапы и о вреде путчизма, совершенно обходит классовое содержание кантонского переворота и порожденного им недолговечного советского режима. Мы, оппозиционеры, считаем, что этот переворот был авантюрой руководства в целях спасения «престижа». Но для нас ясно, что и авантюра развертывается по законам, определяемым структурой общественной среды. Поэтому в кантонском восстании мы ищем черты будущего этапа китайской революции. Черты эти вполне совпадают с нашим теоретическим анализом, данным до кантонского восстания. Но насколько же обязательно для ИККИ, который считает кантонское восстание правильным и закономерным звеном в цепи борьбы, дать ясную классовую характеристику кантонского переворота. Об этом, однако, в резолюции ИККИ ни слова, хотя пленум заседал непосредственно после кантонских событий. Разве это не убедительнейшее доказательство того, что нынешнее руководство Коминтерна, упорствуя на ложной линии, вынуждено пробавляться мнимыми ошибками 1905 и других годов, не решаясь подойти к кантонскому перевороту 1927 года, смысл которого полностью опрокидывает ту схему революции на Востоке, какую дает проект программы.

5. Советы и революция.

В февральской резолюции ИККИ на представителя Коминтерна «тов. Н. и др.», возлагается ответственность за «отсутствие выборного Совета в Кантоне, как органа восстания» (подчеркнуто в резолюции). Под видом этого обвинения мы имеем, на самом деле, поразительное признание.

В отчете «Правды», написанном на основании непосредственных документов (№ 31), сообщалось о том, что в Кантоне учреждена была советская власть. Но о том, что кантонский Совет был не выборным, то есть не был Советом, — ибо, как же может быть не выборным Совет? — не говорилось ни слова. Мы узнаем об этом из резолюции. Вдумаемся в смысл этого факта. Для вооруженного восстания — учит теперь ИККИ — нужен Совет — никак не раньше. И вот, когда восстание назначено, Совета не оказывается. Создать выборный Совет дело совсем не простое: надо, чтобы массы из опыта знали, что такое Совет, чтобы они понимали эту форму, чтобы они прошлым приучены были к выборной советской организации. Об этом в Китае не было и речи, ибо лозунг Советов был объявлен троцкистским именно в тот период, когда он должен был стать нервом всего движения. Когда же, впопыхах, назначили восстание, чтобы перепрыгнуть через собственные поражения, то пришлось заодно назначить и Совет. Если не вскрыть до конца корни этой ошибки, то можно и лозунг Советов превратить в удавную петлю для революции.

Ленин разъяснял в свое время меньшевикам, что основная историческая задача Советов, — организовать или помочь организации захвата власти, чтобы на другой день после победы стать аппаратом этой власти. Эпигоны, — не ученики, а эпигоны, — делают отсюда вывод, что Советы допустимо организовывать лишь тогда, когда пробьет двенадцатый час восстанья. Из ленинского широкого обобщения они делают задним числом коротенький рецепт, который служит не на благо революции, а на пагубу ей.

Прежде, чем большевистские Советы в Октябре 1917 года захватили власть, девять месяцев существовали эсеро-меньшевистские Советы. За 12 лет до этого, существовали первые революционные Советы в Петербурге, Москве и нескольких десятках других городов. Прежде чем Совет 1905 года охватил заводы и фабрики столицы, в Москве создался, во время стачки, Совет типографских депутатов. А за несколько месяцев до этого, в мае 1905 года, массовая стачка в Иваново-Вознесенске создала руководящий орган, который уже заключал в себе основные черты Совета депутатов. Между первым опытом создания Совета депутатов и между гигантским опытом создания советской власти прошло 12 с лишним лет. Конечно, этот срок совершенно не обязателен для других стран, в том числе и для Китая. Но думать, что китайские рабочие способны строить Советы по коротенькому рецепту, подменяющему ленинское обобщение, значит, заменять диалектику революционного действия бессильной и назойливой педантской указкой. Советы надо создавать не накануне восстания, не под лозунгом непосредственного захвата власти, — ибо, если дело доведено до захвата власти, если массы подготовлены к вооруженному восстанию без Совета, — значит, были другие организационные формы и методы, которые позволили произвести подготовительную работу, обеспечивающую успех восстания, — тогда вопрос о Советах получает второстепенное значение, сводясь к вопросу организационной техники, или еще меньше, наименования. Задача Советов состоит не просто в том, чтобы призвать к восстанию, или произвести его, а в том, чтобы через необходимые этапы подвести к восстанию массы. Первоначально Совет охватывает массы совсем не под лозунгом вооруженного восстания, а под частными лозунгами, чтобы лишь в дальнейшем, шаг за шагом, подвести массы к этому лозунгу, не рассыпав их по пути, не дав авангарду оторваться от класса. Совет возникает чаще всего и прежде всего на основе стачечной борьбы, имеющей перед собою перспективу революционного развития, но в данный момент ограничивающийся хотя бы одними только экономическими требованиями. Масса должна в действии почувствовать и понять, что Совет это ее организация, что он собирает ее силы для борьбы, для отпора, для самозащиты и для наступления. Она может это почувствовать и понять не на однодневном, вообще не на единичном действии, а на опыте ряда недель, месяцев, может быть лет — с перерывами, или без перерывов. Поэтому только эпигонски-бюрократическое руководство может удерживать пробуждающуюся и поднимающуюся массу от создания Советов в условиях, когда страна проходит через эпоху революционных потрясений, и когда перед рабочим классом и беднотой деревни открывается перспектива захвата власти, хотя бы только на одном из дальнейших этапов, и хотя бы перспектива эта была доступна на данном этапе только небольшому меньшинству. Так мы всегда понимали Советы. Мы ценили Советы, как ту широкую и гибкую организационную форму, которая доступна едва лишь пробужденным массам на первых же этапах их революционного подъема и которая способна объединять рабочий класс в целом, независимо от того, какая часть его на сегодняшней стадии уже доросла до понимания задачи захвата власти.

Нужны ли тут еще документальные свидетельства? Вот что, например, писал о Советах Ленин в эпоху первой революции:

«РСДРП (тогдашнее наименование партии) никогда не отказывалась от использования в момент большего или меньшего революционного подъема определенных беспартийных организаций, вроде Советов рабочих депутатов для усиления влияния с. д. в рабочем классе и упрочения с. д. рабочего движения». (т. VIII, стр. 215).

Таких литературно-исторических свидетельств можно бы привести без счета. Но вопрос как будто ясен и без того.

В противовес этому эпигоны превратили Советы в парадный организационный мундир, который партия просто надевает на пролетариат накануне захвата власти. Но тут-то и оказывается, что Советы нельзя импровизировать в 24 часа, по заказу, непосредственно для целей вооруженного восстания. Эксперименты такого рода неизбежно должны получать фиктивный характер, чтобы внешней обрядностью советской системы маскировать отсутствие необходимейших условий для захвата власти. Так это и случилось в Кантоне, где Совет был попросту назначен для соблюдения ритуала. Вот к чему ведет эпигонская постановка вопроса.

• • •

В полемике по поводу китайских событий оппозиции вменялось в вину следующее, будто бы, вопиющее ее противоречие: в то время, как, начиная с 1923 года, оппозиция выступала с лозунгом Советов в Китае, ее представители высказывались против лозунга Советов в Германии осенью 1923 года. Ни в чем, может быть, схоластичность политического мышления не выразилась так ярко, как в этом обвинении. Да, мы требовали в Китае своевременного приступа к созданию Советов, на волне подъема, как самостоятельных организаций рабочих и крестьян. Главное значение Советов должно было состоять в противопоставлении рабочих и крестьян гоминьдановской буржуазии и ее лево-гоминьдановской агентуре. Лозунг Советов в Китае означал в первую голову разрыв самоубийственно-постыдного «блока четырех классов» и выход компартии из Гоминьдана. Центр тяжести был, следовательно, не в голой организационной схеме, а в классовой линии.

В Германии же осенью 1923 года дело шло только об организационной форме. Вследствие крайней пассивности, отсталости и запоздалости руководства Коминтерна и КПГ момент для своевременного призыва к созданию Советов был упущен, и фабзавкомы сами собою под давлением снизу заняли в рабочем движении Германии, к осени 1923 г. то место, которое при правильной и смелой политике компартии заняли бы — несомненно с гораздо большим успехом — Советы. Обстановка, тем временем, достигла последней степени обострения. Еще упустить время значило окончательно утерять революционную ситуацию. Восстание было, наконец, поставлено в порядок дня, притом с самым коротким сроком. Давать в этих условиях лозунг Советов было бы самой большой доктринерской глупостью, какую вообще только можно себе представить. Совет не талисман, заключающий в самом себе спасительную силу. В обстановке, как она сложилась, созданные наспех Советы только дублировали бы фабзавкомы; понадобилось бы отбирать у этих последних революционные функции и передавать их вновь созданным, совершенно еще не авторитетным Советам, и когда? — в условиях, когда каждый день был на счету. Это значило бы заменять революционное дело зловреднейшей игрой в организационные бирюльки.

Что организационная форма Совета может иметь гигантское значение, это бесспорно, но лишь тогда, когда она своевременно дает выражение правильной политической линии. Она может, наоборот, иметь не меньшее отрицательное значение, когда она превращается в фикцию, в талисман, в пустышку. Созданные в самый последний момент осенью 1923 году немецкие Советы ничего не прибавили бы политически, только внесли бы организационную путаницу. Еще хуже случилось в Кантоне. Созданный впопыхах — для ритуала — Совет, явился только маскировкой авантюристского путча. Оттого-то мы и узнали задним числом, что кантонский Совет походил на старого китайского дракона: он был просто нарисован на бумаге. Политика гнилых веревок и бумажных драконов — не наша политика. Мы были против импровизирования Советов по телеграфу в Германии в сентябре 1923 года. Мы были за создание Советов в Китае в 1926 году. Мы были бы против создания маскарадного Совета в Кантоне в декабре 1927 года. Тут нет противоречий. Тут глубокое единство в понимании динамики революционного движения и его организационных форм.

Вопрос о роли и значении Советов, искаженный, запутанный, затемненный теорией и практикой последних лет, не нашел никакого освещения в проекте программы.

6. Вопрос о характере будущей китайской революции.

Лозунг диктатуры пролетариата, ведущего за собою деревенскую бедноту, неразрывно связан с вопросом о социалистическом характере будущей, третьей революции в Китае. А так как повторяется не только история, повторяются и ошибки, которые люди противопоставляют ее требованиям, то мы уже слышим возражение: Китай еще не созрел для социалистической революции. Но это абстрактная, безжизненная постановка вопроса. А разве Россия, изолированно взятая, созрела для социализма? По Ленину — нет. Она созрела для диктатуры пролетариата, как для единственного метода разрешения неотложных национальных проблем. Общая же судьба диктатуры в целом разрешается в последнем счете ходом мирового развития, что, конечно, не исключает, а предполагает правильную политику пролетарской диктатуры, укрепление и развитие союза рабочих и крестьян, всемерное приспособление национальным условиям, с одной стороны, к ходу мирового развития, с другой. Это целиком относится и к Китаю.

В той же статье «О нашей революции» (16 января 1923 года), в которой Ленин устанавливает, что своеобразие России идет по линии особенностей развития стран Востока, он называет «бесконечно шаблонным» довод европейской социал-демократии о том, что мы «не доросли до социализма, что у нас нет, как выражаются разные «ученые» господа из них, объективных экономических предпосылок для социализма». Но не потому Ленин издевается над «учеными» господами, что сам он признает будто бы наличие экономических предпосылок для социализма в России, а потому что из отсутствия предпосылок для самостоятельного построения социализма ни в каком случае не вытекает, как думали и думают педанты и филистеры, отказ от завоевания власти. В этой своей статье Ленин в 101-й или в 1001-й раз отвечает на софизмы героев II Интернационала:

«Это бесспорное положение (о незрелости России для социализма)… не является решающим для оценки нашей революции» (т. XVIII, ч. II, стр. 118—119).

Вот чего не хотят и не умеют понять авторы проекта программы. Само по себе положение об экономической и культурной незрелости Китая, как и России, — Китая, разумеется, еще больше, чем России, — бесспорно. Но отсюда вовсе не вытекает отказ от завоевания власти пролетариатом, когда это завоевание диктуется всей исторической обстановкой и революционной ситуацией в стране.

Конкретно-исторический, политический, актуальный вопрос сводится не к тому, созрел ли Китай экономически для «собственного» социализма, а к тому, созрел ли он политически для диктатуры пролетариата. Эти два вопроса совсем не тождественны. Они были бы тождественными, если бы не было на свете закона неравномерного развития. Вот где вполне на месте этот закон, распространяющийся полностью на взаимоотношения экономики и политики. Итак, созрел ли Китай для диктатуры пролетариата? Бесспорный ответ на этот вопрос может дать только опыт борьбы. Тем самым только борьба может разрешить вопрос о том, когда и при каких условиях произойдет действительное объединение, освобождение и возрождение Китая. Кто говорит, что Китай не созрел и для диктатуры пролетариата, тот тем самым говорит, что третья китайская революция откладывается на долгий ряд лет.

Конечно, дело обстояло бы достаточно безнадежно, если бы в экономике Китая, как утверждали резолюции ИККИ, действительно господствовали пережитки феодализма. Но, к счастью, пережитки вообще не могут господствовать. Проект программы и в этом пункте не исправляет сделанные ошибки, а в уклончиво-расплывчатом виде закрепляет их. Проект говорит о «преобладании» феодально-средневековых отношений как в экономике страны, так и в ее политической надстройке. Это в корне ложно. Что значит преобладание? По числу захваченных людей? Или по господствующей и руководящей роли в хозяйстве страны? Исключительно быстрый рост внутренней промышленности на основе всеохватывающей роли торгового и банковского капитала; полная зависимость важнейших крестьянских районов от рынка; огромная и все растущая роль внешней торговли; всестороннее подчинение китайской деревни городу — все это говорит о безусловном преобладании, о прямом господстве капиталистических отношений в Китае. Крепостнические и полукрепостнические отношения бесспорно очень сильны. Свое происхождение они ведут отчасти еще со времени феодализма; отчасти это новообразования, то есть возрождение старого на почве задержки развития производительных сил, избыточного аграрного населения, действия торгово-ростовщического капитала и пр. Но господствуют не «феодальные» (вернее, крепостнические и вообще докапиталистические) отношения, а капиталистические. Только благодаря этой господствующей роли капиталистических отношений и можно говорить серьезно о перспективах пролетарской гегемонии в национальной революции. Иначе концы оказываются совершенно не связаны с концами.

«Сила пролетариата в любой капиталистической стране несравненно больше, чем доля пролетариата в общей сумме населения. Это потому, что пролетариат экономически господствует над центром и нервом всей хозяйственной системы капитализма, а также потому, что пролетариат экономически и политически выражает действительные интересы громадного большинства трудящихся при капитализме.

«Поэтому пролетариат, даже когда он составляет меньшинство населения (или когда сознательный и действительно революционный авангард пролетариата составляет меньшинство населения), способен и низвергнуть буржуазию, и привлечь затем на свою сторону многих союзников из такой массы полупролетариев и мелких буржуа, которая никогда заранее за господство пролетариата не выскажется, условий и задач этого господства не поймет, а только из дальнейшего своего опыта убедится в неизбежности, правильности, закономерности пролетарской диктатуры» (Ленин, в 1919 г., т. XVI, стр. 458).

Производственная роль китайского пролетариата уже сейчас очень велика. В ближайшие годы она будет только возрастать. Его политическая роль, как показали события, могла бы быть грандиозной. Но вся линия руководства была целиком направлена против завоевания пролетариатом роли руководителя.

Проект программы говорит, что успешное социалистическое строительство возможно в Китае «лишь при условии прямой поддержки со стороны стран пролетарской диктатуры». Таким образом, здесь в отношении Китая признается то самое, что партия всегда признавала в отношении России. Но если в Китае нет достаточных внутренних сил для самостоятельного построения социалистического общества, то, согласно теории Сталина—Бухарина, китайский пролетариат не должен брать власти ни на одном из этапов революции. Или же в противоположном смысле решает факт существования СССР? Тогда выходит, что наша техника достаточна для построения социалистического общества не только у нас в СССР, но и в Китае, то есть в двух экономически наиболее отсталых великих странах, с населением в шестьсот миллионов человек. Или же, может быть, неизбежная диктатура пролетариата в Китае «допустима» потому, что эта диктатура включится в цепь мировой социалистической революции, становясь не только ее звеном, но и ее движущей силой? Да ведь это же и есть основная установка Ленина в отношении Октябрьской революции, «своеобразие» которой идет именно по линии развития стран Востока. Мы видим, таким образом, как ревизионистская теория социализма в одной стране, созданная в 1925 г. для борьбы с троцкизмом, сбивает и опутывает при подходе к каждой новой большой революционной проблеме.

Проект программы идет еще далее по тому же пути. Он противопоставляет Китаю и Индии «Россию до 1917 г.», Польшу («и так далее»?) как страны «с известным минимумом индустрии, достаточным для победоносного социалистического строительства», или (как определеннее и потому еще ошибочнее сказано в другом месте) — как страны «с необходимыми и достаточными материальными предпосылками… для построения полного социализма». Здесь, как мы уже знаем, прямая словесная игра на ленинском выражении «необходимые и достаточные» предпосылки, игра фальшивая и недопустимая, ибо Ленин точно перечисляет политические и организационные предпосылки, включая технико-культурные и международные. Но главное все же: как можно априорно определить достаточный для построения полного социализма «минимум индустрии», раз дело идет о непрерывной мировой борьбе двух экономических систем, двух общественных строев, причем наша экономическая база в этой борьбе неизмеримо слабее?

Если брать только экономический рычаг, то ясно, что мы, СССР, тем более Китай и Индия, сидим на несравненно более коротком плече, чем мировой капитализм. Но весь вопрос решается революционной борьбой двух систем в мировом масштабе. В политической борьбе длинное плечо рычага на нашей стороне, вернее сказать, может и, при правильной политике, должно оказаться в наших руках.

Все в той же статье «О нашей революции», после слов о том, что «для создания социализма требуется определенный уровень культуры», Ленин замечает: «Хотя никто не может сказать, каков этот определенный уровень культуры». Почему никто не может этого сказать? Потому что этот вопрос решается борьбой, соревнованием двух общественных систем и двух культур в международном масштабе. В полном разрыве с этой мыслью Ленина, вытекающей из самой сути вопроса, проект программы утверждает, что Россия 1917 г. как раз имела тот «минимум техники», а стало быть, и культуры, который необходим для построения социализма в отдельной стране. Авторы проекта пытаются сказать в программе то, чего априорно «никто не может сказать».

Нельзя, невозможно, нелепо искать критерий «достаточного минимума» внутри национальной статики («Россия до 1917 г.»), когда весь вопрос разрешается международной динамикой. В этом ложном, произвольном, изолированно-национальном критерии и покоится теоретическая основа национальной ограниченности в политике, предпосылка неизбежных национал-реформистских и социал-демократических блужданий в будущем.

7. О реакционной идее «двухсоставных рабоче-крестьянских партий» для Востока.

Уроки второй китайской революции — это уроки для всего Коминтерна, но прежде всего для стран Востока.

Все доводы, приводившиеся в защиту меньшевистской линии в китайской революции, должны, если взять их за чистую монету, иметь тройную силу по отношению к Индии. Гнет империализма имеет в Индии, в этой классической колонии, неизмеримо более прямые и осязательные формы, чем в Китае. Пережитки феодально-крепостнических отношений в Индии неизмеримо глубже и значительнее. Тем не менее — вернее сказать, именно потому — методы, примененные в Китае и подорвавшие революцию, в Индии должны сказаться еще более гибельными последствиями. Опрокинуть индийское крепостничество, англо-индийскую бюрократию и великобританский милитаризм может только гигантское и неукротимое движение народных масс, которое именно в силу своего размаха и неукротимости, своих международных целей и связей не может терпеть в своем руководстве ничего половинчатого и компромиссно-оппортунистического.

До сих пор руководством Коминтерна сделано в Индии немало ошибок. Условия еще не дали этим ошибкам обнаружиться в таком масштабе, как в Китае. Допустимо поэтому надеяться, что уроки китайских событий позволят более своевременно выровнять линию руководящей политики в Индии и в других странах Востока.

Центральным для нас вопросом и здесь, как всегда и везде, является вопрос о коммунистической партии, об ее полной независимости, об ее непримиримом классовом характере. Величайшую опасность на этом пути представляет создание так называемых «рабоче-крестьянских партий» в странах Востока.

С 1924 г., который будет записан как год открытой ревизии ряда основных положений Маркса и Ленина, выдвинута была Сталиным формула «двухсоставных рабоче-крестьянских партий для стран Востока». Она обосновывалась все тем же национальным гнетом, который на Востоке служил таким же прикрытием оппортунизма, как «стабилизация» на Западе. Телеграфные сообщения из Индии, также и из Японии, где национального гнета нет, доносят нередко за последний период о выступлениях провинциальных «рабоче-крестьянских партий» как об организациях, близких, дружественных Коминтерну, почти как о «своих», без сколько-нибудь конкретного, однако, определения политического их облика, словом, так, как до недавнего времени говорили и писали о Гоминьдане.

Еще в 1924 г. «Правда» сообщала:

«Есть указание на постепенное организационное оформление национально-освободительного движения в Корее, выливающееся в форму создания рабоче-крестьянской партии». «Правда», 2 марта 1924 г.

А тем временем Сталин поучал коммунистов Востока:

«От политики единого национального фронта коммунисты должны перейти… к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде Гоминьдан…». Сталин, «Вопросы ленинизма», 1928, стр. 264.

Следовавшие затем «оговорочки» о самостоятельности компартий, — очевидно, по типу «самостоятельности» пророка Ионы во чреве кита — служили только для маскировки. VI конгресс, по глубокому нашему убеждению, должен сказать, что малейшая двусмысленность в этой области гибельна и допущена не будет. Здесь дело идет о совершенно новой, целиком ложной, полностью антимарксистской установке в основном вопросе о партии, об ее отношении к классу и к классам.

Необходимость вхождения компартии в Гоминьдан защищалась тем, что по своему социальному составу Гоминьдан есть партия рабочих и крестьян, что девять десятых Гоминьдана — эта цифра повторялась сотни раз — принадлежат к революционному направлению и готовы идти рука об руку с компартией. Однако во время и после переворотов в Шанхае и Ухане эти революционные девять десятых Гоминьдана как в воду канули. Никто не сыскал их следов. И теоретики китайского сотрудничества классов, Сталин, Бухарин и другие, даже не дали себе труда объяснить, куда же девались рабоче-крестьянские, революционные, дружественные, совсем «свои» девять десятых членов Гоминьдана. Между тем ответ на этот вопрос имеет решающее значение для понимания будущей судьбы всех этих проповедуемых Сталиным «двухсоставных» партий и для уяснения самой идеи их, отбрасывающей нас далеко назад не только от программы ВКП(б), но и от Манифеста Коммунистической партии 1847 г.

Вопрос о том, куда исчезли пресловутые девять десятых, станет для нас ясным только в том случае, если мы поймем, во-первых, невозможность существования двухсоставной, то есть двухклассовой, партии, одновременно выражающей две исключающие друг друга исторические линии: пролетарскую и мелкобуржуазную; во-вторых, неосуществимость в капиталистическом обществе самостоятельной крестьянской партии, то есть партии, выражающей интересы крестьянства и в то же время независимой от пролетариата и буржуазии.

Марксизм всегда учил, и это перенял большевизм, что крестьянство и пролетариат суть разные классы, что всякое отождествление их интересов в капиталистическом обществе есть фальшь и что крестьянин может входить в коммунистическую партию, лишь поскольку с собственнической точки зрения переходит на точку зрения пролетариата. Союз рабочих и крестьян под диктатурой пролетариата не отменяет этого положения, а в иной обстановке, иными путями подтверждает его. Если бы не было разных классов, с разными интересами, то не было бы и речи о союзе. Союз этот совместим с социалистической революцией, лишь поскольку он введен в железные рамки диктатуры пролетариата. Диктатура именно потому несовместима у нас с существованием так называемого крестьянского союза, что всякая «самостоятельная» крестьянская организация, претендующая на общенациональные политические задачи, неизбежно окажется орудием в руках буржуазии.

Те организации, которые в капиталистических странах именуют себя крестьянскими партиями, являются на деле разновидностью буржуазных партий. Крестьянин, не сошедший на пролетарскую позицию с точки зрения собственника, неизбежно потянется в основных вопросах политики за буржуазией. Разумеется, каждая буржуазная партия, которая опирается или хочет опереться на крестьян, а по возможности и на рабочих, вынуждена маскироваться, то есть подкрашиваться двух- и трехсоставными красками. Пресловутая идея «рабоче-крестьянских» партий как бы специально создана для маскировки буржуазных партий, вынужденных искать опоры в крестьянах, но готовых растворить в своих рядах и рабочих. Классическим отныне типом такой партии вошел навсегда в историю Гоминьдан.

Буржуазное общество, как известно, построено так, что неимущие, недовольные и обманутые массы находятся внизу, а довольные обманщики — наверху. По этому же принципу построена всякая буржуазная партия, если она действительно партия, то есть в сколько-нибудь значительных размерах захватывает массу. Эксплуататоров, обманщиков и насильников в классовом обществе меньшинство. Поэтому каждая капиталистическая партия вынуждена в своих внутренних отношениях так или иначе воспроизводить и отображать отношения буржуазного общества в целом. Поэтому у всякой массовой буржуазной партии низы демократичнее, «левее», чем верхи. Это относится к германскому центру, к французским радикалам, тем более к социал-демократии. Поэтому так непростительно наивны были неустанные жалобы Сталина, Бухарина и других по поводу того, что «левые» гоминьдановские низы, «подавляющее большинство», «девять десятых» и прочее и прочее не отражаются верхами. То, что в этих курьезных причитаниях изображалось как временное, досадное недоразумение, подлежащее устранению путем организационных мероприятий, инструкций, циркуляров, есть на самом деле принципиальная, коренная черта буржуазной партии, особенно же в революционную эпоху.

Под этим углом зрения надо оценивать и основной аргумент авторов проекта программы в защиту всяких вообще оппортунистических блоков, и в Англии, и в Китае. По их словам, братание с верхами делается исключительно в интересах низов. Оппозиция, как известно, требовала выхода из Гоминьдана.

«Спрашивается, — говорит Бухарин, — почему? Потому что колеблются (?) вожди Гоминьдана наверху? А масса гоминьдановская — это «быдло»? С каких пор отношение к массовой организации решается тем, что делается на ее самой «высокой» верхушке?» «Текущий момент китайской революции».

Самая возможность такого аргумента представляется невероятной в революционной партии. «А масса гоминьдановская, — спрашивает Бухарин, — это быдло?» Конечно, быдло. Масса в каждой буржуазной партии всегда быдло, хоть и в разной степени. Но для нас ведь масса не быдло? Да, не быдло, но именно поэтому мы не смеем толкать эту массу в руки буржуазии, прикрывая буржуазию именем рабоче-крестьянской партии. Именно поэтому мы не смеем подчинять пролетарскую партию буржуазной, а, наоборот, должны на каждом шагу противопоставлять одну другой. Та «высокая» верхушка Гоминьдана, о которой Бухарин иронически говорит как о чем-то второстепенном, наносном, временном, есть на самом деле душа Гоминьдана, его социальная суть. Конечно, буржуазия есть только «верхушка» в партии, как и в обществе. Но эта верхушка сильна капиталом, знаниями, связями, всегдашней возможностью опереться на империалистов, а главное — своей фактической государственной и военной властью, которая непосредственно сливается с руководством в самом Гоминьдане. Именно эта верхушка писала законы против стачек, душила выступления крестьян, отпихивала коммунистов в черный угол, позволяла им в лучшем случае быть 13 партии, отбирала у них клятву в том, что мелкобуржуазный суньятсенизм стоит для них над марксизмом. Низы подбирались и подтягивались к этой верхушке, служа для нее, наряду с Москвой, опорой «слева», как генералы, компрадоры, империалисты служили для нее опорой справа. Рассматривать Гоминьдан не как буржуазную партию, а как нейтральную арену для борьбы за массы, козырять девятью десятыми левых низов, чтобы замаскировать вопрос о том, кто хозяин в доме, значило укреплять силу и власть верхушки, помогая ей превращать все более широкие массы в «быдло», и в наилучших для нее условиях подготовлять шанхайский переворот. Опираясь на реакционную идею двухсоставной партии, Сталин и Бухарин воображали, что коммунисты вместе с «левыми» получат большинство в Гоминьдане и тем самым власть в стране, ибо в Китае власть в руках Гоминьдана. Они воображали, другими словами, что путем простых перевыборов на съездах Гоминьдана власть перейдет из рук буржуазии в руки пролетариата. Можно ли представить себе более умилительное, более идеалистическое преклонение перед «партийной демократией»… в буржуазной партии? Ведь армия, бюрократия, пресса, капиталы в руках у буржуазии. Именно и только поэтому у нее же в руках руль правящей партии. Буржуазная «верхушка» лишь постольку терпит или терпела «девять десятых» левых — и такого сорта левых, — поскольку они не покушаются на армию, бюрократию, прессу, капиталы. Этими своими могущественными средствами буржуазная верхушка держит в подчинении не только так называемые девять десятых «левых членов партии» но и народные массы в целом. А теория блока классов, теория Гоминьдана, как рабоче-крестьянской партии, лучше всего буржуазии в этом помогает. Когда же буржуазия сталкивается потом враждебно с массами и расстреливает их, в этом столкновении двух действительных сил, буржуазии и пролетариата, не слышно даже и блеяния знаменитых девяти десятых. Жалкая демократическая фикция исчезает бесследно перед кровавой реальностью классовой борьбы.

Вот подлинная, единственно возможная политическая механика «двухсоставных рабоче-крестьянских партий на Востоке». Другой нет и не будет.

* * *

Хотя идея двухсоставных партий мотивируется национальным угнетением, будто бы отменяющим Марксово учение о классах, но мы знаем уже о «рабоче-крестьянских» ублюдках в Японии, где никакого национального гнета нет. Мало того, дело вовсе не ограничивается одним Востоком. «Двухсоставная» идея пытается стать всемирной. Наиболее карикатурный характер в этой области имела упоминавшаяся уже попытка американской компартии поддержать президентскую кандидатуру буржуазного «антитрестовского» сенатора Лафоллета, чтобы таким путем приобщить к социальной революции американское фермерство. Теоретик маневра Пеппер, один из тех, кто погубил венгерскую революцию, не заметив венгерского крестьянства, сделал в Америке — для компенсации, очевидно, — широкую попытку погубить американскую компартию, растворив ее в фермерстве. Теория Пеппера состояла в том, что сверхприбыль американского капитализма превращает американский пролетариат в мировую рабочую аристократию, тогда как аграрный кризис разоряет фермерство и толкает его на путь социалистической революции. Партия в несколько тысяч членов, притом главным образом иммигрантов, должна была, по мысли Пеппера, через буржуазную партию сомкнуться с фермерством и, образовав «двухсоставную» партию, обеспечить социалистическую революцию при пассивности или нейтралитете развращенного сверхприбылью пролетариата. Эта бредовая идея имела сторонников и полусторонников на верхах Коминтерна. В течение нескольких недель весы качались в ту и другую сторону, пока, наконец, не была сделана уступка азбуке марксизма (за кулисами говорили: предрассудкам троцкизма). Сбитую с пути американскую компартию пришлось на аркане отрывать от партии Лафоллета, которая умерла еще раньше своего основателя.

То, что новый ревизионизм изобретает для Востока, переносится затем на Запад. Если Пеппер пробовал за океаном подстегнуть историю при помощи двухсоставной партии, то последние сведения говорят, что опыт Гоминьдана находит подражателей в Италии, где нашей партии пытаются будто бы навязать чудовищный лозунг «республиканской ассамблеи на основе (?!) рабоче-крестьянских комитетов». В этом лозунге дух Чан Кайши обнимается с духом Гильфердинга. Неужели же мы дойдем до этого?

* * *

В заключение нам остается еще только напомнить, что идея «рабоче-крестьянской» партии выбрасывает из истории большевизма всю борьбу с народниками, без которой не было бы большевистской партии. В чем был смысл этой исторической борьбы? Ленин так писал в 1909 г. об эсерах:

«Основная идея их программы состояла вовсе не в том, что нужен «союз сил» пролетариата и крестьянства, а в том, что нет классовой пропасти между тем и другим, в том, что не нужно проводить классовой грани между ними, в том, что с.-д. идея о мелкобуржуазности крестьянства, в отличие от пролетариата, в корне ложна» (т. XI, ч. 1, стр. 198).

Другими словами: двухсоставная рабоче-крестьянская партия есть центральная идея русского народничества. На борьбе против этой идеи только и могла вырасти партия пролетарского авангарда в крестьянской России.

Ленин настойчиво и неутомимо повторял в эпоху революции 1905 г.:

«Относиться недоверчиво к крестьянству, организоваться отдельно от него, быть готовым к борьбе с ним, поскольку это крестьянство выступает реакционным или противопролетарским» (т. VI, стр. 113; подчеркнуто нами).

В 1906 г. Ленин пишет:

«Последний совет: организуйтесь особо, пролетарии и полупролетарии города и деревни. Не доверяйте никаким хозяйчикам, хотя бы и мелким, хотя бы и «трудовым»… Мы поддерживаем крестьянское движение до конца, но мы должны помнить, что это движение другого класса, не того, который может совершить и совершит социалистический переворот» (т. IX, стр. 410).

Эта мысль проходит через сотни больших и малых работ Ленина. В 1908 г. он разъясняет:

«Союз пролетариата и крестьянства… ни в каком случае нельзя понимать в смысле слияния различных классов или партий пролетариата и крестьянства. Не только слияние, но и всякое длительное соглашение было бы губительно для социалистической партии рабочего класса и ослабило бы революционно-демократическую борьбу» (т. XI, ч. 1, стр. 79; подчеркнуто нами).

Можно ли резче, беспощаднее, убийственнее осудить самую идею рабоче-крестьянской партии?

Сталин же поучает:

«Революционный антиимпериалистический блок… может принять, но не всегда (!) обязательно (!) должен принимать форму единой рабоче-крестьянской партии, связанной формально (?) единой платформой». «Вопросы ленинизма», 1928 г., стр. 265.

Ленин учил, что союз рабочих и крестьян ни в каком случае и никогда не должен вести к объединению партий. Сталин же делает Ленину одну-единственную уступку: хотя блок классов и должен принимать, по Сталину, «форму единой партии, партии рабочекрестьянской», вроде Гоминьдана, но не обязательно всегда. Спасибо и на том.

С такой же непримиримостью ставит Ленин этот вопрос в эпоху Октябрьской революции. Обобщая опыт трех русских революций, Ленин начиная с 1918 г. не упускает ни одного случая, чтобы не повторить, что в обществе, где преобладают капиталистические отношения, решают две силы: буржуазия и пролетариат.

«Если крестьянин не идет за рабочими, то он идет за буржуазией. Середины нет и быть не может» (Н. Ленин/В. Ульянов, т. XVI, 1919 г., стр. 219).

Между тем «рабоче-крестьянская партия» и есть попытка создать середину.

Если бы авангард русского пролетариата не противопоставлял себя крестьянству, если бы он не вел беспощадной борьбы против засасывающей мелкобуржуазной расплывчатости этого последнего, он неизбежно растворился бы сам в мелкобуржуазной стихии, через посредство эсеровской или другой какой-либо «двухсоставной партии», которая, в свою очередь, неизбежно подчинила бы его буржуазному руководству. Для того, чтобы прийти к революционному союзу с крестьянством — это не дается даром, — нужно предварительно высвобождение пролетарского авангарда, а тем самым и рабочего класса в целом из мелкобуржуазных народных масс, что может быть достигнуто только при помощи воспитания пролетарской партии в духе закаленной классовой непримиримости.

Чем моложе пролетариат, чем свежее и непосредственнее его «родственная» связь с крестьянством, чем большую долю населения составляет крестьянство, тем большее значение приобретает борьба со всякой «двухсоставной» политической алхимией. На Западе идея рабоче-крестьянской партии просто смешна. На Востоке она гибельна. В Китае, в Индии, в Японии эта идея смертельно враждебна не только гегемонии пролетариата в революции, но элементарнейшей самостоятельности пролетарского авангарда. Рабоче-крестьянская партия может быть только базой, ширмой, трамплином для буржуазии.

Фатально, что и в этом коренном для всего Востока вопросе нынешний ревизионизм только повторяет ошибки старого дореволюционного социал-демократического оппортунизма. Большинство вождей европейской социал-демократии считали ошибкой борьбу нашей партии против эсеров и настойчиво рекомендовали слияние обеих партий, считая, что для российского «Востока» двухсоставная рабоче-крестьянская партия придется в самый раз. Если бы мы послушались этих советов, то никогда не осуществили бы ни союза рабочих и крестьян, ни диктатуры пролетариата. «Двухсоставная» рабоче-крестьянская партия эсеров стала у нас, и не могла не стать, агентурой империалистской буржуазии, то есть безуспешно пыталась выполнить ту самую историческую роль, которую по-иному, «своеобразно», на китайский лад и, благодаря ревизионистам большевизма, с успехом выполнил Гоминьдан. Без беспощадного осуждения самой идеи рабоче-крестьянских партий для Востока нет и не может быть программы Коминтерна.

8. Надо проверить, что дал Крестинтерн.

Одним из главных, если не главным, обвинением по адресу оппозиции было обвинение в «недооценке» крестьянства. Жизнь и здесь принесла свою проверку, как по внутренней линии, так и по международной. Официальные руководители оказались по всей линии виновны в недооценке роли и значения пролетариата по отношению к крестьянству. Здесь можно зарегистрировать величайшие сдвиги и ошибки — по линии хозяйственной, политической, международной.

В основе внутренних ошибок с 1923 г. лежит недооценка значения руководимой пролетариатом госпромышленности для всего народного хозяйства и для смычки с крестьянством. В Китае революция загублена непониманием ведущей и решающей роли пролетариата по отношению к аграрной революции.

С этой же точки зрения необходимо проверить и оценить всю работу Крестинтерна, который с самого начала был только опытом, не больше, как опытом, притом таким, который требовал величайшей осмотрительности и принципиальной выдержанности. Нетрудно понять почему.

Крестьянство, по своей истории и условиям своей жизни, является наименее интернациональным из всех классов. То, что именуют национальным своеобразием, главным источником своим имеет именно крестьянство. Привлечь крестьянство, притом только его полупролетарские массы, бедноту, на интернациональный путь можно только под руководством пролетариата. Всякие обходные пути сводятся к игре с классами, а такая игра всегда совершается за счет интересов пролетариата. Лишь поскольку национальное крестьянство вырывается из-под влияния национальной буржуазии национальным пролетариатом и приучается в этом последнем видеть не только своего союзника, но и руководителя, оно может быть привлечено на путь интернациональной политики. Попытки же самостоятельно сомкнуть в интернациональную организацию крестьянство разных стран, через голову пролетариата, помимо национальных компартий, заранее осуждены на провал и в последнем счете могут принести только вред борьбе национального пролетариата за влияние на батраков и крестьянскую бедноту.

В буржуазных революциях, как и в контрреволюциях, начиная с крестьянских войн XVI столетия и ранее, крестьянство, разными своими слоями, играло огромную, иногда решающую роль. Но эта роль никогда не была самостоятельной. Прямо или косвенно, крестьянство всегда поддерживало одну политическую силу против другой. Само оно никогда не было самостоятельной силой, ставящей себе общенациональные политические задачи. В эпоху финансового капитала популярность капиталистического общества значительно возросла по сравнению с предшествующими стадиями капиталистического развития. Это значит, что удельный вес крестьянства понизился, а не вырос. Во всяком случае, в эпоху империализма крестьянство еще менее способно к самостоятельной политической линии, даже в национальном масштабе, не говоря уже об интернациональном, чем в эпоху промышленного капитализма. Фермерство сейчас в Соединенных Штатах несравненно менее способно на самостоятельную политическую роль, чем сорок — пятьдесят лет тому назад, когда оно, как свидетельствует опыт движения популистов, не смогло и не сумело создать самостоятельную национальную партию.

Временная, но острая аграризация Европы в результате вызванного войной хозяйственного упадка создала было иллюзии относительно возможной роли «крестьянских», то есть буржуазных лжекрестьянских, партий, демагогически противопоставляющих себя партиям буржуазии. Если в период бурного крестьянского брожения послевоенных лет можно было еще сделать рискованную попытку с Крестинтерном, чтобы на опыте прощупать новое соотношение между пролетариатом и крестьянством, крестьянством и буржуазией, то пора уж, наконец, теоретически и политически подытожить пятилетний опыт Крестинтерна, вскрыть его жестокие минусы и попытаться показать, в чем же его плюсы.

Один вывод во всяком случае непререкаем: опыт «крестьянских» партий Болгарии, Польши, Румынии, Югославии, то есть сплошь отсталых стран, старый опыт наших эсеров и свежий (еще кровь не запеклась) опыт Гоминьдана, эпизодические опыты в передовых капиталистических странах, особенно опыт Лафоллета—Пеппера в Соединенных Штатах, с непререкаемостью свидетельствуют о том, что в эпоху капиталистического заката ждать появления самостоятельных революционных антибуржуазных крестьянских партий еще меньше основания, чем в эпоху капиталистического восхождения.

«Город не может быть равен деревне. Деревня не может быть равна городу в исторических условиях этой эпохи. Город неизбежно ведет за собой деревню. Деревня неизбежно идет за городом. Вопрос только в том, какой класс из «городских классов» сумеет вести за собой деревню». (Ленин, т. XVI, 1919 г., стр. 442).

В революциях Востока крестьянство сыграет еще решающую роль. Но эта роль не будет опять-таки ни руководящей, ни самостоятельной. Крестьянская беднота Хубэя, Гуандуня или Бенгалии может сыграть роль не только национального, но и международного масштаба, однако лишь при условии, если она поддержит рабочих Шанхая, Ханькоу, Кантона, Калькутты. Это единственный выход для революционного крестьянства на международную дорогу. Попытка непосредственно объединить хубэйского крестьянина с галицийским или добруджанским, египетского феллаха с западноамериканским фермером безнадежна.

Но природа политики такова, что все в ней, что не служит своей прямой цели, неизбежно оказывается орудием для других целей, нередко прямо противоположных. Разве не прошли перед нами такие примеры, когда буржуазная партия, опирающаяся на крестьянство или стремящаяся на него опереться, оказывалась заинтересованной в том, чтобы на короткий или более длительный срок застраховаться в Крестинтерне, если нельзя в Коминтерне, от ударов своей собственной коммунистической партии, подобно тому как Персель по профсоюзной линии страховался через Англо-русский комитет. Если Лафоллет не стремился регистрироваться в Крестинтерне, так это по причине чрезвычайной слабости американской компартии, тем более, что тогдашний ее руководитель Пеппер и без того простирал к Лафоллету непрошеные и вполне бескорыстные объятия. Но уже Радичу, банковскому вождю партии кроатских кулаков, понадобилось, по пути к министерскому портфелю, оставить свою визитную карточку в Крестинтерне. Несравненно дальше пошел Гоминьдан: обеспечив за собою место в Крестинтерне и в антиимпериалистской лиге, он постучался и в Коминтерн, и получил на это благословение Политбюро ВКП против одного голоса.

В высшей степени знаменательно для руководящих политических настроений последних лет, что в то время, как тенденции в пользу ликвидации Профинтерна были очень сильны (самое имя его было вычеркнуто из уставов профсоюзов), в официальной печати, насколько помним, вовсе не поднимался вопрос о том, в чем же собственно состоят завоевания Крестинтерна?

VI конгрессу необходимо всерьез проверить работу Крестьянского Интернационала под углом зрения пролетарского интернационализма. Пора подвести марксистский баланс затянувшемуся эксперименту. Баланс этот надо, в той или другой форме, включить в программу Коминтерна, нынешний проект которой ни единым словом не упоминает о «миллионах» Крестинтерна, как и о самом его существовании.

Заключение.

Мы дали критику некоторых основных положений проекта программы, далеко не всех, ограниченные до последней степени временем: мы имели в своем распоряжении для всей этой работы только две недели. Мы вынуждены были ограничиться наиболее злободневными вопросами, непосредственно связанными с революционной и внутрипартийной борьбой последнего периода.

Мы заранее знаем, на основании опыта так называемых «дискуссий», что отдельно вырванные фразы, даже описки, могут стать живородящим источником для новых теорий, ниспровергающих «троцкизм». Такого рода торжествующим кликушеством заполнена целая полоса. Мы очень спокойно относимся к дешевым теоретическим скорпионам, которые могут и на этот раз обрушиться на нас.

Весьма, впрочем, вероятно, что авторы проекта программы предпочтут пустить в ход не новые критически-обличительские статьи, а прибегнут к развитию старой статьи — 58-й*. Незачем говорить, что этот довод мы считаем еще менее убедительным.

* 58-я статья Уголовного уложения, по которой автор был отправлен в ссылку. — Л.Т.

VI конгресс стоит перед задачей принятия программы. Мы стремились показать всей этой работой, что нет никакой возможности полагать в основу программы проект ее, выработанный Бухариным и Сталиным.

Нынешний момент есть момент поворота в жизни ВКП(б) и всего Коминтерна. Об этом свидетельствуют все последние решения и шаги ЦК нашей партии и февральского Исполкома Коминтерна. Эти шаги совершенно недостаточны, решения противоречивы, а некоторые, как решение февральского Исполкома относительно китайской революции, в корне неверны. Тем не менее, через все эти решения проходит тенденция к повороту влево. Мы не имеем никакого основания ее переоценивать, тем более что она идет рука об руку с разгромом революционного крыла, при покровительстве правому крылу. Тем не менее мы ни на минуту не думаем игнорировать эту тенденцию влево, продиктованную безвыходностью старого курса. Всякий настоящий революционер сделает на своем месте все, использует все средства, какие ему доступны, чтобы наметившийся левый зигзаг развернулся с наименьшими трудностями и потрясениями для партии в революционный ленинский курс. Но сейчас до этого еще далеко. Сейчас Коминтерн проходит, пожалуй, через наиболее болезненный период развития, когда старый курс далеко не ликвидирован, а новый вторгается в него чужеродными элементами. Проект программы целиком и полностью отражает это переходное состояние. Между тем, такие моменты по самой своей природе меньше всего благоприятны для выработки документов, которые должны определять работу нашей международной партии в течение ряда лет. Как это ни тяжело, но надо еще выждать — после того как уже упущено столько времени. Надо дать мути отстояться, путанице пройти, противоречиям упраздниться, новому повороту определиться.

Конгресс не собирался четыре года. Коминтерн девять лет жил без оформленной программы. Единственный исход в настоящий момент таков: назначить VII конгресс через год, раз и навсегда положив предел узурпаторским покушениям на верховные права Коминтерна; восстановить во всех партиях, а значит и в Коминтерне в целом, нормальный режим, который сделает возможным действительное обсуждение проекта программы и противопоставление эклектическому проекту марксистского — ленинского. Для Коминтерна, для собраний и совещаний его партий, для печати не должно быть запретных вопросов. Надо глубоким плугом марксизма перепахать за этот год все поле. Только в результате такой работы международная партия пролетариата сможет получить программу, то есть великий маяк, правильным светом освещающий прошлое и бросающий надежные лучи далеко в будущее.

Алма-Ата, июль 1928 г.