Объяснения Суду по поводу заявления Шумана.
Директор дрезденского (Германия) издательства Reissner, Гарри Шуман (Harry Schumann), приехал в марте 1929 г. в Принкипо и попытался уговорить Троцкого разорвать уже заключенный контракт с издательством Фишера и передать будущую Автобиографию его издательству. В этих целях он попытался скрыть факт публикации своим издательством антикоммунистических мемуаров Керенского.
Немецкий друг Троцкого, Франц Пфемферт, сообщил Троцкому телеграммой и письмом о связях издательства с Керенским и Троцкий немедленно разорвал с Шуманом и расторгнул свое обещание послать ему другие свои работы. Шуман подал на Троцкого иск в дрезденский суд за «нарушение контракта». По совету Пфемферта, Троцкий нанял берлинского адвоката Герхардта Франкфуртера для защиты своих авторских прав.
18 декабря Шуман сделал заявление перед дрезденским судом. В своем заявлении он обвинил Троцкого, что тот разорвал контракт под давлением советского Госиздата и призвал в свидетели торгового представителя из советского посольства. Письмо Троцкого является ответом на этот иск Шумана.
Печатается по копии, хранящейся в Архиве Троцкого в Гарвардском университете, папка MS Russ 13 Т-3263 (Houghton Library, Harvard University) — /И-R/
1. Прежде всего — о присяге. Мне неизвестно, какова форма присяги в немецких судах. Если существует форма присяги для атеистов, то я готов под присягой показать, что Шуман мне не только не передавал своего проспекта, но что весь его образ действий был построен на моем незнакомстве с этим проспектом. Это будет видно из всего дальнейшего.
2. «Переговоры длились десять дней». — Шуман действительно провел в Константинополе дней 8—10. Вызвано это было его стремлением во что бы то ни стало получить мою «Автобиографию». Шуман мне категорически заявил, что издательство Фишера, как строго антимарксистское и вынужденное считаться с реакционными тенденциями Гауптмана, ни в каком случае не напечатает «Автобиографии», когда убедится в ее революционном характере. Он предложил мне это проверить путем телеграммы Фишеру. Так как ответ Фишера был невыгодным для Рейснера, то он предложил дополнительные телеграммы, якобы в ограждение моих интересов. Телеграфная переписка с Берлином заняла около недели, чем и объясняется затяжка переговоров.
В течение этих 8—10 дней Шуман заходил ко мне неоднократно, чтобы предложить новую телеграмму Фишеру или справиться, нет ли от Фишера ответа. Мы с ним разговаривали более или менее длительно несколько раз: я думаю, четыре-пять раз. Разговоры имели общий характер: о немецких издателях, о новых писателях и пр. Чисто деловые разговоры происходили в последние два дня, когда для Шумана стало ясно, что издательство Фишера от «Автобиографии» не собирается отказываться и что я, вопреки всем настояниям Шумана, не считаю возможным передать «Автобиографию» Шуману, после того как я в принципе согласился передать ее Фишеру. При наших разговорах с Шуманом — длительность и значение которых Шуман явно преувеличивает — никто не присутствовал. С содержанием разговоров были лишь знакомы моя жена и мой сын, находившиеся в соседней комнате.
3. Шуман явился ко мне не просто как издатель, а как издатель «симпатизирующий». Он привез мне свою книжку о К.Либкнехте со следующей надписью:
«Trotzky, dem Grossen, in dem gleichen Gefuhl der Vereheung und Bewunderung, mit der ich dies Buch ber Liebknecht geschrieben habe, berreicht vom Verfasser, Stambul, 25.III.[19]29.»
«Великому Троцкому, с тем же чувством благоговения и восхищения, с каким я писал книгу о Либкнехте. Стамбул, 25 марта 1929 г.» (немецкий).
Характер бесед Шумана со мною лучше всего характеризуется следующими строками из его позднейшего письма ко мне (Дрезден, от 16 мая):
«Brauche ich noch zu sagen, dass ich die Errinnerungen (Kerensky's) nie herausgegeben hatte, wenn ich sie vorher gekannt hatte? — Jedes Wort hieruber durfte wohl gerade Ihnen gegenuber uberflussig sein, nach unseren Gesprachen und dem Liebknecht-Buch.»
«Должен ли я все еще доказывать, что я никогда бы не выпускал Воспоминания Керенского, если бы я знал это раньше? — После нашего разговора и книги Либкнехта любые слова излишни.» (немецкий).
Для характеристики своего издательства Шуман привез мне тринадцать книг, тенденциозно подобранных. Они все стоят у меня на полке в том виде, в котором были привезены. Я их перечисляю:
1. Karl Liebknecht, von Harry Schumann.
2. Das Kaethe Kollwitz — Werk.
3. Volk in Not, von Kaethe Kollwitz und Dr. Crede.
4. Bilder der Grosstadt, von Frans Masereel.
5. Rings um den Alexanderplatz, von Heinrich Zille.
6. Spiesser-Spiegel, von George Gross.
7. Reise durch Russland, von Heinrich Vogeler-Worpswede.
8. Himmelhoch Jauchzend, von Ernst Haeckel.
9. Nietzsche und sein Werk, von Elisabeth Forster-Nietzsche und Henri Lichtenberger.
10. Mein Kampf um Wahrheit und Recht, von Emile Zola.
11. Frankreich und Deutschland, von Aristide Briand.
12. Stresemann, von R. Freiherrn v. Rheinbaben.
13. Der Morgen, 50 Jahre Verlag Carl Reissner (Almanach) .
4. Утверждение Шумана, будто с этими книгами он передал мне проспект, в котором значится книга Керенского, не только ложно, но и выдумано им — как я это докажу ниже — только в самое последнее время.
В письме от 16 мая 1929 г. Шуман указывает на то, что в Альманахе его издательства «Дер Морген», Керенский сознательно не упомянут ввиду того, что Шуман считал вообще невозможным рекламировать книгу Керенского. Шуман не мог бы приводить этот довод, если бы он считал, что я знаком с его проспектом, где издательство делает Керенскому величайшую рекламу, как раз в связи с клеветой Керенского против Ленина, меня и других.
В том же письме, в ответ на мои обвинения в умолчании о книге Керенского, Шуман отвечает, что он сделал это по соображениям «такта». Он и не подумал в том письме ссылаться на совершенную им будто бы передачу проспекта и на мое будто бы ознакомление с этим проспектом. Подобного рода ссылка в письме ко мне была бы настолько явной ложью, что могла бы только ускорить разрыв; между тем Шуман еще надеялся в этот момент на примирение, поэтому он ссылался не на передачу мне проспекта, а на «тактичную»… непередачу. О проспекте Шуман заговорил лишь тогда, когда дело перешло на судебные рельсы.
Примечание: Если бы Шуман заявил, что он прислал мне свой проспект из Дрездена в Константинополь еще до своей поездки, то я не решился бы это оспаривать, так как я получал тогда от разных издательств из разных стран десятки писем, проспектов, телеграмм, альманахов. В тот период я не мог отличать Шумана от всякого другого, столь же неизвестного мне издательства. На предложение Шумана приехать ко мне я ответил, как известно, отказом. Тем меньше я имел основания интересоваться его проспектом, если бы он мне был даже прислан. Но Шуман утверждает, что передал мне проспект лично в Константинополе вместе с книгами. Как отчасти показано выше и как будет еще видно далее, это противоречит всем фактам и письменным показаниям самого же Шумана.
5. Ставил ли я Шуману вопрос о том, издавал ли он книги, враждебные Советскому Союзу и большевистской партии? Такого прямого и формального вопроса я ему не ставил. Почему? Потому что все его поведение и подбор доставленных им мне книг исключали не только необходимость, но и уместность такого вопроса.
Не лишне будет сказать, что Шуман очень настойчиво подчеркивал, что изданные им книги о Бриане и Штреземане (для меня совершенно безразличные), — негодные книги и для его издательства имеют случайный характер.
Хотя, как сказано, я не ставил формального вопроса об издании враждебных Советскому Союзу книг, тем не менее я утверждаю, что Шуман не только умолчал о книге Керенского, но и сознательно ввел меня в этом пункте в заблуждение. Это вытекает не только из изложенных выше обстоятельств, но из нижеследующего эпизода, который один исчерпывает вопрос.
Во время одной из первых бесед я сказал Шуману, что, поскольку я вынужден печататься не в коммунистических издательствах, я тем самым должен мириться, что в тех же издательствах выходят книги разных направлений, но, прибавил я, при выборе между разными буржуазными издательствами я, конечно, выберу такое, которое не ведет борьбы против Советского Союза и коммунизма. Это замечание было мною направлено не против Шумана, а скорее в его пользу: я хотел этим сказать, что, если издательство Фишера имеет действительно антимарксистский характер, — издательство же Шумана, хотя и не политическое, относится с сочувствием к «миросозерцанию Либкнехта и Троцкого» (эту фразу Шуман повторял десятки раз), то я, разумеется, выберу издательство, не ведущее борьбы с коммунизмом и Советским Союзом.
Шуман реагировал на это мое вскользь брошенное замечание очень активно; он сказал буквально или почти буквально следующее:
«Я не только не веду борьбу против Советской Республики, но, наоборот, я издал книгу Гейнриха Фогелера, которая исполнена горячей симпатии к Советской Республике».
Шуман охарактеризовал при этом Фогелера как современного Христа и проч. Эта беседа, занявшая несколько минут, была целиком основана со стороны Шумана на моем неведении того, что он издал книгу Керенского. Умалчивая в этот момент о Керенском и выдвигая книгу Фогелера, Шуман сознательно и преднамеренно обманывал меня.
6. Упоминал ли Шуман в разговоре со мною о Штейнберге и возможном издании его книги? Я не могу ответить на это категорически, так как совершенно не помню подобного эпизода. Шуман называет Штейнберга моим смертельным врагом. Мне бы никогда такая характеристика не пришла в голову. Штейнберг был несколько месяцев народным комиссаром, затем вместе со своей партией порвал с нами. Он принадлежит несомненно к враждебному мне идейному течению. Но ведь в данном случае вопрос идет не о разногласиях, хотя бы и непримиримых, а о чудовищной клевете (подкуп немецким штабом).
Если допустить, что Шуман упоминал о мемуарах Штейнберга, относящихся к тому периоду, когда Штейнберг работал в Совете народных комиссаров вместе с Лениным и со мною, то я никак не мог предполагать, что дело может идти о какой-либо враждебно-клеветнической книге, тем более, что издателем был Шуман, автор книги о Либкнехте, издатель книги «современного Христа» Фогелера, человек, сочувствующий «миросозерцанию Троцкого». В этом контексте эпизод со Штейнбергом, если он имел место, прошел для меня совершенно незамеченным.
7. Анжелику Балабанову я знаю в течение четверти века как человека идейного, честного и бескорыстного. Мы с ней глубоко разошлись и сейчас принадлежим к разным лагерям. Наши личные отношения лишены какой бы то ни было враждебности, наоборот, вполне доброжелательны. Предполагавшаяся книга Балабановой о Ленине (Шуман мне о ней действительно говорил) ни в каком случае не могла иметь в моих глазах ни враждебного, ни тем более клеветнического характера. Наоборот, свои переговоры с Балабановой Шуман приводил в связи с своей симпатией «миросозерцанию».
8. В том же заявлении Шумана суду (от 18 декабря) заключается целый ряд утверждений, не только не относящихся непосредственно к вопросу, но представляющих совершенно фантастическую ложь, и притом клеветнического характера.
В первом параграфе Шуман сообщает, что до его прибытия в Константинополь я заключил договор с большим американским издательством, причем договор этот принес мне столь большой доход, что я снял виллу, в которой поселился с обширным персоналом, свободный от каких бы то ни было забот.
До приезда Шумана я по телеграфу согласился дать американскому агентству (Consolidated Press; 19 Rue d'Antin, Paris) две серии статей, причем предупредил агентство, что гонорар предназначается мною целиком не для личных, а для общественных задач. Агентство внесло в Париже по указанному мною адресу (M-lle M. Thevenet, 187, Cite-Jardin, Les Lilas (Seine) France) 10.000 долларов. В Париже существует созданный по соглашению со мною комитет, который заведует распределением этой суммы для издания на разных языках марксистских произведений того направления, к которому я принадлежу. Из этой суммы я не воспользовался для личных надобностей ни одним долларом. Все это может быть подтверждено десятком свидетелей.
9. Совершенно верно, что прибывшие в Константинополь из Франции друзья, озабоченные моей безопасностью, сняли виллу на острове Принкипо, благоприятную с точки зрения личной охраны. В этой вилле, кроме моей семьи, с небольшими перерывами жило все время несколько семейств наших друзей.
Если мое личное финансовое положение вообще может интересовать суд, то я готов дать исчерпывающие объяснения. Мне нечего скрывать. Я живу исключительно литературным заработком.
10. Шуман утверждает, в том же первом параграфе, что он не мог ввести меня в заблуждение уже по тому одному, что я в своей жизни заключил бесчисленное количество договоров с издательствами. На самом деле до своего приезда в Константинополь я за всю свою жизнь не заключил ни одного договора с частным издательством, если не считать совсем незначительных договоров с русским издателем в годы моей юности. За последние тринадцать лет (до приезда в Константинополь) я никогда не получал никакого гонорара за свои книги и статьи, выходившие на многочисленных языках. Единственный гонорар, присланный мне Британской энциклопедией за статью о Ленине в 1926 г., я передал в пользу бастующих английских углекопов.
С советским Государственным Издательством у меня был генеральный договор на полное издание моих сочинений. По этому договору я отказался полностью от авторского гонорара, который исчислялся многими десятками тысяч рублей — в интересах удешевления моих книг.
Все перечисленные мною факты могут быть без труда доказаны документально, как и при помощи неограниченного числа свидетелей.
11. В седьмом параграфе Шуман сообщает, будто я обязался перед советским правительством прекратить всякие отношения с некоммунистическими газетами и издателями. Во всем этом нет ни единого слова правды. Мои политические заявления, которые могут иметь прямое или косвенное отношение к этому вопросу, имели всегда гласный характер и все они напечатаны в «Бюллетене» русской оппозиции, выходящем в Париже и доступном всем. Никаких секретных переговоров с советским правительством у меня не было, никаких обязательств никто у меня не требовал, и никаких обязательств я никому не давал. Все это выдумано с начала до конца. Достаточно, впрочем, прочитать последние главы моей «Автобиографии», чтобы понять всю несообразность утверждения Шумана.
Примечание: Вызов, в качестве свидетеля, шефа прессы при Советском Полпредстве в Берлине, могу только поддержать, хотя не имею никакого понятия ни об этом шефе, ни об его отношении к делу.
12. Столь же основательно утверждение Шумана (со ссылкой на «Кассельскую народную газету»), будто из Москвы мне пригрозили в случае сохранения связи с буржуазными издательствами лишить меня доходов со стороны Государственного Издательства. Политически совершенно юмористическое, это утверждение тем более нелепо, что, как сказано выше, я от Государственного Издательства никогда никаких доходов не получал.
13. О существовании мемуаров Керенского я узнал впервые из телеграммы Ф. Пфемферта, полученной мною через несколько дней после подписания договора и после отъезда Шумана из Константинополя.
О том, что в этих мемуарах имеется клевета на Ленина и меня, я узнал несколькими днями позже, из письма Пфемферта.
Книгу Керенского я получил от Пфемферта в мае и немедленно по ознакомлении с ней написал Шуману письмо с требованием разрыва договора.
Наконец, только в июне я получил от Ф. Пфемферта проспект Шумана с рекламой книги Керенского. 30 июня я ответил Пфемферту следующими словами:
«Признаться, я совершенно потрясен той цитатой из шумановского проспекта, которую Вы мне сообщаете. Бесчестность этого человека, пожалуй, отступает назад перед его глупостью или, вернее сказать, легкомысленной наглостью».
Эти строки явно свидетельствуют о том, что впервые я ознакомился с проспектом Шумана в июне.
Вся переписка моя с Пфемфертом, устанавливающая приведенные выше факты, имеется у меня полностью.
14. Какой интерес у меня мог быть рвать с Шуманом? Правильно или неправильно, но я считал и считаю мой договор с ним в материальном смысле наиболее выгодным из всех, какие я заключил. Гипотеза Шумана, что я хочу порвать со всеми буржуазными издательствами вообще, опровергается фактами: только на днях я передал книжку «Что такое перманентная революция?» одному русскому и одному чешскому буржуазному издательству. У меня с американским издательством Бони договор на четыре книги, причем я совершенно не собираюсь с ним рвать, и т.д., и т.д. Следовательно, эта гипотеза отпадает. Остается единственное объяснение, то, которое соответствует действительности: решающим обстоятельством является для меня книга Керенского, заключающая клевету против Ленина, меня и других лиц. Как же можно логически, политически и психологически допустить, что я оставил бы без внимания эту клевету до подписания договора, если бы был знаком с ней? Между тем, в проспекте Шумана вся реклама книги Керенского построена именно на выдвигании его основной клеветы. Мне не нужно, кажется, доказывать, что вполне определенные взгляды и столь же определенные критерии имелись у меня и до визита ко мне Шумана в Константинополе. Значит, я не мог бы остаться равнодушным к проспекту ни одной минуты, если бы Шуман мне доставил его. Это суд должен ведь понять.
Далее, если я не только получил от Шумана проспект, но и прочитал его — по инициативе самого же Шумана — то как объяснить, что в числе привезенных им мне тринадцати книг не было книги Керенского, т.е. той, которая была наиболее уместна, ибо сам Шуман претендовал в тот период на мою «Автобиографию»?
Если я не придал, по словам Шумана, книге Керенского никакого значения, то почему Шуман, по его словам (см. письмо от 16 мая), считал необходимым умалчивать об этой книге «по соображениям такта»?
15. Я надеюсь, что д-р Франкфуртер внимательно прочитал чрезвычайно важное письмо Шумана ко мне из Дрездена, № 6, 16 мая 1929. Заявление Шумана суду находится в вопиющем противоречии с этим письмом, в котором Шуман тщательно подчеркивает, что явился ко мне не в качестве нейтрального издателя, одинаково готового издать и Керенского и Троцкого, а в качестве человека, «с восторгом», «с воодушевлением» писавшего свою книгу о Либкнехте и готового «на всю жизнь» вступить в связь с Троцким и поставить весь свой аппарат и все свои силы на службу делу распространения книг Троцкого в Германии. Всё это подлинные выражения письма Шумана. Это ни в каком случае не может быть истолковано, как условная вежливость коммерсанта. Такой саморекомендацией Шуман исключал возможность предположения с моей стороны, что он мог только накануне издать клеветническую книгу против того дела, которому служили Либкнехт и Ленин, и которому служу я.
Шуман подчеркивает свои многочисленные и длительные разговоры со мной, даже преувеличивая их удельный вес. Но этим он дает только лишнее показание против себя. Ведь в письме своем от 16 мая сам Шуман резюмирует содержание этих разговоров, вернее их общий дух, не в смысле разговоров нейтрального издателя с одним из случайных авторов, а в смысле особого духовного общения, основанного на исключительной нравственной симпатии и проч. и проч. Если даже откинуть патетические преувеличения стиля, то все же вывод получается несомненный и притом двойной: этого тона бесед не могло бы быть, если бы Шуман показал мне проспект, в котором он о Керенском говорит с таким же «воодушевлением» и «восторгом», как и о Либкнехте; с другой стороны, я лично, как бы скептически я ни относился к излияниям Шумана, не мог все же допустить, что этот человек вчера только издал гнусную книгу, направленную против Ленина и меня.
Мне кажется, что это есть центральный момент всего дела, более убедительный для умного судьи, чем всякая присяга.
Л.Троцкий
Принкипо, 31 декабря 1929 г.