В дни московского процесса.
1. Какова цель «заговора»?
Преступление может быть ужасным, чудовищным, грандиозным. Таковы преступления Макбета. Таковы преступления Цезаря Борджиа. Таковы преступления Сталина в московских процессах. Но если преступник — не сумасшедший, то преступления должны иметь личную или политическую цель. Радек и Пятаков каются в ужасающих преступлениях. Но беда в том, что их преступления не имеют никакого смысла. При помощи террора, саботажа и союза с империалистами, они хотели будто бы восстановить в СССР капитализм. Зачем? В течение всей своей жизни они боролись с капитализмом. В бесчисленных речах и статьях они доказывали до последнего дня неизмеримые преимущества советского режима над капитализмом. Наконец, их мнимая заговорщическая деятельность (1932-1936) совпала с годами страшного мирового кризиса, безработицы, роста фашизма и пр. Убедились ли Радек и Пятаков именно в этот период в преимуществах капитализма? Об этом телеграммы не сообщают ничего. Подсудимые, видимо, ни слова не говорят о том грандиозном внутреннем перевороте, который в них будто бы произошёл. Немудрено: им нечего сказать. Такого переворота не было и по всем условиям быть не могло.
Может быть, ими руководили личные причины: жажда власти, жажда наживы? Но оба они занимали до последнего дня крайне высокие советские посты и вели соответственный образ жизни: прекрасные квартиры, дачи, автомобили и пр. Ни при каком другом режиме Пятаков и Радек не могли надеяться занять более высокое положение.
Но, может быть, они жертвовали собою из дружбы ко мне, иначе сказать, хотели отомстить Сталину за моё изгнание? Нелепая гипотеза! Своими действиями, речами, статьями за последние 9 лет Радек и Пятаков показали, что из бывших друзей они стали моими отъявленными врагами. Все те иностранные журналисты в Москве, которые прославляли Сталина и чернили меня, имели своими вдохновителями Дюранти и Радека. Можно ли в таком случае поверить, чтобы эти люди отказались от социализма, т.е. от всего дела своей жизни, и поставили впридачу на карту свои головы только для того, чтобы отомстить за меня?
Наконец, в качестве акта мести можно было бы ещё понять террористические акты против правящей верхушки (хотя для всякого разумного политика было ясно, что террористические акты будут означать прежде всего истребление оппозиции). Но нет, обвиняемые не удовлетворялись личным террором, они хотели… восстановления капитализма, причём так страстно к этому стремились, что вступили в связь с германским фашизмом и японским милитаризмом! Думали ли они, что я могу вместе с ними занять руководящее положение при капиталистическом режиме? Подобный вопрос даже трудно сформулировать в членораздельном виде, до такой степени бессмысленна политическая основа процесса.
«Покаяния» Радека, Пятакова и других сразу получают, однако, смысл, если забыть о личности подсудимых, об их психологии, об их целях и задачах, а помнить только об интересах бюрократической верхушки, о личных целях Сталина, который пользуется подсудимыми, как механическими орудиями. Нынешняя советская система построена на принципе: «Государство — это я!»; «Социализм — это я!» Кто борется против Сталина, тот тем самым борется против социализма. Эта мысль внушается непрерывно народным массам СССР. Критика деспотизма и привилегий бюрократии равносильна союзу с врагами социализма. Сталин стоит над критикой, над партией, над государством: значит, сменить его можно только убийством. Всякий оппозиционер приравнивается тем самым к террористу. Такова внутренняя логика бонапартизма. Показания подсудимых, несостоятельные фактически и бессмысленные с точки зрения психологии самих обвиняемых, становятся, однако, вполне разумными с точки зрения интересов и психологии правящей клики. Свои интересы и свою психологию Сталин навязывает подсудимым при помощи террора. Такова простая разгадка механики московских процессов.
2. Показания Радека
Показания подсудимых рассыпаются в прах при сопоставлении с фактами, документами, хронологией, логикой. По словам Радека, я писал ему о необходимости убийства Сталина, Кирова, Ворошилова и расчленении СССР. Такие письма предполагают, во всяком случае, полную солидарность и доверие друг к другу. Но ни того, ни другого не было. Радек импонировал только иностранным журналистам. Никто из вождей большевистской партии никогда не брал Радека всерьёз как революционера. Ленин относился к нему с нескрываемой иронией. В ссылке в 1928 году все мои друзья писали о Радеке в тоне полного недоверия. Все эти письма имеются у меня. После его капитуляции недоверие превратилось в презрение. Я могу документально доказать, что относился к Радеку не только как к капитулянту, но и как к предателю. Летом 1929 года меня посетил в Константинополе бывший член моего военного секретариата Блюмкин, находившийся в то время в Турции. По приезде в Москву Блюмкин рассказал о свидании Радеку. Радек немедленно выдал его. В то время ГПУ ещё не дошло до обвинений в терроризме. Тем не менее Блюмкин был расстрелян без суда и без огласки. Вот что я опубликовал тогда же в издающемся за границей «Бюллетене» русской оппозиции на основании писем из Москвы от 25 декабря 1929 г.: «Нервная болтливость Радека хорошо известна. Сейчас он совершенно деморализован, как и большинство капитулянтов… Потеряв последние остатки нравственного равновесия, Радек не останавливается ни перед какой гнусностью.» Дальше Радек называется «опустошённым истериком». Корреспонденция подробно рассказывает, как «после беседы с Радеком Блюмкин увидел себя преданным». Разве так пишут о союзнике, о доверенном лице?
Борясь за свою жизнь, Радек заявляет ныне на суде, что сам он не разделял моих преступных предложений. Мог ли я писать о терроре и пр[очем] человеку, в солидарности которого я не был заранее глубоко убеждён; хуже того, лицу, которое запятнало себя в моих глазах не только капитуляцией, но и выдачей Блюмкина, не говоря о сотнях отравленных статей против меня, моих взглядов и моих единомышленников?
Радек заявил на суде, что «покаялся» лишь после того, как «покаялись» все остальные. Здесь ключ к инквизиционной механике покаяний: кто не каялся, того расстреливали в процессе следствия. Куда девались обвиняемые: Аркус, Гавен, Карев, Куклин, Медведев, Путна, Федотов, Шаров, Гаевский, Рютин, Шацкин и десятки других? Большинство их расстреляны в порядке следствия за отказ выполнять на суде роль по тексту Сталина. Другие подвергаются лабораторной обработке. Таковы причины, почему Радек после попыток моральной самообороны счёл себя в декабре вынужденным взять на себя недостойную роль лжесвидетеля против себя самого и особенно против меня. Его поведение на суде свидетельствует, что он вовсе не ищет смерти; нет, он не утратил надежды спастись. Невероятно после процесса Зиновьева? Невероятно лишь для тех, кто в столовой спокойно ест бифштекс.
Радек пересылал мне будто бы письма, заделанные в переплёт книг. Радек, насколько знаю, сам не переплётчик. Значит, в Москве должен быть искусный переплётчик, который выполнял столь секретные поручения Радека. Почему же этот переплётчик не фигурирует на суде? Почему Радек не назвал его по имени? Почему ни прокурор, ни председатель не спросили Радека об этом обстоятельстве, которое в глазах всякого юриста получает крупнейшее значение? Очень просто: потому что председатель суда и прокурор помогают Радеку прикрывать фактическую несостоятельность его «покаяний». Без такого содействия весь процесс был бы невозможен!
3. Владимир Ромм
Я совершенно не знаю Владимира Ромма и не имел с ним никаких сношений. Не знаю, каким именем он подписывает свои корреспонденции. За годы моего последнего изгнания (1929-1937) я, кстати сказать, никогда не выписывал «Известий» и видел отдельные номера лишь случайно. За жизнью СССР я слежу по «Правде». Этот факт легко доказать по почтовым регистрам. Между тем, если бы Владимир Ромм был моим доверенным лицом, я должен был бы интересоваться его корреспонденциями из Вашингтона.
В качестве свидетеля меж двух штыков, Ромм показал о своей роли как посредника между Радеком и мной; так, он передавал мне будто бы от Радека пять писем в переплёте книг. Неясно, о чём была в этих письмах речь? Столь же неясно, как Ромм, проживая в Соединённых Штатах, выполнял функцию посредника. Может быть, мистические книги шли по маршруту Москва-Вашингтон-Осло? В таком случае заговор должен был отличаться очень спокойным темпом. Возможно, впрочем, что неясность в этой части создаётся сжатостью телеграмм.
Тот же Ромм, фигурирующий почему-то в качестве свидетеля, а не обвиняемого, показал, что имел со мной свидание в «тёмной аллее парка возле Парижа». Что за неопределённый адрес! Путём нескольких вопросов на суде было бы нетрудно доказать, что Ромм лжёт под осторожную и неуверенную диктовку ГПУ. Я не жил в Париже. В течение немногих месяцев я жил в 55 километрах от Парижа; моё действительное имя было известно только 2-3 высшим чиновникам полиции, которые хотели посредством строгого инкогнито предотвратить фашистские или сталинистские манифестации и покушения. Адрес мой был известен только ближайшим друзьям, которые составляли в то же время мою охрану. Спрашивается: каким образом, т.е. через кого именно, Ромм вошёл со мной в связь? Пусть назовёт посредника. Мало того, как он нашёл путь к этому посреднику? Через кого он условился о свидании в парке? В каком именно парке? Имел ли он план, на котором была нанесена «тёмная аллея»? Прибыл ли я пешком или в автомобиле? Один или в сопровождении охраны? Какого числа произошло свидание? Ромм не может забыть такой важной даты. Какова была моя внешность? Со своей стороны, на основании своих писем, дневников и свидетельств участников моей охраны я могу с достаточной точностью установить, где именно я находился в день вымышленного свидания: в 55 километрах от Парижа или в 700 километрах, в департаменте Изер, где я провёл большую часть своего пребывания во Франции. Внимание, которое мне уделяет печать, обилие врагов, вообще условия моего существования в эмиграции делают для меня совершенно невозможным отрываться от моего окружения и совершать таинственные путешествия в безымянную «тёмную аллею». Кто хочет в этом убедиться, пусть познакомится хотя бы с нынешними условиями моего существования в Мексике!
Нетрудно, однако, догадаться, почему Ромм не называет ни числа, ни адреса, ни посредника. ГПУ слишком обожгло себе пальцы на процессе 16-и, где подсудимый Гольцман точно указал дату и место свидания с мнимым «посредником», именно, с моим сыном: 23-25 ноября 1932 г., в отеле Бристоль. Между тем, точными официальными данными (телеграфное предписание французского премьера Эррио, виза на паспорте, свидетельские показания и пр.) мой сын доказал, что вовсе не был в Копенгагене. Что касается отеля «Бристоль», то ГПУ открыло его по старому изданию Бедекера: на самом деле «Бристоль» был разрушен ещё в 1917 году. Немудрено, если на этот раз ГПУ предпочитает «тёмные аллеи». При помощи таких плутней эти люди хотят доказать… мою связь с Гестапо.
Л.Троцкий
Мексика, 25 января 1937 г.