Конструкция процесса.
Сквозь умолчания и искажения официозных телеграмм ТАССа уже можно раскрыть действительную конструкцию процесса, по крайней мере в общих чертах. Кроме своей основной задачи: раздавить оппозицию, процесс должен был попутно расправиться с рядом руководителей советской промышленности, особенно военной. Все обстоятельства заставляют думать, что в военной промышленности обнаружены чудовищные злоупотребления, непорядки, обман государства. Весьма вероятно, что в этой атмосфере процветал иностранный шпионаж. Сам Пятаков, я не сомневаюсь в этом, не имел к хищениям и другим преступлениям того же рода никакого отношения. Но он — глава ведомства. У Сталина была, следовательно, полная возможность привлечь Пятакова к ответственности и расстрелять его.
Хаос и злоупотребления в промышленности не новы для меня. Ещё до обоих московских процессов я доказывал в своей книге «Преданная Революция», что режим бюрократического деспотизма не может не иметь гибельного влияния на плановое хозяйство, которое нуждается в свежем воздухе советской демократии, т.е. в критике и контроле. Военная промышленность — наиболее замкнутая и бесконтрольная область. Там все пороки произвола, фаворитизма и хищничества развернулись, несомненно, в наиболее отвратительных формах.
Из 17 подсудимых 13 мне даже по имени не известны. Есть ли среди них прямые агенты Германии и Японии? Вполне возможно. Было бы невероятно, если бы Гестапо и токийский генеральный штаб не подкупали советских бюрократов. Во всяком случае, в числе подсудимых есть несколько человек, которые лично и персонально повинны в разрушении промышленности. Они руководствовались, главным образом, карьерными соображениями: дать как можно больше продукции, не заботясь ни об её качестве, ни о судьбе машин, ни о жизни рабочих. Им грозили расстрелы.
Задача ГПУ состояла в том, чтобы дело о злоупотреблениях в военной промышленности, на железных дорогах и пр. соединить с делом против троцкистов: классический метод судебной амальгамы. От преступных или небрежных руководителей промышленности, над головой которых уже висел дамоклов меч, ГПУ потребовало, чтобы они признали себя троцкистами, обещая им, разумеется, смягчение участи. С другой стороны, от бывших троцкистов (Пятаков, Радек и пр.), давно ставших моими заклятыми врагами, ГПУ потребовало, чтобы они, вопреки очевидности, объявили себя моими друзьями. Затем оставалось только установить связь этих мнимых «друзей», с одной стороны, с преступными руководителями военной промышленности, с другой стороны — со мной лично.
Первая задача была легка, ибо соглашение и сговор между подсудимыми происходили в стенах ГПУ: показания дополнялись, согласовывались, исправлялись и переписывались, пока не была достигнута необходимая «гармония». Вторая часть задачи оказалась неизмеримо более трудной.
Авиационная связь
Как установить связь подсудимых с человеком, который живёт за границей, на виду у общественного мнения, под контролем иностранной прессы и полиции и который к тому же постоянно излагает свои взгляды в книгах, статьях и письмах? Здесь оказалось наиболее деликатное звено всей цепи. Признаться в личной связи со мной поручено было двум невольным корифеям процесса: Пятакову, представителю индустриальной группы обвиняемых, и Радеку, на которого возложена была миссия дать политическое обоснование заговору.
Великие замыслы часто разбиваются о маленькие препятствия. Радек показал, будто сносился со мной через некоего Владимира Ромма. Незачем сейчас возвращаться к смехотворному рассказу Ромма о свидании со мной ночью в неизвестном парке под Парижем, куда я, не боясь ни западни, ни провокации, явился будто бы на свидание с совершенно не знакомым мне человеком без охраны. Возьмём другое, гораздо более внушительное, на первый взгляд, свидетельство: именно, рассказ главного обвиняемого Пятакова о его специальной поездке ко мне в Норвегию для получения от меня инструкций в духе террора, саботажа и государственной измены. Средний человек, привыкший к мирным и спокойным отношениям, должен неминуемо сказать себе: не мог же Пятаков выдумывать на самого себя обвинения, которые грозят ему смертью! На этом простом соображении здравого смысла построен весь расчёт организаторов процесса. Между тем тот же Пятаков нечаянно доказал, что дело идёт о явном и неоспоримом подлоге. Пятаков прилетел ко мне будто бы в середине декабря 1935 г. на аэроплане из Берлина в Осло. Но власти аэродрома Осло после расследования официальных протоколов, заявляют на весь мир: ни один иностранный самолёт не спускался на аэродроме Осло в течение всего декабря 1935 г! ГПУ выбрало, как видим, плохой месяц. Я не знал ещё этого факта, когда поставил свои 13 вопросов Пятакову и московскому суду. Но я не сомневался тогда ни на минуту, что, если расчленить огульные лжесвидетельства на конкретные обстоятельства времени и места, то фальсификация должна неизбежно обнаружиться. Разумеется, не в СССР, где ГПУ немедленно расстреляет всякого, кто попытается представить какое-либо опровержение! Но я живу уже 8 лет за границей. Все обстоятельства, относящиеся ко мне, могут быть открыто и свободно проверены. В этом сила моей позиции, и в этом безнадёжная слабость сталинской махинации, несмотря на её грандиозный размах.
Крушение подлога
Раз не прилетал аэроплан из Берлина, значит Пятаков не имел со мной свидания и не получал инструкций; значит несчастный Пятаков солгал, т.е. повторил ложь, продиктованную ему ГПУ. Я не знаю, что теперь скажет Москва. Прокурор Вышинский со свойственной ему находчивостью может, конечно, сказать, что преступные инструкции Троцкого «известны» и из других источников, независимо от декабрьского полёта Пятакова. Но если инструкции «известны», зачем Пятакову было ехать за ними? Зачем ему было лететь на воображаемом аэроплане? Кто поверит всей вообще исповеди Пятакова, если в простом и элементарном факте, который составляет основной узел его свидетельства, Пятаков солгал? Мало того: если ГПУ может принуждать Пятакова, старого большевика, члена ЦК, высокого администратора, к грубым лжесвидетельствам, то что же сказать о менее выдающихся обвиняемых?
Беда Сталина в том, что ГПУ не может распоряжаться климатом Норвегии, международным движением аэропланов, а также движением моей мысли, характером моих связей и ходом моих действий. Вот почему грандиозный подлог, неосторожно поднятый под небеса, упал с несуществующего аэроплана на землю и разбился вдребезги. Но если обвинение в отношении меня, главного обвиняемого, вдохновителя, организатора, руководителя заговора, построено на грубом лжесвидетельстве, то чего стоит вся остальная стряпня? Ведь Пятаков сделал ложный донос не только на меня, но и на себя. То же самое относится и к Радеку. Все эти «лжетроцкисты» — в процессе 16-и, как и в процессе 17-и — служат только ступеньками, чтобы добраться до меня. ГПУ свалилось ныне со всех своих ступенек. Что же остаётся в конце концов от процесса? Остаются злоупотребления в военной промышленности, анархия на железных дорогах, фашистский или японский шпионаж и т.д. Но политическую ответственность за эти преступления несёт, конечно, не троцкизм, а правящая бюрократия.
Прибавим ещё, что если я обвиняюсь в передаче преступных инструкций Пятакову, то арестованный ныне в Красноярске сын мой Сергей Седов, далёкий от политики, безупречный инженер, обвиняется в том, что, выполняя инструкции Пятакова, он готовил массовое отравление рабочих… Что сказать по этому поводу?
Л.Троцкий
Койоакан, 30 января 1937 г.