«Меморандум Танаки».
О подлинности «Меморандума» до сих пор спорят историки. В 1930-е и первую половину 1940-х годов американские историки и дипломаты в большинстве принимали этот документ за подлинное выражение стратегических интересов и планов японской империи.
Бесспорны следующие факты. Японские острова не могли обеспечить национальную промышленность природными ископаемыми, особенно в свете быстрого роста ряда отраслей — судостроение, машиностроение, текстильная и оборонная промышленность и др. Колонизация Кореи, Тайваня, Маньчжурии и материкового Китая несколько помогли делу, но были недостаточны. Не хватало железа и угля, нефти, резины и др. материалов. Японской буржуазии было необходимо завоевать каучуковые плантации французского Индо-Китая, нефтяные месторождения в голландской Ост-Индии, рудники, уголь и металлическую промышленность Китая, леса и рыбные промыслы Советского Дальнего Востока, медные рудники и сельскохозяйственные продукты американской колонии Филиппин. В течение 1930-х годов резко вырос ввоз в Японию металлолома, угля и нефти из Соединенных Штатов.
Тихий и Индийский океаны стали к этому времени районами ожесточенного соперничества, где старые колониальные державы — Франция, Голландия, Великобритания были вытеснены новыми претендентами на мировое господство — Соединенными Штатами и Японией. Между этими двумя державами во Вторую Мировую войну разгорелась в Тихом океане ожесточенная борьба.
Техническая заметка: Черновик этой статьи хранится в Архиве Троцкого в Гарвардском университете, папка MS Russ 13 Т-4815 (Houghton Library, Harvard University). В папке на 39 листках распечатаны отрывки статьи. Отдельные листки не нумерованы. По-видимому, Троцкий, в нарушение привычного метода работы, не сохранил полный беловик, а послал его своим американским товарищам для публикации. Мы составили статью из этих отрывков в соответствии с версией статьи на английском языке, впервые опубликованной в журнале Fourth International за июнь 1941 г. В очень немногих случаях мы убрали повторения в русском черновике.
— Искра-Research.
Май 1940 г.
В американской печати до сих пор «Меморандум Танаки» рассматривается как сомнительный документ.
23-го апреля вице-адмирал Тауссиг* в своем крайне интересном докладе комиссии Сената сослался на «Меморандум Танаки». Вице-адмирал Тауссиг был дезавуирован своим ведомством. Я совершенно не собираюсь входить в содержание этой контроверсии. Думаю, что вице-адмирал Тауссиг знал, почему говорил, и морское ведомство знало, почему его опровергло, его дезавуировало. Возможно, что это дезавуирование не явилось для вице-адмирала неожиданностью. Но, повторяю, это меня не касается. Насколько я могу судить, вице-адмирал Тауссиг является одним из лучших знатоков положения нравов, задач и политики на Дальнем Востоке. У него сомнений в подлинности «Меморандума Танаки» нет. Между тем Нью-Йорк Таймс в отчете об упомянутом заседании сенатской комиссии считает необходимым снова напомнить своим читателям, что «так называемый “Меморандум Танаки” был объявлен настойчиво японцами китайским подлогом». Таким образом и сейчас, через 16 лет после опубликования «Меморандума», он все еще остается подозрительным и спорным документом.
* Контр-адмирал Тауссиг (Joseph Knefler Taussig, 1895—1947) вышел из известной семьи военно-морских офицеров. В 1940 году он попал в опалу из-за того, что, вопреки желанию президента Рузвельта, он не вовремя выступил с замечаниями об опасности со стороны Японии, призывая укреплять военно-морской флот. В 1941 г. Тауссиг был повышен в ранге до звания вице-адмирала, но, в возрасте 46 лет, отправлен на пенсию. Как известно, история оправдала опасения адмирала: 7 декабря 1941 г. японские авианосцы одним ударом вывели из строя большую часть американского тихоокеанского флота. Впрочем, дураком президента Рузвельта не назовешь. Окончивший Гарвардский колледж и Колумбийскую юридическую школу, Рузвельт был одним из наиболее образованных и проницательных президентов США. Нет сомнений, что в Белом Доме рассчитывали на японское нападение: действия американского военно-морского флота против Германии и экономическая блокада Японии, в частности, нефтяное эмбарго в июле 1941 г., не могли не вызвать немедленную реакцию стратегов «оси» — Германия, Италия и Япония — и, в частности, японских адмиралов. Нападение Японии на Пёрл-Харбор позволило Рузвельту одним махом разогреть американский патриотизм и поставить страну на военное положение — ценой четырех устаревших линкоров, нескольких меньших кораблей, сотни-другой самолетов и 2403 погибших матросов. — /И-R/
«Меморандум Танаки» не подлог. Об этом свидетельствует уже внимательный анализ содержания в тексте.
Чтобы выполнить такого рода сложный подлог с таким проникновением в объективную обстановку и в политическую психологию правящих кругов Японии нужен был бы гениальный фальсификатор. Однако, гении, по общему правилу, не занимаются фальсификацией, а посвящают свои силы другим задачам. Недостатка в фальсификациях во время прошлой войны и в годы следовавшие непосредственно за нею поистине не было. Достаточно вспомнить пресловутые разоблачения Сиссона* насчет Советской республики. По общему правилу — я не знаю исключения — такого рода документ крайне грубый. Он гораздо больше разоблачает психологию подделывателя или тех кругов, на которые он рассчитывал, чем тех лиц и групп, от имени которых подделка написана. Если такие документы встречают доверие, то только вследствие незнакомства с той средой, из которой они будто-бы исходят. Советское правительство состояло из полных незнакомцев для мирового общественного мнения. Не мудрено, если им можно было приписать любые цели и изложить эти цели любым языком.
* В 1918 г. американский журналист Эдгар Сиссон (Edgar Sisson), посланный в Советскую Россию президентом Вильсоном, опубликовал серию фальшивых документов, составленных для того, чтобы обвинить Ленина, Троцкого и других большевиков в том, что они являются платными агентами Германии. — /И-R/
Иначе обстоит дело с императорским правительством в Японии. Это старая традиционная среда. Кто внимательно следил за развитием японской политики в течение последних десятка лет, тот не может не признать, что документ вырос из этой среды, с ее циническим реализмом и с ее холодной фантастикой правящей касты. Документ вероподобен. Текст убеждает. Содержание завоевывает ибо говорит само за себя.
Япония представляет ныне самое слабое звено империалистической цепи. Её финансовая и военная надстройка опираются на фундамент полуфеодального аграрного варварства. Периодические взрывы внутри японской армии лишь отражают невыносимое напряжение социальных противоречий в стране. Весь режим держится только динамикой военных захватов.
Насколько помню, «Меморандум» основывается на завещании императора Мэйдзи. Разумеется, само завещание представляет собою фикцию. Но японская агрессия сочетается с традиционализмом. Создавая чудовищный флот новейшего типа, японские империалисты предпочитают находить для своих действий опору в национальной традиции. Жрецы вкладывали свои вещания и пожелания в уста божества, так японские империалисты выдают свои весьма современные планы и комбинации за волю августейших предков нынешнего императора. Так и Танака прикрыл свои империалистские домогательства правящих клик ссылкой на несуществующее завещание императора.
Документ не выскочил, конечно, в готовом виде из головы барона Танака. Он явился обобщением тех планов, которые формулировали вожди армии и флота, в известном смысле примирением и теоретическим обобщением этих планов. Надо полагать, что окончательному тексту предшествовали многие варианты, длительные обсуждения в тесных, неофициальных, и тем более влиятельных кругах. Задача состояла в том, чтобы наложить на эти аспирации военно-морских кругов печать императорской воли. Старый император находился в таком состоянии, что его подпись не могла представлять авторитета для посвященных. Вот почему империалистские заговорщики выждали воцарения императора Хирохито, чтобы представить ему на подпись документ, который окончательной формулировке подвергся очевидно под руководством генерала Танака.
Однако, помимо этих общих соображений, автор этих строк имеет в своем распоряжении данные, которые свидетельствуют для него с полной бесспорностью о достоверности, об аутентичности «Меморандума Танаки». Он был впервые сфотографирован в Токио в министерстве иностранных дел и в качестве неразвернутого, непроявленного фильма, доставлен в Москву. Автор этих строк был первым лицом, которое ознакомилось с документом в английском и русском переводах с японского оригинала.
Отношения с Японией составляли в тот период в высшей степени тревожный Советской внешней политики. Дальний Восток был плохо защищен. Еще хуже была защищена Восточно-китайская железная дорога. О продаже ее японцам тогда еще не было и речи. Не только потому, что Москва не собиралась продавать ее, а главным образом потому, что Токио не хотел покупать: он готовился завладеть ею бесплатно.
Москва в то время настойчиво предлагала Токио заключать договор о взаимном ненападении. Токио дипломатически уклонялся под предлогом, что время для такого договора еще не созрело. В тот период на договорах еще лежал какой-то отпечаток серьезности. Уже через несколько лет стало правилом, что договор о взаимном ненападении есть самое лучшее вступление к военному вторжению. Во всяком случае Япония предпочитала в те годы уклоняться.
Москва не сводила с Дальнего Востока глаз. С одной стороны, была постоянная тревога в отношении японских замыслов. С другой стороны, развивалась, подготовлялась китайская революция 1925—27 гг. С китайской революцией связывались большие надежды также и в отношении безопасности дальне-восточных Советских владений и Восточно-китайской железной дороги. В состав правительства не принадлежал автор этих строк, которые считали необходимым передать Восточно-китайскую дорогу китайцам, как только им удастся овладеть Маньчжурией.
С другой стороны, не давали, разумеется, заранее никаких гарантий, ни относительно сроков китайской революции, ни относительно ее успехов. Японский милитаризм был фактом сегодняшнего дня, весьма определенным и импонирующим. Китайская революция была вопросом будущего. Немудрено, если Советская разведка в обеих своих частях, и в той, которая выполняла военные задания, и в той, которая непосредственно входила в ГПУ, имела задание внимательно следить за всеми движениями в Японии, как в области дипломатии, так и в области военной.
Военная разведка имела двойное подчинение: с одной стороны, Военному Ведомству, с другой — ГПУ. Во главе иностранного отдела ГПУ стоял тогда старый большевик Трилиссер, впоследствии смещенный и, по-видимому, ликвидированный вместе со многими другими. Во главе военной разведки стоял Берзин, старый латышский большевик. С организацией агентуры в Японии я не был близко знаком, так как мало интересовался технической стороной дела, передав это своим помощникам: сперва Склянскому, затем Уншлихту, в известной части Розенгольцу. Напомню, что Склянский, один из виднейших и более заслуженных организаторов Красной Армии, утонул в 1924 или 25 г. в Америке во время прогулки по озеру. Уншлихт исчез, по-видимому был ликвидирован. Розенгольц был расстрелян по приговору суда.
* Меер Абрамович Трилиссер (1883—1940) заместитель председателя ОГПУ, расстрелян.
Ян Карлович Берзин (1889—1938) руководитель советской военной разведки, расстрелян.
Эфраим Маркович Склянский (1892—1925) заместитель Троцкого в Реввоенсовете РСФСР в 1918—24 гг., случайно утонул во время прогулки по озеру в ходе торгового визита в США.
Иосиф Станиславович Уншлихт (1879—1938) один из руководителей ГПУ, расстрелян.
Аркадий Павлович Розенгольц (1889—1938) руководитель советской военной разведки, расстрелян.
— Искра-Research.
Вопросы разведки доходили до меня таким образом лишь в исключительных случаях, когда дело касалось вопросов большой военной или политической важности. Так было на этот раз.
Успехи, которыми могла похвалиться уже в тот период Советская иностранная заграничная разведка не были случайны. В распоряжении партии было немало людей, прошедших серьезную конспиративную школу и знакомых со всеми методами и уловками в полиции и контр-полиции. Они внесли в свою работу международный опыт, многие из них были эмигрантами в разных странах — и широкий политический кругозор. Во многих странах у них были личные друзья. Недостатка в самоотверженной поддержке революционных элементов в разных странах не было. Низший персонал во многих государственных учреждениях капиталистических стран сочувствовал в значительной мере Октябрьской революции и Советской власти, и это сочувствие можно было, при умении, использовать. Оно было использовано.
Сеть иностранной агентуры была еще мало развита, не полна, но зато отдельные счастливые связи давали иногда неожиданные и замечательные результаты.
Дзержинский*, тогдашний глава ГПУ, не раз на заседании Политбюро с удовольствием ссылался на те исключительные источники информации, какими он обладает в Японии.
* Феликс Эдмундович Дзержинский (1877—1926) глава ЧК и нарком внутренних дел; умер от инсульта. — /И-R/
Надо сказать, что замкнутость японцев, их способность хранить секреты, обещаемая уже специфическими особыми условиями национальной среды и недоступностью японского языка для подавляющего большинства иностранцев, что эта способность не является все же абсолютной. Разложение старой системы выражается не только в том, что молодые офицеры и чиновники время от времени расстреливают неугодных им министров, но и в том, что другие менее патриотические офицеры и чиновники, даже высокого ранга, утомившись спартанскими нравами, ищут доходов на стороне. Я знал случаи, когда видные японские чиновники, прикомандированные японским посольством в европейских странах, выдавали за сравнительно скромную сумму.
Дзержинский, тогдашний глава ГПУ, был после смерти Ленина* введен в Политбюро. Это был шаг Сталина, Зиновьева и Каменева с целью привлечь честного, но очень тщеславного Дзержинского, на свою сторону. Они в этом успели полностью.
* Дзержинский стал кандидатом в члены Политбюро в июне 1924 г. — /И-R/
Дзержинский был очень экспансивен, горяч и вспыльчив. В этом человеке с железным характером, который прошел через каторгу, были черты совершенно детские. На заседании Политбюро он хвалился однажды тем, что надеется скоро привлечь Савинкова* на Советскую территорию и арестовать его. Я реагировал на это скорее скептически. Но прав оказался Дзержинский. Савинков был через агентов ГПУ привлечен на Советскую территорию и арестован. Вскоре после того Дзержинский говорил, что надеется таким же образом овладеть Врангелем. Эта надежда, однако, не подтвердилась: Врангель оказался осторожнее.
* Борис Викторович Савинков (1879—1925) социалист-революционер, в 1917 г. передвинулся в правое крыло партии, продвигал мятеж Лавра Корнилова против Временного правительства и возглавлял белые заговоры против Советской власти. В 1924 г. ГПУ заманило его на советскую территорию, где он был арестован и осужден на 10 лет тюрьмы. Покончил жизнь самоубийством. — /И-R/
Нередко Дзержинский, не давая технических подробностей, которых у него никто и не спрашивал, хвалился успехами нашей заграничной разведки, особенно в Японии.
Однажды в 1925 г., летом или в начале осени, Дзержинский захлебываясь говорил о том, что ждет исключительной важности документ из Японии. Один этот документ, говорил он с восторгом, способен вызвать международные перевороты, события громадной важности, войну между Японией и Соединенными Штатами и т. д. Как всегда в таких случаях я оставался более скептическим.
«Войны не вызываются документами», возражал я Дзержинскому. Но он настаивал:
«Вы понятия не имеете о важности этого документа, представить себе не можете: это программа правящих кругов, одобренная Микадо, в нее входит захват Китая, разгром Соединенных Штатов и господство над всем миром».
«Не обманывают ли Вашего агента, — спросил я, — таких документов обыкновенно никто не пишет. Зачем излагать такие планы на бумаге?»
На этот счет Дзержинский сам не был очень тверд.
«У них все делается именем императора, — говорил он как бы стараясь рассеять вызванные мною сомнения, — военные и дипломаты, чтоб оправдать рискованные шаги, рискованную политику и гигантские военные и военно-морские расходы, стремились заинтересовать Микадо гигантской перспективой, которая нужна была также и им самим для политики авантюр, которые они вели. Вот почему министр иностранных дел Танака изложил планы военных кругов в особом докладе императору и доклад этот встретил одобрение Микадо. Мы получим, мы должны получить фотографию документа непосредственно из архивов министерства иностранных дел».
Помнится, Дзержинский назвал сумму, которую пришлось заплатить за фотостат, она оказалась сравнительно скромной, что-то около трех тысяч американских долларов. От Дзержинского я знал, что ГПУ пользуется услугами одного очень доверенного чиновника, который имеет непосредственный доступ к секретному архиву министерства иностранных дел. Он давал уже в течение года или более очень ценные сведения, отличался большой точностью и добросовестностью в выполнении своих обязанностей иностранного шпиона. Он хорошо знал архив и удельный вес разных документов. Чиновник предлагал списать документ, но агент ГПУ, по инструкции из Москвы, требовал фотостата. Это было труднее. Нужно было либо ввести в здание министерства иностранных дел техника ГПУ, либо же обучить чиновника искусству фотографии. Эти технические затруднения вызвали оттяжку в получении документа. Кто именно произвел фотосъемки: агент ГПУ или чиновник, обученный агентом ГПУ, я сейчас с уверенностью сказать не решаюсь. Каждая страница была снята в нескольких копиях и снимки в виде фильмов были отправлены немедленно по двум или трем направлениям. Все они благополучно были доставлены в Москву.
Признаться, я сейчас не могу вспомнить, — возможно, что не интересовался этим в свое время, — принадлежал ли японский агент к числу добровольцев искренно преданных новому режиму, или же к числу наемных агентов, или же, наконец, к типу представлявшему комбинацию обоих. Такой тип был, пожалуй, наиболее распространен. В Японии число сочувствующих было очень ограничено.
«Документ пришел», радостно заявил Дзержинский. Где же он? Он в виде фильма, его сейчас начали проявлять, проявление идет успешно, его одновременно, по мере проявления его переводят наши японологи. У нас здесь все потрясены содержанием первых страниц. Трилиссер Вам сделает доклад. (Может быть Уншлихт?)
В качестве главы Военного Ведомства я естественно близко стоял к вопросам Дальнего Востока. Но у меня была и другая связь. В первый период Советской власти, в первые месяцы Советской власти, до февраля 1918 г., я стоял во главе Комиссариата иностранных дел. Прибывший из Англии Чичерин, обмененный нами на арестованных англичан, стал моим заместителем. Когда я перешел в Военное Ведомство, а Чичерин вполне благополучно справлялся со своими задачами, он был, по моему предложению в Совете Народных Комиссаров и в Центральном Исполнительном Комитете, утвержден Народным Комиссаром иностранных дел. В качестве члена Политбюро я часто вместе с Чичериным вырабатывал наиболее важные дипломатические документы. С другой стороны, во всех тех случаях, где мне необходима была во время Гражданской войны помощь дипломатии, я непосредственно сносился с Чичериным.
В 1923 г. «тройка» сделала попытку отстранить меня от надзора над иностранной политикой. Формально эта функция была передана Зиновьеву. Тем не менее старые отношения и, так сказать, старая неофициальная иерархия продолжала сохранять свою силу. Даже в 1925 г., когда я уже покинул Военное Ведомство и стоял во главе скромного Концессионного Комитета, я в качестве члена Политбюро был поставлен во главе Комиссии по делам Дальнего Востока: Японии и Китая. В Комиссию входили в качестве членов: Чичерин, Ворошилов, Красин, Рудзутак и др.
Сталин в тот период еще остерегался вступать на лед международной политики. Он больше прислушивался и присматривался и формулировал свое мнение или просто подавал свой голос после того, как высказались другие.
Зиновьев, к которому формально перешло руководство дипломатией, имел известную всем склонность впадать в панику во всяком затруднительном положении. Все это достаточно объясняет, почему документ, полученный из Токио был непосредственно передан мне.
* В черновике Троцкий пишет в скобках «упомянуть в качестве известного подложного документа "Письмо Зиновьева", которое сыграло большую роль во время избирательной кампании, кажется, в 1925 или 1926 г. и обеспечило победу консерваторов».
Троцкий ошибается в дате. Подложное «Письмо Зиновьева» было вброшено в английскую прессу 25 октября 1924 г., за четыре дня до общих выборов в Парламент. Благодаря антикоммунистическому ажиотажу прессы консерваторы одержали победу над лейбористами. — /И-R/
Признаюсь, я был поражен грандиозностью замысла, холодным и беспощадным мессианизмом бюрократической клики Микадо, однако, текст документа не вызвал во мне ни малейших сомнений не только потому, что я знал историю происхождения документа, но и своей внутренней убедительностью.
Если допустить, что китайцы нашли идеального фальсификатора, сфабриковавшего этот документ, то остается спросить, каким образом китайский фальсификат попал в министерство иностранных дел в качестве особого секретного документа? Министерство иностранных дел само подстроило передачу фальсифицированного китайского документа, выдав его за подлинный японский документ? Такое предположение совсем фантастично. Японцы не могли иметь ни малейшего интереса в распространении этого документа и в вызове доверия к нему. Они это лучше всего доказали тем, что немедленно после опубликования документа, стали разоблачать его как фальшивку.
Проявление фильмов и немедленный перевод производились в помещении Разведывательного управления, и доставлялись не в Кремль немедленно: фотостаты были еще влажны, перевод имел первый черновой характер. Потом понадобились еще значительные уточнения.
Как ознакомлялись с документом другие члены Политбюро: одновременно или сейчас же вслед за мною? На этот счет у меня не сохранилось никакого представления. Во всяком случае, к моменту заседания Политбюро все члены были уже знакомы с документом. Хотя в это время сношения были уже очень напряжены, но документ, как бы временно, сблизил всех членов Политбюро. Главной темой вступительной части беседы были, разумеется, японские аппетиты. Об этом говорили с изумлением, с оттенком восхищения перед этой мегаломанией, в которой мистицизм и цинизм отлично дополняли друг друга.
«А не поэма ли это, не фальсификация ли?», допрашивал Бухарин, который при своей детской доверчивости любил при благоприятном случае играть роль осторожного государственного человека. Дзержинский, как всегда, вспылил:
«Я уже объяснял Вам, — говорил он со своим польским акцентом, который всегда усиливался, когда он горячился, — что документ доставлен нашим агентом, который доказал свою полную надежность, документ находился в секретнейшей части архива морского министерства. Наш агент ввел туда нашего фотографа. Он сам не владел достаточно фотостатом. Что же, по Вашему, японские адмиралы сами положили в секретный архив подложный документ? В морском министерстве не было копии этого документа. Сперва он хранился только в императорском личном архиве и копия в министерстве иностранных дел. Потом военное и морское министерство потребовали копии для себя. Наш агент знал, когда именно будет получена копия из министерства иностранных дел. Она была доставлена с чрезвычайными предосторожностями. Только благодаря тому, что копия попала наконец в архив морского министерства, наш агент и получил доступ. Что же, по Вашему, все это было проделано специально для фальшивки?»
Что касается меня, то я и не сомневался в подлинности документа уже на основании его внутренней убедительности. Если допустить на минуту, говорил я, что документ есть подделка, то тогда надо принять, что эта подделка выполнена самими японцами. С какой целью? Продать нам за две-три тысячи долларов? Обогатить казну морского министерства тремя тысячами долларов? Или же они хотят нас таким путем спровоцировать, запугать? Но мы и без того знаем об их аппетитах, хотя, правда, не в таком масштабе. Они знают, что мы делаем все, чтобы избежать конфликта, несмотря на целую серию их провокаций. Программный документ ничего в нашей политике изменить не может.
Прения на эту тему скоро прекратились. Все обстоятельства тогдашнего момента и технические подробности, которых моя память, разумеется, не сохранила, не оставляли никакого места сомнениям в подлинности документа.
Теперь возникал, однако, вопрос, что делать с этой большой силы разрывным снарядом? Естественно возникало опасение, как бы не взорвать самих себя. Опубликовать его в Советской печати было во всех смыслах нецелесообразно. Прежде всего это раскрывало был японским властям факт, что в распоряжении нашей разведки имеется агент исключительной ценности. Дзержинский на это ни за что не соглашался. Еще важнее были соображения политического характера. Планы Японии были рассчитаны на ряд десятилетий. Кремль был озабочен тем, чтобы выиграть несколько лет, даже несколько месяцев. Провоцировать Японию, опубликованием документа, которому к тому же могли не поверить за границей, было совершенно неразумно. Японцев мы всячески щадили. Мы шли на очень большие уступки. В Японии орудовал самый умный, осторожный и мягкий из наших дипломатов — Иоффе. Опубликовать такой документ в Москве значило бы прямо сказать японцам, что мы ищем конфликта. Это сразу дало бы перевес наиболее воинственному кругу армии и флота.
Зиновьев предложил было сперва напечатать документ в журнале Коммунистического Интернационала: при таком порядке опубликования правительство все же остается в стороне. Но никто об этом не хотел и слышать, и сам Зиновьев не настаивал на своем предложении, сделанном слишком поспешно.
Я изложил план, с которым я уже явился на заседание Политбюро: Надо опубликовать документ за границей и избегнуть всяких следов связи документа с Москвой. Место опубликования напрашивалось само собой: Соединенные Штаты. Надо было во что бы то ни стало прикрыть источник происхождения этого документа, и для того, чтобы не уменьшить, не вызвать недоверия к нему, и для того, чтобы не скомпрометировать агентуру ГПУ в Японии. Я предложил перевести документ на английский язык и через одного из надежных и авторитетных друзей Советской республики в Соединенных Штатах передать документ печати. Звание друга СССР тогда еще не стало профессией. Число друзей было невелико, видных и влиятельных было совсем мало. Задача оказалась во всяком случае гораздо труднее, чем я предполагал.
Мы думали, что документ оторвут с руками и Дзержинский надеялся, что легко вернет свои расходы на японскую агентуру. На самом деле оказалось не так. Представить вероподобную версию получения документа из Токио было нелегко. Назвать источник: ГПУ, значило вызвать двойное недоверие. В Америке естественно могли заподозрить, что ГПУ само попросту сфабриковало документ для того, чтобы отравить отношения между Японией и Соединенными Штатами.
Английский перевод документа был изготовлен в Москве со всей доступной тщательностью. В Нью-Йорк были пересланы фотостаты вместе с английским текстом, чтобы таким образом устранить всякий след связи документа с Москвой. Не забудем, что это было время президента Кулиджа и госсекретаря Хьюза, т.-е. администрации крайне враждебно относившейся к Советскому Союзу. Можно было с основанием опасаться, что недоброжелательные эксперты попросту объявят документ продуктом московской фабрикации. Не только фальшивые документы признаются подчас действительными, но и действительные нередко выдаются за фальшивые.
Насколько я знаю, в американской печати вообще не было ссылок на Москву, как на тот решающий этапный пункт, благодаря которому документ из Токио прибыл в Нью-Йорк. Однако, со стороны Москвы не было в этом никакой «злой воли», если не считать злой волью получение документа из секретного архива враждебного государства. Мы попросту не нашли никакого другого способа довести документ до мирового общественного мнения, как опубликовав его в американской печати без указания источников, или вернее, замаскировав, насколько возможно, источник передачи.
Советская республика не имела в те годы еще в Соединенных Штатах своего дипломатического представителя. Во главе Амторга стоял инженер Богданов*. Он или его ныне известные наиболее влиятельные сотрудники выполняли всякого рода дипломатические поручения. Кому именно из них поручено было найти компетентное лицо среди американцев и пустить через него в оборот документ, я сейчас не помню. Было бы во всяком случае нетрудно определить это, так как документ несомненно предлагался наиболее влиятельным изданиям по нисходящей лестнице.
* Амторг — акционерное общество, основанное в штате Нью-Йорк в 1924 г. Главным пайщиком был СССР, и эта компания, в отсутствие дипломатических отношений между Вашингтоном и Москвой, проводила торговые операции между США и СССР. Э. М. Склянский и П. А. Богданов были в разное время руководителями Амторга. — /И-R/
По некоторым указаниям «Меморандум Танака» был подписан Микадо в июле 1927 г. В таком случае совершенно ясно, что в Москве документ был получен до подписания Микадо. Документ, как уже сказано, являлся продуктом обсуждения в самых тесных верхах армии, флота и дипломатии. Именно в этот период он должен был быть доставлен заинтересованным министерствам. Танака стал премьер министром в 1927 г. Весьма вероятно, что самому его назначению предшествовало обсуждение «Меморандума» в указанных выше узких военно-морских и дипломатических кругах. Если так, то документ мог переходить в узком кругу из рук в руки до апреля 1927 г., может быть уже в 1926 г. Танака мог получить пост премьер-министра именно потому, что взял на себя добиться санкции программы крайнего крыла милитаристов и империалистов со стороны императора.
Почему японские власти объявили «Меморандум Танаки» китайским подлогом? Они явно не знали об участии в опубликовании документа Москвы. Факт появления Документа не в Советской, а в американской печати естественно внушал им мысль, что Документ каким-то путем попал в руки китайцев, которые поспешили передать его Соединенным Штатам.
Трудно понять, почему Москва, которая осведомлена лучше, чем кто бы то ни был, молчит по поводу документа «Меморандум Танаки». Первая фотокопия была получена в Москве в условиях, которые исключали какое бы то ни было сомнение в подлинности документа. Отсюда, из Москвы, из Кремля, замечательный документ был послан за границу, именно в Соединенные Штаты, для опубликования. Подлинность документа вызывает и до сих пор, как это ни странно, сомнения. Москва молчит. Правда, в свое время, у Москвы были достаточные основания скрывать свое участие в опубликовании и разоблачении «Меморандума Танаки». Разведывательное управление не хотело, разумеется, слишком тревожить внимание японских властей в Токио, но это была причина второго порядка. Главное соображение состояло в том, чтоб не провоцировать Токио. Именно этим объясняется кружный путь, предпринятый тогда Кремлем, для опубликования «Меморандума Танаки». Но за протекшие полтора десятилетия обстановка радикально изменилась. В Москве хорошо знают, что те технические условия и конспиративные соображения, которые заставляли скрывать источник информации, давно отпали: сменились люди (главным образом расстреляны), сменились методы. Побег генерала Люшкова*, видного деятеля ГПУ в Японию в 1938 г., положил окончательный водораздел между двумя эпохами разведывательного управления. Если даже Люшков не выдал японцам своих бывших агентов (а его поведение заставляет думать, что он выдал всё, что знал), — то [Кремль] давно уже поспешил устранить всех агентов, переменить связи ввиду опасности со стороны Люшкова. Таким образом с этой стороны молчание Кремля совершенно необъяснимо.
* Люшков, Генрих Самойлович (1900—1945) — высокопоставленный работник ГПУ — комиссар государственной безопасности 3-го ранга (позднее этот ранг был уравнен генерал-лейтенанту). Люшков выслужился на выполнении самых грязных заданий Ежова и Сталина, и в 1937 г. был награжден за это орденом Ленина. Летом 1938 г. в ожидании ареста бежал через границу на японскую территорию и добровольно дал японской разведке обширные показания. — /И-R/
Скорее всего приходится предположить, что здесь действует та преувеличенная осторожность, которая часто заставляет Сталина игнорировать большие соображения в пользу мелких и второстепенных.
Вероятнее всего Москва и на этот раз не хочет доставлять огорчений Токио с которым ведутся переговоры, в надежде достигнуть более устойчивого соглашения. Все эти соображения, однако, отступают на второй план, когда мировая война расширяет свои концентрические круги и когда Япония на Дальнем Востоке ждет только благоприятного момента, чтобы сделать новый шаг на пути осуществления «Меморандума Танаки».
Я спрашиваю себя, почему я не рассказал раньше об этом эпизоде, освещающем один из важнейших политических документов новейшей истории? Просто потому, что у меня не было к этому повода. Между заседанием Политбюро в 1923 г., где обсуждался вопрос о документе Танака, и между периодом, когда я оказался за границей и получил возможность более правильно следить за интернациональной жизнью прошли годы жестокой внутренней борьбы, ареста, ссылки в центральную Азию, затем высылка за границу. «Документ Танаки» отошел куда-то в глубь памяти.
Я считаю, кроме того, что развитие событий на Дальнем Востоке за последние годы в такой степени подтвердило программу Танаки, что в подлинности документа больше нет сомнений.
Л. Троцкий.