Предисловие автора.
Еще один период революции, слишком затянувшийся, подходит к концу; он начался с разгона Думы и он упирается теперь в думские выборы. С внешней стороны — это «столыпинский» период. Гайдук с бакенбардами джентльмена — вот его символ. Правительственная программа: либерализм Седлеца* и виселиц. Абсолютизм еще раз обнаружил огромную силу, какую дает ему историческая инерция. Незачем говорить, что это сила чисто механическая. Правительственный аппарат стал по преимуществу автоматом массовых убийств. Правда, власть нашла опору в некоторых социальных группах. Дворянские общества, земства, городские думы шумно требовали порядка, беспощадно разделывались с последними остатками либеральных предрассудков и либеральной культуры, демонстрировали свое сочувствие каждой министерской виселице, и на фоне общего молчания их голоса ободряюще действовали на министерство, висящее между Петергофом и хаосом революционной страны. Психология есть, в конце концов, даже и у этих людей, и она требует хоть какого-нибудь суррогата сочувственной атмосферы. Если им нужна была «Россия» для того, чтобы питаться и вдохновляться сделанным на заказ отражением своих собственных «государственных планов», то тем более они должны были ценить доверие «торгово-промышленной партии», сочувственные телеграммы земств, молодцеватые приветствия гучковского «Союза» и неудовлетворенное лязганье дубровинских челюстей, которое по условиям момента было для них дороже всяких благословений. Но прямой опоры в борьбе с революцией, которая давно ушла в народ, эти элементы дать не могли. И, что гораздо важнее, они казались совершенно неспособны оказать правительству финансовую поддержку. О так называемом «союзе русского народа» с этой стороны говорить совершенно не приходится: мелкие чиновники, развращенные элементы мелкой буржуазии и преступные отбросы городской улицы — вот его состав. Этим людям нужно платить совершенно так же, как и публицистам официальных газет. Реакционное земство, это — дикий помещик, а дикий помещик, это — требование вспоможений, возмещение проторей и убытков, причиненных аграрной революцией, безвозмездного и по возможности безвозвратного государственного кредита, это — вечно отверстая жадная пасть. Наши финансовые и торгово-промышленные сферы также оказались ниже ожиданий, и министр торговли и промышленности совершенно напрасно ездил в Москву и присягал там в верности московской бирже. Никакой Гучков не может возместить отсутствия внутренних капиталов, которое давно уже сделало самодержавную власть данником европейской биржи и даже большую часть внутренних займов фактически превращало в займы внешние.
* В августе 1906 г. в польском местечке Седлец (Siedlce, Мазовецкое воеводство недалеко от Варшавы) произошел еврейский погром, в котором погибло около 30 человек. — /И-R/
Таким образом, правительство пришло к необходимости созвать вторую Думу. Министерская газета, по немецкому выражению, из нужды делает добродетель и говорит о честном выполнении заранее данных обещаний. О, если бы можно было другим путем достать миллионы!..
…Полгода прошло после разгона Думы*. Это было время сложной молекулярной работы политического сознания масс в обстановке безмолвия и репрессий, при правильном передвижении правых слоев имущей оппозиции в лагерь консерватизма и реакции. Активность масс за этот период была крайне понижена, но база грядущей активности систематически расширялась.
* Дума I созыва заседала с 27 апреля по 9 июля 1906 года. Избирательный ценз был ограничен и искажен против крестьян и особенно рабочих. Из 499 депутатов партия кадетов имела самую большую фракцию (176 депутатов) и политически главенствовала в Думе. Большевики, бóльшая часть меньшевиков и эсеры бойкотировали выборы и в Думу попало всего 18 членов РСДРП (меньшевиков с Кавказа). Вправо от социалистов была крупная фракция трудовиков (97 депутатов), беспартийных, представителей национальных окраин и других.
6 июля Николай II заменил Горемыкина более решительным Столыпиным на посту председателя Совета министров и 8 июля объявил о роспуске Думы за превышение ее полномочий. — /И-R/
Все сведения, какие дает о деревне пресса — начиная с консервативных газет и кончая органами социал-демократии — несомненно свидетельствуют о росте мужика, как политической фигуры. В одной интересной корреспонденции «Нового Времени», которой у нас сейчас нет под руками, очень выразительно рассказывалось о том, как опыт первой Думы обнажил перед крестьянами старую власть, сорвал с нее торжественные ризы, уничтожил ее мистический ореол и показал ее во всей наготе ее корыстолюбия и эгоизма. Есть ли это историческое преступление Думы, как считает «Новое Время», или это ее объективная заслуга — все равно; но это — факт. Все сведения, какие проникли в печать за последние дни, показывают, что крестьянство относится теперь к выборам несравненно сознательнее, чем в первый раз. А между тем даже довольно случайные выборы в первую Думу дали в большинстве так называемых трудовиков, которые оказались вынужденными сесть влево от представителей традиционной земско-интеллигентской оппозиции. Стихийно вскрывшиеся нужды и запросы деревни выдвинули стихийных оппозиционеров, еще беспомощных в своей стихийности, но потенциально гораздо более активных и радикальных, чем те политические мудрецы, которые проели зубы в либеральном земстве, на кафедре или в адвокатуре. Есть все основания думать, что вторая декларация крестьянских депутатов будет однороднее и политически-радикальнее первой.
Как будет голосовать пролетариат, в этом нисколько не сомневаются даже те болтуны полицейской и буржуазной прессы, которые так много твердят, что «крайние» оторваны от народа, что рабочие массы разочаровались в тактике социал-демократии.
Правое крыло Думы, в лице октябристов, будет, вероятно, сильнее, и во всяком случае — ярче и наглее, чем в первой Думе, где оно совершенно стушевывалось. Мирнообновленцы, по-видимому, обречены на полное ничтожество. Роль конституционного центра, которою их прельщал бывший министр Федоров, им совершенно не по плечу. Землевладельцы тянут к решительной и «мужественной» реакции, — им нужны монархисты или октябристы; к крестьянству мирнообновленцам еще меньше доступа, чем кадетам; в городе князю Трубецкому приходится просунуться в ту щель, которая остается между г. Милюковым и г. Гучковым, если уж не считать г. Максима Ковалевского. Роль центра, несомненно, будет и во второй Думе принадлежать кадетам. Но есть основание думать, что они возвратятся в Таврический Дворец в ослабленном составе. Справа от них уйдут «земские» голоса, слева — голоса крестьян, части интеллигенции и тех полумещанских слоев, которые так ярко проявили свое тяготение к партии пролетариата: приказчиков, конторщиков и пр. Очень невыгодное для кадетов участие в выборах левых партий, особенно социал-демократии в городах, будет правда, до известной степени парализовано ограничительными сенатскими «разъяснениями», — но только до известной степени.
Таким образом, насколько здесь возможно предвиденье, приходится предполагать, что вторая Дума будет политически более дифференцирована, кадеты не будут в ней так неограниченно господствовать как в первой, правое и особенно левое крыло будут многочисленнее и определеннее.
Разумеется, все это рассуждение имеет смысл постольку, поскольку мы предполагаем, что в условиях, созданных всеми разъяснениями и циркулярами, будутвсе же происходить выборы, а не сплошные правительственные назначения и подделки. На чем, однако, основано само это предположение? Конечно, не на вере в добрую волю Столыпина, его сенаторов и его губернаторов. Но дело в том, что избирательная кампания, развернувшись до известного предела, вырабатывает далее свою собственную труднопреодолимую инерцию. Начинаются собрания. Оппозиция в провинции опирается на пример столицы. Реакционные завывания, поддерживавшие в течение полугода бодрость административного духа, совершенно покрываются общим оппозиционным гулом. Происходит неизбежная «деморализация» властей. Губернские администраторы теряют веру в прочность министерства, которое само лишено этой веры. И вот, на ряду с отдельными бессмысленными натисками на избирательные права населения, развивается «попустительство» вплоть до представления гражданам действительной возможности пользоваться своими правами. В результате этого процесса Дума может оказаться именно такой, как мы ее охарактеризовали выше.
Формально ядром Думы будут, следовательно, кадеты. Но это, конечно, вовсе не решает вопроса о том, какая часть Думы будет действительным средоточием народного внимания и народной активности.
В первой статье этого сборника, «На пути во вторую Думу» я высказываюсь за необходимость избирательных соглашений с так называемыми конституционалистами-демократами во всех тех случаях, где противостоит опасность реакционных выборов. Такое соглашение я считаю обязательным не только потому, что, как говорит король Лир:
«И злая тварь мила пред тварью злейшей:
Кто меньше зол, тот стоит похвалы…» (Уилльям Шекспир)
Ибо если стоять на этой совершенно абстрактной точке зрения, то придется прийти к выводу, что мы должны поддержать мирнообновленца против октябриста и, наконец, октябриста против «монархиста». Но об этом не может быть и речи. Если окажутся округа, где черносотенные конституционалисты будут конкурировать с черносотенными монархистами, мы разумеется, спокойно предоставим им отгрызать друг другу головы. Не только октябристы, но и мирнообновленцы представляют собою политическую организацию, опирающуюся на такие социальные элементы, которые сознательно заняли антиреволюционную и потому антидемократическую позицию. Это уже несомненный оплот контрреволюции. Народное движение ничего уже не оторвет от этих застывших формаций и не увлечет в своем потоке. Этого, однако, еще совершенно нельзя сказать о тех более широких слоях, на которые опираются кадеты. По причинам, о которых много раз говорилось и которые легко понять, если припомнить короткую историю кадетов, эта «партия» опирается на крайние разношерстные и социально-противоречивые группы. Правда, кадетская партия в целом по своему основному типу является несомненно антиреволюционной. Не только потому, что сейчас в ней тон задает правое земско-профессорское крыло; но главным образом потому, что налево от кадетов существуют и с ними победоносно конкурируют революционные организации, поглощающие, по мере политического самоопределения нации, все те классы и слои, которые только и могли бы придать кадетам революционно-демократический характер. Правда, сами кадеты не раз выражали уверенность — заодно с октябристами, что, когда массы разочаруются в социалистической и революционной демократии, они придут под сень партии «народной свободы». Кто мыслит реалистически, тот, разумеется, поймет, что революционность масс не есть продукт временного настроения, а результат таких социальных противоречий, которые только и могут быть разрешены на революционном пути. Но если даже допустить, что кадетские ожидания оправдаются, ясно во всяком случае, что массы «разочаровавшиеся» в революционных методах, не способны будут превратить кадетов в революционную демократию. Переход масс к кадетам, если бы он был возможен, означал бы при таких условиях просто ликвидацию революции. Правда, остается еще давление революционных масс, организованных вне кадетской партии. Такое давление есть несомненный факт; оно уже не раз сказывалось и еще не раз скажется. Но оно не может изменить социальной природы партии.
Давление извне способно толкнуть партию на шаг, которого она не сделала бы по собственному почину; но оно не в силах придать революционный характер партии, которая непосредственно опирается на не революционные и антиреволюционные элементы. Вот почему у нас нет решительно никакого права ожидать, что кадеты станут во главе революции, чтобы разрешить все старые узы и наложить новые. Наоборот. Дальнейшая эволюция будет неизменно подкапываться под них слева, отдаляя от них все жизнеспособные элементы демократии и толкая партию в целом в сторону мирнообновленцев, которые и сейчас отличаются от кадетов не «нравственными принципами», не программой или тактикой, а политической базой.
Этот процесс неизбежен; но он еще вовсе не завершился. И именно потому, что он не завершился, мы не можем относиться к кадетам так, как к мирнообновленцам или октябристам. Мы должны еще оказать кадетам услугу в выполнении той задачи, на которую они сами полагают так много сил: мы должны помочь им окончательно скомпрометировать себя перед лицом тех групп, которые являются прослойкой между кадетами и народными массами. Разумеется, этой цели служит прежде всего наша критика политического опыта страны. Беспощадная борьба со всеми предрассудками политического филистерства, обличение того фантастического реализма, который мечтает прикрыть шерстяным колпаком зияющие противоречия революционного развития — никогда не должны затихать в нашей агитации. Но одного этого мало. Критика может и должна опережать события, но она учитывается сознанием массы лишь по мере того, как закрепляется опытом событий. Черносотенная Дума была бы вредна потому, что задержала бы революционное развитие: наивная вера в Думу, как таковую, вера в кадетов, как в вождей Думы, сохранилась бы и ждала бы нового испытания. Кадетская Дума означала бы новый, еще более очевидный крах «кадетства» и тем послужила бы делу революции. Могут сказать, что кадетская тактика уже однажды потерпела крах. Допустим. Но это должно сказаться в понижении кадетского влияния, следовательно, в уменьшении числа случаев необходимости соглашения с кадетами. Ибо такие соглашения могут, очевидно, иметь смысл лишь там, где кадеты сильны, где вера в их тактику еще не разбита.
Этим я ограничиваюсь здесь по вопросу о соглашениях, так как детальное рассмотрение его дается в первой статье настоящего сборника. Многое в этой статье, написанной в самом начале декабря, окажется устаревшим в момент ее выхода в свет. Но наша партия лишена ежедневной прессы, и мы, публицисты социал-демократии, присуждены к запаздыванию, если не к молчанию…
О нашей тактике в связи с будущей Государственной Думой можно сейчас говорить лишь в самых общих чертах. Она зависит отчасти от состава Думы, в гораздо большей мере от тех событий, которые разовьются на основе ситуации, созданной созывом народного представительства. Социал-демократия не делает событий, не связывает и не развивает их — по крайней мере, тех больших событий, которые дают направление всему ходу политической жизни. Революционные события возникают независимо от воли тех или других политических организаций — в результате пересечения «больших» причин. Все, что социал-демократия может и должна делать, — это вносить сознание и организацию в массы, вовлеченные в политический водоворот. Вот почему самый вопрос о «взрывании» Думы, причинивший столько беспокойства господам из «Речи», кажется нам лишенным смысла. «Взорвать» Думу посредством какого-нибудь хитрого искусственного плана у нас не будет ни интереса, ни, пожалуй, возможности. Но если большие события, выросшие из созыва Думы, сорвут ее, то мы, разумеется, не будем плакать над ее развалинами. Мы найдем для себя более благородное занятие…
Я сказал, что социал-демократия не может поставить своей целью искусственно «взорвать» Думу. Более того. Упрочивая свое положение в Думе, социал-демократия тем самым будет упрочивать положение Думы в стране. В названной статье я касаюсь необходимости вынести избирательную борьбу и связанную с нею организацию масс вокруг социал-демократических депутатов далеко за пределы официальных курий. Только таким путем мы можем добиться для нашей думской фракции того влияния, на которое будет иметь право класс, пославший ее. Той же цели — и другим, большим целям — может послужить в известный момент деятельности Думы всероссийский рабочий съезд. Не как противовес партии, не для «оздоровления» партии, не как педагогические меры, а как политическое выступление класса, рабочий съезд сможет сыграть огромную роль. Он послужит организационной опорой для нашей партии в Думе и вне Думы. И если события перекатятся через голову Думы, революционный парламент пролетариата внесет в них единство цели и единство плана…
Во второй части этого сборника я рассматривал в форме двух «Писем» вопрос о рабочем съезде, как он был выдвинут нашей партийной жизнью последних месяцев. В среде некоторых товарищей идея пролетарского конгресса получила совершенно уродливую постановку в связи с известными отрицательными сторонами нашего партийного развития. Мои «Письма» посвящены главным образом критике утопических и вместе с тем антипартийных лозунгов, впутавшихся в агитацию за рабочий съезд. Последняя партийная конференция, проявившая столько осторожности и такта в заботе об охранении единства партии, внесла очень разумное решение по этому вопросу: она предложила (впредь до партийного съезда) ввести его в рамки принципиального обсуждения. В этих рамках, может быть, будут нелишни и мои два «Письма». Под тем углом зрения, под каким они написаны, они вполне отвечают общему заглавию сборника — «В защиту партии».
Защите партии посвящена и третья часть книги, полемика с «ревизионистами», делающими свою маленькую политику на страницах «Товарища». Это все бывшие марксисты, еще несколько лет тому назад растерявшие свои теоретические предпосылки и с тех пор пребывающие в состоянии хронической растерянности. Могут сказать, что их ничтожество служит достаточным извинением как их нападок на партию, злобных и несправедливых, так и их усилий «оздоровить» ее — прежде всего посредством раскола между «меньшинством» и «большинством». Читатель, который станет на эту точку зрения, сможет упрекнуть меня в том, что я уделил господам «критикам», свободным от предпосылок, слишком много места. На это я могу ответить, что читатель, знающий цену русскому ревизионизму, конечно, может свободно пройти мимо моей полемики; но она может оказаться нелишней для тех сочувствующих нашей партии элементов, которые изо дня в день питаются радикальной газетой г. Ходского, не встречающей противовеса в виде социал-демократической прессы. К этому могу еще добавить, что критику беспринципных обвинений по адресу партии я стараюсь поднять на уровень принципиального освещения нашей партийной практики.
Наконец в последней части сборника помещен перевод статьи Каутского о «движущих силах и перспективах русской революции». Статья эта явилась неожиданным ударом для некоторых товарищей, удовлетворявшихся шаблонно-утопическими представлениями о ходе русской революции, далекими от какого бы то ни было анализа ее реального содержания. Они мечтали о буржуазно-демократической (якобинской) диктатуре, которую вручали то… Союзу Союзов, то… кадетам. Бедный Союз Союзов! Бедные кадеты!.. Некоторые друзья мне передавали — само собою разумеется, в виде шутки — что для ослабления эффекта, который могла бы произвести статья Каутского, изобретена очень поэтическая легенда о том, как Парвус, покинувший Туруханский край для избирательной агитации на берегах Рейна, начал свою деятельность с того, что смутил ясную мысль Каутского в Friedenau bei Berlin. Что Парвус очень опасный эмиссар идеи перманентной революции, это авторы легенды доказывают, будто бы ссылкой на опыт с газетой «Начало». Но, разумеется, это только остроумная шутка. Зато вовсе уж неостроумной шуткой является продиктованная леностью мысли попытка просто отрицать компетентность Каутского в вопросах русской революции. Замечательнее всего то, что подобного рода попытка делается именно подчас теми товарищами, которые удовлетворяются общим определением нашей революции, как буржуазной, и принципиальным отождествлением ее со старыми буржуазными революциями Западной Европы. Таким образом оказывается, что европейский теоретик социал-демократии не понимает «европейского» традиционно-буржуазного характера русской революции потому, что она для его понимания слишком… самобытна.
Извиняемся перед читателями, что уделили несколько строк этим пустякам. Статья Каутского представляет настолько выдающееся явление, что должна рассматриваться сама по себе совершенно вне этих анекдотических мелочей. Такому рассмотрению ее, разумеется, и подвергнут представители другой точки зрения.
Наши выборы будут происходить параллельно с выборами в Германии, где социал-демократия готовится сделать новый огромный шаг вперед навстречу политическому господству пролетариата. Но уже сейчас, во время агитационной кампании, наша германская партия перед всем миром демонстрирует свою способность к такому господству: свою сплоченность, свою превосходную дисциплину. Вот как пишет об этом корреспондент одной демократической газеты: «В рядах социал-демократии, перед лицом серьезного исторического момента, ни признака каких-либо серьезных партийных разногласий. Все в этот момент забыто, и сплоченными рядами стоят радикалы и ревизионисты перед одним общим врагом. Все «остальные» члены партии призваны на передовые посты, как агитаторы, организаторы, кандидаты. От прежних диссонансов не осталось и следа. Перед нами зрелище удивительной гармонии, дисциплины и энтузиазма».
Хочется пожелать такого же единодушия и такой же дисциплины нашей российской партии, перед которой непосредственно стоят гораздо большие трудности, чем перед германскими товарищами. Это не просто платоническое «новогоднее» пожелание, так как сейчас сохранить единство и свести трения к минимуму зависит прежде всего от нас самих, от нашего такта, от нашей партийной мудрости. Да, вот область, где такт может сделать несравненно больше, чем в сфере наших отношений с либералами, представителями другого общественного класса.
Я заговорил об этом потому, что в воздухе носятся смутные признаки надвигающегося раскола. Некоторые товарищи уже, по-видимому, снова готовы приветствовать раскол, как «спасение». «Лучше раскол, — говорят они, — чем то, что есть»…
Я знаю, что и германская партия не сразу пришла к единству. Был период ожесточенной борьбы лассальянцев с эйзенахцами (марксистами). Доходило до того, что лассальянцы на выборах поддерживали либералов против эзенахцев, а при соперничестве эйзенахца и консерватора воздерживались от голосования. Но ведь там разногласия были несравненно глубже и принципиальнее. И тем не менее, как только открылась малейшая возможность, обе стороны пошли навстречу друг другу и выработали готскую программу объединения, поражающую нас своими грубыми компромиссами, своими уступками лассальянским предрассудкам. И на основе этой программы сложилось все превосходное задание германской социал-демократии. Практика объединенной классовой борьбы истерла в порошок все программные ошибки и тактические предрассудки. Наши нынешние разногласия между «меньшинством» и «большинством», повторяю, далеко не так глубоки, как в свое время были разногласия между эйзенахцами и лассальянцами. А эпоха, которую мы переживаем, возлагает на нас несравненно большую ответственность за каждый наш шаг. Это эпоха не повториться, чтоб дать нам возможность исправить ошибки нашего фракционного неистовства.
Перед лицом тех событий, которые идут нам навстречу из недр революции, у нас нет, у нас не может быть, у нас, у партии пролетариата, не должно быть более высокого завета, чем единство!
Единство во что бы то ни стало!
Перед той колоссальной пропастью, которая создалась между народом и старой властью, перед той глубокой бороздой, которая проведена революцией между массами и классом землевладения и капитала; перед той нестираемой гранью, которая выступила между пролетариатом и всеми другими классами, — разногласия двух наших фракций так незначительны, так условны, так ничтожно-малы, что кажутся случайными морщинами на великом челе революции.
Элементарное в своей непосредственности чувство партийной ответственности, как и спокойный объективный анализ одинаково должны подсказать нам, что раскол теперь — это преступление и безумие! Не могут этого не признать товарищи, не изъеденные фракционной ржавчиной, в обеих половинах нашей партии.
Если это товарищ из большинства ищет выхода в расколе, то я скажу ему: «Как? Вы питаете такие колоссальные надежды на дальнейший ход революции; вы думаете, что ее могучий напор поставит пролетариат у власти; вы думаете, что социал-демократии предстоит задача охватить единством тактики класс, едва вырвавшийся из политического небытия и уже диктующий истории свою волю; вы надеетесь подчинить гегемонии этого класса бесчисленное русское крестьянство, еще не отделившееся от пуповины рабства и варварства; вы надеетесь внести в этот класс, полный противоречий, азиатских пережитков и утопических надежд единство, планомерность и целостность; вы питаете такую огромную веру — прекрасную веру, скажу я, ибо я ее разделяю — в могучую логику социально-революционного развития, — и вы не можете, вы не хотите внести единства, планомерности и целостности в тактику сегодняшнего дня; вы боитесь — во имя единства действия масс, перед которыми раскрыта дверь несравненной революционной школы — вы боитесь во имя этого единства нарушить в вашем фракционном облике хотя бы одну черту, как она сложилась в небольшой газетной лаборатории сегодня, два часа тому назад, под влиянием мимолетных причин, о которых мы вместе с вами завтра забудем. Вы хотите всего добиться полемикой. Вы хотите всего добиться немедленно, тут же, не сходя с места. Вы забываете, что тактика не есть законченная система, в которой нужно убеждать, а искусство, которое нужно воплотить. Вы гонитесь за тем, чтобы добиться формального признания нескольких положений, которые вам сегодня кажутся абсолютными и в этой половине вы упускаете факты, живые события, на которые вам следовало бы опереться, чтобы действительно двинуть рабочую массу вперед по тому пути, на который ее зовет история. Вы забываете, что тактика есть творчество, а творчество требует постоянного приспособления к живому материалу, элементами которого являются прежде всего составные части нашей партии. А вам, если только не победил ваш частный лозунг, кажется, что все пропало, вы забываете обо всех перспективах, и готовы поджечь партию — ваше собственное жилище — со всех четырех концов. Вы хотите всего добиться полемикой. И вы не замечаете, что этот нож вы давно уже притупили. Вы слишком много размахивали им, и мышцы вашей руки утратили необходимую чуткость и эластичность. С одинаковой силой вы наносите удары Плеханову и Милюкову, Мартову и Струве… И именно поэтому вы уже не раните никого и ничего в отдельности — ни лица, ни идеи, — вы только механически терзаете тело всей партии в целом.
Чем дальше и смелее вы заглядываете вперед, тем более вы обязаны к терпимости, широте и отрешению от фракционного субъективизма каждый раз, когда этого требует единство выступления пролетарской партии. Я не скажу, конечно, что идейная борьба внутри партии недопустима. То, чего я хочу, это, во-первых, чтобы литературная полемика, которую вы развиваете, не заслоняла ни от ваших противников, ни от вас самих той материальной полемики против всяких предрассудков, которую развивают события революции; во-вторых, чтоб вы умели подчиниться — не за страх, а за совесть — в тех случаях, когда мы не сумеем подчинить. Вы слишком нетерпеливы, дорогой товарищ, вы гоните революцию вперед, как ленивого осла. А между тем цели, которые вы преследуете, заслуживают того, чтоб уметь выжидать. Фракционная борьба, работа полемического ножа — это только ничтожная частица в великой механике событий. Если вы сегодня не победили, пусть ваша вера в ход революции подскажет вам, что еще рано. Отложите в сторону ваш нож, подождите, дайте новым событиям наточить его притупившееся лезвие».
Товарищу из меньшинства, который в расколе стал бы искать выхода, я имел бы полное право сказать: «Как? Вы считаете необходимым координировать политику пролетариата с политикой буржуазной демократии, — и вы хотите в то же время уничтожить возможность координирования политики двух частей партии пролетариата! Вы справедливо выступаете против искусственного форсирования классовых противоречий в политической борьбе; вы опасаетесь того, чтобы классовые страсти пролетариата не получили слишком примитивного политического выражения и не затормозили бы этим борьбы за демократию, — и вместо того, чтобы дорожить при таких условиях каждой крупицей социалистического сознания, вместо того, чтобы дать каждому ростку выровняться и пойти вверх, вы хотите нетерпеливой рукою разбить партийную организацию по совершенно случайной линии, внести колоссальное замешательство в ряды активного пролетариата, подорвать в его среде доверие к партии и очистить поле для худших видов демагогии и для вреднейших, подлинных анархистских течений, питающихся примитивным классовым инстинктом масс! Или вы надеетесь, что массы пойдут за вами? Но тогда зачем вы прибегаете к такому болезненному методу, как раскол. Имейте мужество выжидать плодов вашей идейной борьбы за влияние на массы, не разбивая той партии, которая у нас есть. И разве не надеялись вы год, и два, и три тому назад, что «масса» внезапно перейдет на вашу сторону? И разве вы не ошибались? Вы скажете, что вы, в конце концов, побеждали, так как большевики переходили на вашу точку зрения. Прекрасно; но разве это аргумент за раскол? Вы скажете, что вам для влияния на массу нужны свободные руки. Но разве мы уже не прошли через стадию формального раскола? Были у вас тогда «развязаны» руки? Не сталкивались ли вы с большевиками на каждом шагу? Не приходилось ли вам для каждого политического действия вступать в переговоры и соглашения? Не пришли ли вы таким путем к созданию «федеративных» организаций? Не на этой ли основе вырос объединительный съезд? И не хотите ли вы просто начать ту же историю сначала? Или вы обладаете теперь секретом, которого не знали раньше? Вы мне может быть, скажете, товарищ, что теперь единство имеет, все равно, чисто формальный характер. Это неправда! Но если бы даже было так, то не в том ли должна состоять забота, чтоб это организационное единство наполнить единством политического содержания? Не сюда ли должны быть направлены вес усилия? Не обязаны ли лучшие люди партии проявить в этом направлении тот мудрый внутрипартийный «оппортунизм», без которого не может жить политическая семья, насчитывающая десятки тысяч членов? Разве выход — в расколе, а не в системе неустанных компромиссов, из которых каждый есть ступень к единству классовой борьбы? Вы говорите, что единство имеет теперь только формальный характер. Пусть так; но это все же начало единства. Путем подсчета голосов местные конференции дают общеобязательное решение. Ему не подчиняются в том или другом случае? Это зло! Против него необходимо бороться общим повышением партийного сознания. Но искать выхода в расколе значит срезать голову, чтоб не расчесывать волос. Раскол возводит две тактики по каждому вопросу в норму, более того, — в завет фракционной чести. А потом, когда вконец он истомит обе стороны, они снова будут искать формального единства, как моста к единству реальному. Или, может быть, вы мне скажете, что этому не бывать; что тактические противоречия ведут вас в разные стороны, создавая все более и более глубокую дифференциацию (классовую?) в социал-демократии; скажите мне это, я посмеюсь над вами. Ведь только что вы мне говорили, что большевики в конце концов всегда идут в Каноссу. Где же углубляющаяся дифференциация? А затем прочитайте брошюру Аксельрода о «двух тактиках». Он говорит, что между содержанием политической практики меньшинства и большинства нет никакого принципиального различия. Оно существует в руководящих идеях, в писаниях фракционных литераторов, вот все что вы можете сказать. Но ведь вы хотите расколоть не идеи, которые в этом не нуждаются, и не литераторов, которые, к несчастью, раскололись давно, — вы хотите расколоть партийные организации, работа которых по признанию Аксельрода, качественно однородна. Или за последние недели она так глубоко дифференцировалась, что требует раскола?».
Раскол — это безумие и преступление! Это слишком очевидное безумие, слишком явное преступление, чтоб он мог произойти. Он не будет допущен здоровым политическим чувством каждого среднего работника. Только политический кошмар последних месяцев, когда немыслима была никакая широкая работа, когда огромные усилия нужны были для получения малейших результатов, когда подполье снова охватило шею партии кольцом удава, когда недовольство каждого всеми так легко должно было превращаться в обвинение противной фракции, — только этот кошмар мог родить из своих недр достойное детище, кошмарный призрак раскола!
Если мы интернационалисты не на словах, а на деле, мы должны уметь взглянуть на наши фракционные дела под углом зрения международного социализма. В нашем расколе мы должны будем отдать ему отчет. Поймет ли он нас? Нет, не поймет. Не сможет понять. Все, что нам останется сделать перед его трибуналом, это сослаться на наше фракционное варварство, как на смягчающее вину обстоятельство…
Если мы расколемся теперь, после того, как едва успели объединиться с Бундом и польской социал-демократией, на чем так всегда настаивали европейские товарищи, — с какими глазами мы явимся в Штутгарт на международный социалистический конгресс где рабочий интернационал потребует у нас отчета в наших завоеваниях?
Простите, товарищи, но я скажу, что мы явимся со следами пощечины на лице, которую мы сами нанесли себе…
…Я слишком далеко стою за последний год от партии с ее отношениями и настроениями, и может быть я преувеличиваю грозящую партии опасность, принимая случайные замечания, отдельные неловкие слова за серьезные симптомы. О, если бы так!
Но если это не так, если действительно в партийных верхах подготовляется раскол, то каждый преданный работник партии должен крикнуть крик об этой опасности, об этом преступлении перед делом русской революции и международного пролетариата.
1 января 1907 г.