В защиту партии

Заметка Редакции

Предисловие автора
1 января 1907 г.

На пути во Вторую думу.
после 3 декабря 1906 г

Письмо Аксельроду.
12 сентября, 1906 г.

Письмо Ларину.
1 декабря 1906 г.

В защиту партии.
1 декабря 1906 г.

Каутский о перспективах русской революции.
23 декабря 1906 г.


[an error occurred while processing this directive]

В защиту партии.

Полемическая статья направлена против направления бывших марксистов-ревизионистов-экономистов. Это движение было представлено в начале ХХ-го века писателями С.Н. Прокоповичем, его женой, Екатериной Кусковой, В.Я. Богучарским (Яковлевым), и выступало в газете «Товарищ» и в журнале «Без заглавия». Кускова в 1899 году написала известное «Кредо», в котором объявила в пользу европейского течения, возглавляемого Эдуардом Бернштейном, а внутри России выступающем с позиций «экономизма». Тесно с ними уживалось левое крыло кадетов, выступавшее в газете «Наша жизнь» (профессор Ходский). — /И-R/


«Если только не хотят изгнать борьбу из литературы и политики, — а изгнать ее значило бы убить всякую литературную и политическую жизнь, — то приходится мириться с фактом, что на войне все именно и ведется, как на войне… Законность такой борьбы растет в той мере, в какой она задевает лицо ради дела; но чем больше она в лице видит только дело, тем больше нарушает она личные права этого лица».

(Фр. Меринг. «Ист. герм. с.-д.» т. II.).

«Привыкли мы крапивой звать крапиву

И глупостью — глупость дела».

(Шекспир, «Кориолан»).

1. По поводу моих «полемических приемов».

Если я вас убью, так это пустяки, но если вы убьете меня, — клянусь Георгием! — это убийство».

Констебль из Понча — чартисту.

В числе моих критиков есть г. Прокопович, ревизионист, следовательно «критик» из чести и по профессии.

Свою статью обо мне («Товарищ», № 108) г. Прокопович выразительно назвал «Партийная бесцеремонность», давая тем, очевидно, понять, что сам он стоит за бесцеремонность беспартийную.

Г. Прокопович предпосылает своей критике несколько совершенно новых и блестяще-формулированных мыслей на тему о том, что есть «полемика и полемика»; что «идейная полемика имеет огромное политическое значение»; что антагонистом ее является «полемика личная, заключающаяся в поношении личности противника, в забрасывании его грязью», и затем заявляет, что именно я, Троцкий, полемизирую в этом недостойном роде, «инсинуирую по чужим адресам без всякой меры» и «выбрасываю из тюрьмы брань». Г. Прокопович, однако, примеров моей брани и моих инсинуаций не приводит. Он заявляет лишь, что не последует за мной в моей манере вести полемику и сделает попытку — трудную, ввиду моей «интеллектуальной физиономии» — перевести вопрос на почву идейного спора.

Инсинуации и брань, бесспорно, дурное дело. Но и ложь, по-моему, никогда никому украшением не служила. А я должен сказать, что все исполненные высокого негодования речи г. Прокоповича насчет того, будто я занимаюсь в своей книге инсинуациями, поношением личности противников и забрасыванием их грязью, представляет просто злую ложь. На трехстах страницах своей книги* я полемизирую со многими лицами. Моя полемика может показаться пристрастной, неверной, придирчивой, резкой, бездарной, но это всегда — принципиальная полемика, это всегда — политическая критика, это всегда — идейная борьба. На добро или на худо — политика делается живыми людьми. И то, что я считаю неправдой, заблуждением или глупостью в политической жизни, всегда стоит предо мною, как живой противник или враг. Я нападаю на него, если я считаю, что дело, которому я служу, требует этого. Мои нападки могут быть несправедливы, грубы или неуклюжи. Но никогда я не «поношу» личность противника ради нее самой, никогда не «инсинуирую», не «забрасываю грязью». И если г. Прокопович говорит противное, он говорит неправду.

* Разговор идет о сборнике Троцкого «Наша революция», который незадолго до этого был опубликован в Петербурге. — /И-R/

На тех двух страницах своей книги, где я говорю о русских «ревизионистах», — ушедших из партии пролетариата и не вступивших в партию буржуазии, бессильных на добро и зло, получивших возможность своего литературного выражения только благодаря тому, что либеральное общество охотно мирится с их «критическим социализмом», направленным не против либерализма, а против фактически существующей социал-демократии, — на этих двух страницах, которые имеет ввиду г. Прокопович и которые сейчас раскрыты предо мною, нет ни одной строки, которая была бы направлена против моральной физиономии г. Прокоповича, против чистоты и бескорыстия его намерений и против искренности его ошибок.

Но так как эти две страницы показались г. Прокоповичу несправедливыми и резкими, то он, писатель, знающий только идейную полемику, прежде всего занялся розыском, какие личные причины могли быть у меня для моей критики.

«Г. Троцкий, — так пишет мой оппонент, — с особенным усердием набрасывается на меня и другое лицо, хотя(!) ни в наших прежних писаниях, ни в журнале «Без Заглавия», на который г. Троцкий почему-то особенно сердит, его фамилия решительно ни разу не упоминалась, — просто за ненадобностью: наш журнал вел только идейную полемику.» (Курс. мой)

Да я, Троцкий, знающий только личную полемику, брань и инсинуации, считаю себя в праве быть «сердитым» и «набрасываться» в тех случаях, когда я лично ничем не задет, — и этим моя личная полемика отличается от идейной полемики г. Прокоповича, который немедленно производит розыск насчет намерений своего оппонента и, противопоставив моим двум страницам три газетных столбца, ни словом не упоминает о качестве моей полемики против других лиц: что-ж, г. Прокопович, моя книга сплошь инсинуация — или во всех других случаях я выступаю, как честный журналист?

Нет, по-видимому, нет. Ибо г. Прокопович пишет, что имя мое ни разу не появлялось в его журнале «Без Заглавия» именно потому, что я негодный противник для идейной полемики. Как жаль, что для такого решительного утверждения г. Прокопович произвел недостаточно точное расследование. В его журнале «Без Заглавия» упоминалось мое имя, — и хотя речь шла о моем памфлете против Струве, где ужасные свойства моей полемики должны были сказаться во всей своей наготе, сотрудник «Без Заглавия» отзывается о моей брошюре очень сочувственно, называя ее «интересной и талантливой» (№ 12, стр. 494). Если бы я хотел искать личных причин этой оплошности редактора покойного журнала*, я должен был бы предположить, что г. Прокопович не знал, кто скрывается за псевдонимом Л. Тахоцкий, и только потому допустил похвалу по адресу полемической брошюры журналиста, заменяющего честную полемику инсинуацией и бранью.

* Еженедельный журнал «Без заглавия» к этому времени прекратил свое существование; Прокопович, Кускова и др. перешли в газету «Товарищ». — /И-R/

Замечательное, однако, дело! Г. Прокопович в начале своей статьи прямо говорит, что только предисловие к моей книге является «образчиком» личной полемики, а несколькими строками ниже он уже с возмущением говорит о моей «интеллектуальной физиономии» вообще. В своей книге я полемизирую с абсолютизмом, с реакцией, с либерализмом всех оттенков, наконец с некоторыми течениями внутри нашей собственной партии. Обо всей этой полемике г. Прокопович не упоминает ни словом и всю мою «интеллектуальную физиономию» приурочивает к двум страничкам предисловия, на которых упоминается его имя. Если бы мой обличитель не предупредил нас, что он рыцарь идейной полемики, можно было бы подумать, что г. Прокопович оценивает интеллектуальную физиономию публициста исключительно в зависимости от того, как этот последний относится к нему лично.

Замечательно дело! Я отвечал когда-то «Нашей Жизни» в «Начале». Тон этой моей статьи г. Прокопович называет «вполне приличным». А между тем в полемическом отношении мое предисловие не содержит ничего такого, чего не было бы уже в моей «вполне приличной» статье. В этой последней я говорил о своих оппонентах, как о «таинственных «марксистах», притаившихся на запятках конституционно-демократической газеты». Этими словами я старался охарактеризовать политическое положение русских ревизионистов. Этому же вопросу посвящены две злополучные странички моего предисловия, и они не заключают в себе ничего более резкого, чем приведенные строки из «вполне приличной» статьи. Нужно, однако, указать, что в статье г. Прокопович не был назван, тогда как в предисловии имя его упомянуто. Конечно, конечно, это не имеет никакого значения, — но как все-таки хорошо, что г. Прокопович сразу отрекомендовался идейным публицистом, — иначе ему положительно можно было бы приписать психологию понческого констебля.

Однако, замечательное дело! Г. Прокопович, как мы уже знаем, говорит, что я «почему-то особенно сердит» на журнал «Без Заглавия», в котором мое имя не упоминалось-де ни разу. Последнее, как мы видели, неверно. Но зато верно, что о журнале «Без Заглавия» я не говорю ни одного слова. Я упоминаю только о группе ревизионистов «без имени, без заглавия» — характеризуя названием журнала межеумочное положение русских ревизионистов. Но что я сердит, да еще «особенно» сердит на журнал, о котором не говорю ни слова и на который нисколько не «сердит», это г. Прокопович просто выдумал. Нет, положительно не легко бывает иной раз отличить моральный пафос идейного полемиста от неряшливой декларации обиженного филистера!

Десятки подобных мелочей, пустых уколов, фальшивых полемических гримас заслуживали бы рассмотрения, если бы я ставил своей целью характеристику полемической физиономии моего оппонента. Но так как я далек от этой цели, то я не буду останавливаться на том, как г. Прокопович со снисходительной бесцеремонностью — конечно, беспартийной — и «горячим», хотя и непрошенным «сочувствием» ощупывает мои нервы, расстроенные «продолжительным сиденьем, процедурой суда и ссылкой в перспективе», с каким благородным жестом он заявляет, что «все-же» не может признать за мной права (!) «выбрасывать из тюрьмы брань», — хотя нигде в своей книге я не говорю ни о тюрьме, ни о суде, ни о ссылке, ни о своих нервах. Но довольно! Смею уверить всех Прокоповичей, что мои нервы достаточно хороши для того, чтобы я мог безошибочно отличить противника, в котором говорит настоящий и бескорыстный полемический гнев, от журналиста, который пишет лимфой уязвленного самолюбия.

Вот все, что я считаю нужным сказать пока по части моих полемических приемов.

Что касается «принципиальной» части статьи г. Прокоповича, то она, как мы дальше увидим, представляет ряд попыток укусить партию за икры. При этом г. «критику» по необходимости приходится принимать горизонтальное положение, которое пагубным образом отражается на его перспективных представлениях. Не ради г. Прокоповича, но ради самого дела мы попытаемся восстановить действительные очертания партии и характеризовать ее революционную роль. Само собою разумеется, что в этой работе мы с читателем будем сохранять вертикальное положение.

2. Злопыхательное беспристрастие г. Прокоповича.

Я предполагаю в читателе общее знакомство с историей нашей партии и потому считаю себя вправе не держаться хронологического порядка в своем разборе обличений г. Прокоповича и ниже — г-жи Кусковой*.

* Читателю, не знакомому с историей нашей партии, мы настоятельно рекомендуем краткий «Очерк истории социал-демократии в России» Н. Батурина, Москва, 1906 г., 126 стр., ц. 25 к. Мы впервые встречаем в партийной литературе имя Батурина, брошюра которого представляет выдающееся явление. По сжатости изложения и точности языка она должна быть причислена к лучшим произведениям нашей партийной литературы. — Л.Т.

Чтобы сразу войти в курс этих обличений и определить их принципиальную ценность, мы начнем с отзыва г. Прокоповича о тактике социал-демократии по отношению к петербургскому Совету Рабочих Депутатов.

Рабочие советы, по мнению критика нашей партии, были «по идее» явлениями огромной важности. «Но те социал-демократы, — пишет он, — вашего (т. е. моего) направления, которые в это время были в Петербурге, не поняли этой легшей в основание Сов. Раб. Деп. идеи, и на первых же порах их жизни яростно набросились на «хрусталевщину». Хрусталев, — продолжает г. Прокопович, — принадлежал к вашему направлению, но именно он сделал большое дело тем, что уловил правильную идею и со свойственной ему изумительной энергией реализовал ее в жизнь. Но вы то, вы то г. Троцкий, причем же тут «вы»?»

Само беспристрастие, очевидно, водило здесь рукою г. Прокоповича. Начать с того, что г. Прокопович пристает лично ко мне с вопросами о моей роли, — тогда как я говорил лишь о партии. Это, однако, деталь, которая лишь характеризует стремление моего критика переносить полемику с «личной» почвы на «принципиальную». Гораздо важнее то, что он говорил об отношении между партией и Советом Рабочих Депутатов. Ведь из слов г. Прокоповича вытекает, будто Совет возник и развился, во-первых, по инициативе отдельного лица, — во-вторых, против воли партии. Так как я не хочу думать, что г. Прокопович сознательно искажает историю Совета и предполагаю, что он не имеет об ней никакого понятия, я считаю своим правом отослать его к книге, написанной ближайшими участниками Совета* и в том числе т. Хрусталевым. Здесь же я могу сказать только следующее. Совет был организован по инициативе одной из двух существовавших тогда в столице социал-демократических организаций (т. н. петербургской группы). Печатный призыв выбирать депутатов был издан группой. На первом собрании Совета председательствовал член группы. На втором собрании по предложению представителя группы председательство было поручено т. Хрусталеву, который впервые явился на второе заседание. Но это все, в сущности, моменты чисто формального характера. Гораздо большее значение имеет та работа, которую на всех заводах и фабриках вели агитаторы партии, призывая рабочих к созданию Совета, разъясняя его задачи и цели, формулируя его лозунги. Огромный аппарат был приведен в движение для создания Совета, и это был аппарат нашей партии. Я не знаю, на каких политических задворках г. Прокопович подобрал сплетню о «хрусталевщине» — я лично это слово в первый раз встретил в газете «Россия» по поводу выборгского воззвания и второй раз в статье г. Прокоповича. Для партии Совет никогда не был и не мог быть окрашен личным цветом т. Хрусталева, ибо Совет был делом самой партии.

* «История Совета Рабочих Депутатов», статьи Н. Троцкого, А. Кузовлева, Г. Хрусталева-Носаря и др., изд. Н. Глаголева.

Г. Прокопович упоминает о социал-демократах моего направления, как о врагах Совета. Но разве я говорю о специальных заслугах какой-либо фракции? Я говорю о роли социал-демократии в ее целом. А затем, что это за социал-демократы моего направления? Я таких не знаю. Меньшевики? Большевики? Я лично одинаково близок и к тем и к другим, я работаю рука об руку с теми и с другими, и я одинаково горжусь всяким революционным делом, совершенным партией, независимо от того, какая из фракций сыграла в нем руководящую роль. Товарищи, которые работали со мной, знают, что я говорю не фразу. Но дело не во мне. Какие это социал-демократы «яростно набросились» на Совет? Конечно, не меньшевики, которые его организовали. Значит, большевики? Но слышал ли г. Прокопович что-нибудь о роли т. Петрова-Радина, официального представителя в Совете от организации большинства? Слышал ли он имя т. Немцова, одного из самых популярных депутатов Совета? Если не слышал, пусть прочитает обвинительный акт по делу Совета. Он узнает тогда, что эти «большевики» были преданы суду и осуждены не за то, что «яростно нападали» на Совет, а за то, что деятельно и энергично работали в его составе с самого возникновения Совета. Г. Прокопович, конечно, поймет, почему я не называю многих других имен. Правда, между двумя фракциями, как и внутри обеих фракций, были разногласия в оценке Совета, его возможной роли и его связи с партией. Было бы удивительно, если бы ввиду нового громадного явления, каким был Совет, такие разногласия не возникли. Но по всем важнейшим политическим вопросам обе фракции выступали в Совете совершенно солидарно, и политические предложения, вносившиеся в Совет от имени партии, всегда принимались Советом. Какую огромную поддержку оказывала Совету партийная пресса! «Новая жизнь», «Начало» и особенно «Русская газета», распространение которой в рабочих кварталах было колоссально, комментировали каждый шаг Совета и создавали вокруг него ту атмосферу гласности и доверия, вне которой он не мог бы существовать. Партия, организовавшая Совет, сразу поставила к его услугам несколько десятков профессиональных агитаторов, которые помогали Совету проводить в жизнь каждое его решение. «Известия» Совета обслуживались литераторами партии. Но, может быть, важнее всего этого то, что партия своей долгой подпольной работой воспитала обширные кадры сознательных рабочих, из среды которых пролетариат Петербурга выбирал своих депутатов. Известно ли г. Прокоповичу, что большинство этих депутатов либо прямо принадлежали к партийной организации, либо прошли партийную выучку? Известно ли г. Прокоповичу, что из 50 членов Совета наугад вырванных прокуратурой, было по крайней мере 35 социал-демократов? Я не могу понять психологии г. Прокоповича, который, совершенно игнорируя эту огромную работу, совершенную партией до Совета, в Совете и вокруг Совета, счел приличным и уместным нагнуться, чтоб поднять какую-то ничтожную сплетню о «хрусталевщине» и противопоставить ее моему утверждению, что партия сделала великое дело.

«Но разве вы участвовали в жел. дор. союзе, — нападает на меня г. Прокопович, — вы лично и люди вашего направления? А между тем этот союз сказал решающее слово в октябрьские дни».

Нет, я не участвовал в железнодорожном союзе, отвечаю я с некоторым недоумением: разве я что-нибудь говорил о своем участии в железнодорожной забастовке? Участвовали ли в Союзе люди «моего направления»? Т.-е. социал-демократы, работники нашей партии? Еще бы! Они принимали в нем огромное участие; во многих местах они играли руководящую роль. Но гораздо важнее всего этого опять-таки та долгая подготовительная работа, которую совершила партия в среде железнодорожного пролетариата. Железнодорожные мастерские всегда были цитаделями партии. Во многих местах рабочие железнодорожных мастерских сыграли в проведении забастовки решающую роль, «снимая» колеблющихся служащих правления и задерживая на станции поезда. Мыслима ли была бы октябрьская железнодорожная забастовка без всей предшествующей многомесячной стачечной эпопеи, в которой социал-демократия играла огромную роль даже по признанию Струве: недаром же он обвинял ее в том, что она вызывала массовые стачки в политических интересах. Мыслима ли была бы всеобщая забастовка без университетских митингов, чрезвычайно поднявших общее настроение и сообщивших всему дальнейшему движению единство политического лозунга, которое в октябре заменяло недостающее организационное единство. Но, может быть, г. Прокопович знает, что университеты были открыты для митингов по инициативе нашей партии и что на этих митингах почти безраздельно господствовали ораторы-социал-демократы? Приписывать октябрьскую стачку железнодорожному союзу может только прокурор, которому нужны зачинщики преступления, а не факторы события. Но железнодорожный союз не был в сущности и зачинщиком; известно, что он проектировал стачку только в январе, ко времени предполагавшегося созыва Думы. Октябрьская стачка возникла помимо воли какой бы то ни было организации. Но из всех организаций, способствовавших прямо или косвенно ее возникновению и развитию, социал-демократия занимала бесспорно первое место.

О предшествовавших событиях 1905 г. г. Прокопович говорит так: «9 января прошло без социал-демократии». Дальше, когда перейдем к г-же Кусковой, мы покажем, что это неправда. «Первомайский крах партии дал силу оппозиции». Какой крах? Неудача первомайской демонстрации в Петербурге, затеянной одной из двух местных организаций — это крах партии? Значит, каждая неудачная местная стачка означает крах общегосударственного профессионального союза? «Под влиянием одного старого рабочедельца в Петербурге началась, сначала слабо, потом сильнее, работа по организации профессиональных союзов». Как просто! И те социал-демократы, которые теперь везде и всюду руководят молодыми профессиональными союзами, очевидно, также наскоро приготовлены за последние месяцы «одним старым рабочедельцем»? А этот «рабочеделец», очевидно, был воспитан «Союзом Освобождения» и организовывал профессиональные союзы в борьбе с социал-демократией? Какой смысл противопоставлять мне рабочедельца, члена одной из партийных фракций, когда я говорил о заслугах социал-демократии?

Но ведь «вы имеете в виду бланкистское направление», возражает мне г. Прокопович. Нет, нисколько. Не вдаваясь пока в рассмотрение того, что г. Прокоповичу угодно понимать под бланкистским направлением, я говорю: моя мысль оперирует с нашей действительно существующей партией; с той самой, которая первоначально возникла, как Группа Освобождения Труда; которая развилась в многочисленные кружки социалистической пропаганды; которая сделала в 1898 году значительную попытку, опираясь на эти кружки, провозгласить единство социал-демократической партии, как выразительницы единства классовой борьбы пролетариата; которая перешла к широкой экономической агитации и руководству бесчисленными стачками; которая развернула огромную политическую агитацию, сообщавшую единство лозунгов всем революционным выступлениям пролетариата; которая создала подпольный централизованный аппарат для руководства этими выступлениями; которая выработала в 1903 г. свою программу. Я имею в виду эту партию со всеми ее внутренними оттенками и течениями, с ее разногласиями и фракционными трениями, ошибками и крайностями развития, со всеми болезнями ее политического роста. Я имею в виду «пропагандистов», «экономистов», «рабочедельцев», «бундистов», «искровцев», «большевиков» и «меньшевиков», или вернее, я не имею в виду специально ни тех, ни других, а то, реальное общее дело, которое превращает все эти течения и фракции в отдельные этапы сложного процесса слияния социализма с массовым движением пролетариата. Внутри этой партии я в каждый данный момент занимаю определенную позицию. Я отстаиваю то, что считаю правильным, и борюсь против того, что считаю ошибочным. Но в своей внутрипартийной борьбе я всегда чувствую под ногами почву общепартийного опыта, опираясь на завоевания и на традиции партии, и не согласен вычеркнуть ни одного из периодов ее развития. Я «бланкист», по определению г. Прокоповича, претендую на достаточно широкий партийный патриотизм и на несколько более сложное представление о путях развития социал-демократии, чем то, которое я вижу у моего оппонента. И это мое представление говорит мне: неправда, будто октябрьское стачечное восстание было создано при абсентеизме социал-демократов небольшой организацией, называвшейся железнодорожным союзом; неправда, будто в создании и развитии рабочих советов решающее значение имела энергия одного лица; неправда, будто образование профессиональных союзов пошло от какого-то отдельного «рабочедельца». Трикраты неправда, будто все это совершилось при противодействии нашей партии. Если бы все это сказал какой-нибудь Кутлер, узнавший об этих вопросах от кадетов только вчера и еще не успевший отереть канцелярский пот со своего политического чела, можно было бы улыбнуться и добродушно покачать головой. Но когда это говорит политический публицист, «социолог», «критический социалист», прикосновенный некогда к нашей партии, приходится заключить, что только долго сдерживаемая клокочущая злоба заштатного политика, отравленная ненависть бессилия к политической силе может внушить такие карикатурные утверждения, такие наглядные несообразности.

Но «зачем вы поучаете меня, — восклицает наш оппонент, что дело социал-демократии — великое дело? Ведь ревизионизм одно из направлений социал-демократической мысли, а на Западе — одно из крыльев партии… Очевидно, вы хотите сказать другое. Вы хотите сказать, — поправляет он меня, — что именно бланкистское направление социал-демократии, к которому вы принадлежите и которое идет сейчас на убыль, сделало великие дела».

Я хотел сказать только то, что я сказал — не больше и не меньше. «Дело социал-демократии — великое дело», это такая общая мысль, которая почти лишена содержания. Под ней подпишется даже и г. Струве, кадет правого крыла, по официальному положению, и мирнообновленец по взглядам. Остается еще выяснить, в чем же состоит «дело» социал-демократии? Ибо роковым образом оказывается в каждой стране — в России, в Финляндии, в Германии, во Франции, — что то конкретное дело, которое выполняет существующая социал-демократия, имеет очень мало общего с тем «делом», которое ей приписывает к выполнению национальная буржуазная демократия. Нет, в «Предисловии», на которое нападает г. Прокопович, я выразил более определенную мысль; я сказал, что российская социал-демократия, та, которая фактически существует, та, в которой русские ревизионисты не нашли себе места, совершила огромное историческое дело.

3. Верно ли, что мы — интеллигентская партия?

Два «определения» нашей партии стали за последнее время в буржуазных газетах крылатыми словами: русская социал-демократическая партия интеллигентская по составу и бланкистская по тактике. Одним из первых такую характеристику пустил в оборот г. Струве. Она привилась. И теперь все поденщики и кули либеральной прессы говорят о нашем бланкизме с таким апломбом, что наивный читатель может поверить, будто они в самом деле понимают, чем марксизм отличается от бланкизма. Нужно, однако, сказать, что буржуазные публицисты извлекли эти два определения из нашей же внутрипартийной полемики. С достаточным ли правом? Мы попробуем бегло ответить на этот вопрос.

Верно ли что наша партия интеллигентская?

Впрочем, имеется ли вообще в России социал-демократическая партия? Совсем недавно г. Петр Струве с решительностью, которая характеризует все его выступления против противников слева, заявил, что социал-демократической партии у нас не существует.

«Политических партий в истинном смысле, — говорит он в «Речи», — налево от партии народной свободы нет. Они, может быть, сложатся, но это дело будущего» (№ от 10 ноября, курсив наш).

В свою очередь «Товарищ» со свойственным ему «товарищеским» сочувствием (к Петру Струве, или к социал-демократии?) перепечатал эти строки.

Итак, налево от кадетов политических партий, нет, и даже еще вопрос, сложатся ли они. Очевидно, что направо такие партии существуют. Очевидно, что Союз русского народа или Союз 17 октября, или общественного мирного обновления, или все они обладают свойствами и качествами политической партии, каких нет у российской социал-демократии.

Мы позволяем себе несколько иначе смотреть на политическую физиономию нашей страны и думаем, что если в России есть политическая формация, относительно которой можно с уверенностью сказать: вот партия, которая несомненно существует и за которой история обеспечила завтрашний день, так это только социал-демократия.

Если взять формальные признаки партии — программа, тактика, дисциплина, — социал-демократия займет здесь бесспорно первое место. Традиции, опыт, способность вести работу при всяких условиях, эта незаменимая способность, обусловливающаяся глубокой преданностью делу со стороны членов партии, — разве кадеты могут во всех этих отношениях конкурировать с партией пролетариата? Число членов? Кадеты насчитывают их до ста тысяч, наша партия — полтораста тысяч. Важнее всего, однако, социальный состав партии. Что в этом отношении можно сказать о конституционной демократии? На кого она опирается? На всех и ни на кого. Партия народной свободы, по словам Струве, «должна быть и действовать в самой гуще нашей демократии». Она должна, как иронизировал Герцен над планами Бакунина, объединить помещиков, крестьян, священников, генералов, женщин, птиц и пчел. Но на кого кадеты с полной уверенностью могут опереться сейчас? На кого они рассчитывают опереться завтра? Партия насчитывает каких-нибудь 15 месяцев существования, слишком короткий срок, чтобы можно было серьезно говорить об ее жизнеспособности. Правда, на первых выборах она одержала шумную победу. Но разве это ее завоевание, ее заслуга? Разве она подготовила эту победу? Нет, победа обрушилась на нее и сразу сломала ей спинной хребет: от остова партии отделились земские элементы, опора и надежда, и передвинулись в лагерь «конституционной» реакции. Кадеты оказались перед таинственной «гущей демократии», которая дала им свои голоса только потому, что они оказались единственной оппозиционной урной. «Гуща» демократии! Но как овладеть ею? Какие элементы ее можно закрепить за собой? пока что кадеты лишь гадают об этом на кофейной «гуще» своих передовых статей. Вы не встретите у них и намека на действительный социальный анализ русского общества. На что же опираются горделивые утверждения г. Струве? Может быть, его окрыляет судьба прусских прогрессистов, с которыми кадеты имеют так много общего? Но это, как известно, не веселая судьба. Германская социал-демократия развивалась в борьбе с германскими кадетами, и в настоящее время от этих последних остались только рожка да ножки. Находятся ли русские кадеты в более благоприятном положении? Не думаем. 8 лет тому назад г. Струве так отзывался о судьбах русского либерализма: «Чем дальше на восток Европы, тем в политическом отношении слабее, трусливее и подлее становится буржуазия, тем большие культурные, политические задачи выпадают на долю пролетариата». Уже будучи редактором «Освобождения», он предсказал русскому либерализму «прусскую» участь, если только последний задумает развиваться в борьбе, а не в «сотрудничестве» с русской социал-демократией. И вот теперь оказывается, что русской социал-демократии вовсе не существует. А «Товарищ» с молчаливой почтительностью приводит эту экспертизу либерального Меньшикова*.

* Имеется в виду А.Д. Меньшиков — военачальник и приближенный Петра I. После смерти Петра Меньшиков способствовал воцарению Екатерины I, но в 1727 году Екатерина лишила его постов и влияния и сослала в Сибирь. Троцкий здесь намекает на падающую звезду Струве. — /И-R/

Нет, вопреки достоверным свидетельствам нескольких перебежчиков, русская социал-демократия существует. И если научный анализ общественного развития и политический опыт Европы имеют какое-либо значение, то наша партия может не бояться за свой завтрашний день. Верно ли, однако, что сейчас наша партия — интеллигентская? Странно даже ставить этот вопрос. Доказывать, что российская социал-демократия — пролетарская партия не только по своей программе, но и по своему социальному составу, так же трудно, как доказывать всякую вообще очевидность. Об этом кричат все факты, имеющие какое-либо отношение к жизни партии и пролетариата. Произведите статистику заключенных в тюрьмах и вы увидите, какой процент среди них представляют рабочие-социал-демократы. Вспомните процесс Совета Депутатов, показания рабочих-свидетелей о политических взглядах петербургского пролетариата. Вспомните выборные рабочие делегации в комиссиях Шидловского, Коковцева, Философова, вспомните Совет безработных, и эти факты гораздо ярче, чем голая статистика членов партии, дадут представление о роли и значении социал-демократии в рабочей среде. Если речи об «интеллигентском» характере партии чем-нибудь оправдываются, так это тем, что огромное и несокрушимое политическое влияние социал-демократии в среде пролетариата не имеет еще соответственного выражения в организационной надстройке партии: интеллигенция пользуется слишком большим влиянием в комитетах партии, на съездах, в прессе и пр. В какой мере это верно и насколько в этом виновна сама партия, а не внешние условия, — об этом мы сейчас говорить не станем. Здесь мы подчеркиваем лишь то, что самый вопрос о чрезмерно «интеллигентском» характере партии возник в нашей партийной литературе, как отражение несоответствия между организационным механизмом партии и огромными пределами периферии, на которую распространяется ее прямое и непосредственное влияние. Это вопрос внутренней структуры партии, а не ее социально-политических очертаний, — и потому здесь буржуазным публицистам делать совершенно нечего. Интереснее всего, однако, что в болтовне об интеллигентском характере социал-демократии упражняются господа кадеты, которые устроили у себя при партии канцелярию по рабочему вопросу, работающую не в большей связи с пролетариатом, чем соответственная комиссия Столыпинского министерства.

4. Правда ли, что мы — бланкистская партия?

Под пером какого-нибудь «теоретика» из «Речи» или «Товарища» этот термин — бланкисты — не означает ничего, — потому что означает слишком много. Для кадета — бланкист или якобинец всякий, кто не кадет. Якобинцы справа, якобинцы слева и конституционно-демократический центр — вот кадетская схема нашей политической жизни. Для «критических социалистов» из «Товарища» якобинцем является всякий марксист, всякий революционный социал-демократ, — поэтому если верить их диагнозу, вся наша партия, в лице всех своих течений, заражена проказой бланкизма.

Можно было бы не останавливаться на этом грозном диагнозе, который нисколько не характеризует нашей партии, но достаточно определенно характеризует умонаправление оппортунистических реформистов. Дело, однако, в том, что обвинение в бланкизме тоже извлечено господами критиками из нашей внутрипартийной полемики, и это происхождение как бы сообщает ему некоторую печать основательности. Нетрудно, однако, убедиться, что это печать фальшивая.

За последние три года в нашей партии борются и поочередно господствуют две фракции, которые, за недостатком каких-либо подходящих политических наименований, носят довольно неуклюжие названия «большевиков» и «меньшевиков». Полемическая литература обоих фракций очень богата, — слишком богата. Я тем спокойнее могу это признать, что в первое время сам принимал в ней участие. По разным поводам и случаям большевики обвиняли меньшевиков в оппортунизме, в бернштейнианстве; в свою очередь меньшевики обличали большевиков в якобинизме или в анархо-бланкизме. Я вовсе не хочу сказать, что эти взаимные обвинения были лишены всякого основания; бывали, конечно, и такие случаи, — что совершенно неизбежно, раз существуют две фракции; но в общем для меня несомненно, что под этой внутрипартийной полемикой, не всегда соблюдавшей необходимые политические пропорции, кроются вполне реальные противоречия нашего партийного развития.

Русская социал-демократия формируется в совершенно беспримерных условиях: будучи по самому существу своему партией масс, она вынуждена жить в подполье; будучи классовой партией пролетариата, она должна приспособлять свою тактику к буржуазной революции; наконец, стоя перед такими сложными задачами, она опирается на массы, лишь недавно приобщившихся к политической культуре. В зависимости от этих условий партийное развитие создавало различные опасности, иногда реальные, иногда воображаемые.

Тяжелая необходимость считаться в партийном строительстве с такой реальной величиной, как политическая полиция, враждебно сталкиваясь с необходимостью превратить партийный аппарат в демократическую организацию самодеятельной массы. Необходимость принципиальной тактики требовала стройного и гибкого партийного аппарата; между тем взрывчатый характер революционных событий, выступление новых народных слоев, чередование бури и затишья, вся это крайне затрудняло работу по созданию оформленной партийной организации. Опасность оторваться от массы противостояла опасности раствориться в массе. Социал-демократическая тактика невозможна вне противопоставления пролетариата всему буржуазному обществу. Между тем, потребности «национальной» революции требовали объединения действий пролетариата и буржуазной демократии. Потребность в законченной тактике по отношению к либерализму встречала препятствие в хаотической природе самого либерализма, еще не завершившего цикл своего развития. Искусственно форсировать политическое выражение классовой борьбы значило дать революции обратный ход. Притуплять противоречия значило жертвовать классовыми интересами пролетариата и опять-таки тормозить революцию с другого конца. «Опасности» на каждом шагу. Отдельные запросы политического развития формулировались в виде фракционных платформ, которые враждебно сталкивались друг с другом. Отсюда антитезы: экономизм — политицизм; демократизм — централизм; преклонение перед стихийностью — якобинизм; оппортунизм — анархо-бланкизм; и т. д., и пр.

Отдельные запросы движения с разной силой выступают в разные периоды. Самые периоды, благодаря революционному характеру эпохи, сменяются с крайней быстротой. Иногда приходится перевооружаться в 24 часа. От руководства стачками — к политической агитации; от агитации — к руководству уличными демонстрациями. Год кампании по поводу войны. Стачечная эпопея. Период могучей открытой организации масс. Задачи парламентаризма. Снова вопросы массовых выступлений. Снова вопросы парламентаризма. Конечно, во всем этом есть внутренняя связь. Но она вскрывается не иначе, как путем противоречий. Гегемонию в партии захватывает фракция, более способная, по своим особенностям, удовлетворить запросы текущего периода. Уже один тот факт, что в течение трех бурных лет, создавших столько новых групп и партий, две фракции социал-демократии продолжают существовать, не будучи в силах поглотить одна другую, достаточно ясно показывает, что ни одна из них не выражает потребностей рабочего движения в полном объеме. Внедрение организации в массы, накопление опыта, выработка вождей, словом формирование рабочей партии происходит не путем планомерного извлечения выводов из теоретических посылок программы, а путем живой «междоусобной» борьбы фракций и течений. Нет спора, это очень «неэкономный» метод развития. Но перед другими он имеет то преимущество, что этим методом фактически создается наша партия. Поэтому, когда мы говорим о социал-демократии, противопоставляя ее демократии буржуазной, мы мыслим ее не как просто соединение фракций, не как арифметическую сумму большевиков с меньшевиками, а как живое органическое целое.

Расположив хронологически все лозунги, утверждения и заявления обеих фракций, можно в них без труда найти ряд противоречий. Да это уже не раз и делалось полемистами обеих фракций. Но эти противоречия не имеют ничего общего с беспринципностью. Они происходят от того, что каждая из фракций, отстаивая в каждый данный момент путем полемики и борьбы определенные запросы рабочего движения, придает им в силу своей фракционной позиции категорическое, абсолютное выражение. Мы не будем приводить примеры таких «метафизических» противоречий, так как всякому, кто размышлял над развитием социал-демократии, сказанное нами ясно само собой; а тому, кто не задумывался над этими вопросами, два-три примера ничего не скажут.

Само собою разумеется, эти общие соображения, позволяющие нам с полным доверием взирать на дальнейшие судьбы партии, не избавляют нас от обязанности в каждую данную минуту анализировать лозунги, выдвигаемые той или другой фракцией, и оценивать их под углом зрения классовой политики пролетариата. Более того. Такая оценка всегда предполагает сведение тактических ошибок к неправильному тактическому принципу. Как бы ни был мал угол разногласия, мы всегда можем мысленно протянуть его стороны до бесконечности и сказать нашем противнику: «смотрите, вы уклонились от направления социал-демократической политики; если вы и дальше пойдете по тому же пути, то придете неизбежно к бланкизму, оппортунизму, анархизму, либерализму» и пр. и пр. Такая полемическая операция будет не только методологически правильна, но и практически плодотворна. Партизанскую борьбу с ошибочными шагами она возводит на степень принципиальной борьбы с ошибочными методами — и тем облегчает победу. Таким путем можно показать, как односторонняя борьба за создание и сохранение централизованной революционной организации, борьба, игнорирующая целый ряд глубоких запросов движения, в своем логическом развитии приводит к перенесению методов бланкизма внутрь партии пролетариата. Можно показать, как односторонняя забота о поддержании единства «национальной» революции вынуждает игнорировать внутреннюю классовую механику этой революции и ведет нашу тактику на путь оппортунизма и либерализма. Отсюда ясно, что такие определения в нашей фракционной полемике, как бланкизм или оппортунизм, имеют очень условное значение. Поскольку в них не приходится видеть простых попыток акустически терроризировать противника, что тоже неизбежно во всякой фракционной борьбе, — они означают не больше и не меньше, как следующее: если такие-то ошибки, уклонения или предрассудки возвести на степень принципа, если этот принцип положить в основу всей тактики, если эту тактику охранить от влияния идей марксизма, то мы получим бланкистскую или оппортунистическую тактику. Разумеется, на такой вполне законной конструкции всегда вырастает много лишних наслоений в результате фракционного ожесточения, полемического темперамента и всего того, что относится к категории Menschliches, allzu Menschliches (человеческое, слишком человеческое). Но действительные размеры отклонений в ту и другую сторону видны из того, что обе фракции не только опираются на одно и то же классовое движение, но и остаются в рамках общей партийной организации, на почве общей программы, причем в своих теоретических столкновениях обе оперируют с оружием марксизма. Таким образом, бланкизм и анархизм, как термины нашей партийной полемики, имеют крайне ограниченный и весьма условный смысл. Что же они означают, когда буржуазная критика направляет их против всей нашей партии? Ничего. Или, если угодно, лишь то, что буржуазные публицисты недовольны партией пролетариата и хотели бы видеть ее преобразованною — как? — несомненно, по их собственному образу и подобию.

5. Критические социалисты милостью кадетов

Мой оппонент достигает высоты комизма, когда заявляет, что «то направление социал-демократии, которое было до последнего времени господствующим, не имеет никаких оснований кичиться успехами своей тактики и гордиться ими перед нами, критиками». Я печатаю эти строки курсивом, ибо они поистине заслуживают такого отличия. Я затрудняюсь возразить этому оппоненту просто по той причине, что не знаю, совершенно не знаю, с какими «успехами» критиков нужно сравнивать успехи нашей тактики. Говорю совершенно серьезно. Я вспоминаю о г. Струве, лидере «критиков». Конечно, я не смею оспаривать его успехов, но, насколько я понимаю, успехи эти относятся к совершенно постороннему ведомству: для того, чтобы делать то дело, которое делает Струве, нет надобности быть «критическим социалистом», совершенно достаточно быть Кутлером. Г. Туган-Барановский, г. Булгаков? Но ведь это опять-таки кадеты. Кто же еще остается? Г. Прокопович да еще пара журналистов из «Нашей Жизни»? Но где же искать их политических успехов? Еще очень недавно эта группа критиков пребывала в «Союзе Освобождения», а затем, когда он преобразовался в кадетскую партию, они ушли из нее. Это очень веселая история о том, как проницательные критические куры из освобожденских яиц высиживали буржуазных гусей, — и когда высидели, сами испугались, захлопали крыльями, поднялись на литературный насест, нахлопались и с тех пор не сходят с него. Имеет ли г. Прокопович в виду успехи критических социалистов по части создания буржуазно-либеральной партии? Но тогда зачем он сам бежал от этих успехов? Допустим, однако, что побег г. Прокоповича от успехов освобожденской тактики есть дело его личного вкуса. Оставим это. И за всем тем мы спросим: можно ли сравнить нашу социалистическую работу в рядах пролетариата с работой тех «социалистов», которые повернулись к пролетариату спиною и занялись обслуживанием земской оппозиции. Если бы социал-демократическая интеллигенция в свое время усвоила эту простую «критическую» тактику, у нас было бы теперь больше на двадцать или на тридцать тысяч кадетов, но политическое сознание пролетариата стояло бы на несравненно более низком уровне. — Г. Прокопович мне, может быть, возразит, что он имеет в виду не эту работу, в которой по существу нет ни критики, ни социализма, а есть вульгарный либерализм. Но тогда что же он имеет в виду? Что именно он противопоставляет нашей партии?

О той части критиков, которые политически не пристроились, мы писали в нашем Предисловии:

«без партии, без программы, без тактики, без влияния, без имени, «без заглавия», они приютились на литературном тычке, на отлете у кадетов, питаются крохами с кадетского стола, брюзжат против своих либеральных милостивцев и в то же время высокомерно критикуют социал-демократию за ее революционный утопизм». 

Процитировав часть этой фразы и прилгнув для убедительности, будто он «опускает бранные (?) слова», г. Прокопович рассуждает дальше так:

«Мы бессильны. — Кто такие эти «мы»? Политическая партия? Но политической партии ревизионистов в России не существует. Литературное направление? Но зачем литературному направлению политическая тактика? Очевидно, г. Троцкий принял нас за то, чем мы никогда не были. Конечно, у несуществующей политической партии не может быть ни силы ни влияния» (курс. наш).

Все это очень убедительно и очень красноречиво. Но позвольте: ведь только-что нам сказали, что у социал-демократов нет никаких оснований гордиться перед критиками успехами своей тактики. Теперь оказывается, что у самих критиков нет не только никаких успехов, но нет и самой тактики, и даже надобности в ней не представляется. Как хотите, это странно. Очевидно, что как бы ни были малы успехи социал-демократии, у нее есть достаточно оснований гордиться тем обстоятельством, что она не заняла позиции ревизионизма, которая — по условиям времени и места — не только не награждает тактическими успехами, но даже не предъявляет на них никакого спроса. Ведь социал-демократия, господа, это не газетная редакция, не семейно-политический клуб, это — партия.

А затем — что это за пустяки вы спрашиваете: «зачем литературному направлению политическая тактика?» Разве мы говорим о направлении в области литературной эстетики? Нет, мы говорим о политическом направлении, которое в вас находит своих литературных выразителей. И если этому литературно-политическому направлению нет места среди фактов жизни, это значит только, что оно безжизненно. Или вы сами принимаете какие-нибудь превентивные меры, чтоб от соприкосновения вашего литературного направления с живыми силами жизни не зародилось ничего живого? Странное политическое мальтузианство! Не потому ли, если так, было прекращено издание «Без заглавия», что его литературный успех грозил превратить ревизионизм в политическую силу? Нет, господа литературное направление, я вас ни на минуту не «принимал за то, чем вы никогда не были», — я принял вас за лист газетной бумаги — не более и не менее. Но г. Прокопович намекает на то, что этот лист газетной бумаги имеет какое-то большое «литературное» значение. «Если мы и как литературное направление бессильны и невлиятельны, — пишет он, — тогда, конечно, положение наше весьма тяжелое». Мы, конечно, не станем отрицать влияния «Нашей Жизни», особенно в до-«конституционный» период ее существования, но мы полагаем, что это было влияние политическое, а не литературное, — и как таковое, оно целиком шло на службу буржуазному либерализму. «Наша Жизнь» имела в известном смысле свою «тактику» — тактику концентрации интеллигенции вокруг земского знамени. В период первых выборов «Наша Жизнь» была органом кадетской избирательной агитации. Все это означает, что объективно г. критические социалисты имели влияние только, как либералы, что они фактически питались политическими крохами с кадетского стола. Либералы их милостиво терпели и терпят в сфере своего влияния, — почему? да потому, что «социализм» г. Прокоповича образовывал для них прикрытие на левой границе; своей критической стороной он направлен всецело против социал-демократии, а не против либерализма.

6. Сенсации г-жи Курдюковой дан л’этранже.

Статья является литературной аллюзией на сенсацию своего дня: «СЕНСАЦИИ И ЗАМЕЧАНИЯ ГОСПОЖИ КУРДЮКОВОЙ ЗА ГРАНИЦЕЮ, ДАН ЛЭТРАНЖЕ», написанную И. П. Мятлевым в 1840 г. — /И-R/

«…Уроки жизни поразительно совпадают с тем, что мы говорили 6—8 лет назад… Не мы читаем нотацию социал-демократам, а жизнь безжалостно учит их. Мы только регистрируем эти уроки и радуемся победам жизни над мертвой догмой».

Я почти сожалею, что взялся за эту работу. Приходится возиться в мусоре маленьких разрозненных мыслей, которые стремятся прицепиться к верным или неверным, но несомненно серьезным критическим мыслям, идущим изнутри нашей собственной партии. Всесторонняя партийная полемика есть одна из форм, и вовсе не маловажная, классовой борьбы. Партия наша в настоящее время лишена ежедневной прессы, которая отвечает на удар ударом, а иногда — двумя и тремя ударами. Между тем либеральная пресса изо дня в день занимается критикой нашей партии, критикой без системы и метода, каким-то газетным браконьерством, проницательными намеками, пренебрежительными словечками и вылазками, внешняя корректность которых подчас тем безупречнее, чем возмутительнее их внутренняя фальшь. Я почти сожалею, что взялся за эту работу. Но не делать ее нельзя. Партия не может жить уверенностью, что фальшивые нападки сами собой износятся, что глубокомысленные подмигивания, за которыми нет никакого глубокомыслия, неизбежно потеряют кредит, и что таким образом — «все минется, одна правда останется». Да, в конце концов, все это неизбежно совершится. Но сейчас, в эту минуту, паутина и мусор либеральных и «ревизионистских» подмигиваний, поучений, примечаний и наставлений не могут не оседать в сознании таких элементов, которые мы хотим удержать за собою или только еще завоевать. Этого мало. Беспринципная критика либеральной прессы, не встречая необходимого отпора, не только задерживает внешний рост партии, но и тормозит ее внутреннее развитие. В нашей партии самокритика всегда занимала огромное место и служила незаменимым орудием ее развития. Но теперь, прежде чем та или другая критическая мысль получит спокойную оценку, буржуазная пресса — при отсутствии прессы социалистической — успевает скомпрометировать ее своей сочувственной или недоброжелательной передачей. Она вырывает ее из живого контекста нашей партийной мысли, дробит на части и затем эти осколки, украшенные либеральными бубенцами и погремушками, волочит по своим столбцам. А затем является бессмертная m-me de Kourdukoff и излагает свои «сенсации и замечания» в форме окончательных постановлений.

Вот журнал «Былое». Это орган беспартийный, как он сам себя рекомендует; издается под редакцией бывшего марксиста В. Богучарского, — следовательно, как раз подходящее место для злостных вылазок против социал-демократической партии. Здесь, под видом рецензии на спокойный и чисто-деловой доклад т. Дана Амстердамскому конгрессу, г-жа Кускова шипящими и свистящими звуками описывает мрачные и кровавые преступления злонамеренного общества социал-демократов, — преступления, совершенные не то против пролетариата, не то против г-жи Кусковой. Эта писательница подвергает беспощадному рассмотрению историю нашей партии и приводит к выводу, что все наши беды произошли от нашего невнимания к указаниям самой г-жи Кусковой.

«Мы когда-то сделали эту наивность (пробовали «учить» русских социал-демократов), — пишет в свою очередь г. Прокопович, — но это было очень давно: в конце 90-х гг.… Мы скоро убедились в бесполезности этого занятия — и ушли».

Что же случилось после того? Жизнь дала этим господам полное удовлетворение. Так говорит г. Прокопович, — ибо строки, приведенные в начале этой главы, написаны им.

Чему учили и что предсказывали эти господа 6—8 лет тому назад? Вот чему они учили:

«Линия наименьшего сопротивления (в рабочем движении) у нас никогда не будет направлена в сторону политической деятельности. Невозможный политический гнет заставит много говорить о нем, именно на этом вопросе сосредотачивать внимание, но никогда не заставит он практически действовать».

«…Слабые силы русских рабочих… стоят перед стеной политического гнета и не только не имеют практических путей для борьбы с ним, а, следовательно, и для своего развития, но даже систематически душатся ими и не могут пускать даже слабых ростков».

«Если прибавить к этому, что рабочий класс наш не получил в наследие того организационного духа, каким отличались борцы Запада, — то картина получится удручающая и способная повергнуть в уныние самого оптимистического марксиста»…

«Разговоры о самостоятельной рабочей политической партии суть не что иное, как продукт переноса чужих задач, чужих результатов на нашу почву».

Вот что они предсказывали и вот чему они учили 6—8 лет тому назад, и вот какие их предсказания жизнь великолепно подтвердила!

Мы привели выше дословно выводы так называемого «Credo», написанного г-жой Кусковой. Мы опустили за ненадобностью теоретические предпосылки автора и соображения о ходе рабочего движения в Западной Европе, — ученые соображения, которые до чрезвычайности напоминают «сенсации и замечания» воспетой некогда Мятлевым г-жи Курдюковой «за границей, дан л’этранже». Сама г-жа Кускова в рецензии на книжку Дана приводит из «Credo» несколько сравнительно невинных, хотя достаточно безграмотных в своем роде мест и заявляет: «Выводить из «Credo» буржуазный либерализм может лишь тот, кто читал «Credo» не для идей, а… для ругательств». Г-жа Курдюкова! «Буржуазный либерализм» — не ругательство, а название определенного общественного движения. Если этого не может вместить какой-нибудь самобытный пошехонский «социалист», вроде г. Пешехонова, то Бог его простит, как и мы его прощаем. Но стыдно этого не знать «критическому» социалисту, обревизовавшему судьбы пролетариата дан л’этранже! А затем мы позволим себе поставить на вид столь сердитому критику, что из «Credo» нет никакой надобности выводить буржуазный либерализм, — совершенно достаточно процитировать следующий основной вывод, сделанный самим автором:

«Для русского марксиста исход один: участие, т.-е. помощь экономической борьбе пролетариата и участие в либерально-оппозиционной деятельности».

Либерально-оппозиционная деятельность, это — синоним буржуазного либерализма; и кто зовет русских марксистов отказаться от фантастических надежд на создание рабочей партии и принять участие в либерально-оппозиционной деятельности, тот, очевидно, зовет их в лагерь буржуазного либерализма. Правда, г-жа Кускова рекомендовала сверх того еще «помощь экономической борьбе пролетариата»; но такая помощь не только не исключается буржуазным либерализмом, наоборот, предполагается им. Разве конституционно-демократическая буржуазия не горит желанием оказать «помощь» профессиональным союзам пролетариата?

Правда, все ее попытки в этом направлении представляют покушения с негодными средствами; но ведь и средства г-жи Кусковой тоже оказались никуда не годными. Правда, призывая русских марксистов в лагерь буржуазного либерализма, г-жа Кускова руководилась самыми лучшими чувствами к пролетариату, но кому какое дело, позвольте спросить, до лучших чувств г-жи Кусковой, раз практически она сама переселилась и других за собой звала в лагерь буржуазного либерализма. Ведь это же, наконец, факт! Ведь это же не только в «Credo» напечатано. Ведь это же и в действительности совершилось: из социал-демократии г-жа Кускова ушла и вступила в буржуазно-демократический «Союз Освобождения». Чем же объяснить развязное утверждение, будто выводить из «Credo» буржуазный либерализм можно только «для ругательств»? Неужели простым стыдом за прошлое? Ах, г-жа Курдюкова!.. Нехорошо!.. Простите, но я вспоминаю мораль песни: если умел воровать, умей и ответ держать.

Это тем более обязательно, что из «Credo» г-жи Кусковой, как и из тогдашних писаний г. Прокоповича, и нельзя было сделать никакого другого вывода, кроме призыва марксистской интеллигенции в ряды буржуазной оппозиции. Раз до наступления (каким путем?) политической свободы не могло быть и речи об организации самостоятельной рабочей партии и даже о политической агитации среди широких пролетарских масс, то всякий марксист, который не хотел быть Дон-Кихотом, и в то же время не расположен был лежать на печи, должен был вступать на ту единственную почву, которая давала возможность политической деятельности — на территорию буржуазного либерализма. Такой вывод был совершенно обязателен, и грехопадение ревизионистов не в том, что они сделали этот правильный практический вывод, а в том, что они наивно принимали внушения коротенького «здравого смысла» за надежные предпосылки реалистической политики. И вместо того, чтобы стыдиться правильного вывода, — ложное чувство, сударыня! — г-же Кусковой следовало честно отказаться от мысли о невозможности нелегальной политической деятельности в широких рабочих массах, — предрассудок, столь великолепно попранный ходом событий. Но именно этого-то и не делает г-жа Кускова. С упрямством, которое было бы почти трогательным, если бы не было таким комичным, она доказывает, что события пошли именно по тому пути, какой предсказали гг. M. M., N. N., Петр Иванович Бобчинский и Петр Иванович Добчинский, в 1900 г., проживая за границей дан л’этранже. Но в сущности тут нет ничего трогательного: просто мелочная попытка уверить кого-то, что за эти шесть лет социал-демократия не дала ничего, кроме глупостей, и что поэтому m-me Kourdukoff оказала пролетариату истинное благодеяние, состоя в ординарцах при либеральной земщине. Ах, сударыня, историю нельзя обмануть!

О самом «Credo» которое мы выше цитировали, г-жа Кускова уютным голосом, отнюдь не свистящими и не шипящими звуками, рассказывает очень-очень милую сказочку в стиле Андерсена. Знаете ли, жили за границей два человека: N. N. и M. M. Рассуждали об ортодоксальном марксизме и похоронных кассах. Пожили и домой поехали. На границе N. N. был арестован: это случается и с ревизионистами. А M. M. приехал в Петербург и тут продолжал беседовать на «острые темы марксизма». «Однажды к M. M. обратились с просьбой формулировать свои взгляды на спорные вопросы, чтобы удобнее было в споре опереться на что-либо стройное и цельное». И тогда M. M. — «один, без всяких соучастников (!)» — но, по-видимому, с явным разумением совершаемого — изложил свои взгляды «на бумажонке» (как на грех, под руками не оказалось ни пергамента, ни папируса). M. M. совсем и забыл о своей «бумажонке», ан эта копеечная бумажонка обернулась в «Credo», вызвала много шума и стала в некотором роде «историческим документом». Наконец, в завершение всего прочего, выясняется, что автором «Credo» был не какой-нибудь коварный и опасный враг пролетариата, а просто г-жа Кускова. «Вот как делается история», милые дети, — такова мораль этой трогательной до слез сказочки…

Тут же г-жа Кускова курсивом жалуется на то, что Плеханов опубликовал ее частные письма в своем Vademecum’е. Возможно, что это было очень нескромно со стороны Плеханова: но ведь письма-то эти были все-таки написаны г-жой Кусковой, и то обстоятельство, что они были частные, нисколько не делает их умнее. Вообще нужно сказать, что жалобы г-жи Кусковой на чрезмерную знаменитость ее частных писем и ее программных «бумажонок» очень напоминают жалобы уже знакомой г-жи Курдюковой на Иосифа Гутенберга:

«Изобрел эмпримери, —

Посудите, же ву при,

Каково его открытье!

Уж теперь среди людей

Нет секретов; невозможно

Слово молвит осторожно…

Полетит, как окрыленной

Твой бон-мо по всей вселенной».

А потом, через 6—8 лет, приходится доказывать, с одной стороны, что «бон-мо» было сказано случайно и без соучастников, а с другой стороны, что жизнь пошла точь-в-точь так, как предрекала г-жа Курдюкова, собирая политические сенсации и замечания за границей, дан л’этранже!

«Посудите, же ву при», легко ли это доказать?

7. Всегда в рядах пролетариата!

Можно, конечно, рассуждать так: но ведь русские ревизионисты ушли в буржуазную оппозицию именно с той целью, чтобы бороться за создание необходимых условий для развития социал-демократической партии. Таким образом, они приносили делу пролетариата тяжелую жертву: во имя социализма они временно отказались от него, обкорнали даже свой демократизм и принудили себя дышать затхлым воздухом земского либерализма. Разве рост буржуазной демократии, ради которого поработали ревизионисты, не приносит прямых выгод партии пролетариата?

Это рассуждение, в общем, совершенно справедливо. Развитие буржуазной демократии несомненно идет на пользу пролетариату, но лишь постольку, поскольку оно происходит за счет темноты, отсталости или пассивности тех или других групп и классов, но не за счет социалистической демократии. Последняя, неутомимо борясь за упрочение своего влияния, должна в то же время в своих собственных интересах способствовать поступательному движению буржуазной демократии, должна «толкать» ее в спину, а не в грудь. Когда же моя поддержка демократии выражается в том, что я, хотя бы «скрепя сердце», ухожу из формирующейся партии пролетариата в формирующуюся буржуазную партию и зову за собой других, я тем наношу прямой и непосредственный ущерб делу социализма, хотя моя дальнейшая политическая деятельность, оставаясь по существу своему буржуазной, может косвенно благоприятствовать развитию социал-демократии. Но для того, чтоб оказывать партии пролетариата такую услугу, нет никакой надобности быть «критическим» социалистом, — совершенно достаточно быть Милюковым или Родичевым. В конце концов, ведь и рост техники и развитие торгового оборота в стране способствует делу социал-демократии, из чего вовсе не следует, что мы, по старому совету народников, должны заводить фабрики и открывать лавки. Далее, можно с полным правом утверждать, что создание всякой организации в аморфных народных массах, совершенно независимо от субъективного намерения инициаторов, служит в конечном счете революции и социализму. Достаточно высказать эту мысль, чтобы тотчас же вызвать воспоминание о зубатовщине и гапонаде. «Раз ход истории определился, — повторим мы прекрасные слова Родбертуса, — ему помогает все: истина и безумие, справедливость и беззаконие, благословение и проклятие».

Каковы ни были намерения ревизионистов при их переселении в «Союз Освобождения», они не могут не знать, что объективный смысл политической деятельности определяется ее методом, а не субъективной целью. Метод выражается в действиях, в актах, которые получают свое объективное бытие, и мне не дано уже вырезать из жизни то, что я внес в нее, хотя бы сам я и отказался от своей цели. Г. Струве написал первый манифест социал-демократической партии, в котором он, между прочим, говорил об имманентной подлости русского либерализма, — и сколько бы он теперь ни лгал на нашу партию, сколько бы ни отрицал ее существование, написанный им манифест вошел неискоренимой составной частью в ее развитие. Метод — это все. В конце концов, он подчиняет себе наше сознание, если оно находится с ним в противоречии, и против нашей воли подсовывает нам новую цель. Социалист, совершающий либеральную работу ради социализма, в конце концов обыкновенно сам превращается в либерала. В политико-философской драме Лассаля «Франц фон-Сикинген» есть такие строки:

«Das Ziel nicht zeige, — zeige auch den Weg; —

Denn so verwachsen sind hinieden Weg und Ziel,

Dass Eines stäts sich ändert mit dem Andern

Und andrer Weg auch andres Ziel erzeugt…»

 

Не только цель дай мне, открой мне также путь:

Срастаются так тесно цель и средство,

Что изменись одно, измениться другое;

Рождает цель иную путь иной…

 

Из этих четырех строк можно развернуть всю философию социал-демократической тактики, всегда революционно-принципиальной и, потому самому, наиболее реалистической. Сделать цель своим субъективным достоянием и затем предоставить собственному глазомеру выбор метода действий, от случая к случаю, значит балансировать на грани, от которой два покатых пути: один — к бланкизму, другой — к дипломатизирующему реформизму. Между старым бланкизмом, который полагал центр тяжести революционной политики в инициативе и решительности социалистов-заговорщиков, и между нынешним оппортунизмом, который переносит этот центр тяжести в область реалистических сделок с агентами власти или представителями буржуазных интересов, существует самое тесное внутреннее сродство. Оба они — и бланкизм и реформизм — могут сколько угодно клясться именем массы, но для обоих — суть политики, ее квинтэссенция, ее поэзия, ее эстетика — вне массы. В одном случае — инициатива, в другом — такт; там — заговор, здесь — соглашение; и там и здесь всегда нужны большие кулисы, отделяющие «вождей» от массы; и там и здесь нет понимания, что социалистическая политика—это масса в действии. Если вы уходите от рабочей массы для того, чтобы в стороне что-то такое сделать для ее благополучия, то мне уже все равно, куда вы уходите: для того ли, чтобы бросить бомбу под экипаж Плеве, или для того, чтобы, воспользовавшись эффектом этой бомбы, хлопотать вокруг земского съезда в Москве. Социалистическая тактика не может игнорировать ни бомбы, ни земского съезда; она учитывает и то и другое, но не вне пролетариата, а в его среде. Пробуждать дремлющее классовое сознание массы, вносить организационные ячейки в ее хаотическую среду, воспитывать рабочих-вождей на каждой фабрике, в каждой мастерской, связывать разрозненные части великого целого воедино, если можно — материальной организацией, если нельзя — хотя бы нематериальными нитями классовой солидарности, вот истинно социалистическое дело, вот работа, которую наша партия честно выполняла и выполняет в ужасающих условиях самодержавной тирании и которую я назвал в предисловии к моей книге «великим делом». Нищие духом пошляки и отравленные собственным ничтожеством скептики скалили зубы по поводу моих слов. Но из-за их зубов, оскаленных их глумленьем, проглядывает только их золотушная филистерская душонка — и ничего более. И ничего более!

Мы всегда считали, что каждое маленькое зерно, которое нам удастся внести в житницу социалистического сознания, бесконечно важнее не только большой банки динамита, но и великого земского паломничества из Москвы в Царское Село; важнее не только для нашей конечной социально-революционной цели, но и для ближайших задач политического раскрепощения.

Было бы наивным политическим нигилизмом утверждать, что вне пролетариата нет места политической деятельности, или отрицать, что земская оппозиция, а также «Союз Освобождения», как предтеча конституционно-демократической партии, сыграли известную роль в освободительной борьбе. Но именно потому, что это так, социалистическая тактика должна была эту внешнюю для нее работу учесть; а для этого социалистам нужно было не уходить от пролетариата, а оставаться в его среде. Кто звал «русских марксистов» к работе в среде либеральной оппозиции, тот совершал преступление против пролетариата. «Неистовая» борьба «Искры», имя которой наши ревизионисты произносят не иначе, как с пеной у рта, была в первую голову направлена на то, чтобы идейно закрепить лучшую часть интеллигенции за делом пролетариата. И если тенденции «Credo» имели сравнительно незначительный успех, то этим наша партия в значительной мере обязана блестящей кампании «Искры» и «Зари».

«Что сделано было, — допрашивает меня г. Прокопович, — что сделано было с социал-демократическими рабочими организациями, сложившимися под влиянием рабочедельцев в доискровский период? — Они были уничтожены», гремит обличающий голос.

Каин, где брат твой Авель? — Ты убил его. Об этом деянии социал-демократии с глубоким трагизмом говорит и г-жа Кускова: «черная страница истории», «мрачная страница истории»…

Высокий тон обличения очень эффектен и производит почти потрясающее впечатление; но смысла тут все-таки немного. Искровцы уничтожили рабочие социал-демократические организации. Как уничтожили? Какими средствами? Ведь вот полиции же не удавалось уничтожить организации, хотя у нее гораздо больше силы и средств? Почему же это удалось «искровцам»? И каким это образом организации, отвечающие потребностям рабочего движения, могут быть уничтожены кучкой сумасбродных интеллигентов, — ибо такими выходят искровцы в вашем изображении? Где же тогда вообще искать гарантий дальнейшего развития партии, если со стороны могут в любой момент прийти десяток маньяков и не оставить камня на камне в рабочих организациях?

По-видимому, я должен вам объяснить, господа, что рабочие организации, о которых вы говорите, не были кем-то механически уничтожены, а просто изжили себя в процессе роста партии и изменения ее задач. Старые ячейки были гораздо ближе по типу к профессиональным, чем к политическим союзам; поэтому они оказались совершенно неприспособленными, когда подвинулись со стихийной силой потребности политической агитации; эти рабочие организации, все равно, распались бы, если бы искровцы даже не принимали против них никаких адских мер. Сама «Искра» была выражением политических запросов движения. Лозунги, которые она выдвигала, были идейным знаменем для новых организационных образований; сюда естественно притекали наиболее, приспособленные элементы из старых ячеек. Как бы мы низко ни стали оценивать политическое содержание, внесенное в партийную жизнь «Искрой», несомненно, во всяком случае, что ее победа была результатом превосходства тех идей, которые она представляла. Новые запросы, как всегда, создали фракцию. Старые тенденции, как всегда, стремились консервироваться. Победило, разумеется, прогрессивное течение. В борьбе фракций, как всегда, было много лишних трений. Но поднимать через 3—4 года вопль о том, что варвары-искровцы «уничтожили» складывающую партию, принеся в жертву своим предрассудкам рабочие организации, значит обнаруживать великую примитивность собственного мышления.

Период «Искры», как мы уже казали выше, вообще не дает спать господам ревизионистам, они изображают его так, как благочестивые летописцы описывали нашествие язычников: пришли, иное повырубили, иное выжгли, жен и дев подвергли сраму, младенцев* избили… Теперь все это, пишет г. Прокопович, принадлежит прошлому.

«Теперь, например, один из уважаемых основателей русской социал-демократии ведет широкую агитацию в пользу созыва рабочего съезда, в противоположность партийному. Что это, как не ликвидация искровского периода?»

* Сиречь «критических» социалистов. — Л.Т.

Таким образом, у г. Прокоповича речь идет не о ликвидации отрицательных сторон «искровского периода» — работа, давно предпринятая самими «искровцами», — а о ликвидации всей партии, как недоразумения, выросшего из эпохи монгольского, то-бишь, искровского ига. При этом г. Прокопович в союзники себе берет П. Б. Аксельрода. Я позволю себе привести несколько строк из частного письма т. Аксельрода, которое я получил* до полемической статьи г. Прокоповича, но которое достаточно характеризует антипартийную бесцеремонность этого последнего.

* В ответ на свое письмо, напечатанное в этом сборнике. — Л.Т.

«Об апелляции к пролетариату через головы социал-демократической интеллигенции, — пишет т. Аксельрод, — в данном случае смешно и нелепо говорить; вообще для меня центр тяжести лежит в подготовительной, пропагандистской, агитационной и организационной работе. Я делаю все зависящее от меня, чтобы отсрочить начало агитации за съезд до того момента, когда общественное мнение партии достаточно определится, с одной стороны, и когда, путем и на почве литературных дебатов и бесед в партийных кружках и собраниях, рефератов и т. д., выработается персонал пропагандистов, агитаторов и организаторов, способных взять на себя от имени и по поручению партии почин в деле подготовки созыва рабочего съезда.»

Как видите, это очень далеко от противопоставления класса — партии!

Так как г. Прокопович с уважением ссылается на П. Б. Аксельрода, взгляды которого всегда были и остаются очень авторитетными и для меня, то мы, очевидно, нашли «инстанцию», с мнением которой оба готовы считаться. Я приведу поэтому отзыв т. Аксельрода о предмете, который не может не интересовать ни г. Прокоповича, ни г-жу Кускову.

«В самый разгар увлечения партии узким экономизмом, — говорит Аксельрод в своей на днях вышедшей брошюре, — я указал на его антисоциал-демократическую тенденцию, направленную к подготовлению политической гегемонии и опеки демократической буржуазии над пролетариатом. Меня за то обвиняли в «неосновательных опасениях». Но очень скоро авторы известного «Credo» (слушайте, слушайте, авторы «бумажонки»!) подтвердили мои опасения, выставив, как желанную цель то, что я характеризовал, как объективную тенденцию.»

Надеюсь, эти слова не требуют никаких комментариев?

8. Еще о злопыхательном беспристрастии.

Упомянутый выше доклад Дана представляет краткий очерк движения за время 1900—1904 гг. Автор ничего не прикрашивает. Наоборот, если его можно в чем обвинить, так это в выдвигании на передний план недостатков партийной деятельности, иногда даже с нарушением необходимой перспективы. Но автор имел в виду читателя-социалиста, который обращается к очерку развития русской секции международной социал-демократии не для того, разумеется, чтоб вешать на свою партию дохлых собак. Другое дело г-жа Кускова. Из своей рецензии она умудрилась сделать злостный пасквиль. Основной тезис г-жи Кусковой очень прост:

«закономерно развивающееся русское рабочее движение не нашло в социал-демократии своей руководительницы» («Былое», № 10, стр. 320).

Нет ничего легче, как доказать это положение, — и притом не только по отношению к русской, но и по отношению к немецкой социал-демократии. Партийная организация представляет даже в Германии незначительную величину по сравнению с численностью класса. Конечно, политическое влияние партии очерчивается гораздо большим радиусом, чем ее организационная периферия. Но и в Германии имеются еще широкие слои рабочих, остающиеся вне непосредственного политического влияния социал-демократии. Наконец, в рамках своего влияния партия далеко не равномерно и далеко не полно удовлетворяет все запросы рабочего движения. Этими щелями, остающимися между партией и классом, пользуются буржуазные политики, чтобы просунуть туда свой нос, а если щель достаточно широка, то и руку… Таким образом, и германская социал-демократия, гордость рабочего интернационала, не может быть названа руководительницей рабочего движения в абсолютном смысле этого слова. Но можно ли вообще применять абсолютный критерий к таким живым организмам, как политические партии? Социал-демократия есть слияние научного социализма с массовым рабочим движением. Это сложный и многогранный процесс, проходящий через длинный ряд внутренних процессов. Если мы обращаемся к истории социал-демократии «для идей, а не для ругательств», — да простится мне это не совсем грамотное выражение г-жи Кусковой, — то следует поставить вопрос о роли партии в его исторической форме: разрасталась ли социал-демократия, углублялось ли ее влияние, словом, приближалась ли она к роли руководительницы массового рабочего движения? Такая постановка вопроса дает правильный критерий для оценки прошлой деятельности партии; путем добросовестного анализа можно выяснить, какие из ее внутренних трений были исторически неизбежны и прогрессивны; какие должны быть отнесены на счет ошибок, ложных взглядов, доктринерства и увлечений. Объективный исторический анализ дает место для плодотворной политической морали. Но если мы задаемся целью доказать, что русская социал-демократия, как таковая, не является руководительницей рабочего движения, как такового, — тогда задача страшно упрощается и становится доступной даже г-же Кусковой: нужно подобрать десяток фактов отрицательного характера, примеры ошибок партии, внутренних раздоров, противоречий и промахов. Место исторического анализа занимает подбор улик. Это тот самый метод, каким апологеты православной церкви доказывают мерзость римско-католической ереси. В этом не только смысл статейки г-жи Кусковой, но и сущность всей критики, направляемой ревизионистами против самой партии. Так «действует», как мы уже видел, г. Прокопович. А «критическим» иждивением этих господ живет вся либеральная пресса, которая по вопросам социализма своих слов еще не имеет.

Г. Прокопович противопоставил партии Совет Депутатов. Г-жа Кускова останавливается на других моментах нашей истории. Она говорит об удачных опытах полицейской демагогии, о массовом движении зубатовцев и гапоновцев наряду с организационной изолированностью социал-демократии.

Противопоставляя нашему подпольному прозябанию шумные «успехи» полицейской демагогии, наш критик забывает, что только наличность в рабочей среде сознательных элементов дала возможность всей массе с удивительной быстротой распознать истинную суть охранного социализма и — перешагнуть чрез его труп. Более того. Самые события, на внешний облик которых полицейская рука наложила несомненный отпечаток, далеко не во всем своем объеме были делом Зубатовых, Шаевичей и Гапонов. Выходцы из участков, без всякого опыта агитации, они всегда обнаруживали весьма естественный полицейский страх перед массой. Они никогда не задавались целью создавать грандиозные события. Но масса каждый раз могучим потоком врывалась в открытые шлюзы, к великому ужасу полицейских демагогов. Та неприкосновенность, которую зубатовцы создавали вокруг вызванной ими частной стачки; взбудораживала широкие круги рабочих. И вот тут-то началась работа социал-демократии. В такие моменты весь ее подпольный аппарат приходил в движение и глубоко погружался с массу. Расширение стачки до степени «всеобщей» всегда совершалось благодаря социал-демократии; зубатовцам оно было и не по душе и не по силам. Социал-демократические агитаторы, интеллигенты и рабочие, приобщали к стачке все новые заводы и фабрики. Местный комитет партии выпускал десятки тысяч листков, оповещая о ходе движения и формулируя новые требования. На заводских и уличных собраниях выступали десятки ораторов социал-демократов. Конечно, вся эта партийная работа была возможна лишь благодаря стихийному движению самой массы; но «стихия» одинаково определяла и сомнительный «успех» зачинщиков-зубатовцев и несомненные успехи социал-демократической организации. Кто хоть сколько-нибудь конкретно представляет себе механику массовой стачки, тот согласится с нами, что только безнадежная близорукость может приписывать грандиозную одесскую стачку — Шаевичу, а 9-ое января — Гапону.

В частности по поводу гапонады вот что сообщает мне на основании собственных наблюдений мой друг П. А. Злыднев, спокойное беспристрастие которого знают все, сталкивавшиеся с ним в работе.

«Движение, приведшее к «9 января», будет, вероятно, занесено на страницы истории русской революции, как гапоновское движение. Однако, справедливость требует указать, что это движение отнюдь не было исключительно гапоновским. Не говоря уже о том, что оно не шло под какими-нибудь ясно и определенно формулированными директивами гапоновской организации, сами члены этой последней не проявляли решительности и уверенности даже в расширении стачки и привлечении новых сил, без чего немыслимо было бы самое 9-е января.

«Вопреки утверждениям либеральных писателей, все предсказывающих и никогда не ошибающихся, социал-демократия в этом движении играла далеко не последнюю роль; члены ее принимали самое деятельное участие в проведении стачки и в ее расширении, где это только оказывалось возможным. Несмотря на то, что за Невской заставой стачка началась у Семянникова, кажется, еще с 4 января, все другие заводы продолжали работать и присоединились лишь позже. Остановка этих заводов происходила по инициативе и под руководством организованных социал-демократов. Начиная с Обуховского завода, они остановили Карточную, Фарфоровый и др. фабрики и заводы.

«Этим деятельность социал-демократической партии не ограничивалась. Она постоянно выдвигала на гапоновских собраниях своих агитаторов, не говоря уже о тех рабочих-социал-демократах, членах партии, которые выступали на собраниях по своему усмотрению.

«Правда, отношение к социал-демократии первое время было не сочувственное, не раз кричали на собраниях «долой социал-демократов!», в чем немало усердствовали сами гапоновцы, первоначальная цель которых была скомпрометировать социал-демократию. Во всяком случае, это им удалось только в первые дни январского движения. 7-го вечером и 8-го социал-демократы не только выступали, как ораторы, речи которых покрывались бурными аплодисментами, но выступали оппонентами либеральным ораторам и имели успех у масс».

П. А. Злыднев говорит здесь о Невском районе, жизнь которого он сам близко наблюдал, как рабочий Обуховского завода. Но в других районах роль социал-демократии была гораздо значительнее; так, на Васильевском Острове руководство движением было всецело в руках партии. — Знаменитая гапоновская петиция содержанием своих требований всецело обязана как предшествующей социал-демократической пропаганде в рабочих массах, так и деятельности партийных агитаторов в январские дни. После 9-го января требование Учредительного Собрания вытесняет расплывчатую формулировку земского съезда и все больше становится общенародным лозунгом. Гапон в этом очень мало повинен. Это несомненная заслуга социал-демократии.

Следующим в хронологическом порядке этапом петербургского, а в значительной мере, и всероссийского движения была комиссия Шидловского. Вот что по этому поводу сообщает тот же Злыднев, бывший в числе выборщиков, следовательно, непосредственный участник событий.

«Если 9-го января, — пишет он, — социал-демократия не была во главе рабочего движения, то в движении, связанном с комиссией сенатора Шидловского, она занимала место безусловной руководительницы.

«Агитация среди рабочих во время выборов, организация собраний выборщиков по районам, агитация среди выборщиков и, наконец во время стачки после отказа Шидловского удовлетворить требования и ареста многих депутатов, — все это дело рук социал-демократии. Резолюция, принятая на собрании депутатов, была предложена социал-демократией. Наконец, вся тактика по отношению к комиссии была выработана и проведена партией.

«Во всей этой работе социал-демократия, повторяю, играла господствующую роль. Среди депутатов было значительное количество социал-демократов, входивших в партийные организации. Показателем влияния и авторитета партии в этой кампании может служить тот факт, что многие депутаты, раньше лишь сочувствовавшие революционному движению, после комиссии Шидловского стали членами партии и затем принимали участие в Совете Рабочих Депутатов».

Но мало того, что г-жа Кускова сообщает улики вместо того, чтоб анализировать факты, самые улики эти оказываются фальшивыми. Даты перепутаны, сообщения извращены, связи и отношения нарушены, все искромсано в куски, куски перемешаны и произвольно сшиты. В конце концов, партия выходит из критической лаборатории г-жи Кусковой в совершенно изуродованном виде: ноги под мышкой, нос на затылке, вместо глаз две зияющие дыры, ибо глаза собственноручно выцарапаны г-жой Кусковой.

Судите сами!

«Долго и упорно толковала рабочим социал-демократия о прибавочной стоимости, о капитализме и социализме, о демократической республике и прочих нужных, но холодных* абстрактных вещах; пришел сыщик Зубатов и его помощник Шаевич. Заговорили они об экономических нуждах и широкой для их защиты (для защиты нужд!) организации, — и масса встала и пошла» (стр. 323).

* «Нужных, но холодных…» По этому поводу считаем уместным вообще извиниться за стиль г-жи Кусковой. — Л.Т.

Неужели? Ах, как это все интересно! Но только правда ли это? Нет, сударыня, все с начала до конца неправда. Зубатовщина появилась в самом конце прошлого столетия. Крупные проявления ее — февральская «демонстрация» в Москве и деятельность Шаевича в Одессе — относится к 1902 и 1903 гг. Между тем русские социал-демократы уже с середины 90-х годов переходят к массовой агитации на почве повседневных нужд. В 94 году появляется брошюра «Об агитации», формулирующая задачи агитации на почве стачечной борьбы. В 1897 г. возникает «Рабочая Мысль», очень мало толковавшая о республике и других «нужных, но холодных вещах», и весьма много толковавшая о «защите нужд». Но еще до возникновения этого так называемого «экономического» направления, петербургский Союз Борьбы сыграл крупную роль в знаменитой стачке ткачей в 1896 году. «Пришел сыщик Зубатов», — и «масса встала и пошла», это, может быть, очень картинно, но это неправда. Сам сыщик Зубатов гораздо справедливее относился к деятельности социал-демократов. Он вовсе не приписывал себе изобретения нового способа воздействия на массы; он предлагал лишь правительству вырвать у социал-демократов из рук тот способ, каким они с успехом пользуются. Читали вы его доклад, написанный от имени тогдашнего московского обер-полицмейстера Трепова? Прочитайте! Там Зубатов говорит, что вся сила социал-демократов в том и состоит, что они всю агитацию строят на почве мелких повседневных нужд рабочей массы.

Вы пишете, что «в 1903 г. произошла первая всеобщая забастовка, организованная в Одессе Шаевичем, тогда как социал-демократия, по вашим словам, «ни разу» не вела за собою более или менее широкие массы. Неправда, сударыня. Знаменитая массовая ростовская стачка 1902 г., послужившая предтечей южно-русских событий 1903 г., протекала исключительно под руководством комитета нашей партии. Неправда, далее, будто Шаевич «организовал» всеобщую забастовку. Поскольку она вообще была организована, роль партии в этом никак уже не была меньше одесских зубатовцев. Наконец, одновременно с одесской стачкой происходили всеобщие стачки в Баку, Тифлисе, Батуми, Киеве, Николаеве, Екатеринославе, Елисаветграде, где зубатовцы не имели никакого или почти никакого влияния. Если г-жа Кускова ничего этого не знала, она могла об этом прочитать в той самой брошюре Дана, которая послужила предлогом для ее статьи. Но г-же Кусковой надобно, чтобы глумление над социал-демократией вышло покрепче. А факты? — тем хуже для них!

«Перед немногими русскими ревизионистами, — пишете вы, — стоял в 1900 г. вопрос: или биться в сетях большевизма и меньшевизма в бесплодной растрате сил, или же сделать действительно политическое дело, помогая организации трудно-соединяемых* элементов буржуазной демократии исключительно в целях политических выступлений» (стр. 325).

* Соединимых, что-ли? И почему это они трудно соединимы? — Л.Т.

Правда, на следующей странице вы пишете, что выводить из «Credo» буржуазный либерализм можно только «для ругательств», а здесь вы сами подтверждаете, что авторы «Credo» именно этим «действительно-политическим» делом только и промышляли. Ну да Бог с вами. А вот зачем вы факты калечите, сударыня? Вы заставляете себя задним числом путаться в 1900 г. в сетях большевизма и меньшевизма, но это дело невозможное, ибо не было тогда ни большевизма, ни меньшевизма. Эти фракции возникли только во второй половине 1903 г., после 2-го съезда партии.

Г-жа Кускова вычисляет силы нашей партии, причем по ее счетам оказывается, что в 1900 г. работало в России 63 активных социал-демократа, а в 1904 г. — 207 человек. Откуда эти удивительные цифры? У Дана г-жа Кускова узнала, что в 1904 г. партия насчитывала 20 комитетов и 11 местных групп, что в комитете было в среднем 5—6 человек, — и г-жа Кускова оказалась неспособной сделать их этих чисел ничего, кроме… умножения. Но ведь «комитет» это только верхушка организации, — а куда же вы девали кружки рабочих-социал-демократов, пропагандистов, агитаторов, организаторов, техников… Куда вы девали партию, сударыня? Для того, чтобы округлить свои арифметические комбинации, г-жа Кускова делает маленький подлог. Дан, упомянув о том, что комитет имеет в среднем 5—6 членов, разъясняет, что под этой верхушкой имеется еще сложная организация; далее он указывает, что наряду с 39 комитетами существовало в 1904 г. «11 местных организаций», еще не успевших завязать настолько прочные связи и обеспечить непрерывный ход работы, чтобы превратиться в комитеты». Для своего умножения г. Кускова делает «догадку»: группы, вероятно, имели вдвое менее членов, чем комитеты. Почему такое? Из слов Дана ясно видно, что вовсе не разница в числе членов (три или шесть) отличает группу от комитета. Но г-жа Кускова, для добросовестности нужно подсчитать и группы, а обратить внимание на действительное отличие групп от комитетов значит лишить смысла весь подсчет. Вот г-жа Кускова и прибегает к маленькому подлогу, так сказать для добросовестности в счете…

В начале своей статейки г-жа Кускова упоминает, что «социал-демократия сыграла видную роль в движении 1905—6 г.» (стр. 320). Какая социал-демократия? Но ведь для 1904 г. вы в результате безошибочного умножения получили всего-навсего 207 человек социал-демократов. Как же это они могли играть видную роль в революционном движении следующих двух лет?

Я, однако, не намерен гоняться за всеми статистическими и хронологическими сенсациями г-жи Кусковой, — это утомительно да и никому не нужно: ее «критический» метод достаточно ясен уже из тех образчиков, мимо которых нам пришлось пройти.

За последнее время г-жа Кускова много пишет о нас, социал-демократах, и притом не иначе, как с гримасой сожаления к нашей глупости. Можно подумать, невесть какие горизонты перед ней открыты. А на самом деле, когда читаешь ее статьи, в которых она изъясняется, как соединяла «трудно соединяемые» элементы, и как из этого собственно ничего не вышло, то начинаешь понимать, что политика и публицистка дело трудное, и, в конце концов, невольно вспомнишь мадам де Курдюков, которая так говорила о своих политических спекуляциях:

«Что политик различает,

Дама то соединяет:

И я Мюнстер, Оснабрюк

Уложила в тот же тюк».

Да, госпожа Кускова слишком часто укладывает «в тот же тюк» «трудно соединяемые» элементы… Отсюда собственно и проистекают ее злоключения.

9. «Иди и больше не греши!»

Чтоб закончить свое собеседование с господами ревизионистами, мне остается еще сказать два слова об одном совершенно убийственном аргументе г. Прокоповича.

В моем «Предисловии» есть строки, которые мимоходом мне уже приходилось выше несколько раз затрагивать:

«Да, мы делали промахи, ошибки и даже преступления, — ивсе же мы совершили великое дело. По сравнению с ними мы совершили чудеса. Мы были и остаемся барабанщиками и трубачами великого класса, мы гордились его первыми шагами, мы никогда не сомневались в нем, мы не покидали его в минуты бедствия… И мы совершили чудеса». («Наша революция», стр. XIX).

По поводу этих слов г. Прокопович пишет:

«Что касается утверждения, что социал-демократы всегда были только (?) барабанщиками и трубачами пролетариата, то в данном пункте (!) г. Троцкий уже правильно опровергает — г. Троцкого. Один г. Троцкий (обратите внимание! Т.) возводит социал-демократию в звание барабанщиков, а другой г. Троцкий (слушайте, слушайте! Т.) прямо говорит, что социал-демократия руководит (курс. г. Прокоповича) пролетариатом. Между генералом и трубачомдистанция огромного размера. Так что же представляет собою социал-демократия — генералов или барабанщиков пролетариата?» (курс. мой) с демоническим сарказмом спрашивает г. Прокопович, а затем со свойственной ему — не партийной, а совершенно индивидуальной — бесцеремонностью называет уже меня лично «совершившим так много великих дел, высокочтимым барабанщиком».

Вы понимаете, что все это почти убийственно. Мои самопротиворечия очевидны: социал-демократия выступает у меня то руководительницей пролетариата, то барабанщиком и трубачом. А «между генералом и трубачом — как еще выяснил Скалозуб — дистанция огромного размера». Мое дело плохо. Нельзя ли, однако, извернуться? Может быть, ответить в простоте полковнику, что я не мастер петлички отличать, — не послужит ли это смягчающим противоречия обстоятельством?

Скалозуб — центральный персонаж комедии А.С.Грибоедова «Горе от ума» (1824). Скалозуб — хвастливый воин. — /И-R/

Или не сказать ли, что социал-демократическая армия организована демократически, так что между генералом и барабанщиком не соблюдается никакой «дистанции»? Или, может быть, попытаться возразить, что о барабанщиках я сказал не в прямом смысле, что в нашем партийном имуществе даже нет барабанов, что «в данном пункте» я употребил метафору?

Метафора! Может быть, мне призвать на помощь Генриха Гейне, который был генералом поэзии, а называл себя барабанщиком?

Или рискнуть на дерзость и сказать, что лучше быть «только» барабанщиком пролетариата, чем… отставной козы барабанщиком?

Или, может быть, просто покачать головой и сказать: «Иди и больше не греши!» Идите, г. Прокопович, и больше не грешите… остроумием! Это не ваша «часть». Ваше дело — глубокий анализ и политические предсказания на 8 лет вперед.

Но прежде, чем окончательно отпустить г. Прокоповича, я должен со всей серьезностью сказать ему следующее:

— Несмотря на то, что я в своей книге о себе лично и о своей политической деятельности не говорю ни слова по причинам, которые не трудно понять, Вы на всем протяжении вашей статейки назойливо теребите меня за полы, вопрошая: входил ли я в железнодорожный союз?.. сделал ли я что-нибудь в Совете Депутатов?.. — и под конец называете меня «барабанщиком, совершившим великие дела». Знаете что, почтеннейший? Как бы ни была незначительна моя роль в Совете Депутатов, как бы ни было мало мое участие в рабочем движении, — перед Вами и вам подобными у меня нет основания опускать голову. Из нас двоих не я бежал из социал-демократии, приняв свой интеллигентский скептицизм за объективное свидетельство невозможности работать над созданием пролетарской партии. Не я укрывался от трудностей действительной работы под сень «Союза освобождения»; и не мне поэтому приходилось удирать из «Союза», когда маленький буржуазный поросенок превратился в то, во что он должен был превратиться по законам естества: в «конституционно-демократическую партию». Этого-то Вам во всяком случае не нужно забывать.

Г. Петр Струве или какой-нибудь Изгоев могут, конечно, высоко держать голову, ибо физиономия их давно превратилась в самовлюбленный пятак либерализма. Почтенный автор «Credo» также кажется мне совершенно безнадежным, ибо мышление его, по-видимому, окончательно изъедено молью комнатной политики. Но о Вас я этого не смею сказать с такой категоричностью. Возможно, что Ваша злополучная судьба снова приведет Вас в ряды социал-демократии, из которых Вы совершили столь продолжительную и столь безрезультатную экскурсию. И если Вы придете к нам, Вы найдете ряды наши стократно умноженными и приобщитесь к плодам долгого и упорного труда. Я надеюсь, что у моих товарищей хватит такта не ставить Вам в упор вопроса: по каким местам Вы путались в самые страдные годы нашей работы? Но не забывайте же и Вы о вашем вероятном завтрашнем дне и в своих нападках на социал-демократию Вы, — пока еще кадетский волонтер, — держитесь таких пределов правды и приличия, чтоб Вам не стыдно было впоследствии встречаться с нами на рабочих собраниях.

1 декабря 1906 г.